Текст книги "Византия сражается"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– Ты, должно быть, голоден, – сказала мать.

– Я поел в поезде, – ответил я. – Там хорошо кормили. Я не хочу есть, не волнуйся.

– Суп с мясом, – сказала она. – Цыпленок. Ты должен поесть, – Мать снова начала кашлять, на ее глазах выступили слезы.

– Я поем позже, – наконец произнес я. – Я привез тебе подарок.

Мне было неловко, потому что я ничего не привез для капитана Брауна. Из баула я достал черно-красную шаль, купленную для матери.

– Какая красивая, – прошептала она. – Настоящий шелк. Это от Семена?

– От меня, – сказал я. – Я сам заработал.

– Заработал? Как?

– Грузил суда.

– Ты помогал Сене?

– Нет, он ни при чем, – ответил я. – Вот, Эсме. Что скажешь?

Для нее у меня был нарядный передник, украшенный сложной вышивкой. Я купил его у Вагнера. Эсме от радости всплеснула руками. Ее синие глаза засверкали, когда она осмотрела вышивку. Я сделал хороший выбор. Передник идеально подходил к ее фигуре и цвету волос. Я разыскал пачку табака «Сиу» на дне чемодана. Сам я не особенно много курил, поэтому решил отдать табак капитану Брауну. Он пришел в восторг.

– Самый лучший привозной американский табак, – заявил он. – Виргинский. Такой нечасто попадается. Я видел, как он растет, знаешь ли, в южных штатах Америки. Многие мили полей, черномазые, которые собирают табак и поют. Их музыка прекрасна, особенно издалека. Я когда-то пересек Америку от Чарлстона до Нантакета по железной дороге, повидал Нью-Йорк, хотя находился там всего несколько часов. Еще я был в Бостоне. И в Вашингтоне. И в Чикаго, где у меня еще остались друзья.

Он погладил пачку табака, и я обрадовался, что сделал ему такой подарок. Капитан казался самым счастливым из людей.

– Как странно, – продолжал он, – что я в итоге оказался здесь.

Он начал что-то бормотать по-английски себе под нос. Я разобрал всего несколько слов и обрывок фразы, которая, кажется, относилась к «никчемным родичам в Инвернессе». Как-то раз капитан Браун решил обратиться к семье и узнать, найдется ли для него койка, но не получил ответа. Он утверждал, что был в семье черной овцой, хотя мне трудно понять, почему. Он заменил мне отца, а матери – любящего мужа.

– Из-за войны многого не хватает. – Капитан Браун убрал табак в карман. – Теперь ничего не достать. Подозреваю, что дело в спекулянтах. Но, мне кажется, на севере и западе дела еще хуже. Люди из Москвы говорят, что нам повезло.

– Они всегда завидовали Украине, – заметила Эсме. – Отец полагал, что немцы начали войну только для того, чтобы захватить эту часть империи. У нас лучшая промышленность, большие запасы продовольствия, превосходные порты. Причина вполне понятна.

– Твой отец знал, о чем говорил, Эсме. – Капитан Браун попытался прислониться к печи – так, чтобы согреться, но не обжечься. – Я скажу по-солдатски. Они хотят заполучить Россию до самого Кавказа и поделиться с Турцией. Можете быть уверены, какой-то опьяневший от власти гунн и какой-то хитроумный мусульманин уже сговорились между собой. Иначе с какой стати Турция ввязалась в войну?

– Мы сражались с татарскими ордами, – произнес я. – Нам будет легко отбросить немцев и турок прочь от границы.

– Бог на стороне России, – сказала Эсме. – В итоге мы всегда побеждаем, и сейчас победим.

– Уверен, ты права.

Этот разговор был прерван ужасным приступом кашля. Волосы разметались по белому лицу матери – как будто ей привиделся один из обычных кошмаров; она наполовину свесилась с кушетки. От кашля ее тело раскачивалось из стороны в сторону. Она пыталась на что-то указать, опираясь о пол одной рукой и яростно размахивая другой.

– Воды? – спросила Эсме.

– Лекарства? – спросил капитан Браун.

Я помог матери подняться. Она дрожала в моих объятиях. Это была особая, судорожная дрожь, как будто сначала она напрягала, а затем расслабляла мышцы. Зубы матери начали стучать.

– Может, послать за доктором? – спросил я.

– Это звучит бесчеловечно, – ответил капитан Браун, – но он только возьмет деньги и скажет нам то, что мы и так знаем. Твоя мать переволновалась, ожидая, когда к ней вернется единственный сын, все время говорила о тебе. Она гордится тобой, Максим.

– Горжусь, – задыхаясь, прошептала мать. – Поешь супа.

Я подумал, что она чувствовала разом и беспокойство, и радость.

– Вам нужно поспать, Елизавета Филипповна, – проговорила Эсме.

Она достала бутылку хлороформа, сообщив мне:

– Она ждала тебя всю ночь. Мы думали, что ты приедешь раньше.

– Поезд задержался, – ответил я. – Война.

Шумно, почти жадно, мать приняла снотворного. Вскоре она откинулась на подушки и захрапела. Я печально осмотрел комнату, которая теперь казалась невероятно маленькой и захламленной. Увидел свою лавку, на которой когда-то очень любил спать, а теперь мечтал о кровати, пусть даже самой маленькой, с белыми простынями и подушками.

Почти неделю мне пришлось провести в этой квартире; мать то кашляла, то храпела; иногда начинала кричать от одного из прежних, давно знакомых мне кошмаров. По крайней мере, теперь на лавке спала Эсме, а я расположился на матраце в другой комнате. Все было совсем не так плохо, как я ожидал. У меня осталась возможность уединения, хотя рядом со мной хранились запасы еды и стояла кухонная посуда. Вода подавалась с помощью насоса с лестничной площадки внизу, но у нас имелись сточная труба и раковина. Уборную мы делили с парой пьяниц, живших в соседнем помещении. Им было чуть больше двадцати, но оба казались законченными алкоголиками. Когда вступили в силу строгие запреты на продажу спиртного, они оставались такими же пьяными, как и прежде, – пили весь дрянной алкоголь, какой могли достать. В итоге оба умерли спустя несколько месяцев после моего отъезда в Санкт-Петербург. Однако в те дни они тревожили меня каждую ночь.

Часть первого моего дня в Киеве мы провели с Эсме, отправившись на прогулку. Я вкратце поведал ей о своих приключениях. Мой рассказ произвел на нее впечатление. Более подробно я остановился на нескольких эпизодах – происшествии на борту английского корабля и встрече с греками и ласкарами. В основном я ограничивался рассказами об увиденных чудесах: курортах и развлечениях Фонтана и Аркадии, ярмарочных развлечениях, куда более впечатляющих, чем те, которые мы видели в Киеве, бесчисленных кораблях и людях разных национальностей. Эсме держала меня за руку, пока мы блуждали по присыпанным снегом улицам вокруг Кирилловской церкви. Улицы были пусты, только одинокий старый дворник в валенках, казалось, трудился там ради нас двоих. Мы стояли, глядя на серо-желтый мир вокруг, а я рассказывал о бирюзовом одесском море, о солнечных днях, о дружелюбных, веселых людях. Эсме сжимала мою руку так сильно и слушала так внимательно, что я заподозрил: у нее есть планы на мой счет. Но эта мысль пугала. Эсме была слишком чиста, возвышенна для плотских желаний. По крайней мере, она не отдавала себе в этом отчета, и жесты оставались вполне невинными. Я выпустил ее руку.

Мы двинулись дальше. Киев казался маленьким и провинциальным по сравнению с Одессой, несмотря на то что был крупным городом. Мне не хватало моря, не хватало ощущения влекущего к себе мира по ту сторону океана. Я сказал об этом Эсме, когда она спросила, рад ли я своему возвращению.

– Мне нужна возможность побега, – сказал я. – Меня влекут дальние края. Я хочу путешествовать. Хочу строить машины, в которых все мы сможем плавать по воздуху. Помнишь, как я летал, Эсме?

– Помню.

– Мы полетим вдвоем. Я отправлюсь в Петербург и получу диплом. Тогда у меня будет достаточно влияния, чтобы убедить скептиков. Потом поеду в Харьков, найду средства и начну строить разные летающие машины: пассажирские лайнеры, частные самолеты, все, что только возможно. И вагоны с автоматическим управлением. И парусные дирижабли, которые смогут опускаться на воду или летать, в зависимости от желаний и потребностей пилота.

– Ты прославишься, – сказала Эсме. – В Киеве тебя зауважают. Твое имя будет в газетах каждый день, как имя Сикорского.

Сикорский уже перебрался в Санкт-Петербург. Отказавшись от замыслов, целиком позаимствованных у Леонардо да Винчи, он больше не экспериментировал с вертолетами. Я отклонил данное направление исследований как совершенно непрактичное. Другая идея, связанная с использованием велосипедиста, который сам запускает двигатель, была выдвинута примерно пятьдесят-шестьдесят лет спустя. Сикорский так и не ответил на мое письмо, в котором я предлагал ему пятьдесят процентов прибыли, если он поможет мне доработать изобретение. Его планы оказались более грандиозными. Он фактически изобрел страшное оружие, самолет-бомбардировщик. Однако это случилось слишком поздно и уже не успело дать России того преимущества в воздухе, в котором она нуждалась. Мы могли бы переместить театр военных действий в верхние слои атмосферы. Нам больше не пришлось бы зависеть от ненадежных, неподготовленных крестьян, пустые головы которых стали прекрасными хранилищами красной пропаганды. Сталина, «человека из стали», обвиняли во многом, но он, подобно Ивану Грозному, понял необходимость поддержать русских, которым следовало положиться на свой простой ум и навыки. Сикорский, возмущенный этим, вскоре отправился в Америку, где заработал состояние и преувеличенную репутацию. Другие русские так никогда и не удостоились заслуженных почестей. Сталин знал, чего стоило наше воздухоплавание. В годы Первой мировой войны нам нужен был кто-то вроде него. Есть все-таки некая ирония в том, что подобный вождь достался нам позже.

Конечно, я не говорил Эсме ничего подобного, когда мы гуляли по саду у Кирилловской церкви в последнюю неделю 1914 года. У меня был дар предсказывать развитие технических идей, но не стоит сравнивать меня с Калиостро!

В те дни, проведенные дома, я с удовольствием наблюдал, как улучшается состояние матери. Вскоре она смогла передвигаться по квартире. Дядя Сеня, как выяснилось, назначил ей пенсию.

– Ему нужен джентльмен в семействе. – Мать показывала всем дядино письмо. – Он сделает все, лишь бы ты добился успеха.

– Ты бросишь прачечную? – спросил я. Теперь я страдал от того, что мать зарабатывала на жизнь столь недостойным способом.

– Я получаю с нее небольшую ренту, – ответила она. – Сейчас я слишком плоха, чтобы много работать.

– Вам будет только хуже, если сразу вернетесь к работе, – поддержала меня Эсме.

– Тебе следует весной поехать в Одессу, – предложил я. – Там чудесно. Солнечный свет сделает тебя новым человеком.

Это позабавило мать.

– Тебя старый не устраивает?

– По крайней мере, в нынешнем состоянии. Поживешь у дяди Сени.

– Чтобы турки меня пристрелили? Сейчас не время для поездки к морю, Максим. – Мать почти обвиняла меня; как будто я предложил, чтобы она подвергла себя опасности. – Мы подождем, а? До конца войны.

– Все закончится к весне. Посмотрим, что русская зима сделает с нашими врагами. Мы одержим победу, и они миллионами полягут в Галиции. Земля пропитается вражеской кровью.

Далее последовали: испуганное восклицание Эсме «О Максим!», слабый стон матери и усмешка капитана Брауна, который как раз вышел из другой комнаты, где он умывался.

– Ты стал русским воином, Максим.

– Мы все должны стать немного воинами. – Я прочел это в одной из газет. – Каждый русский – солдат, помогающий приблизить победу.

– Каждый русский? – Капитан Браун подмигнул мне. Он признал, что я повзрослел, а мать все еще считала меня тем же мальчиком, который уехал из Киева в сентябре. – Как насчет Распутина, а? Ты думаешь, он тоже вносит свою лепту? Если так, я хотел бы ему помочь.

Он был пьян. Мать воскликнула: «Капитан Браун!» – и предложила ему прогуляться, пока он не почувствует себя лучше. Эсме покраснела. Старый шотландец меня удивил. Обычно, пьяный или трезвый, он оставался джентльменом. Возможно, он стал пить больше водки в последнее время. Пробормотав извинения, капитан отвесил поклон матери и Эсме, удалился и не возвращался несколько часов. Все это время я провел за столом, стараясь, как делал с самого возвращения, освежить свои познания в основах инженерии. Я получил место в политехническом, но мне придется пройти предварительное собеседование. Я хотел убедиться, что справлюсь с этим испытанием, и продолжал заниматься по ночам, когда Эсме и мать спали. Мой небольшой запас кокаина уменьшался, зато запас знаний быстро увеличивался.

По мере того как я продолжал занятия, ко мне возвращались идеи и замыслы, проекты, которые я отложил, уезжая в Одессу. Я разрабатывал метод строительства подводных туннелей, чтобы связать разные части Петербурга, разделенные каналами и реками; обдумывал уничтожение Берингова пролива, чтобы напрямую соединить Россию и Америку; естественно, необходимы были новые виды стали, и я исследовал различные сплавы. Я начал, короче говоря, возвращаться к прежнему настрою, к усердию и творчеству.

Иногда я в одиночестве отправлялся на прогулки: к лощине, теперь покрытой толщей снега, где находился цыганский табор; к Бабьему Яру, над которым я летал. Посетив жалкое обиталище Саркиса Михайловича Куюмджана, я узнал, что армянин оставил свое дело. Очевидно, случай с двигателем из пекарни вынудил его в конце концов покинуть Киев. Стало гораздо труднее вести дела – возможно, потому, что во время войны люди возвращались к доиндустриальным методам; механик отправился в Одессу через некоторое время после моего отъезда. Оттуда, как я узнал, он перебрался в Англию. У него, по словам старой соседки, были родственники в Манчестере. Я ощутил нечто вроде раскаяния и спросил, не думает ли она, что в этом есть и моя вина. Она пожала плечами.

– Он боялся турок, всегда волновался, когда о них вспоминали, ты же сам знаешь. Воображал, что хан-мусульманин сядет на киевский престол. И отправился в страну, в которой, по его убеждению, никогда не столкнется с мусульманами.

Какая ирония! В Манчестере теперь полно сыновей Аллаха. Они заседают в органах местного самоуправления, ссужают деньги под огромные проценты и сдают жилье внаем.

Здоровье матери улучшилось, и она начала беспокоиться о моей предстоящей поездке.

– Одесса – это одно, – говорила она, – но Петербург – совсем другое. В Одессе у тебя были родные, а там нет никого.

– Это не так, мама. Дядя Сеня дал мне адрес своих агентов. Это солидная английская фирма. От господ Грина и Гранмэна я буду получать пособие и смогу обратиться к ним в любое время, если возникнут неприятности.

– Петербург – центр революционных заговоров. Все об этом знают. Твой отец никогда не интересовался политикой, пока не поехал туда. Там начались все беды – аресты, погромы. Для них все просто, они дети богачей. Если их поймают, то сошлют в Швейцарию. А нас расстреляют.

– Меня никто не расстреляет, мама.

– Ты должен обещать не делать ничего такого, что может вызвать подозрения, – попросила меня Эсме.

– У меня нет времени на красных, – посмеялся я над их опасениями. – Кадеты, эсеры и анархисты – я ненавижу их всех.

В те дни не ленинские социал-демократы, а эсеры считались самыми фанатичными радикалами. О Ленине, само собой разумеется, скрывавшемся в каком-то роскошном замке, еще никто не слышал. Гораздо позже, уверенный, что всю грязную работу за него уже сделали, он получил деньги, вернулся в Россию с помощью немцев и провозгласил свою революцию. Люди вроде него есть во всех слоях общества. Они позволяют настоящим работягам трудиться, а потом приписывают себе их заслуги.

Нечто подобное случилось и со мной, со всеми моими изобретениями. Репутация Томаса Алвы Эдисона основывалась на достижениях его помощников. Так обычно происходит в научной среде, и нет ничего удивительного, что это случается и в бизнесе, и в политике. Немцы рассказывали мне, что Эйнштейн украл все свои идеи у собственных учеников. В пабе я встретил молодого человека, который поведал мне, что написал все песни «Битлз» и не получил ни пенни взамен. Даже прославленным испытаниям вертолета Сикорского предшествовала успешная попытка французов, братьев Корню[52]52
  На самом деле строителем вертолета и первым человеком, поднявшимся в воздух на подобной машине, был один из братьев Корню, Поль (1881–1944). Полет состоялся 13 ноября 1907 года.


[Закрыть], в 1907 году: но о них в киевских газетах два года спустя никто не упоминал. В мире науки и политики есть люди, которым сопутствует удача, они приобретают известность, встречают нужных людей. В их честь называют города и крупные компании. Я примирился с безвестностью, но по крайней мере эти вспоминания помогут восстановить справедливость.

Вероятность остаться неизвестным казалась невозможной мальчику, рассказывавшему Эсме о своих планах на будущее; об огромных изящных небоскребах, возносящихся над руинами трущоб; о городах с движущимися тротуарами и крытыми улицами, с воздушным транспортом, автоматами для продажи еды, генетическими селекторами, которые гарантируют всем детям совершенное здоровье. Мы развивали технику, которую следовало использовать именно так.

Эсме, со своей стороны, говорила о том времени, когда станет достаточно взрослой, чтобы работать сестрой милосердия.

– Скоро станет слишком поздно, – сказала она. – Война закончится.

– Молись об этом.

Что она станет делать в мирное время? Она по-прежнему мечтала ухаживать за больными:

– Я хочу сделать в жизни хоть что-то полезное.

Я с благодарностью пожал ее руку, когда мы сидели на скамье в лучах зимнего солнца, смотря на Бабий Яр.

– А пока ты спасаешь жизнь чудесной женщины. Я обязан матери всем, Эсме.

– Когда человек знает лишь одного из своих родителей, он ценит его гораздо сильнее, – ответила она.

Я согласился. Она загрустила, вспомнив об умершем отце.

– Он был храбрым человеком, – произнес я.

Эсме побледнела.

– Достаточно храбрым. Этот твой чистый, научный мир будет справедлив, Максим?

– Справедливость – редкий товар, – ответил я.

Она улыбнулась:

– Ты мог бы стать великим учителем.

Я задумался.

– Может быть, я стану управлять своей лабораторией, у меня появятся помощники, которым я смогу передать свои знания.

– А я стану вашей штатной санитаркой.

– Мы оба постараемся, каждый по-своему, сделать мир лучше.

Это была несвойственная мне ошибка – поверить, что знание можно поставить на службу чувствам. Как монахиня не может находиться в миру, так и настоящий ученый не может создавать эффективные бесплатные столовые. Вера в то, что наука может одолеть человеческие беды, – просто амбиция интеллигента. Но в компании Эсме я зачастую ненадолго заражался женской сентиментальностью. И первым готов признать, что без таких созданий мир стал бы хуже.

В свой день рождения я получил полезные подарки от всего небольшого семейства. Книги, карандаши, бумага, роскошная немецкая точилка и приличный портфель – все это должно было пригодиться мне в Петрограде. Мать плакала и кашляла, лежа на кушетке, глядя на меня сонными глазами и умоляя Эсме и капитана Брауна повторять, чтобы я не связывался с красными и с распутными женщинами.

Я сказал ей, что в Политехническом институте очень строгие нравы. Я отыскал его на карте. Институт располагался даже не совсем в Петербурге.

На следующий день я получил письмо и несколько рублей серебром из Одессы. Дядя просил меня с пользой проводить время в Питере, встречаться с нужными людьми и производить хорошее впечатление на профессоров. Он предупредил, что теперь мне следовало представляться Дмитрием Митрофановичем Хрущевым, и прислал паспорт на это имя. Туда была вклеена моя фотография. Это потрясло меня. Из-за войны дядя Сеня, очевидно, воспользовался какими-то особыми связями, но я не ожидал, что придется поступать в институт под вымышленным именем, которое, возможно, мне придется носить всю оставшуюся жизнь. Оно появится на всех моих дипломах. Я не мог тогда привыкнуть к мысли, что человек может менять имя так же, как меняет одежду. Революция скоро познакомила меня с этой процедурой. Я уже знал от Шуры, что у многих людей были документы на разные фамилии. Некоторые меняли свои имена десятки раз. Но тогда речь шла о преступниках, радикалах, которым приходилось совершать подобные вещи. Паспорт казался подлинным. Дядя Сеня упомянул, что следует сообщить матери мое новое имя.

Я не смог сразу сказать об этом ни матери, ни Эсме. Надел свое английское пальто и вышел прогуляться в парк. Здесь, на холме, я все обдумал. Понятно, как это вышло. Во время войны место в политехническом получить было нелегко. Многие украинцы хотели учиться в Петербурге. Очевидно, имелось слишком много претендентов. Возможно, этот Дмитрий Митрофанович Хрущев отказался от своего места, чтобы его мог занять я. Может, он умер или ушел в армию. Было великое множество разных вариантов. Но, если я хочу учиться, придется поступать в институт под псевдонимом. Это никак не повлияет на качество обучения. Возможно, позже я смогу назвать настоящее имя и подписывать свои патенты должным образом.

Я всегда ненавидел лицемерие и обман и при этом всегда становился жертвой и того, и другого. Какая ужасная ирония… Теперь мне приходилось жить во лжи не потому, что совершил что-то дурное, а потому, что мой дядя Сеня готов был пойти на все, чтобы обеспечить мне хорошее образование. Я узнал, что мир полон лжи.

Я рассказал обо всем матери. Она не удивилась. По ее словам, в недавних письмах дядя Сеня уже намекал на это. Хрущев – хорошая, достойная фамилия, с которой можно появиться в обществе.

Однако я заметил, что мать волновалась. Возможно, это казалось ей частью одного общего бедствия. Ей почему-то становилось хуже от того, что я так долго оставался дома. Даже Эсме обратила внимание, что, хотя настроение и состояние здоровья матери улучшались, ее нервы все больше расстраивались.

Вечером накануне отъезда мы с Эсме пошли прогуляться. Я сказал, что должен играть роль Дмитрия Митрофановича и ей придется хранить тайну моего настоящего имени. Этот секрет стал моим прощальным подарком девушке. Эсме улыбнулась и ответила, что очень ценит мое доверие. Впрочем, ее не особенно озадачила эта внезапная смена имени.

Мы держались за руки, как брат и сестра, и Эсме уверяла, что позаботится о матери, что мне нужно изо всех сил трудиться, чтобы стать великим инженером. Если я прославлюсь как Хрущев – какое это имеет значение? Мать все равно будет мной гордиться, и я в любом случае смогу заботиться о ней.

На следующее утро я сумел вжиться в роль и стал Дмитрием Митрофановичем Хрущевым, который садился в спальный вагон, чтобы с привычными ему удобствами добраться до столицы.

Дядя Сеня вместе с билетом прислал инструкции: куда следует направиться и как вести себя в Петербурге. Он настаивал, чтобы я вел себя как джентльмен, и ради этого готов был пойти на любые расходы. Меня глубоко тронула его доброта. Матушка искренне радовалась. Она была слишком больна, чтобы сопровождать меня на станцию, и, надо признать, я не огорчился. Было бы слишком унизительно, если бы меня увидели вместе с болезненной, плачущей матерью, которая сквозь приступы кашля пытается прошептать последнее «прощай». Вместо этого со мной отправились Эсме и капитан Браун. Они помогли мне с багажом и проследили, чтобы носильщик отнес его в правильное купе.

Я был перевозбужден. Мне не доводилось путешествовать в спальном вагоне. Войдя в купе, я увидел, что верхняя койка уже занята. Мне следовало разделить помещение с другим джентльменом. Это было обычным делом, особенно для не слишком богатых людей, и я знал, что в поезде очень мало свободных мест. Почти весь вагон оказался заполнен высокопоставленными военными и членами их семей. Я никогда не слышал такой плавной, грамотной русской речи, да и французской, кстати говоря, тоже. Девочки предпочитали беседовать по-французски. Я думаю, им даже нравилось притворяться француженками. Но их выдавал акцент. Я мог это определить, хотя по-французски говорил не слишком свободно. Это язык любви; язык, на котором те же девочки говорили через несколько лет, пытаясь привлечь возможных покровителей из числа большевиков на улицах Петрограда и Москвы.

Купе поразило Эсме, она о таком никогда не слышала. По ее словам, девушка ожидала увидеть в вагоне ряд кроватей, что-то вроде спальни на колесах. Здесь находился небольшой умывальник с полированной деревянной верхней частью, которая могла использоваться как стол. Даже унитаз оказался замаскирован под стул, по цвету сочетавшийся с остальной частью купе. Стены были окрашены в темно-розовый и белый, в снежном сиянии из окон все вокруг искрилось. Обивка по цвету напоминала десерт, который позднее продавался в Париже под названием «Клубника а-ля Романов»[53]53
  «Клубника а-ля Романов» – десерт из клубники со сливками и ликером «Куантро».


[Закрыть], возможно, потому, что нравился царю. Простыни казались идеально белыми, и одеяла превосходно сочетались по цвету с обивкой. В купе обнаружились маленькие выдвижные ящички и крошечные платяные шкафы.

Мой спутник уже распаковал свои вещи. Запах одеколона заполнил помещение, на вешалке висел изысканный арабский халат. Я прочитал объявления на двери, написанные по-русски, по-французски и по-немецки. В них шла речь о звонке, до которого можно дотянуться, лежа в кровати, и о предоставляемых услугах разного рода. Требовалось не курить в кровати и вызывать дежурного при малейших признаках пожара. Также перечислялись все обычные правила путешествия по железной дороге.

Капитан Браун сказал, что это купе можно сравнить с лучшими из тех, в которых он путешествовал по Индии и другим местам, и что ему хотелось бы отправиться со мной. Эсме согласилась и призналась, что завидует мне. Я уже привык к некоторым удобствам, но моей подруге этот вагон казался по-настоящему волшебным. Она то и дело касалась одеял, простыней, креплений, как зачарованная. Наконец Эсме спросила меня:

– А у твоего дяди было так же?

Я рассмеялся:

– Нет, по-другому.

Она смотрела на меня как на божество.

– Ты должен хорошо учиться, – сказала она серьезно. – Это большая честь, Максим.

Я сжал ее руку.

– Дмитрий, – шепотом напомнил я. – Я здесь оказался потому, что меня зовут Дмитрий Митрофанович и я сын священника из Херсона. – Об этом свидетельствовали мои документы.

– Я надеюсь, что ты не встретишь семинарских дружков из Херсона. – Капитан Браун коснулся моей руки. – Пусть твоя мать будет счастлива, мальчик. Это стало возможным благодаря ей. Если б она не бросилась в ноги твоему дяде… Что ж, он – единственный приличный член этого семейства. Я думал, моя собственная семья недостаточно хороша, но, по крайней мере, они не притворяются, что я мертв.

Об этом я прежде не слышал.

– Не понимаю вас, капитан Браун.

Он сочувственно улыбнулся:

– Все в порядке, мой мальчик. Вы с матерью не виноваты. Твои родственники не одобряли того, что сделал твой отец. Они и судили, и вынесли приговор. Все дело в религии, я полагаю.

Больше я ничего не услышал. Проводник прокричал, что провожающие должны выйти из поезда. Раздался громкий свист. Капитан Браун пожал мне руку, Эсме поцеловала в щеку. Я ответил на поцелуй; она покраснела. Они стояли у окна купе, улыбаясь, кивая и жестикулируя, а потом раздался еще один свисток, вагон дернулся, и я вновь умчался в белую степь.

На сей раз мой родной город был скрыт падающим снегом. Поезд помчался в тишину замерзших озер, голых, сверкающих серебром берез, сосен, маленьких станций, увешанных сосульками телеграфных проводов, старых, серых, тесных деревень, где крестьяне тянули сани с дровами, рядом с которыми лежали младенцы. Белый густой дым поезда был единственным источником тепла во всем этом холодном пейзаже.

В купе вошел крупный молодой человек, одетый в рубашку с высоким воротником, сиреневый шейный платок, черный шелковый жилет, узкие брюки и пиджак. У него были широкие синие глаза и толстые губы, которые обыкновенно вызывали у меня недоверие, напомаженные светлые волосы, уложенные волнами на большой, красивой голове. Но сосед выглядел очень дружелюбным. Он протянул мне свою большую руку и наклонился; эта поза показалась мне знакомой. Когда он заговорил, я понял, что юноша как-то связан со сценой.

– Bonjour, mon petit ami.

Его акцент звучал как-то нарочито. Я ответил подобающе:

– Bonjour, m’sieu. Commentallez-vous?

– Ah, bon! Très bon! Et vous?

– Très bien, merci, m’sieu[54]54
  «Здравствуйте, мой юный друг». – «Здравствуйте, мсье. Как поживаете?» – «Ах, хорошо! Очень хорошо! А вы?» – «Спасибо, хорошо, мсье» (фр.).


[Закрыть].

Этот смешной обмен фразами из учебника продолжался, пока не прозвучали наши имена.

– Je m’appelle[55]55
  Меня зовут (фр.).


[Закрыть] Дмитрий Митрофанович Хрущев, – сообщил я.

Соседа звали Сергей Андреевич Цыпляков, и он, по его словам, на день отстал от своей «банды». К нашему общему облегчению, мы перешли на русский.

– Банды? – переспросил я, удивившись. – Вы что, бандит?

Он долго смеялся. Смех показался искусственным, наигранным, театральным.

– Можно и так сказать. Я могу звать тебя Димой? – Сосед отбросил формальности гораздо быстрее, чем следовало, но помешать этому я никак не мог. Он, в конце концов, был гораздо более опытным путешественником. Я согласился.

– Можешь звать меня Сережей, – сказал он. – Мы с тобой подружимся. В конце концов, дорога долгая. Подмораживает, не правда ли?

Мне казалось, что в купе довольно тепло, но я решил промолчать, пока не услышу мнения своего спутника.

– Моя банда – это балет «Фолин».

Вот что объясняло его нарядную одежду, легкое панибратство, мягкость рук и изысканность жестов. Я слышал об этой труппе, видел ее афиши в Киеве и чувствовал себя польщенным, оказавшись в одном купе с таким выдающимся человеком. Я сказал, что пробыл в Одессе несколько месяцев и не смог попасть на их выступления. Он ответил, что гастроли были ужасными, сцена – отвратительной, но труппа выступила очень хорошо. А сам я из Одессы? Или путешествую?

Я признался, что путешествовал очень мало.

– Мы объездили весь мир, – сообщил он. – Ты был в Париже? Тебе нужно там побывать. А в Лондоне? – Он поморщился, видно, не слишком высоко ценил Лондон. – Мещане, – пояснил он. – В Нью-Йорке с культурой дело обстоит куда лучше. Не верится, да? Ох уж эти ковбои! А ты бывал в Нью-Йорке?

Я не стал обманывать его и покачал головой.

– Тебе стоит поехать туда как можно скорее. Подальше от этой войны. В Нью-Йорке ценят искусство. Они, знаешь ли, не могут жить без него, бедняжки.

Я был очарован Цыпляковым почти так же, как когда-то Шурой. Мне льстило внимание, дружеское и прямое обращение моего спутника. Мы пошли в ресторан. Он угостил меня завтраком и настоял, чтобы я выпил бокал шампанского.

Мы вернулись в купе и уселись на моей койке. Сергей рассказывал мне о своих приключениях за границей, о провалах и триумфах их труппы, маленькой, но хорошо известной в столице. Он жаловался, что война сильно мешает гастролям. Именно поэтому труппа и оказалась в Киеве. Они собирались отправиться в Берлин на Рождество.

– Мы с таким нетерпением ждали этого, Дима, mon ami! Рождество в Берлине! Чудесные украшения на деревьях, рождественские песни, имбирные пряники! Немцы изобрели этот праздник, сдается мне. Это все так прекрасно! Мишура, бархат… и все так счастливы.