Текст книги "Византия сражается"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Морские офицеры, веселый священник и мой кузен рассмеялись вместе с ним, и на душе потеплело. Путешествие на поезде осталось в моей памяти одним из самых светлых воспоминаний. Казака, кстати, звали капитан Бикадоров.

Шура спросил офицеров о ходе войны, о настроениях в Москве. Они сказали, что все уверены в победе, от царя до рабочих. Наши союзники предсказывали, что «российский паровой каток раздавит немцев за несколько недель». Танненберг[38]38
  Битва при Танненберге (26–30 августа 1914 года) – крупное сражение между российскими и германскими войсками во время Первой мировой войны, закончившееся поражением российских войск.


[Закрыть] оказался случайной неудачей просто из-за нашей самонадеянности. Мы выучили свой урок в Японии, стали сильнее, чем когда-либо прежде, и будем разыгрывать нашу военную партию осторожней, но при этом намного разумнее.

– Особенно, – заметил один из них, – теперь, когда Япония стала нашей союзницей!

После этих слов джентльмен в фетровой шляпе снова что-то проворчал.

– А турки? – спросил я. – Когда их разобьют? Когда царь придет на службу в собор Святой Софии Константинопольской?

– Только дайте начать, а потом все пойдет как по маслу, – сказал капитан Бикадоров. – Хотя нет лучших врагов, чем эти ваши турки.

Было бы неплохо освободить Царьград (Константинополь), но во французах он был не уверен. Они сильно сдали после Наполеона. Их уже не раз поколачивали немцы. Кроме того, есаул сомневался, что англичане были надежными союзниками, «потому что они и сами – почитай что немцы». Но французов он считал действительно слабым звеном. Морские офицеры согласились, что французы, которых они встречали в Одессе, просто лягушатники, слабые и в то же время напыщенные.

– Французы не способны даже думать о смерти, – добавил старший. – В то мгновение, когда француз сталкивается с мыслью о ее неизбежности, как правило, еще в начале сражения, он сходит с ума. Они не трусы. Они просто невероятно самодовольны!

Джентльмен, читавший «Ниву», встал, поклонился морскому офицеру и сказал, что родился в Одессе и имеет честь носить французскую фамилию. Его дед был французом. Он снова сел, раскрыл свой журнал, а потом, будто поразмыслив, снова отложил его и добавил: «Наполеона победили не солдаты, друзья мои, а снег. А за наш снег мы можем благодарить только Бога».

– А я возблагодарю Бога и за наших солдат, – сказал Шура.

При повторном упоминании о Боге священник молитвенно сложил руки, а монахини разом отвернулись к окну. Спросив их, не будут ли они возражать, если он закурит, есаул Бикадоров вытащил огромную трубку и начал набивать ее, в то время как Шура, по его примеру, предложил спутникам несколько папирос. Морские офицеры приняли предложение, старый джентльмен французского происхождения отказался, фыркнув, но вытащил сигару, как только все остальные закурили, и вскоре купе наполнилось табачным дымом. К счастью, окно было открыто, а значит, ни монахинь, ни меня самого это не слишком беспокоило. Теперь этот запах связан с давними приятными переживаниями. Я испытывал такой восторг, что позднее, когда мы насладились совместной трапезой, в которой приняли участие все, кроме монахинь и старого джентльмена, я впервые затянулся сигаретой. И тут же пожалел о съеденном – колбасе, хлебе, телятине, цыплятах, даже о чае, который мы купили на станции. Мой дискомфорт смешался с довольно приятным ощущением легкого головокружения. Я вышел на перрон на следующей станции. Думаю, это был Казатин, очень приятное место с ивовыми деревьями, резными фронтонами и колоннами. После настойчивых предложений Шуры я взял у него еще одну сигарету.

– Всегда садись на лошадь сразу после того, как с нее упал, – заметил он.

Под действием его обаяния и умения убеждать я впервые в жизни испытал радость греха. Мы помчались назад, вместе с остальными пассажирами, потому что поезд тронулся. Заняв свое место, Шура предложил мне глотнуть водки. Я подмигнул и согласился.

К вечеру я был немного пьян. Я следил, как красные и черные тучи проплывали на горизонте, на котором изредка вырисовывались шпили или купола, побеленные деревенские домики, стройные тополя и кипарисы на землях добрых помещиков, которых, возможно, описывал Толстой до того, как сошел с ума. Когда солнце село, есаул затянул печальную песню о девушке, лошади, реке и саване. Он пытался заставить нас подпевать хором, но только Шура сумел запомнить слова:

 
Глаза мертвы, глядят из-под воды,
И грива белая колышется от ветра.
Уж скоро снег пойдет. Прощай, моя Катюша…
 

И так далее. Такова оборотная сторона характера казака. Если он не скачет на своем коне в бой и не рубит головы, он поет о смертной тоске и потере любимых. В этом глубоком, почти суеверном, почтении к религии и склонности к печальным песням у казака есть нечто общее с американским негром. Я должен поделиться этим наблюдением (оно прекрасно известно тем, кто меня знает), чтобы показать: у меня нет никаких расовых предубеждений. Понимание особенностей конкретного народа приводит к тому, что человек может преодолеть ненависть к нему. Я первый скажу, что питаю исключительное уважение к еврейскому уму. Никто не усомнится в нем, равно как и в способности смеяться над собой.

Мне показалось, что слегка похолодало, когда мы в конце концов достигли Одессы-Главной, центрального вокзала Одессы, расположенного в сердце города. Желтые газовые и масляные лампы, такие же яркие, как электрические фонари, освещали огромную территорию. Так мог бы выглядеть собор Микеланджело; здесь обнаружилось столько новых видов и запахов, что я немедленно почувствовал себя в два раза пьянее, чем был на самом деле. Шура продемонстрировал обычный энтузиазм, когда мы высаживались из поезда. Он дружески махнул на прощание рукой Бикадорову и офицерам, глубоко и серьезно поклонился монахиням, усмехаясь, кивнул старому джентльмену, а затем, на удивление быстро, провел меня сквозь толпу, мимо чиновников, контролеров, солдат, матросов, мелких торговцев, накрашенных дам, больших семейств, греков, хасидов, суровых англичан в хаки – наружу, прямо на улицу, залитую светом газовых фонарей.

– Разве нам не следует взять извозчика, Шура? – Я вспомнил наказ матери.

– Хочешь выбросить пятьдесят копеек на ветер? – ответил он. – В любом случае они все разъехались. Идем.

Ароматы специй и духов не могли заглушить еще один запах, приносимый южным ветром, – соли, сладковатого озона. Я с искренним восторгом понял, что это море.

Среди ночного мрака, подобно существу из океанских глубин, возник одесский трамвай с двумя вагонами из сверкающей меди. Поднявшись в вагон, Шура заплатил за проезд, мы сели на большие деревянные сиденья и уставились в окно.

– Ничего, кроме дерьма, ты ночью не увидишь, – сказал Шура. – Я покажу тебе завтра кое-что по-настоящему интересное.

Он взял билет до товарной станции. Я спросил, пересядем ли мы потом на другой трамвай.

– Только до угла Сиротской и Хуторской, – сообщил он.

Вероятно, это были большие проезжие улицы. Мне не хотелось, чтобы он еще что-то объяснял. Я наслаждался волшебством странного города и не желал знать о его границах. Я всегда ненавидел карты новых для меня городов, пользовался ими только в случае крайней необходимости.

Выбравшись из трамвая, мы двинулись по мощеной улице и дальше мимо парка, пересекли еще одну улицу и вышли на ярко освещенную площадь, окруженную большими жилыми домами, особняками и магазинами. У лестницы, ведущей в один из особняков, мы остановились. Возле дома располагалась контора, на вывеске которой была фамилия моего двоюродного деда. Мы достигли цели.

Шура поднялся по ступенькам и позвонил в звонок. Нам отворила невысокого роста горничная, которая продемонстрировала дружеское и непочтительное отношение к моему кузену. Мы вошли в хорошо обставленную комнату. Почти тотчас же появилась крупная темноглазая женщина в зеленом шелковом платье. Она взволнованно заговорила:

– Ты должен был позвонить, Шура! Мы послали бы извозчика или экипаж. Как вы сюда добрались?

– На трамвае, – прозвучал лаконичный ответ Шуры.

Женщина очень беспокоилась, но все-таки нашла в себе силы улыбнуться:

– Тебе нужно было подождать, чтобы дядя Сеня заказал…

– Мы бы так до сих пор и ждали в этой толпе, – ответил ей Шура. – Вы давно там бывали? Настоящее безумие творится из-за войны. Извозчики? Только если повезет.

Она пригладила его взъерошенные волосы.

– Сеня еще занят. Он бы хотел… Да, хорошо…

Я опустил свои сумки на ковер. Она раскрыла объятия.

– Максим! – последовал тяжелый вздох. – Я твоя тетя Женя.

Мы обнялись.

– Мы так рады! Как твоя дорогая мама?

– Все хорошо, спасибо, тетя Женя.

– Такое бремя. Какая отважная женщина! Но такая гордая! Что ж, гордость есть гордость.

Я принял похвалу, стараясь не обращать внимания на нападки в адрес матушки. Обдумывая минувшие события, я предположил, что раньше между женщинами существовало какое-то соперничество. Возможно, тетя Евгения, невестка моей матери, предложила благотворительную помощь, от которой мать отказалась. А может, они даже любили одного и того же мужчину, моего отца. В семейных историях часто встречается такая ревность. И не стоит даже особенно задумываться над этим. А как некоторые хотят изменить прошлое! Я видел, как взрослые люди совершали исключительные глупости, пытаясь притвориться, что все произошло не так, как на самом деле. Все мы стремимся предстать в хорошем свете, конечно, но некоторые идут ради этого на удивительные жертвы.

Мы сидели в комнате около двадцати минут, тетя Женя безмятежно ворковала, как канарейка. Я почувствовал, что мои глаза уже слипаются, но внезапно хозяйка закричала, как попугай:

– Еда!

Я оживился. Мы перешли в другую комнату. Этот дом был настоящим замком. На столе стояли красно-белые немецкие суповые тарелки и огромное блюдо с борщом, украшенное видами Данцига или Мюнхена. Я заметил также два разных вида хлеба и масло. Я тотчас сел, но Шура покачал головой и сказал, что ему нужно уходить.

Я научился никогда не отказываться от еды. К тому же я уже не мог отличить реальность от фантазии и надеялся, что пища поможет мне спуститься на землю. Борщ, цветом напоминавший рубины, оказался превосходным – ароматным и густым. И пока тетя Женя продолжала говорить, я непрерывно ел. Я уже раздулся от еды к тому времени, как раздался крик:

– Спать!

Невысокая девушка с рыжими волосами и добрым лицом появилась вновь. Она была какой-то бедной родственницей, работавшей в качестве прислуги.

– Ванда, проводи Максима Артуровича в его комнату.

Девушка подхватила мою сумку одной влажной, красной рукой, а другой указала на дверь. Я последовал за ней. Тетя Женя пожелала доброй ночи и поцеловала меня. Если что-нибудь потребуется, я мог спросить у Ванды. Мы вышли из столовой, преодолели несколько пролетов по темной, покрытой тяжелыми коврами лестнице; на каждом этаже нас встречали новые запахи. Наконец мы достигли верхнего этажа, и Ванда отворила дверь.

– Я живу рядом, – сообщила она, шагнув вперед, в красновато-коричневую полутьму, и повернула кран, сделав огонь газовой горелки поярче. – Вот мы и на месте.

Я не сразу понял, что в моем распоряжении оказалась целая комната. Настоящая кровать, туалетный столик, комод, жалюзи, которые я мог задвигать и раздвигать, окно… Я подошел к нему. Оно выходило на площадь – сквозь дымку проступали желтые фонари и мрачные тени. Из одного из далеких таинственных зданий донесся звонкий смех, чей-то крик эхом прокатился по площади – ведь было уже поздно, и даже Одесса погружалась в сон. Теплое тело Ванды прижалось ко мне. Она показывала, как пользоваться жалюзи.

– Лучше всего держать их закрытыми, если у вас горит газ, – пояснила она. – Мотыльки.

Ее голос был ленивым, мягким и приветливым. Позднее я узнал, что так разговаривали все южане, но тогда решил, что она особенно мила. Это крепко сбитое создание произносило звук «р» так, что он звучал сексуально. Я даже не мог уловить смысла ее слов.

– Что?

– Мотыльки.

– Ах да.

Я вспомнил о мотыльке на шашке казака, о чудесах недавнего путешествия, о потрясающих первых впечатлениях. Я едва не плакал, благодаря Ванду и наблюдая, как она уходит. На двери я обнаружил задвижку. В кувшине на умывальнике была вода. Я осмотрел ночной горшок и коврик, чистые белые простыни, стеганое одеяло и две подушки в вышитых наволочках. Какие щедрые родственники! И какие богатые! Я не имел ни малейшего представления об этом. Мать упоминала, что они зажиточные, но никогда не говорила, что они владеют целым домом, а возможно, и двумя, ведь по соседству располагались конторы. Я вновь подошел к окну. Тяжелый запах увядающей сирени поднимался с площади. Я ощутил дуновение южного ветра, запах теплого ночного моря. Потом лег спать. Решив в полной мере насладиться своей свободой, я помастурбировал, думая о Ванде и ее большом, пассивном теле, затем о Зое и, наконец, когда все кончилось, об ангелочке Эсме. Как поразили бы ее мои рассказы об Одессе! Я лежал на спине в темноте, всматриваясь в открытое окно, наслаждаясь острыми ощущениями от того, что впервые ночую один в комнате. Я заложил руки за голову, с восхищением улыбнулся, думая об окружающей меня роскоши, обратился к воображаемым друзьям и поведал им о моей удаче. Я понял, засыпая, что мысленно уже начал подражать уверенным движениям Шуры. Я уже наполовину покорился его обаянию. И меня это радовало.

Глава третья

Я проснулся, открыл глаза – и сразу зажмурился от яркого солнечного света. Несколько мгновений я прислушивался, улавливая новые, незнакомые прежде звуки: звон трамваев, гул товарного поезда, стук лошадиных копыт и скрип тележных колес по мостовой; крики, смех. А еще чувствовался удивительный запах: смесь ароматов океана, переспелых фруктов, цветов, как будто все богатства восточных морей принесло сюда утренним приливом. Я медленно направился к окну. Большинство величественных зданий на площади оставались закрытыми, поскольку было слишком рано. И над Одессой взошла осенняя заря. Все крыши, ограды, кирпичи, деревья, кусты и стены словно светились. Сочные краски неуловимо сияли в теплом городском воздухе.

Киев был наделен особой красотой, но она казалась скучной по сравнению с этим великолепным очарованием. Каждый силуэт: животного, цветка, камня или дерева – окружало слабое сияние. Красно-золотистый автомобиль пересек площадь и остановился возле недавно открывшейся бакалейной лавки. Он был похож на машину из волшебной страны. Мужчины и женщины, сидевшие в нем, были разряжены в белые костюмы, павлиньи перья, японские шелка, лакированную кожу – казалось, они явились прямо из роскошной постановки «Веселой вдовы»[39]39
  «Веселая вдова» – оперетта австро-венгерского композитора Франца Легара.


[Закрыть].

Не хватало лишь музыки, но я ожидал услышать ее в любое мгновение. Я вытягивал шею поверх железной оконной решетки и смотрел в ту сторону, где, как я надеялся, находилось море. Но увидеть удавалось только тротуары и деревья – возможно, там был парк. Я почувствовал запах кофе. Увидел, как девочки в черно-белой униформе выходят на улицу, вынося кувшины, которые заполнятся, когда приедет тележка молочника. Я почувствовал аромат свежего хлеба и определил его источник, булочную в дальнем углу площади. Почтальон медленно прошагал по улице, разнося письма. Женщины из близлежащих домов окликали друг друга. Именно так я представлял себе город, подобный Парижу, но никак не нашу Одессу. Можно было понять, почему многим русским она казалась вульгарной, но полюбилась художникам и писателям, например Пушкину, который хотел поселиться здесь.

Я чувствовал одновременно и возбуждение, и умиротворение. Я отдыхал. Такое раньше попросту не приходило мне в голову – от занятий я отвлекался, работая по дому. Но здесь, насколько я знал, этого не требовалось. Я был гостем, меня следовало развлекать. Я почувствовал голод.

Ванда постучала в дверь и позвала меня. Я осознал, что не одет, и устыдился своего тела, пожалуй, в первый и единственный раз (хотя я так всю жизнь и стыдился отметины на моем члене). Возможно, я вспомнил свои фантазии о Ванде. Я попросил ее подождать, надел брюки и рубашку и отпер дверь. Она вошла, улыбаясь.

– Скромный маленький мальчик.

Она была только на год старше меня, но все одесситы выглядели взрослее киевлян. У меня сложилось впечатление, что они наделены каким-то первобытным, язвительным лукавством. Возможно, это связано со смешением разных кровей. В местных жителях соединились черты характера разных народов, но самые примечательные пришли с Ближнего Востока. Сама Одесса названа в честь греческого героя Одиссея, и примерно половину ее населения в те времена составляли евреи и иностранцы. Вероятно, именно поэтому погромы были такими жестокими. Людям не давало покоя могущество чужаков, хотя я первым признаю, что Одесса обязана своей атмосферой иноземцам.

Разумеется, не только евреи и преступники обитали на Молдаванке. Такую репутацию район приобрел благодаря Исааку Бабелю, прожившему там не более недели и изгнанному рассерженными обывателями, которых оскорбляло его любопытство и вранье. Говорят, кого-то даже убили из-за его лживых россказней.

Мой дядя Семен был уважаемым коммерсантом, торговал со множеством иностранных держав через свою контору. Он занимался импортом и экспортом самых разных товаров. На него работали более двадцати служащих в конторе по соседству; с его фирмой не было связано никаких скандалов. Следует добавить, что никто никогда не пытался напасть на него или выкрасть деньги, хранившиеся в сейфе.

Многие говорят, что проблема русских – в неумении отличать правду от вымысла. Мы верим всему, что слышим. Может быть, это так. Но лично я всегда легко мог провести границу между истиной и ложью.

Ванда принесла мне на подносе маленький завтрак – кофе и рулет. Роскошь никуда не исчезла. Ванда казалась еще эффектнее этим утром, но ее речь уже звучала не так сексуально. Возможно, в голосе девушки ночью была просто усталость, которую я принял за тайну. Я почти равнодушно поприветствовал Ванду и взял поднос.

– Что мне делать после завтрака?

– Я спущусь и все узнаю. – Она крутила рыжий локон у шеи. – Мадам в хорошем настроении. Месье тоже.

Мне следовало привыкнуть к тому, что в Одессе многие говорили по-французски. Город считался практически наполовину французским, хотя на самом деле большинство иностранцев были немцами; они даже издавали собственную «Одесскую газету»[40]40
  «Одесская газета» («Odessaer-Zeitung») издавалась с 1863 по 1914 год. Эта немецкая газета в Одессе была отнюдь не единственной.


[Закрыть]. Многие из книг, прочитанных мною тогда, тоже были немецкими. Кроме того, я читал английские издания Таухница – Уильяма Кларка Расселла, Герберта Уэллса и Уильяма Петт Риджа[41]41
  Карл Христофор Траугот (Tauchnitz, 1761–1836) – немецкий типограф и книгопродавец, основатель одного из крупнейших издательств Германии. С 1866 года стал выпускать «Collection of German Authors», a c 1886 года – «Students’ Tauchnitz Editions» (английские и американские сочинения с немецкими введением и примечаниями). Уильям Кларк Расселл (1844–1911) – английский писатель, автор морских приключенческих романов. Уильям Петт Ридж (1859–1930) – английский романист.


[Закрыть].

В конце концов за мной пришли – но не Ванда, а мой кузен Шура. Он в это утро казался более представительным – в рубашке, галстуке-бабочке, сером костюме с жилетом, с соломенной шляпой в руке. Шура был добр, он понял, что мне будет не по себе в незнакомом городе. Он вошел без стука, прислонился к дверному косяку и, как обычно, подмигнул. Затем закрыл дверь и спросил, нравится ли мне моя одежда (вполне приличный темный пиджак и галифе). Я сказал, что у меня практически ничего больше нет. Шура ответил: «Сейчас что-нибудь придумаем», – а потом посоветовал мне причесать волосы на английский манер с пробором посередине и предложил свою расческу, пропахшую бриллиантином. Я взялся за дело и попытался соорудить пробор. Шура усадил меня перед маленьким туалетным столиком и, высунув язык от усердия, расчесал волосы точно по линейке. Потом сосредоточенно пригладил расческой свои короткие волосы и удовлетворенно кивнул. Я надел свитер и пиджак.

– Думаю, сойдет, – заявил Шура. – Все полагали, что ты будешь похож на школяра.

– Я и есть школяр, – подтвердил я. – Потому дядя Сеня и послал за мной – посмотреть, кого он отправляет на учебу.

Шура цинично усмехнулся:

– Конечно, он – старый филантроп.

Я рассердился:

– Дядя Сеня очень добр, он столько сделал для нас с матерью! Он в меня верит. Верит сильнее, чем мой собственный отец!

Шура смягчился:

– Ты прав. Что ж, пойдем.

Мы встретили на лестнице раскрасневшуюся Ванду. Она была очарована Шурой так же, как и я. Он коснулся ее щеки и что-то прошептал на ухо. Девушка радостно вздохнула и зашагала дальше.

Мы спускались по лестнице. В воздухе пахло едой. Мы достигли первого этажа. Солнечный свет проникал сквозь грязные стекла. Его лучи сияли на портьерах, на картинах, на вешалках для шляп и зеркалах. Мы прошли в заднюю часть дома, мимо комнаты, где я повстречал тетю Женю, мимо гостиной, где мы накануне ужинали, и приблизились к двери из красного дерева, в которую Шура, внезапно остановившись, постучал.

– Входите!

Голос был приветливым и радушным. Мы перешагнули порог.

– Максим Артурович! Я твой двоюродный дед, Семен Иосифович.

Я ожидал увидеть дородного патриарха, богатыря с длинной серой бородой, облаченного в деловой костюм. А столкнулся с невысоким мужчиной с резкими чертами лица, заостренной бородкой, одетым в льняные пиджак и брюки; из-под блестящего воротничка виднелся аккуратно завязанный старомодный черный галстук, выделявшийся на фоне накрахмаленной рубашки. На руках были серебряные кольца, на нескольких пальцах темнели чернильные пятна. Дядя Сеня казался слегка смущенным. Он снял очки, взял их в левую руку и, вытянув вперед правую, бросился ко мне через всю комнату. Схватив меня за локоть, постепенно, в несколько приемов, нащупал ладонь, которую сжал и потряс. Он оказался лишь на несколько сантиметров выше меня.

– Мой мальчик! Мой внук! Единственный сын моей племянницы. Какое счастье! Твоя мать гордится тобой, как следует? Так же, как я горжусь ею? Я твой двоюродный дедушка; можешь звать меня дядя Сеня. Шура все тебе расскажет. Он позаботится о тебе. Он хороший мальчик. Но ты должен помочь ему с учебой. Ты должен стать самым умным в нашей семье, да? – Он провел по бороде очками, которые все еще сжимал в руке, как будто придя в восторг от этой мысли. – Ты отправишься в Питер и станешь там Иисусом в синагоге, а? – Столицу тогда часто называли Питером. Мой двоюродный дед выражался более четко, чем большинство одесситов, но и он время от времени переходил на одесский говор, как будто пытаясь придать своим словам особое значение. – Ты вернешься к нам и станешь нашим голосом. У тебя нет призвания к юриспруденции?

– Боюсь, что нет, Семен Иосифович… Наука…

– Вот именно. Законник в семействе нам не нужен. Пока нет. Но ученый прекрасно подойдет, конечно. Профессора постоянно общаются с юристами, так что ты будешь полезен семье не меньше, чем адвокат. Адвокаты в Одессе, Максимка, сплошь негодяи. И так можно сказать, полагаю, о большинстве профессий. Но как только ты станешь интеллигентом, получишь доступ к лучшим из них, а? Они поделятся с тобой секретами, будут считать своим. Ты единственный интеллектуал, который у нас есть. Тебе цены нет! Ты должен стать гордостью нашего семейства. Любишь Шекспира, Пуччини, как и я? Мы будем вместе ходить в оперу и в театр.

Он сдержал свое слово. Мне было скучно, но я смог получить знания в области драматургии и музыки, которых в противном случае был бы лишен.

Я начал понимать, почему дядя Сеня так хотел, чтобы я преуспел в Санкт-Петербурге. Все прочие родственники добились успеха в различных коммерческих предприятиях. Мне же следовало заняться чем-то более отвлеченным.

– Шура предложил тебе посмотреть город? – спросил дядя Сеня. – Должен был. Я и сам бы этим занялся, но у меня контора. Корабли никого не ждут. Мыло нужно отправить в Севастополь. Из Рио-де-Жанейро должен прибыть груз кофе. И это несмотря на то, что немецкие мины угрожают мирным судам. Не скажу, что война так уж вредит делу. Откровенно говоря, наоборот. Если, конечно, нам и впредь позволят работать. Пусть Шура покажет тебе нашу Одессу. Она тебе понравится. – Дядя Сеня расстегнул пиджак и отыскал во внутреннем кармане бумажник. Он протянул Шуре десятирублевую банкноту. – Позавтракайте где-нибудь за мой счет. Увидимся вечером за ужином. До свидания. И старайся не перенапрягать мозги, пока ты здесь. Прибереги их для Санкт-Петербурга. – Он растягивал звук «р» в каждом слове, будто хотел описать какой-то необычайный деликатес.

Мы откланялись.

Возле кабинета моего деда мы столкнулись с тетей Женей. Она держала в руках ворох светлой одежды.

– Ты не можешь выйти наружу в таком наряде. Уже сейчас жарко. Вот Ванины вещи. Они будут тебе впору. А он уже надел свою форму.

Сын тети Жени служил в армии. Она была намного моложе дяди Сени, который вполне разумно подождал, пока его дела не пойдут в гору, – а потом решил жениться. Я подумал, что постараюсь последовать примеру деда. Мой отец, в конце концов, женился молодым, и ничего хорошего из этого не вышло.

Взяв старую летнюю одежду Вани, мы снова поднялись по лестнице. Под присмотром Шуры я переоделся в костюм цвета шоколада, шелковую рубашку с мягким воротником и шляпу. Мне, привыкшему к северной сдержанности, эти вещи казались немыслимо яркими и безвкусными, но Шура удовлетворенно вздохнул.

– Настоящий денди, – заметил он. – Ваня, конечно, был щеголем, пока его не забрали.

– Забрали?

– В армию.

Ваню убили полгода спустя. Я так никогда и не смог поблагодарить его за то, что он помог мне вписаться в жизнь «русской Ривьеры».

Я повесил свои галифе на спинку кровати. Мы с Шурой спустились вниз, попрощались с тетей Женей и Вандой, которые были заняты какими-то домашними делами, и вышли из дома.

Сверху площадь казалась фантастическим миром, сценой для музыкальной комедии. При ближайшем рассмотрении она предстала еще более чудесной. С самого утра ее заполонили люди. Теперь вокруг маленького сквера в центре площади появились прилавки, где расположились мужчины в кепках и темных передниках, беседовавшие друг с другом. Полные женщины в красных или синих косынках раскладывали бутылки и коробки, демонстрируя прохожим свои товары – фрукты и овощи, некоторые из них казались мне очень странными; цветы и ткани добавляли красок этому миру. В тени больших деревьев скрывались зеленые холщовые навесы. Пахло лошадьми, сладостями, кровью (когда мясники раскладывали свой товар на деревянных лотках и отгоняли мух). И все-таки самым сильным оставался запах моря и цветов. Собаки лаяли на мальчишек с тюками, бежавших, не разбирая дороги. Шарманщик начал настраивать свой инструмент. На него закричала огромная круглолицая женщина в украинской рубахе, и он ушел, не сыграв ни единой ноты.

Издалека слышались долгие завывания и короткие гудки – должно быть, корабельные сирены. Шура спросил меня, как я хочу отправиться в гавань – на трамвае или пешком. Я сказал, что предпочту пройтись, несмотря на то что мне не терпелось поскорее увидеть море.

– Отлично, – ответил он, – тогда мы пройдем через старое кладбище, это кратчайший путь.

Мы свернули за угол и вышли на улицу. Несмотря на то что здесь находилось множество людей, кричавших на поливальную машину, которая проехала мимо и промочила их обувь, было почти тихо. Ошеломленный, я свернул на центральную улицу как раз в то время, когда там проходил эскадрон; пики были украшены небольшими вымпелами, красные и синие гусарские мундиры казались совершенно обычными в этом разноцветном мире. Думаю, что увидел тогда часть парада рекрутов.

Мы прошли через ворота и окунулись в тишину старого кладбища; помпезные памятники из черного мрамора, гранита и известняка, огромные мавзолеи, древние ивы. Дойдя до конца, Шура сказал, что можно пролезть через трещину в стене, но не хочется портить костюм.

– Я теперь редко здесь бываю, – произнес он, желая пояснить, что отказался от детских забав.

Я увидел еще одну большую улицу, очень широкую, похожую на Крещатик. Вдоль нее росло множество деревьев, полагаю, вязов. Роскошные магазины, витрины которых были скрыты синебелыми жалюзи; киоски, напоминавшие миниатюрные готические соборы; небольшие деревянные прилавки, у которых инвалиды продавали газеты роскошным дамам, носившим зонтики из белой парчи или японского шелка. Экипажи, открытые четырехдверные повозки с izvoshchiks в униформе, стояли у обочин, ожидая клиентов, которые могли выйти из гостиниц, ресторанов, магазинов и контор. В те дни извозчиков было больше, чем пассажиров. В наше время стало много такси, и практически любой может воспользоваться ими. Я даже видел, как женщины из рабочего класса с пятью детьми останавливали машины в Лондоне.

Улицы Одессы уходили в бесконечность. Когда мы мельком увидели море в проходе между двумя высокими зданиями, я уже почти вымотался. Затем мы поднялись по лестнице на железнодорожный мост и увидели гавань – зеленую воду и множество кораблей. Я лишился дара речи.

Шура решил, что я разочарован увиденным.

– Подожди, пока не увидишь все остальное. Вот там прогулочные шлюпки. Оглянись.

Я замер, изучая изогнутую линию огромного каменного мола, который тянулся, как мне показалось, на многие мили к морю. Я посмотрел дальше, в сторону горизонта, уходящего в бесконечность, широкого и бескрайнего, как степь. Весь остальной мир внезапно стал очень далеким и в то же время более реальным. За горизонтом находились Китай, Америка, Англия, а корабли, среди которых были и военные суда, могли увезти меня в эти дальние страны. Я видел, как небольшие буксиры пересекали гавань с тяжелым пыхтением, вспенивая зеленую воду; видел, как лениво поднимался дым над большими лайнерами; видел красные корпуса наемных грузовых пароходов; и над всем этим простиралась сверкающая сеть подъемных кранов и вышек.

– Наверное, – сказал Шура, – я уже привык. Я вырос здесь, поэтому так люблю все это. – Он зашагал вперед по мосту. – Мы спустимся по лестнице. Тебя это должно впечатлить. А потом можем проехать на трамвае к Фонтану[42]42
  Большой Фонтан – один из крупнейших приморских районов Одессы, где минеральные источники бьют прямо на пляжах. Подробное описание Муркок заимствует у К. Паустовского, из книги «Время больших ожиданий».


[Закрыть] или пойдем к лиманам. Ты слышал о лиманах?

Я знал о соленых озерах Одессы, куда богачи ездили поправлять здоровье, но не испытывал никакого желания осматривать их. Мне хотелось просто стоять на этом мосту, в то время как поезда проносились взад и вперед у меня под ногами, от центральной железнодорожной станции к гавани и обратно; хотелось мечтать о Шанхае, Сан-Франциско и Ливерпуле, о которых никогда не мечтал прежде. Я не желал никуда идти, пока Шура не потащил меня вперед.

– Знаешь, есть еще много чего интересного.

В тот момент я не хотел разговаривать и переубеждать его и позволил отвести меня вниз, в гавань, мимо ангаров, складов и величественных труб огромных кораблей, мимо еще одного мола и совсем другой гавани (в Одессе их было много), мимо занятных машин, осуществлявших разгрузку и погрузку, починку и бункеровку, мимо магазинов, торговавших инструментами и провиантом. Наконец прибрежная дорога стала бульваром, деревья и окрашенные в зеленый цвет железные ограды пришли на смену подъемным кранам, и теперь можно было разглядеть другую гавань, куда приплывали маленькие шлюпки и быстрые пароходы. Шура привел меня к подножию знаменитой гранитной лестницы, к месту, где снимался тот жуткий эпизод из большевистского фильма «Броненосец Потемкин»[43]43
  Имеется в виду эпизод, в котором правительственные войска расстреливают мирных жителей на ступенях Потемкинской лестницы.


[Закрыть].