Текст книги "Зеркало времени"

Автор книги: Майкл Кокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

III
Мистер Персей обижается

На следующий день ближе к вечеру я, поскальзываясь на подернувшем лужи хрустком ледке, направилась через парк к Уиллоу-коттеджу с письмом к мадам. Трогательный рассказ моей матери о тайном побеге с моим отцом по-прежнему не выходил у меня из головы.

Когда мы пили чай у кухонной плиты, я спросила миссис Праут, известно ли вообще, почему леди Тансор забрала мистера Рандольфа из школы доктора Сэвиджа.

– Скажу прямо, мисс, для всех это осталось загадкой, – ответила она, ставя чашку на стол. – Натуральной шарадой, по выражению мистера Покока. Ведь у доктора Сэвиджа молодой человек был счастлив как никогда. Разумеется, ходили толки, – добавила она с таинственным видом.

– Какие?

– Ну посудите сами, мисс, что еще могут сказать люди, когда красивый молодой джентльмен с завидным будущим впервые оказывается на воле, вдали от родного дома и строгого материнского надзора, а потом вдруг его велят срочно доставить домой, обратно под строгий надзор, да еще и встречают гневным выговором?

– Право, не знаю.

– Дело не обошлось без женщины, милочка моя, таково было общее мнение. Но похоже, на том история и закончилась. Мистер Рандольф потосковал, похандрил маленько, а потом взял да укатил на несколько недель к другу в Уэльс. Все проходит, слава богу, и это великое счастье, даром что мы этого не понимаем.

– А кто была та женщина – если она действительно была? – спросила я, в то время как Сьюки подлила кипятку в заварочный чайник.

– Этого мы так и не узнали, мисс, и уже вряд ли когда-нибудь узнаем. Наверное известно лишь, что ее светлость спешно забрала мистера Рандольфа из школы, поскольку он тоже, хотя и младший сын, должен жениться выгодно, и она твердо намерена об этом позаботиться. Видит Бог, он славный мальчик. Надеюсь, он будет счастлив.

На обратном пути я сворачиваю к церкви и присаживаюсь посидеть на скамью в портике.

Вскоре я слышу шаги: кто-то приближается по гравиевой дорожке. Очнувшись от задумчивости, я поднимаю глаза и вижу мистера Персея, стоящего на верхней ступеньке портика с книгой в руке и пристально глядящего на меня.

– Доброго вам вечера, мисс Горст, – говорит он с неловкой, неуверенной улыбкой. – Я увидел, как вы выходите из коттеджа Праутов, и подумал, может, вы не против прогуляться в моем обществе.

Предложение вызывает во мне трепет восторга, но, подумав о возможном недовольстве миледи, я заставляю себя вежливо от него отказаться и говорю, что мне хотелось бы еще немного посидеть здесь. Я искренне полагаю, что ответила с подобающей учтивостью, хотя мне тяжело отказывать мистеру Персею. Однако, к моему изумлению, он темнеет лицом.

– Честное слово, мисс Горст, – восклицает он, внезапно раздражаясь, – вы крайне нелюбезны с человеком, который всего лишь хочет угодить вам!

Обида мистера Персея на мой вежливый отказ кажется совершенно несоразмерной поводу, и я чувствую себя уязвленной резкими словами.

– Надеюсь, сэр, – говорю я, заливаясь краской, – я никогда не выказывала вам ничего, помимо уважения и почтения, с какими особе моего звания надлежит относиться к джентльмену с вашим положением.

– Уважение! Почтение!

Мистер Персей топает ногой, точно капризный ребенок, и круто поворачивается прочь, но в следующую секунду опять резко поворачивается ко мне.

– Вы лукавите, мисс Горст, – говорит он, спускаясь по ступенькам в портик. – Сильно лукавите. Надеюсь, вы не станете отрицать, что с первого момента знакомства я изо всех сил старался протянуть вам руку дружбы?

Все еще не понимая, на что он так обиделся, я затрудняюсь с ответом, и мое молчание приводит мистера Персея в еще сильнейшее раздражение.

– Вижу, вы не желаете разговаривать, – произносит он с самым оскорбленным видом. – Вы со мной в игры играете, мисс Горст?

Сочтя благоразумным не отвечать на столь несправедливое обвинение, я подымаюсь с каменной скамьи с намерением удалиться, но мистер Персей вытягивает руку в сторону, преграждая мне путь.

– Прошу вас удовлетворить мое любопытство, мисс Горст, – говорит он, – и объяснить, чт о в моем обхождении с вами приводит вас в такое негодование? Иные сказали бы, что я роняю свое достоинство, проявляя расположение к бывшей служанке, пусть и имеющей, судя по всему, знатное происхождение.

Тут я понимаю, что возмущение мистера Персея лишь отчасти вызвано моим отказом от предложения прогуляться вместе и на самом деле причина кроется в другом. Что еще более странно – когда я смотрю молодому человеку в глаза, моя досада на него бесследно проходит.

– Прошу прощения, сэр, – отвечаю я, – но мне кажется, чем меньше говорить на эту тему, тем лучше.

Справедливо заключив, что я твердо намерена закончить разговор, он отступает в сторону, пропуская меня.

Оставив мистера Персея в портике, я торопливо направляюсь к воротам и уже собираюсь выйти за них, когда он нагоняет меня.

– Это вам, – говорит он, уже без всякого раздражения, и протягивает мне книгу. – Я надписал ее, так что можете взять. Делайте с ней, что хотите.

Я беру книгу, и он уходит прочь по Скул-лейн, обратно к главной дороге.

Мистер Персей дал мне экземпляр «Мерлина и Нимуэ», роскошное издание, выпущенное издательским домом «Фрит и Хоар». На переднем форзаце изящным беглым почерком написано: «Мисс Эсперанце Горст с глубокой симпатией от автора. Декабрь, MDCCCLXXVI».

21
РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА

I
Миледи ищет утешения

Вечером мистер Персей не спустился к ужину – тем самым он избавил меня от неловкости, которой я опасалась, но я все равно сожалела о его отсутствии. Мистер Рандольф был молчалив, задумчив и скоро вышел из-за стола. Миледи тоже казалась не в духе.

Позже, когда мы сидели с шитьем у камина в ее гостиной, она вдруг подняла глаза от иголки с ниткой и спросила:

– Кстати, Алиса, что пишет ваш очаровательный мистер Торнхау? Он все еще корпит над своим magnum opus?

– Работа над ним отнимает у него все время, – ответила я, – как и должно быть в случае с любым монументальным и достойным трудом.

– Да, пожалуй. А вы говорили мне, каков предмет этого монументального труда?

– История алхимии, с древнейших времен.

– Алхимия? Превращение простых металлов в золото?

– Не только. Это доктрина мистической философии – философии духовного перерождения.

– Духовного перерождения, – задумчиво повторила миледи. – Ну и ну. Действительно возвышенный предмет. А когда сей труд будет закончен? Пожалуй, мне хотелось бы ознакомиться с ним.

– Насколько мне известно, мистер Торнхау не намечает никаких определенных сроков.

– С этими учеными всегда так, – вздохнула она. – Они ничего не доводят до завершения, но все копаются, копаются в своих предметах, покуда вдруг не умирают, а дело так и остается незаконченным. Мой отец был подлинным ученым, причем самого систематического склада, но даже он потратил слишком много времени на написание истории нашего рода – собственно говоря, он так и не довершил свою работу, хотя я оказывала всю посильную помощь, собирая и приводя в порядок необходимые документы.

Миледи снова взялась за шитье. Потрескивал огонь в камине, размеренно тикали часы; в гостиной царили тепло и уют, и лишь дробный стук дождя по окнам нарушал мирную тишину.

– Алиса, милая…

Я вопросительно подняла глаза.

– Я должна задать вам один вопрос. Надеюсь, вы не обидитесь и ответите честно. Вы обещаете мне это, дорогая моя? Как друг?

Что мне оставалось сказать? Только что я постараюсь удовлетворить ее любопытство.

– Но разумеется, – из вредности добавляю я, намекая на ее недавний отказ открыть мне, почему она порвала величайшую в своей жизни дружбу, – я не могу выдать вам никакие секреты, хранить которые обещала в прошлом.

– Само собой.

– Тогда скажите, что вас интересует.

– Ну… вот что. Вполне ли правдивы вы были со мной во всем, что касается вас, полученного вами воспитания и всех прочих обстоятельств вашей жизни, поведанных мне вами за время вашего пребывания в Эвенвуде? Ведь с вашей стороны не было никакого обмана, дорогая? Никакого умышленного притворства или двуличности? Вы можете поклясться мне в этом всем самым святым для вас?

Я выражаю обиду, недоумение и спрашиваю, имеются ли у нее причины ставить под сомнение мои рассказы о себе.

– Нет, нет! – восклицает миледи, спеша меня успокоить. – Вы меня неверно поняли. Конечно же, я доверяю вам и не имею ни малейших причин сомневаться в вашей честности.

– Видимо, кто-то настраивает вас против меня, – предполагаю я, принимая уязвленный тон.

– Никто меня против вас не настраивает, Алиса. Я просто хотела убедиться, что отдаю доверие и любовь особе, которая не отвергнет их, как сделала… ах, прошу прощения…

Она откладывает шитье и патетическим жестом прижимает ладонь ко лбу.

Похоже, здесь требуется немного участия – и вот я ласково беру миледи за руку, сочувственно заглядываю в глаза и спрашиваю, не о бывшей ли своей подруге она говорит.

Она кивает, отводя взгляд.

– Я вижу, рана все еще не затянулась.

– Простите меня, Алиса, милая. Мне не следовало ставить вас в неловкое положение. И не стоило задавать вам такой вопрос, как если бы вы хоть раз дали мне повод заподозрить вас в лукавстве. Но я должна быть уверена, полностью уверена, что наша дружба зиждется на прочном фундаменте взаимного доверия и искренности. Я не хочу, чтобы меня постигло еще одно разочарование из-за болезненного разрыва нежной привязанности, очень много для меня значившей. Мы должны быть честны друг с другом.

– Никаких секретов, – говорю я, со значением улыбаясь.

– Никаких секретов.

– В таком случае, – продолжаю я отрывистым, но примирительным тоном, – я отвечу на ваш вопрос. Я рассказала вам о себе всю правду без утайки. Я именно та, кем вы меня считаете, и никто другая: Эсперанца Алиса Горст, родившаяся месяцем раньше срока в Париже, первого сентября тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года. Хотите, я вкратце повторю ее историю? Сирота, не знавшая своих родителей, она выросла под опекой мадам Берто, давней подруги своей матери. По приезде в Англию в октябре семьдесят пятого она поселилась у другой подруги своей матери, миссис Эммы Пойнтер, и спустя два месяца получила первое свое место в услужении, став горничной мисс Элен Гейнсборо. Затем она приняла участие в собеседовании на должность вашей горничной, миледи, и успешно его прошла – вопреки своим ожиданиям, но к великой своей радости. Вот – в двух словах – вся правда и ничего, кроме правды, об Эсперанце Алисе Горст.

– Браво, Алиса! – вскричала миледи. – Вы проявили настоящую силу духа под огнем и храбро выдержали испытание – ничего другого я от вас и не ожидала. Но кое-что вы все-таки скрыли от меня, знаете ли.

– Что же именно?

– Свой подлинный характер. В вас не осталось прежней покорности – я остро чувствую это, хотя вы и продолжаете притворяться, будто по природе своей покорны. Не принимайте удивленный вид! Такой вы мне нравитесь еще больше. Это только подтверждает то, что я всегда знала: мы с вами родственные души. Лишь внешние ваши обстоятельства мешают распознать, кем вы являетесь на самом деле. Но теперь я избавила вас от необходимости угодничать, и вы наконец можете стать самой собой!

Прислушайтесь! Слышите? Стук трости – тук, тук, тук – отдается эхом в студеном вечернем воздухе. Мистер Армитидж Вайс спускается по ступенькам парадного крыльца к своей карете – его рождественский визит в Эвенвуд завершен.

Перед тем как сесть в экипаж, он оборачивается и поднимает взгляд; лицо мистера Вайса освещено фонарем, что высоко держит его слуга Диггз. Наши глаза встречаются.

Он улыбается – и какой улыбкой! Широкой, долгой, одновременно обворожительной и угрожающей, которая словно говорит: «Ведите себя хорошо, мисс Горст, ибо я за вами присматриваю». Если он хочет испугать меня, у него это получается. Я стараюсь сохранить самообладание, но сердце у меня начинает стучать учащенно – ведь мне известно, на что он способен. Потом мистер Армитидж слегка кланяется, медленно приподнимает шляпу и садится в карету.

Я стою одна у окна в Картинной галерее и смотрю, как прыгающие каретные фонари постепенно исчезают во мраке. У миледи разыгралась мигрень, и она легла спать рано. Когда я уже выходила от нее, она сообщила о своем решении провести несколько дней в Лондоне – мол, она преодолела свое прежнее отвращение к столице и желает снова вывести меня в свет. Мы отбудем на Гросвенор-сквер в первый день нового года, наступление которого миледи никогда не празднует. На сердце у меня тревожно, ведь в Лондоне мистер Вайс постоянно будет рядом, но все равно я буду рада переменить обстановку, а при случае и проведать миссис Ридпат.

Проводив взглядом экипаж мистера Вайса, я собралась подняться в свою комнату и повстречала на лестничной площадке запыхавшуюся Сьюки с пакетом в руке.

– Простите бога ради, мисс Алиса, мне следовало принести это еще утром, но я сегодня проспала и напрочь про него забыла.

В пакете содержалась следующая пачка страниц с застенографированными выдержками из дневника моей матери. Двумя часами позже, незадолго до полуночи, я закончила расшифровку новых записей.

Я налила в тазик воды, чтобы ополоснуть перепачканные в чернилах пальцы. А потом расплакалась.

II
Во Франции (из дневника мисс Маргариты Блантайр)

Мои родители тайно отплыли с Мадейры на Майорку, издержав на дорогу скромную сумму, имевшуюся в распоряжении моей матери, и часть денег, вырученных от продажи ее драгоценностей. В городе Пальма они сняли комнаты неподалеку от собора Ла-Сео, назвавшись Эдвардом и Мэри Грей, братом и сестрой. На Майорке они прожили совсем недолго, поскольку мой отец опасался погони, и вскоре отбыли с острова в Марсель.

15 января 1857 года, после тяжелого кружного путешествия на север, они наконец сочетались браком в Каоре. Вот размышления моей матери о сем знаменательном событии, записанные на следующий день в отеле «Амбассадор».

Впервые в жизни я беру перо и пишу в своем дневнике как миссис Эдвин Горст,а не Маргарита Блантайр или Мэри Грей!

Мы с Эдвином обвенчались вчера, 15 января, в церкви Сакре-Кер. Потребовалось всего несколько минут, чтобы я стала другим человеком – женой моего любимого Эдвина, которого я буду любить, пока смерть не разлучит нас. Отныне я принадлежу ему, целиком и полностью, как положено жене, и не представляю своей жизни без него.

Гостиница не очень чистая, но кухня здесь превосходная, и город (где учился Фенелон ^{13} ) поистине восхитителен. Нынче утром, когда я спустилась к завтраку, один из официантов обратился ко мне «мадам Горст» – в первый раз! Поначалу мне было в диковинку, что теперь меня считают почтенной дамой и именуют «мадам», а не «мадемуазель». Но в течение дня я постепенно привыкла к новому обращению и к вечеру уже хотела, чтобы каждый встречный-поперечный называл меня так – столь сладостно звучали эти слова для моего слуха. Мадам Горст! Миссис Горст!

Эдвин, бывший задумчивым и молчаливым последнюю часть нашего пути в Каор из Монтабана, разительно переменился – он жизнерадостен, нежен, заботлив и замечательно красноречив в своих рассказах о различных старинных зданиях и памятниках древности, окружающих нас здесь.

Когда сегодня утром мы гуляли по городу, держась под руку, отзываясь улыбками и смехом на сотни незначительных, но бесконечно милых мелочей, наполняющих жизнь всех влюбленных, я осознала вдруг, что никогда больше не буду так счастлива, однако нисколько не расстроилась по данному поводу.

В те благодатные часы я ощущала неведомую мне доселе полноту жизни и не могла представить ни малейшего приращения сей чудесной полноты, ни в здешнем мире, ни в ином. Что бы ни случилось, какие бы испытания ни выпали на мою долю, меня всегда будет спасать от отчаяния – и даже от страха смерти – воспоминание о кратком миге совершенного счастья, когда я гуляла в земном раю рука об руку с моим дорогим Эдвином.

III
Авеню д’Уриш (на основании дневника Маргариты Горст)

В последнюю неделю января 1857 года мои родители наконец прибыли в Париж и наняли комнаты над художественной лавкой на набережной Монтебелло, с видом на остров Сите. Здесь они решили поселиться до времени, покуда не смогут спокойно вернуться в Англию, не опасаясь преследования со стороны дяди моей матушки или его помощников: ее кузена и бывшего жениха Фергюса Блантайра и друга последнего, мистера Родерика Шиллито.

Владелец лавки, мсье Альфонс Ламбер, был тихим, чрезвычайно добрым стариком лет шестидесяти, с тяжело больной женой на руках. По доброте души он сделал моим родителям, почти полностью истратившим свои скромные средства ко времени прибытия в Париж, значительные послабления в части арендной платы.

Как-то моя мать предложила домовладельцу свою помощь в лавке, чтобы хоть частично отработать долг за жилье, покуда они не раздобудут денег. Она очень скоро освоилась среди мольбертов, палитр, холстов, кистей, гипсовых слепков и прочих товаров месье Ламбера, а последний равно скоро стал считать ее незаменимой подспорщицей в своем деле.

Моя мать не только очаровала клиентов мсье Ламбера, но также в два счета выучилась приготавливать краски и – поскольку она с детства рисовала карандашом и кистью – обнаружила незаурядный художественный дар в своих эскизах и картинах с городскими пейзажами, которые она застенчиво представляла на профессиональный суд мсье Ламбера.

Однажды погожим весенним утром некий господин, зашедший в лавку со своей дочерью за красками и кистями для нее, заметил одну из таких работ, пришел в восхищение и – к изумлению и радости мсье Ламбера – спросил, продается ли она. Вскоре домовладелец освободил мою матушку от работы в лавке и выделил ей мансардную комнату, где она с превеликим удовольствием изображала виды собора и набережной, пользовавшиеся большим спросом среди посетителей той живописной части города.

Мой отец между тем занимался случайной литературной работой и выступал в роли импресарио своей жены. Он проводил много времени, ища новых покупателей, доставляя им рисунки и полотна, выбирая новые виды и объекты для изображения.

В один прекрасный день, по возвращении с рю де Сен-Антуан, куда он отвозил заказчику картину с видом Консьержери, мой отец внезапно объявил, что через несколько дней они покинут набережную Монтебелло.

Моя матушка, натурально, очень удивилась такой новости, а отец пояснил, что столкнулся на улице со своей давней приятельницей – некой мадам Делорм, с которой познакомился через общего друга, когда жил в Лондоне несколькими годами ранее. Упомянутая дама, примерно одного возраста с моим отцом, теперь вдовствовала, но имела полный достаток, ибо покойный супруг оставил изрядное наследство. Она жила одна в большом особняке на авеню д’Уриш и, узнав о положении моих родителей, предложила им поселиться у нее, без арендной платы. Они вольны занять весь второй этаж, состоящий из полудюжины уютных, хорошо обставленных комнат, одну из которых – просторную и светлую угловую гостиную – можно оборудовать под мастерскую для моей матери.

Отец принял предложение, не заставив долго себя упрашивать. Моя матушка, не горевшая желанием оставить набережную Монтебелло и скромную, но вполне обеспеченную жизнь у мсье Ламбера, после долгих уговоров неохотно согласилась на переезд. И вот, в июне 1857 года они перевезли свой немудреный скарб и матушкины художественные принадлежности в дом мадам де Делорм на авеню д’Уриш.

Брак моих родителей, пока они жили на набережной Монтебелло, оставался в общем и целом счастливым, хотя они нередко испытывали денежные затруднения, даром что матушкины работы исправно продавались. Посему они отказались от намерения перебраться в Англию и по обоюдному согласию решили навсегда поселиться в Париже.

Однако вскоре после переезда на авеню д’Уриш, как явствует из дневника, их прежде счастливый брак дал трещину – чему причиной стало одно обстоятельство (не упомянутое в записях открытым текстом), причинявшее моей матушке глубокие страдания. Похоже, расхождения и разногласия между ними отчасти были вызваны категоричным требованием моего отца, чтобы она навсегда отказалась от всякого общения со своими родственниками – в высшей степени неразумное требование (здесь я с ней согласна), премного удручавшее мою матушку, поскольку она любила своих родителей и сестру и надеялась после замужества примириться с ними, если не с дядей.

Мне больно говорить это, но из записей я поняла также, что между моей матушкой и мадам Делорм существовала известная неприязнь; вдобавок следует упомянуть о двух-трех туманных намеках на некие события, имевшие место в прежней жизни отца в Англии, последствия которых, похоже, немало способствовали погружению моей матушки в еще глубочайшее уныние.

В чем бы ни заключалась причина семейных неладов, мой отец стал отчужденным и непредсказуемым, часто надолго запирался в своем кабинете или уходил из дома после наступления темноты, чтобы бесцельно бродить по улицам. Я не знаю, сколько времени продолжалось такое печальное положение дел и разрешилось ли оно, ибо на первых числах августа 1857 года дневниковые записи, присланные мне мистером Торнхау, обрываются. Они возобновляются, совсем ненадолго, только в декабре – в шестнадцатый день какового месяца, в три часа пополудни, я появилась на свет в комнате, выходящей в обнесенный высокой стеной сад перед особняком мадам Делорм на авеню д’Уриш.