Текст книги "Византия сражается"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

История изгнания Данте вдохновила Листа, создавшего те болезненные звуки, звучащие в Большом, те латинские песнопения, которые исполняют русские девочки. Что англичане знают об изгнании? Они не испытывали ничего подобного. Куда бы они ни отправились, везде создадут очередной Суррей, новозеландскую баранину и мятный соус. Даже волнующую, жуткую Австралию, с ее ящерицами, они попытались превратить в некий одухотворенный Торки[126]126
  Торки – город на южном побережье Англии, прозванный за свой климат английской Ривьерой. В XIX веке был модным морским курортом.


[Закрыть]. Римляне оставили после себя дороги и виллы, англичане же оставляют чашки с холодным чаем, несвежие блины и пансионы, засоряющие весь мир от Китая до Рио-де-Жанейро. Они не испытывают эмоций, не могут смириться с потерей, хотя бы так, как американцы, и прикрываются вежливыми приветствиями и кофе по утрам. И потому, что смерть настолько неприятна, они не могут взглянуть страху в лицо и улыбнуться в ответ. Они уничтожили свой закон и разрушили свою Империю – и точно так же лишились своего благородства.

Финикийцы сгинули, ушли куда-то под парусами. Что может спасти мир? Не еврейско-мусульманский Бог. Мы уже испытали прелести власти раввинов и ханов. Наши казаки встречались с ними и встретятся снова, если возникнет необходимость. Только Сын может спасти нас. Христос – грек. И греки знали об этом. Они смеялись над евреями, высказывая неожиданные новые идеи, которые обнаружили в Палестине и воскресили в Византии. Необходимо защитить Грецию. Как англичане защищали Кипр? Они позволили турецким крестьянам осквернить его. Эти сыновья ислама ничего не знали. Они не могли заботиться о зданиях, которыми завладели, об оливковых рощах и виноградниках. Греки лишились всего. Ислам набирает силу. Сионизм набирает силу. И с востока снова надвигаются ханы, с черепами на знаменах, но теперь это череп Мао, который скалится на нас с копейного древка. Россия должна защищать Запад в одиночку? До сих пор? Украина должна утонуть в свежей крови?

Я поклоняюсь Ему: Кyrios[127]127
  Господи (греч.).


[Закрыть]. Боже. Христос Святого Павла. Греческий Христос. Я поклоняюсь Ему. Платон, Архимед, Гомер и Сократ – Бог предназначил их стать первыми пророками Иисуса, греческого Мессии. Вот почему евреи ненавидели его. Он проповедовал Разум и Любовь. Их завистливые черные глаза были обращены за Средиземное море, они видели восходящий Свет. Ах, Иерусалим. О Карфаген. Они разделят весь мир великой стеной. Что такое раса? Ничто. Свойство духа. Христос – грек. Ислам и сионизм обращают горящие черные очи на запад. Свет слишком ярок для них, чужд им. Они терзали его. Эти древние дьяволы, эти примитивные души. Что они знают о смирении, со своими коранами и талмудами? Все, что им ведомо, – месть. Смотрите, как они сражаются. Все, что им ведомо, – месть. Что мы им сделали? Огни горят на Ближнем Востоке, в Африке, в Азии, огни на алтарях невежества. Бог пытался убить собственного Сына и не смог. Его Сын вернулся из изгнания в Византию и сражается там до сих пор. Где гармонично слились Восток и Запад, там – Христос. И это знание каждый русский хранит в сердце своем. Вот что пытался поведать нам Тихон, наш мученик Тихон. Ирод. Нерон. Сталин. Они стремились убить Пастыря. Но они только резали овец. Бандиты-правители приходят и уходят. Они умирают, недоумевая, удивляясь, почему же они ничего не выиграли, почему не смогли одержать победу. И великодушие Пастыря сильнее, чем когда-либо. Он – наш защитник, наше успокоение и наша надежда.

Когда настала ночь, в поезде похолодало, и я вынужден был достать цыпленка и салями из моей привлекающей внимание корзины. Все соседи были мне благодарны. Даже Маруся Кирилловна ела не по-женски жадно. Поезд двигался очень медленно. Мы до сих пор еще не проехали Винницу – значит, пройдет немало времени, прежде чем мы достигнем Одессы. Пару раз мы слышали выстрелы или видели вспышки ружейного или артиллерийского огня вдалеке, но ни один из нас не мог даже предположить, кто с кем сражался. Маруся Кирилловна высказала мнение, что бьются отряды гайдамаков. Я думаю, что она была права. Тысячи атаманов пытались удержать ничтожные территории, пока основные силы сближались, готовясь к решающим сражениям нашей Гражданской войны. Иногда выстрелы доносились из поезда. Нас сопровождали красноармейцы, которые должны были высадиться, когда поезд достигнет территории, занятой бандитами; эти негодяи, подобно вьетнамцам, сочли весьма благоразумным провозгласить себя большевиками. Так они получили оружие и деньги и теперь могли добиваться собственных ничтожных целей.

Потаки заскучал. Он то и дело выходил из вагона, возможно, чтобы посетить уборную, хотя одна была рядом с нашим купе, и возвращался, стуча башмаками и хлопая руками. Женщина смотрела на него все более раздраженно.

– Пытаетесь заставить поезд двигаться побыстрее, товарищ?

– Я надеюсь завтра утром оказаться в доках, – объяснил он. – Туда прибывает французский корабль.

– И что вы сделаете? – Другой пассажир поддержал Марусю Кирилловну. – Побеседуете с каждым французским моряком, сходящим на берег? Объясните, как они мешают делу мировой революции?

– Они выгружают боеприпасы. – Потаки уселся рядом со мной и вытащил бутылку водки. – Мне нужно узнать, с каким оружием нам придется столкнуться. – Сделав внушительный жест, он одним глотком допил водку.

– Надеюсь, что вы не станете сразу разглашать полученную информацию, – сказала женщина. Она встала, расправила темную юбку, потом аккуратно уселась на место. – Кто-нибудь знает, который час?

Я вытащил свои часы. Они остановились. Я убрал их в карман:

– Увы, нет.

– Мы, должно быть, приближаемся к территории Григорьева. – Потаки нагнулся к смуглолицему человеку, который сидел у окна и читал газету. Он протер запотевшее стекло, но увидел только лед – и изнутри, и снаружи. Он потер живот. – Эта ваша колбаса, должно быть, сделана из кошек и крыс. – Он рыгнул. – Вряд ли она из собачатины, с собаками я всегда лажу. – Он рассмеялся. Мы становились все более раздраженными. Он почувствовал это, извинился, пустил газы и удалился в коридор, наполнив купе дурным запахом. Мы оставили дверь открытой, несмотря на холод, пока воздух не очистился. Никто не стал обсуждать источник запаха. Поезд остановился. Со стороны локомотива слышались крики. Мимо нашего вагона пробежали. Раздался стук. Шаги удалились. Труба локомотива снова задымила, мы двинулись вперед. Потаки вернулся и сообщил нам, что на линию упало дерево. Солдаты расчистили дорогу. – Они к этому привыкли. Я никогда не видел такой слаженной работы. – Он сделал паузу. – Я надеялся на более спокойную поездку. Как вы думаете, они позволят беженцам проехать?

Смуглый мужчина с газетой был озадачен:

– Мы не беженцы.

– Они этого не знают, не так ли? Вот ублюдки! Хуже поляков.

– Вы из Галиции? – спросила женщина.

– Я много лет провел в Москве. И два года в Сибири.

– А где в Сибири? – задал вопрос мужчина, сидевший напротив Потаки.

– Поблизости от Кондинска. Потом несколько месяцев пробыл в армии.

– Я бывал в Кондинске, – сказал человек, задавший вопрос. Он посмотрел на меня. – А вы тоже сибиряк?

– К счастью, нет, – ответил я.

– Это хороший опыт, – сказал Потаки. – Так гораздо лучше понимаешь, за что борешься. Ты живешь как крестьянин. Каждый должен испытать это добровольно, это не позволит оторваться от земли.

– Или оказаться под ней, – заметил смуглый человек.

Только мы с Марусей Кирилловной не стали смеяться над этими словами.

– Молоко там можно резать на куски, – ностальгически произнес Потаки.

– У вас было молоко?

– У крестьян было. Они подчас очень добры. На это стоит посмотреть. Вы видели, как они режут молоко?

Мужчина, сидевший напротив, кивнул, но теперь скептически смотрел на Потаки, как будто не верил, что его спутник вообще был политическим заключенным. Элита в те времена создавалась очень быстро. Вне зависимости от интеллектуальных способностей один только срок заключения в Сибири придавал особый вес каждому замечанию. Большевики напоминали дикарей. А ведь почти все они получили изначально неплохое образование.

Поезд шел все быстрее. Скоро он мчался так же, как один из довоенных экспрессов. Это нас обрадовало.

– Мы можем к утру оказаться в Одессе, – сказал Потаки. Он расслабился.

Его товарищ-сибиряк спокойно сказал:

– Теперь я больше не чувствую себя одиноким. Особенно после такого долгого одиночества. Каждую весну я как будто возрождаюсь. Становлюсь новым человеком. Но с теми же самыми политическими убеждениями, разумеется. Все это, однако, – разум. Разум остается. Но душа перерождается каждую весну.

Он стал таким же скучным, как Потаки. Мужчина у окна зашелся в приступе тяжелого, чахоточного кашля, который усилился, и человек начал фыркать и хрипеть.

– Полагаю, это астма, – сказала Маруся Кирилловна и попыталась открыть окно.

Все запротестовали:

– Выведите его в коридор.

Потаки помог мужчине встать на ноги. Кровь выступила на губах больного. Он пытался сдержать кашель и в то же самое время набрать в легкие воздуха.

– Вам нужен доктор. – От скуки и от желания показать, что я хороший товарищ, я встал и прошел по вагону, спрашивая, есть ли здесь врач.

Естественно, его не было. Люди с настоящей профессией не пожелали бы ехать в политическом вагоне. Они занимались реальными делами. Кашель утих, когда я вернулся. Лед осыпался с одного из окон и растаял в клубах налетевшего пара. Я разглядел несколько голых деревьев и маленькие заснеженные холмы. Мы миновали что-то, напоминавшее цыганские костры. Я почувствовал себя намного лучше, как только мы набрали скорость.

Я оставался в коридоре в течение следующего часа или двух, курил и размышлял. Мне повезло. Ни один из большевиков не стал задавать вопросы. Все решили, что я еду по важному делу, потому что меня привезли на служебном автомобиле. Наступил рассвет. Ход поезда не замедлялся. Мы были примерно на полпути к Одессе. Из купе вышла Маруся Кирилловна. Она явно закоченела, вытягивала ноги и руки, как балерина. Ее пистолет висел на бедре. Я заметил, что и юбка, и черная блуза сшиты из дорогого шелка. Она не знала лишений, привыкла к лучшему. Женщина кивнула мне и попросила сигарету, которую я охотно дал. У меня с собой было несколько сотен. Этот запас, вероятно, окажется бесценным. Мы закурили. Она то и дело потирала шею. Кажется, моя спутница побледнела еще сильнее. Я подумал, а не еврейка ли она. В линии ее рта было что-то такое… Она зевнула, разглядывая серый снег. Небо было тяжелым и мрачным. Между ним и землей повис желто-серый туман. Я никогда больше не видел ничего подобного. Казалось, все окружающее угнетало мою соседку. Я ощутил нелепое желание обнять ее за плечи (хотя она была почти с меня ростом). Я пошевелился. Она начала всматриваться в мое лицо. Казалось, ее что-то поразило. Она быстро произнесла:

– Вы устали. Вам нужно отдохнуть.

– Ага, – вздохнул я. Мне показалось, что это прозвучало многозначительно.

– У вас, должно быть, много всякого на уме. Слишком много думать – это изматывает, да?

– Да, конечно.

Она запнулась:

– Я… вам мешаю?

– Нисколько. – Я протянул к женщине руку, но так ее и не коснулся. – Мне просто скучно.

Это ее успокоило.

– Не могу долго стоять без дела. Наверное, именно это важнее всего для революционера. Нетерпение.

Как человек, основным достоинством которого всегда было терпение, я не мог ничего ответить. Возможно, ее обобщение оказалось совершенно точным и объясняло, почему я не стал революционером. Хоть я и не слишком терпелив с дураками, но не стану негодовать, если автобус опоздает на пять минут.

Маруся Кирилловна продолжала:

– Кто-то хочет создать Утопию в одно мгновение. Трудно понять, почему люди сопротивляются, не так ли? У них просто нет воображения, мне кажется. Или мечты. Мы должны дать людям все это. Вот наша задача. У каждого из нас своя роль, свои обязанности, свой долг.

Я кивнул. Поезд замедлил ход, затем снова набрал скорость. Он громыхал по склону, медленно поворачивая, и все было серым, включая локомотив, часть которого я мог теперь разглядеть. Серой стала наша кожа. Серыми стали окна. Дым от наших сигарет сливался в одно серое облако у самого потолка.

– Но интересно, что такое долг? – спросила Маруся Кирилловна.

И тут снаружи донесся шум. Я осмотрел насыпь и увидел мужчин в тяжелых пальто. Некоторые из них сидели возле пулеметов, другие стояли во весь рост и стреляли в нас из винтовок.

Стекло разбилось. Я упал на пол, потянув за собой Марусю Кирилловну. Поезд заскрежетал и закачался. Холодный воздух заполнил коридор. Состав трясся, как будто смертельно раненный; он прополз по склону еще немного, потом содрогнулся и замер, безжизненный, за исключением звука вырывающегося из топки пара, напоминавшего последние вдохи умирающего.

Кровь Маруси Кирилловны залила мою рубашку и куртку. Руки стали теплыми от крови. Лицо женщины превратилось в окровавленную массу. Единственное, что я смог разглядеть, – глаз, смотревший на меня грустно и неодобрительно. Заползая обратно в купе, я подумал, что она умерла точно так, как должна была, – в соответствии с романтическим складом характера. Такая возможность выпадает немногим.

Большевики в купе искали в своих сумках пистолеты, которые все они, казалось, везли с собой. Я был очень удивлен, увидев столько металла в этих мягких руках. Я снял с полки свои мешки и, подталкивая их перед собой, перебрался через тамбур в следующий вагон. Я не хотел, чтобы меня сочли одним из красных.

Я очутился в толпе крестьян. Кто-то из них кричал, другие же сидели молча, прикрыв головы руками. Все стекла в этом вагоне тоже оказались разбиты. Несколько человек было ранено, кого-то убили наповал, но мертвые сидели между соседями-пассажирами, которые не могли или не хотели пошевелиться. Это было странно. Крестьяне решили, что я чиновник, и начали расспрашивать, что случилось. Я сказал, что намерен выяснить. Но для этого они должны пропустить меня. Они отпихивали друг друга, некоторые даже снимали шапки, позволяя мне протиснуться вперед. Снова застучали пулеметные очереди. На сей раз стреляли с поезда. Потом последовали еще залпы. Раздались крики со стороны насыпи и из поезда. Перестрелка прекратилась. Казалось, начались переговоры.

Я дошел до конца второго вагона и решил переждать здесь. Уборная была занята. Я поставил свои мешки на кучу чьих-то вещей и сделал шаг в сторону, притворившись, что просто хочу попасть в уборную. Через разбитое стекло я увидел, что какие-то приземистые фигуры сползали с насыпи. Они казались темными шрамами на белом снегу. Люди смеялись и произносили слова «товарищ» и «советский». Я начал понемногу успокаиваться. Это были большевики, которые случайно открыли огонь. Но они находились далеко от линии фронта Красной армии и не носили красных звезд на одежде. По правде сказать, у них не было вообще никаких опознавательных знаков. Я предположил, что это люди из нерегулярных войск.

Глава тринадцатая

Эти люди говорили на смеси русского и украинского – понять их было достаточно легко. По крайней мере половину того, что они выкрикивали, составляли лозунги. Нападавшие начали спорить с защитниками поезда. Им нужны были припасы. Красноармейцы заявили, что в поезде только пассажиры. Я услышал, как один из вновь прибывших расхохотался.

– У них наверняка есть кое-что. Кто они такие? Кацапы? Направляются во Францию?

– В поезде едут важные товарищи. У них дела в Одессе.

– У нас тоже дела. Давайте нам евреев и пару кацапов. Нам нужна еда. Знаете, сколько мы здесь торчим?

– Вы с кем?

– С Григорьевым.

– Он сражался против нас.

– Теперь он снова за вас.

– Откуда нам было знать?

Настала тишина. Потом донесся шепот. Потом какие-то клятвы. Затем, через несколько мгновений, моряки подошли к поезду, стуча в двери прикладами винтовок: «Все на выход; досмотр, граждане».

Они остановились, добравшись до партийного вагона. Я начал пробиваться туда, но теперь крестьяне сбились еще теснее, пытаясь собрать свои пожитки. Меня отпихнули обратно. Я сумел ухватить один чемодан. Другой пришлось оставить. Я решил вернуться в свое купе по земле. Галош у меня не было. Я провалился в тающий снег. Подмораживало. Мои ботинки и брюки промокли насквозь к тому времени, как я достиг вагона. Я поднимался по ступеням, когда солдат закричал:

– Стой на месте!

Я смотрел на него, улыбаясь:

– Я просто иду в свой вагон, товарищ. Я пытался помочь людям в задних вагонах – там, где стреляли.

Солдат, сохраняя мрачное выражение лица, выслушал меня. Он на мгновение задумался. Я продолжал подниматься в вагон. Он спросил:

– Почему у тебя чемодан?

– Я случайно прихватил его. За меня поручатся мои товарищи.

Я открыл дверь вагона. Охранник передернул затвор на винтовке.

– Подожди, я должен проверить.

– Это глупо.

– Нужно соблюдать осторожность.

Я обрадовался, что при мне оказался чемодан с запасными документами. По крайней мере, они могли засвидетельствовать, что я всего лишь невинный инженер, таким было, если угодно, мое прикрытие для Одессы. На снегу оказалось теперь народу больше, чем во всем Фастове. Я слышал, что крестьянин спросил повстанца, где мы находимся. Около Дмитровки, ответил солдат. Это был городок примерно в пятидесяти верстах от Александрии. Как можно догадаться, мы ехали не прямым путем, хотя, конечно, и приближались к Одессе.

Я обрадовался, что мы еще не достигли территории, управляемой печально известным батькой Махно, который, предположительно, сражался на стороне большевиков, но приобрел дурную славу из-за бесконечных предательств. Он в одиночку едва не разбил националистов под Екатеринославом в ноябре.

Людей Григорьева оказалось немного; они выстроились так, чтобы останавливать любой проходящий поезд. Пассажиры начали утверждать, что над локомотивом висел красный флаг. Гайдамаки уверяли, что просто ошиблись. Националисты тоже не умели действовать честно.

Появился смуглый предводитель нападавших – жирный грубый человек с тяжелыми черными бровями, одетый в темный кафтан с патронташами, подпоясанный красным кушаком, папаху, французские армейские брюки и сапоги. При себе он имел два маузера, разнообразные ножи и, конечно, казачью саблю. Мужчина зловеще помахивал нагайкой. Подобно всем казакам, он знал ценность этого орудия, вызывающего ужас. Им можно было убить. Злодей наслаждался своей властью. Я начал думать, что лучше бы было остаться у чекистов.

Главарь остановился, приблизившись ко мне, – я именно этого и ждал. Он с некоторым интересом осмотрел мою приличную одежду. Брюки промокли до коленей, и на мне все еще оставались капли крови Маруси Кирилловны.

– Что в чемодане? – надменно спросил он. – Золото?

– Конечно, нет. Я здесь по делам партии.

– Из Москвы?

– Из Киева.

– В Москве теперь все жиды. – Он задумчиво поглаживал свою нагайку.

Я кивнул.

– И в Киеве. Вот что мне не нравится. Выходит, мы помогаем жидам. – Он отвернулся от меня с отвращением и, как будто рассчитывая на поддержку, посмотрел на испуганных крестьян. – Куда едете?

– В Одессу… – начал я.

Он снова обернулся ко мне:

– Я с ними говорю. Куда едете?

Крестьяне хором произнесли названия различных городов и поселков. Он сдвинул тяжелые брови.

– Хватит! – Он указал нагайкой на явных евреев, включая двоих в ермолках, и приказал им выйти вперед. Они протолкались сквозь толпу и остановились. Казалось, надежды у них не осталось.

– Все остальные – обратно в вагон, – произнес он.

Я начал снова подниматься по лестнице, но дальше прозвучало: «Не ты!» и «Назад!». Я почувствовал нарастающее раздражение.

– Не стоит этого делать, товарищ.

– Ты чертов большевистский жид.

Двойное оскорбление меня возмутило.

– Моя фамилия – Пятницкий. Я инженер.

– Как тебя зовут на самом деле?

– У меня есть паспорт, – ответил я, положил перед ним чемодан, распахнул его, достал свои запасные документы и протянул их собеседнику.

Он бросил на меня злобный взгляд, и я догадался: он не умел читать. Но поднес бумаги к самому носу, медленно изучая их. Он засунул их в рукав, тщательнее всего рассмотрев фотографию.

– Пятницкий. Это русская фамилия.

– Ничего не могу с этим поделать, товарищ. Я работаю в интересах Украины.

– Помогаешь националистам?

– Мне не важно, как их называют. Я пытаюсь освободить Украину от всех иностранцев.

– Включая жидов?

– Естественно.

– Тогда ты тоже предатель.

– Я не еврей.

– Наверное, среди большевиков ты такой один.

– Могу я вернуться в вагон?

– Почему они тоже не вышли из вагона? – Он оглядел окна.

– Мы – люди партии.

– Жиды, едущие домой в Одессу. – Он ударил по стеклу нагайкой. Стекло раскололось. Он рассмеялся. – Вперед, товарищи. Все вон. В снег вместе с пролетариатом.

Большевики не вышли. В конце концов бандиты забрались в вагон и вытолкали всех наружу. Люди сбились в группы, как нахохлившиеся цыплята. Они спрятали револьверы в карманы и сумки. Многие спорили. Некоторые показывали пропуска и удостоверения. Они шумели гораздо громче, чем все остальные пассажиры поезда.

– Заткнитесь! – крикнул наш враг. – Сколько у вас денег?

– Денег? – Это, кажется, произнес Потаки. – Нет никаких денег.

– Чертовы красные жиды. Золото!

– Погромщики! – выкрикнула изможденная женщина, кутавшаяся в косынку. – Вы перебили здесь половину людей. Трупы повсюду. Вы убили девочку!

– Мы привыкли убивать, дамочка. Это для нас обычное дело.

– Троцкий обо всем узнает, – сказал кто-то из пассажиров.

– Тогда Троцкий узнает, как мы на Украине относимся к жидам. Мы не работаем на жидов, красных, белых, зеленых или желтых. Мы уже их достаточно навидались.

– Антисемит, невежда, капиталист…

– Совершенно согласен, товарищ. Григорьев борется с вашими господами, потому что это ему выгодно. Он избавляется от землевладельцев. Вы думаете, что используете нас. Нет: мы используем вас. – Он взмахнул нагайкой. Плеть просвистела над головой женщины.

Она зарыдала, у нее свело дыхание:

– Ты ублюдок!

– Нам нужно золото и припасы. Нам их обещал Антонов. Где все это?

– Все в следующем составе, – сказал я. – В специальном поезде.

– Откуда ты знаешь?

– Мы говорили о вашем грузе накануне моего отъезда. Все знали, что это срочно.

– Поезд пойдет по этой линии?

– Следом за нами.

– Верно. – Кто-то догадался о моих намерениях. – Он будет здесь через полчаса.

– Хорошо, – сказал казак. – Мы подождем.

– Может случиться авария, – заметил я.

– Прекрасно. Тогда мы будем уверены, что поезд остановится, не так ли?

– Вы нарушаете договор, – сказал Потаки. – Вы лишитесь нашей поддержки.

– Мы и без нее прекрасно справлялись. Нам немедленно нужны поставки продовольствия и боеприпасов. К весне мы могли бы уже оказаться в Москве. – Казака переполняла какая-то провинциальная гордость – еще бы, он одержал несколько мелких побед.

Он походил на тех викингов, которые напали на город на Сене и вернулись домой, утверждая, что уничтожили Рим. Он засопел и осмотрел меня с головы до ног. – Ты инженер. Какой именно?

– Широкого профиля.

– Разбираешься в моторных двигателях?

– Конечно.

– Можешь починить один?

Я решил, что должен снискать расположение этого идиота, – иначе меня могут расстрелять.

– Все механизмы, в общем, одинаковы.

– Что?

– Если не понадобятся новые детали. Я могу выяснить, что неисправно. Если чего-то не хватает, я могу придумать выход. Но если вы лишились какой-то важной детали…

– У нас есть грузовик, он встал. Осмотришь?

– Ради общего дела?

Казак пожал плечами:

– Ты осмотришь его?

– Если пообещаете, что я вернусь в поезд, когда закончу.

– Хорошо.

Я не знал, собирается ли он дожидаться выдуманного поезда, или, наоборот, боится с ним встретиться. Я отнес свой чемодан обратно в купе. На первой странице записной книжки указал адрес дяди Сени, уложил ее в чемодан. В другом чемодане лежала только одежда. А этот был очень важен – в нем хранились мои планы, проекты, записи.

Я присоединился к хмурому казаку. Его люди уже грабили поезд, красные матросы беспомощно наблюдали за ними. Пострадали не только евреи, хотя к ним относились хуже всего. Хасид с кровавым пятном на спине лежал мертвый между поездом и насыпью.

Я последовал за казаком, который начал взбираться наверх. Я несколько раз поскользнулся и теперь был весь засыпан снегом. Я дрожал от холода. Наконец мы добрались до вершины. Мы сверху смотрели на узкую дорогу. На ней стояли жеребята, их охранял совсем молодой человек, почти мальчик, в изодранном овчинном тулупе. Пар от дыхания лошадей казался белее снега; создавалось впечатление, что здесь царило спокойствие. Дальше по дороге стояли три телеги, в которые можно было впрячь лошадей; чуть поодаль замер автофургон. От него поднимался еще более густой пар. Немецкие знаки отличия не до конца стерли с бортов машины, над которой развевался красный флаг. Капот был открыт. Два казака спорили о том, что увидели внутри, на каком-то диалекте. Когда мы приблизились, они умолкли. Один из них снял шапку, затем неловко надел ее. Их предводитель сказал: «Это механик из Москвы. Он осмотрит машину».

Я тотчас же заметил, что шланг радиатора отсоединен. Требовалось всего лишь прикрепить его обратно кожаным ремешком. Я решил произвести на казаков впечатление. От этого зависела моя жизнь.

– Кто за рулем?

Болезненный парень, чуть ранее снявший шапку, поднял руку.

– Заводите двигатель, – сказал я его напарнику.

Рычаг уже был установлен. Казак начал поворачивать его, как крестьянин, достающий ведро из колодца. Наконец двигатель заработал и немедленно начал перегреваться. Я наслаждался его теплом на этом морозе. Я обошел вокруг грузовика, как будто погрузившись в размышления, приказал остановить двигатель и отойти назад. Они с готовностью подчинились. Не снимая перчаток, я взял шланг и поставил на место. Потом попросил ремешок, который почти тотчас же нашли. Я привязал шланг, снял крышку радиатора, посоветовал набрать снега в ковш и растопить его на двигателе.

– Снег! – фыркнул главарь. – Эта штука ездит на бензине.

Даже я был удивлен таким невежеством:

– Сделайте, как я говорю.

Двое мужчин нашли большую емкость для воды и начали руками собирать снег, запихивая его внутрь. Когда снег растаял, я сказал, что они могут заливать воду в радиатор, но не слишком быстро.

В итоге радиатор был заполнен. Я сказал, что теперь можно снова заводить двигатель. Когда грузовик загрохотал и затрясся, предводитель заорал на меня: «Это не сработало! Что еще не так?»

И тогда двигатель завелся. Казак, который проворачивал рычаг, отпрыгнул назад. По запаху дыма трудно было понять, какое топливо они использовали. Дым казался абсолютно черным – возможно, они заливали неочищенную нефть. Грузовик покатился на меня. Водитель закричал и вцепился в трясущийся руль. Водили они не многим лучше, чем разбирались в двигателях. Наконец казак нажал на тормоз. Я выбрался из сугроба и услышал звуки, доносившиеся с той стороны насыпи, увидел клубы пара.

– Поезд уходит!

– Ты только что спас себе жизнь, – усмехнулся предводитель. Он обрадовался, увидев, что грузовик на ходу. – Слава богу, можешь и так сказать. Какой смысл теперь ехать в Одессу? Ты только что спасся – не поехал к черту в пасть. Я не знаю, кем ты себя считаешь: евреем, кацапом или большевиком. Но теперь ты – официальный инженер в войске гетмана Григорьева, служащий под началом сотника Гришенко. Разве ты не гордишься этим?

Бандиты вернулись, усмехаясь, размахивая своей постыдной добычей и хвастаясь ей. Все награбленное было брошено в грузовик. Мне пришлось залезть в фургон; я оказался частью добычи. Вокруг меня были украденные товары, пулеметы, боеприпасы, соленая свинина и две маленькие девочки, которые засмеялись, увидев меня, и предложили мне селедку. Я согласился. Эта трапеза могла оказаться последней в моей жизни. Девочки бормотали что-то с непонятным акцентом. Они спаслись из деревни, за которую сражались красные с националистами. Грузовик поехал. Сотник Гришенко ехал почти сразу за нами. На его суровом лице выразилось удовлетворение.

– Закройте полог, если хотите. Так будет теплее. И не ешьте слишком много. Это продовольствие для большого отряда солдат.

– Куда же, черт побери, мы едем? – Теперь не имело смысла проявлять вежливость.

– Не волнуйся, жид, ты в надежных руках.

Я в ответ закричал:

– Я не еврей. Я еду по партийным делам!

– Значит, ты едешь по еврейским делам, не так ли? – Собственная шутка ему явно понравилась.

Он хлестнул лошадь и умчался вперед. Я выглянул наружу и увидел суровую, необитаемую холмистую местность. Полоса желтого тумана смыкалась с землей. Я попытался разглядеть дым – от поезда или от сельского дома, где я мог бы найти убежище. Но ничего не было видно.

Все, ради чего я трудился, теперь осталось в чемодане в вагоне, полном большевиков, которые, несомненно, украдут все мои бумаги. Мать и Эсме, возможно, придут на станцию, чтобы узнать о моей судьбе. Я ничего не мог поделать – только надеяться, что мы проедем через какой-нибудь город. Можно будет попытаться сбежать и послать телеграмму в Одессу. Я пересел, устроившись поудобнее напротив пулемета на треноге. В итоге пришлось упереться локтем в кусок свинины. Становилось все холоднее. Я опустил тент, но оставил угол открытым, чтобы увидеть, поедем ли мы мимо крупного поселения.

Я оказался в положении плененного волшебника. Пока я смогу показывать этим варварам простые фокусы – останусь в живых. Меня напугало утверждение бандита, что я еврей; казаки убивали жидов без зазрений совести. Обвините славянина в иудействе – и заберете дыхание из его тела, слюну из его рта, душу из его глаз. Я не боюсь смерти. У меня есть Бог, и у меня есть честь. Гордость моя исчезла. Люди смеются надо мной на рынке. Они все оскорбляют меня, даже евреи. Они разграбили мою лавку и касались своими грязными руками моей одежды; они глумились надо мной и задавали глупые вопросы. Госпожа Корнелиус кричала на них и прогоняла. Юные девушки так восхитительны! Они покупают белые ночные сорочки, тонкие блузки, шелковые панталоны, и они так красивы. Они должны петь «Данте» Листа под звуки арф. Оплакивайте изгнанников; оплакивайте Данте в его изгнании и его величии. Оплакивайте Шопена, который так и не сумел достичь гармонии со своим славянским духом и тоже стал изгнанником. Я хотел бы умереть в Киеве, глядя на сирень и каштаны. Большевики, вероятно, срубили все деревья, чтобы построить новые улицы и застроить многоквартирными домами, такими же, как и здесь. Вот ваш социализм! Рационалисты уничтожают наш мир. Там, где мы видим красоту и безграничные чудеса науки, они видят лишь аккуратную геометрию этих домов. Верните мне старую русскую изрытую колеями дорогу в бескрайней степи. Верните мне все, что было, и я позабуду Божий дар, дар науки и предвидения. Людям не нужен Прометей. А Прометей изнемогает под бременем знания.