Текст книги "Византия сражается"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Глава девятая

Вскоре в суматошном Киеве я почувствовал себя более непринужденно, чем в Петрограде. Я знал все улицы родного города, все переулки, все узкие проходы между зданиями. Я знал районы, где бродили хулиганы, и знал, где избежать встреч с самыми злобными. Я знал дома, где мог укрыться. Наш район, который, по существу, являлся пригородом, оставался относительно спокойным. Он был слишком беден и потому не очень интересовал бродяг и бандитов. Нам повезло: грабителей в основном привлекал Подол. Когда лед на Днепре начал ломаться и громкий скрип, стон, треск отозвался эхом по всему Киеву, я обнаружил, что перенял от матери способность к восстановлению сил. Призрак отца остался в прошлом. Мать, будучи вдовой замученного революционера, теперь заняла в обществе определенное положение. Пусть хуже, только б по-другому – так мы говорили. Вообще-то и дела мои пошли лучше. Я решил, что стоит наладить отношения с некоторыми из старых клиентов Саркиса Михайловича Куюмджана. Инженеров не хватало. Я встретил пару человек, которые отчаянно разыскивали моего бывшего мастера. С тех пор как он уехал из Киева, половина местных механических цехов закрылась. Я обладал лишь десятой долей практического опыта и интуиции армянина, но все равно был уверен, что могу рассчитывать на хорошую работу.

Я выполнил несколько мелких заказов для евреев с Подола, которые были главными клиентами Куюмджана. Они преисполнились благодарности и заплатили, почти не торгуясь. Подобно моему прежнему начальнику, я стал мастером на все руки, чинил электрическое оборудование, паровые двигатели, двигатели внутреннего сгорания. В самом деле, я мог совершить что угодно с устройствами, в которых были винтики или рычаги. Таким образом, у меня скоро оказалось достаточно денег, чтобы приобрести более сложные инструменты; я даже отложил некоторую сумму. Деньги я хранил дома – банки не заслуживали доверия. Я пользовался услугами капитана Брауна – иногда мне был необходим помощник. Когда появилась работа, он стал меньше пить. Мать, возможно, могла бы бросить работу в прачечной, но она любила ее. Иногда мне очень хотелось повидаться с Эсме – ведь мы были такими хорошими друзьями. Она порадовалась бы моим успехам.

В Киеве обнаружилось более чем достаточно женщин, готовых удовлетворять мои сексуальные аппетиты. С деньгами в карманах я стал очень популярным гостем в кабаре, где проводил пару вечеров в неделю. Единственное, что меня смущало, – я до сих пор не получил вестей от профессора Мазнева о своем дипломе. Пока у меня не было этого документа, я не мог обратиться в крупные промышленные концерны и предложить свои услуги. Работа также помогла бы мне избежать армии. Я почти перестал употреблять кокаин, хотя наша «мать городов русских» стала одним из основных центров наркоторговли. Среди женщин, с которыми я встречался, были мои старые знакомые из Петрограда. В Киев приехали поэты, художники и актеры, с которыми я был хорошо знаком. Мои связи в обществе расширялись и становились все более полезными. Я начал одеваться в дорогие и модные костюмы. Весна была в самом разгаре. Я купил себе соломенную шляпу с лентой в английском стиле и трость с серебряным набалдашником. Я имел возможность войти в любой магазин на Крещатике и купить все, что пожелаю. Я мог нанимать экипажи. И все это на честно заработанные деньги. Днем, и иногда ночью, я был механиком в грязном синем халате, покрытом масляными пятнами. Появляясь в центре Киева, я становился самым изящным из молодых людей. Я всегда принимал меры предосторожности: носил с собой очень мало денег и предпочитал передвигаться в компании.

В городе открылось много новых маленьких театров и синематографов – как ранее в Петрограде. Балетная труппа «Фолин» прибыла в Киев, а с ней – мой старый друг Сергей Андреевич Цыпляков. Он вежливо приветствовал меня, явившись по моему приглашению в частный номер отеля «Арсон». Помещение было выкуплено и отремонтировало Ульянским. Его украшали причудливые фрески явно сексуального свойства, которые сочли бы непристойными всего за несколько месяцев до этого. Мне заведение показалось удобным по ряду причин, на его вульгарность я закрывал глаза. Отель стал одним из основных мест встреч артистов и прочих эмигрантов в Киеве. Сережу впечатлила и моя элегантность, и окружающая обстановка. Он обнял меня. Я тоже ему обрадовался. Если бы не он, я никогда бы не встретился с Колей. Мы сели обедать. Я спросил Сережу, давно ли он видел нашего общего друга.

Оказалось, что Коля возгордился и всех позабыл, стал большим человеком, участвовал в работе Наркомпроса и не желал заботиться о старых друзьях. Сережа сообщил, что собирается покинуть труппу и при первой же возможности уехать в Америку. Он спросил, где можно найти симпатичных мальчиков и немного кокаина. Я подсказал места, и мы расстались. Странно, но я начал тосковать по Коле и по Петрограду. Я даже подумал, не вернуться ли туда. Но фанатики в правительстве постоянно одерживали верх. Большевистский переворот в октябре стал естественным следствием, все ожидали его. Керенский выпустил на волю ураган и сгинул в нем. Как жаль, что Сталин не пришел к власти сразу. Увы, история, та мистическая сила, которую большевики поставили на место Бога, была против него. Он так и не смог избавиться от татарина Ленина и еврея Троцкого – они сидели у него на плечах и нашептывали ему в уши, даже несмотря на то что он убил их обоих.

Ивана Грозного иногда называют русским Макбетом. Сталин был нашим Ричардом III. Он убил миллионы людей. Сидел в огромном кремлевском кинозале и смотрел мультфильмы про Микки-Мауса, в то время как Россия умирала по его приказу. Он приблизился к Богу. Да, он сопротивлялся изо всех сил, но Бог пребывал в нем и изрекал Свою волю. Сталин убивал во имя будущего, как казаки убивали во имя Христа. Но он не мог избавиться от призраков большевистских князьков, погибших подобно боярам во времена Ивана Грозного, которых, по словам Сталина, царю следовало уничтожить полностью. Если бы Сталину даровали мафусаилов век, он бы никого, кроме себя, не оставил в живых – устроил бы на земле мир и покой. Он убивал, надеясь избавиться от осуждающих взглядов. Говорят, убийцы не могут спать. Но есть и другой вариант: тот, кто не может уснуть, становится убийцей. Лишившись своих грез, он превращает безопасный кошмар в ужасную реальность.

Я собирался воплотить в жизнь собственные грезы. Продолжая трудиться в мастерских, я одновременно создавал множество изобретений, составлял детальные чертежи на хорошей миллиметровой бумаге, уточняя все элементы новых конструкций. Я смогу произвести наилучшее впечатление, когда буду искать место в Харькове или Херсоне. Лето было хорошим. Стоя возле собора Святого Александра, я мог разглядеть Дарницу, где располагался большой лагерь немецких военнопленных, видел, как купаются заключенные. Выглядели они жутко. Этим людям сильно досталось во время войны, а мы не могли позволить себе накормить их – они ели вшей. У меня были планы насчет пленных. Я надеялся заинтересовать местных промышленников некоторыми уже готовыми изобретениями. Немцев можно использовать в качестве рабочих при воплощении в жизнь моих идей. Они будут счастливы работать за еду. Но материалов не хватало – как и людей.

Помимо этого, я работал еще над одним очень интересным механизмом – машиной для концентрации света, этакой примитивной предшественницей современных лазеров и мазеров, использующихся в медицине и астрономии. Я собирался использовать невидимый свет (теперь его называют «ультрафиолетовым»). Если бы у меня было надлежащее оборудование, а трусливые украинские дельцы, которые тянули деньги из России и не интересовались вложением средств в наши военные кампании, поверили бы мне, – тогда я, возможно, изменил бы ход войны. Механизм был несовершенен, его трудно было бы транспортировать, но он вызвал бы во вражеской армии гораздо большее смятение, чем самые массовые и решительные кавалерийские или танковые атаки.

Мать начала демонстрировать знания, удивившие меня. Мои самые простые идеи вызывали весьма интересные вопросы. Я рассказал ей о своем пулемете со сжатым воздухом и о беспилотном «огненном» дирижабле, который мог перемещать огромные бомбы; его буксировал в нужную точку аэроплан, потом дирижабль сбрасывал свой груз, и его нарочно сбивали. Я с удовольствием объяснил матери, как это можно осуществить. У меня теперь было гораздо больше проектов, чем в Петрограде, – появились и время, и уверенность, чтобы внести ясность в свой замысел. Я предвосхитил в числе прочего спутники связи (и не получил за это ни копейки), телевидение, газеты, печатающиеся через радио, военные и транспортные ракеты. Домашние автоматические устройства – еще одна моя идея; чешское слово для обозначения раба, «робот», еще не было выдумано левацким писакой по фамилии Чапек[104]104
  Слово «робот» (robot, от чешск, robota – подневольный труд или rob – раб) Карел Чапек использовал в пьесе «Р. У.Р.» в 1920 году.


[Закрыть].

Я также работал над схемой беспилотного самолета, который управлялся с земли радиосигналами. Теперь понимаю, что был болтлив и неосмотрителен. Не только в России, но и в Германии, Америке и Англии, где многие из моих проектов были украдены недобросовестными людьми, присвоившими себе мои изобретения и продавшими их, само собой разумеется, еврейским фирмам, по-прежнему делающим на этих машинах состояния. Я не стану называть имена. Достаточно заметить, что кальсоны изобрели не Маркс и Спенсер[105]105
  «Маркс и Спенсер» – крупнейший британский производитель одежды. Еврейский иммигрант Майкл Маркс открыл первый магазин в 1884 году.


[Закрыть].

Вспоминая те странные киевские дни, мне кажется, что я представлялся окружающим необычной личностью. Мать, однако, нисколько не тревожило, что я приходил домой измазанным маслом механиком, а уходил светским человеком. Я набирался опыта. Изначально я не выходил за пределы Подола – работы в гетто оказалось более чем достаточно. Евреи готовы были на все, лишь бы не прекращали работать их потогонные заводишки. Мне редко приходилось путешествовать на большие расстояния. Трамваи начали ходить почти по расписанию. Казалось, что все идет на лад.

В белом костюме, соломенной шляпе, с тростью с серебряным набалдашником я отправлялся по воскресеньям на прогулку вдоль берега реки. Я нанимал экипаж, если хотел поехать за город на пикник с капитаном Брауном и матерью. На время отпуска приехала Эсме, она казалась усталой и похудевшей. На этот раз я мог ей хоть чем-то помочь. Так как жить у нас было неудобно, я решил, что ей следует остановиться в «Европейской», хорошей гостинице на Крещатике. Эсме приняли за графиню и оказывали всяческое почтение. Она пришла в восторг, обняла меня, поцеловала и сказала, что это замечательный подарок. Моя подруга очень обрадовалась, когда я рассказал ей о моем дипломе, и расспросила обо всем. Я заметил, что ей следует отдохнуть, и ушел, оставив ее в изящной летней комнате, сияющей серебром, золотом и шелком. Я рассчитывал вернуться к ней вечером, а тем временем отправил в гостиницу целый гардероб и приказал, чтобы извозчик ждал нас у входа в шесть часов.

К вечеру Эсме надела красивое синее платье с перьями, туфли «танго», на голову повязала модную ленту. Она использовала немного косметики, и ее большие голубые глаза, оттененные розовым и золотым, казались еще прекраснее. Когда экипаж доставил нас на Царскую площадь, к одному из лучших ресторанов в Киеве, я гордился тем, что нахожусь с нею рядом. Эсме пробовала одно блюдо за другим, но от волнения не могла много есть.

– Мне рассказывали, что дома голодают!

– Не все, – ответил я. – Продовольствие просто не доходит до солдат, так что его кто-то должен есть. – Я рассказал, что знаю людей, которые специально отправлялись в Москву и Петроград лишь с несколькими корзинами провизии и возвращались домой почти миллионерами.

– И ты так живешь? – спросила она.

– Боже правый, нет! Я занят настоящим делом. – Меня очень обидели подозрения Эсме. Она начала извиняться. Я плеснул ей в бокал французского вина и успокоил. – Я открыл мастерскую Саркиса Михайловича. Спекулянты, можно сказать, обеспечивают мой доход. Но в основном они достаточно честны. Все что-то покупают и продают. Ты видела рынки? Бессарабку? Ярмарка, которая длится круглый год! Крестьяне приносят свои продукты в город, потому что до деревень невозможно добраться. Они гонят в Киев целые стада. На Бессарабке можно раздобыть все что угодно. – Я был слишком деликатен, чтобы говорить прямо, но Эсме меня поняла. Работая среди солдат, она, похоже, многое узнала.

Оркестр заиграл очень грустную цыганскую музыку. Эсме начала расслабляться. Она стала очень красивой, но я все еще видел в ней только сестру и не представлял в качестве любовницы. Мне хотелось, чтобы она сохранила девственность. Я мог подыскать ей хорошую партию. Я был для нее братом и отцом и хотел сделать все, чего желал бы ее отец. Множество моих друзей и деловых знакомых видели нас вместе, подмигивали, а когда Эсме не могла ничего услышать, даже поздравляли. Я ничего не объяснял. Когда война закончится, мне придется давать обеды крупным промышленникам. Эсме стала бы идеальной хозяйкой. Я бы пригласил ее в свою фирму. Я начал разрабатывать то, что немцы называют жизненным планом, старался построить свою жизнь по образцу Томаса Эдисона, американского изобретателя и предпринимателя. Мое имя стало бы таким же известным по всей Европе, как его имя – на его родине. Оно превратилось бы в синоним прогресса и просвещения, возможно, упоминалось бы в одном ряду с именами Галилея и Ньютона. Но я бы стал практиком, сохранил контроль над своими патентами. Я рассказал Эсме об этом, а также о некоторых деталях, которые уже успел продумать.

– Ты будешь полноправным партнером, – сообщил я. – Это совершенно справедливо. Ваша с матерью поддержка сделала меня тем, кто я есть.

Она смотрела в тарелку и слабо улыбалась.

– Я хотела бы стать врачом, – сообщила она. – Думаю, у меня к этому призвание.

– Возможно, и капитан Браун мог бы стать прачкой! – Шутка показалась мне безобидной. Когда я представил женственную Эсме в мужском костюме, с докторской сумкой в руке, то едва не расхохотался. – Почему бы и нет? Все возможно в новой России! – Я перефразировал известный лозунг Временного правительства, а потом сменил тему: – Все говорят о мятеже. Ты будешь в безопасности на фронте?

Она посмотрела на меня и внезапно рассмеялась:

– Это безопаснее, чем гулять по Крещатику. Дорогой Максим, солдаты – как дети. Конечно, встречаются подстрекатели. Но преданность солдат основана на уважении. Если им нравится офицер или сестра милосердия, они сделают для них все что угодно. Условия жизни на фронте отвратительны, поэтому солдат будет признателен, даже если ты просто вытрешь ему пот со лба. Наши воины – честные, порядочные русские парни.

– Достоинства, о которых ты говоришь, могут за одну ночь превратиться в недостатки.

Эсме не хотела ничего слышать, нахмурилась и покачала головой.

– Дети могут восстать против тебя, – сказал я.

– Мы – их няньки. Они доверяют нам. Солдаты знают, что мы тоже страдаем, знают, что мы добровольно помогаем им.

Я попросил счет. Эсме немного успокоила меня – она по-прежнему была невинна.

Мы ехали в экипаже по крутым киевским улицам. Кое-где горели огоньки свечей и керосиновых ламп. Я сожалел, что мы не могли осветить город как следует, как в старые времена, когда Крещатик был залит электрическим и газовым светом, а в увеселительных садах вдоль реки висели разноцветные фонари, озарявшие деревья, и немецкие оркестры играли вальсы. Я подумал, что тогда на самом деле смог бы насладиться своим триумфом и радостью Эсме.

Моя подруга сказала, что чувствует себя виноватой. Стало так много бездомных, больных и изувеченных. Я ответил ей, что не обращал внимания на страдание. Я легко тратил деньги, раздавая нищим и различным церковным организациям, созданным для помощи нуждающимся. Даже евреи с Подола знали, что на меня можно рассчитывать, подсовывая ящик для сбора пожертвований. Жадность никогда не относилась к числу моих недостатков. Когда у меня были деньги, я их отдавал. И, конечно, многих спас. У меня имелись обязательства по отношению к матери, к самому себе, ко всем тем, кого любил, – я должен был убедиться, что политические события их не коснутся. Наступит день, когда мать станет слишком слабой, чтобы работать в прачечной. Человек может жить так, как он хочет, говорил я, – но лишь пока он обеспечен. Свобода основана на чувстве ответственности. Именно этого большевики никогда не понимали. Единственный лозунг, который мне хотелось увидеть на уличном плакате, – «Живи и давай жить другим».

Эсме спросила, куда я намерен отвести ее потом. Я назвал какое-то популярное кабаре, с обычным названием вроде «Фиолетовой обезьяны» и «The Chartreuse Sioux»[106]106
  «Зеленый сиу» (фр.).


[Закрыть]. Она спросила, можно ли вместо этого пойти к нам домой, выпить в тишине стакан чая с матерью и капитаном Брауном. Впрочем, капитан к тому времени выпил в тишине уже не один стакан водки и если не спал, то наверняка пел какие-нибудь мрачные шотландские песни. Но я понимал, что светская жизнь может быть очень утомительной, и без всяких колебаний попросил извозчика отвезти нас с Кирилловской на нашу улочку. Эсме оказалась права. Внезапно я вновь почувствовал легкость и непринужденность. Здесь почти ничего не изменилось: лес и ущелья, маленькие домишки, далекий лай собак, ссоры и ругань. Мы могли бы быть теми двумя счастливыми детьми, посещавшими школу герра Лустгартена. Так мало времени прошло с тех пор, как мы испытали мою первую летающую машину. Теперь отец Эсме обрел покой и, как ни странно, внутреннее успокоение нашла и моя мать.

Хотя у меня был ключ, я постучал в дверь. Нам тотчас отворили. Матушка успела увидеться с Эсме до того, как я устроил ее в гостинице, но обняла гостью так, будто приветствовала впервые.

– Какая очаровательная девушка! Все такой же ангел! Ты только посмотри, Максим!

Я осмотрелся:

– Ты ждала нас, мама?

Она заволновалась:

– Вы были в хорошем ресторане?

– В самом лучшем. Тебе стоит сходить туда.

– О, я всегда так нервничаю. У меня начнется расстройство желудка, прежде чем я съем кусок хлеба! – Вот почему я отказался от попыток отвести ее туда.

Эсме уселась на свое обычное место и сняла ботинки. Она приподняла юбку и погладила совершенной формы лодыжку, скрытую бледно-голубым шелковым чулком. Я уже привык к женщинам, конечно, и у большинства из них не осталось вообще никакой скромности, но от Эсме я ожидал другого поведения. Это было глупо с моей стороны. Она, в конце концов, находилась в кругу семьи, и она сражалась на фронте. Мать положила в чай Эсме кусок сахара и дольку свежего лимона, который я купил утром.

– Я заварила покрепче. Ты привыкла к крепкому чаю, да?

– Не так чтобы очень, – коротко ответила Эсме. – Все хорошо, Елизавета Филипповна.

Моя подруга посмотрела на меня с улыбкой:

– Лучшее, что мне довелось сегодня попробовать.

– Я потратил целое состояние! – воскликнул я в притворном отчаянии, уселся в кресло и взял стакан чая.

– Ты не питаешься как следует, – сказала моя мать Эсме. – Кормят плохо?

– Не хуже, чем солдат.

– Долгоносики в хлебе попадаются?

– Иногда.

– Мама, – сказал я, – ты стала таким критиканом!

Она пожала плечами:

– Теперь нам разрешают критиковать – вместо еды.

Эсме улыбнулась:

– Мы все становимся революционерами.

– Мы гнемся на ветру, – сказала мать. – Разве у нас есть выбор?

Я знал, о чем она думала. Мой отец никогда не сгибался. Он изо всех сил держался за свою веру – веру в анархию и насилие. Странно, но теперь, когда хаос угрожал нам со всех сторон, мать избавилась от своих тревог.

Эсме объяснила, что не хочет говорить о войне, по крайней мере, не сегодня вечером. Мы обсудили письмо, которое моя мать получила в тот день от дяди Сени. Он послал сразу несколько – все остальные пропали.

– У него все хорошо. Пишет, что они в полной мере воспользовались передышкой, сняли виллу в Аркадии. Это хорошее место, Максим? Кажется, да.

– Было хорошим, – сказал я. – Возможно, что и теперь… – Я так хотел, чтобы в это мгновение мы все втроем оказались там, насладились теплым, соленым воздухом одесского вечера. Я скучал по тому южному волшебству, по запаху гниющих водорослей и морской воды, по простому обществу Шуры и его друзей, которые тогда казались очень искушенными, а теперь – милыми и провинциальными.

– Давайте все вместе отправимся туда завтра? Сядем на поезд?

– А они еще ходят? – Мать оживилась.

– Должны, ведь это главная железнодорожная линия.

– Превосходная идея! – воскликнула мать, но она явно сомневалась.

Эсме допила чай.

– Мне нужно вернуться через два дня. А вы можете ехать.

Фантазия увлекла меня.

– А как насчет отпуска по семейным обстоятельствам?

Эсме загрустила:

– Это неправильно. Нас слишком мало.

– У нее есть обязанности, Максим.

– Да, мама.

– Да и у нас они тоже… – Мать собрала стаканы. – Без меня прачечная развалится. Дамы будут получать мужские воротнички, а мужчины – ложиться спать в дамских ночных сорочках.

Она засмеялась, налила себе еще чая и сделала глоток, не переставая хохотать. Мы смеялись вместе с ней.

– Все как в старые времена, – сказала мама, и ее лицо стало грустным и суровым.

– Все наладится, – сказал я. – Мы купим собственный дом на Трухановом острове, яхту и будем плавать вверх и вниз по Днепру. Обзаведемся автомобилем и станем ездить в Одессу, когда пожелаем. И в Севастополь. И в Ялту. В Италию и Испанию. И в Грецию. Мы отправимся на воды в Баден-Баден, который к тому времени станет частью России, а на время высокого сезона – в Англию. Париж станет нашим вторым домом. Мы будем накоротке со знаменитостями. За тобой, Эсме, будут ухаживать герцоги и сам принц Уэльский. Вокруг меня соберутся титулованные леди, которые станут бороться за мою благосклонность. А ты, мама, станешь хозяйкой салона!

– Я очень скоро заскучаю.

– Я изобрету новый метод стирки – универсальную прачечную. Одно нажатие – и весь мир засияет!

– Я буду одновременно хозяйкой салона и этой вселенской прачечной?

– Почему бы и нет!

Мы снова рассмеялись. Эти минуты были одними из самых счастливых в моей жизни.

Мать рассказала, что дядя Сеня очень обрадовался новости о моем дипломе. Если мне понадобится помощь в поисках подходящей работы в Одессе, он с радостью предложит ее, однако намекнул, что были и другие возможности. По мнению матери, дядя имел в виду, что мне будет гораздо лучше за границей. Я задумался: может, он по-прежнему хочет, чтобы я направился в Англию? Эта мысль взволновала меня. С тех пор как я стал таким светским человеком, я мог поехать куда угодно. Паспорт оставался одним из моих самых ценных сокровищ. Он был открытым, такой труднее всего получить, особенно во время войны. Я мог покинуть Россию в любое время и посетить все дружественные страны. Я имел возможность побывать в Англии, Америке, Франции. Если заключат мир, я смогу отправиться даже в Берлин, стоит только захотеть. В семнадцать лет я стал весьма значительной персоной. У меня было уже почти все, о чем я когда-то мечтал, за исключением средств на разработку моих изобретений. Я отвез Эсме в отель и, возвращаясь, продолжал размышлять.

За последний месяц я пару раз писал профессору Мазневу. Вероятно, письма не дошли до Петрограда или мой наставник покинул институт. Еще несколько писем я передал через друзей, которые считали, что могут спокойно вернуться в столицу. Все равно требовалось некоторое время, прежде чем придет какой-то ответ. На телеграммы больше не следовало надеяться. Я несколько раз пытался связаться с представителями киевского технического училища, но они были слишком заняты политикой и не проявили интереса к моему делу. Один седобородый мужчина в пенсне, всем своим обликом напоминавший типичного сторонника старого режима, сказал, что у меня российская профессиональная квалификация. Если я хочу получить диплом в Киеве, то мне следует сдать экзамены еще раз, на украинском. Я с отвращением отказался. Тем временем мне сопутствовал успех. Крестьяне, рабочие, дезертиры, беженцы, деловые люди прибывали в Киев, и им требовались услуги механиков. Так что приток людей приносил мне одновременно и выгоду, и неудобства. Я понимал, что наука и техника должны были стать спасением России. Путилов, мечтательный промышленник, разделял мое мнение.

Так же думал и Сталин. Нам нужны были вовсе не революции, а знамение Божье, являвшее Его одобрение науки. Столыпин считал невежество самым опасным из врагов России. И ведь мой город опозорился навеки – он стал местом убийства этого великого политического деятеля. Возможно, Столыпин был истинным посланником Божьим? Силы Антихриста, скрытые под видом полицейских, уничтожили его. Царь, как я слышал, не жалел о потере. Он думал, что Столыпин – любитель евреев. Возможно, это правда, возможно, в этом была его слабость. Он говорил, что немцы «разумно» использовали евреев в своей стране, но те внедрялись в немецкую культуру, пока не захватили ее. Они всегда будут так действовать, если дать им хотя бы малейший шанс.

Немцы заняли Ригу; в Киев приезжало все больше людей. Ливония начала требовать государственного статуса; в некотором смысле победа была одержана не на русской земле, но все истинные русские считали рижское поражение ужасной трагедией. Конечно, евреев не интересовало, кто победил. Они, возможно, рассчитывали, что при немцах жизнь их улучшится.

Вскоре меня должны были призвать в армию. Но я не был готов стать пушечным мясом. Я сделал множество копий письма, в котором профессор Ворсин упоминал о моем специальном дипломе. Каждая копия была четко помечена: «Дубликат». Так никто не смог бы обвинить меня в грубом подлоге. Я разослал копии, вместе с пояснительной запиской, в различные украинские учреждения, предлагая свои услуги. Моя единственная проблема состояла в том, что в письме меня называли Д. М. Хрущевым, тогда как мое новое имя было совсем другим – М. А. Пятницкий. Из-за этого мне пришлось внести одно-единственное изменение. Почерк профессора Ворсина был очень аккуратным – его легко было имитировать. После нескольких попыток я создал факсимиле, в котором повторялось все, что написал профессор, но стояла та же фамилия, что и в моем паспорте. Это может показаться мелким жульничеством. Но поймите: я просто добивался справедливости. Нет ничего дурного в том, чтоб слегка подправить баланс, когда возникает опасность потерять все, чего достиг.

С помощью местного печатника я воспроизвел почтовые бланки Петроградского политехнического института, на которых разместил письмо профессора о специальном дипломе. Проделав это, я почувствовал, как развеиваются все мои сомнения. Я был уверен, что ветер скоро переменится и я получу все, что заслужил. С помощью знакомых бандитов с Подола я сделал две копии своего паспорта с фотографиями. Одна была на имя Дмитрия Митрофановича Хрущева – я мог бы использовать ее вместе с дипломом, если б в нем указали неверные сведения. Другая копия была абсолютно точной. Капитан Браун познакомил меня в киевском госпитале с британским солдатом, который собирался возвратиться домой через Архангельск. Он лишился правой ноги. Я предложил солдату неплохое вознаграждение, чтобы он захватил с собой паспорт, поместил документ в надежный сейф и оставил ключ в Лондоне, чтобы я мог его забрать. Он загадочно подмигнул, забирая у меня золотые рубли.

– Не волнуйся, дружище. Я все сделаю.

Солдат сказал, что, приехав в Лондон, мне следует зайти на почту на улице Св. Мартина; там я смогу забрать ключ. Я не очень доверял англичанину, но капитан Браун заверил меня, что тот был абсолютно надежным парнем. Он также согласился взять письмо, которое обещал, вернувшись домой, отправить родственникам капитана в Шотландии. Фамилия молодого солдата была Фрейзер. Он преуспел, управляя обувным магазином в Портсмуте. Я все еще задумываюсь, не начал ли он с того, что продавал свою собственную непарную обувь. В конце концов, в послевоенном Лондоне могло обнаружиться немало мужчин, которым нужны были только левые ботинки.

Я вовремя принял меры. В сентябре 1917‑го, когда в Киеве стояла золотая осень, Керенский провозгласил себя главой правительства и объявил Россию республикой. Какая гордыня! Он перешел все границы, слишком увлекся собственной миссией спасения России. Он недооценил Ленина. Почти в тот самый момент, когда мы могли выиграть войну, когда нам на подмогу прибыли первые американские подразделения, Ленин и его банда стали правителями России; они готовы были заключить сепаратный мир с Германией. Это лишь подтверждало мои сомнения в стратегических способностях товарища Бронштейна. Мир был совершенно не нужен. Мы почти победили. Это было типичное большевистское решение. Они, похоже, предвосхищали и планировали хаос, который сами же и создавали. История? Люди дезертировали из армии еще до того, как их успевали отправить на фронт. Большевики заявляли, что это было частью их замысла. Позднее, очень скоро, они запели по-другому. Большая часть населения восстала против них. Им пришлось создать ЧК и Красную армию, чтобы запугивать людей, которых они, по их словам, спасли. В день первого важного танкового сражения в Камбре наша Украинская Рада объявила весь регион республикой[107]107
  Битва при Камбре (наступление британской армии на позиции немцев) началась 20 ноября 1917 года. В этот день Рада утвердила название «Украинская Народная Республика», провозглашение независимости состоялось 22 января 1918 года.


[Закрыть]. В одно мгновение мы перестали быть российскими гражданами. По крайней мере, мы больше не подчинялись большевистскому безумию. Хотя мои связи с Петроградом были почти полностью прерваны, я почувствовал, что мы получили передышку. У нас все еще сохранялась свободная экономическая система, которая позволяла мне работать и копить средства.

Снег засыпал Киев. Река начала замерзать. Перемирие практически было заключено. Большевики официально подписали его. Это не означало немедленного окончания войны. И состояние простых людей нисколько не улучшилось. Такие бумажные соглашения редко дают результат; но солдаты вернулись домой, а вместе с ними – Эсме. Думаю, город согревался в ту зиму волнением огромных толп, телами, прижимавшимися друг к другу на площадях, горячим воздухом, вырывавшимся из каждого рта. Эсме отказалась оставаться в гостинице. Я позволил ей жить с моей матерью, а сам отправился в «Европейскую», где было полно делегатов всех мастей; рассчитывать на спокойный отдых не приходилось. В конце концов я переехал в более дорогой «Савой». Но и здесь меня настигли политиканы. Через пару недель я вернулся к Ульянскому. Теперь это место именовалось не «Арсоном», а «Кубом»; это слово меньше всего подходило для характеристики ветхого здания, казалось целиком состоявшего из имитаций готических башенок и кремлевских куполов. Однако смесь архитектурных стилей снаружи была не такой гремучей, как смесь художественных стилей внутри. Акмеисты, футуристы, конструктивисты, кубисты; поэты, музыканты, художники и журналисты пили не меньше политических деятелей и так же много болтали. Они, конечно, и развратничали ничуть не меньше, а то и больше; но по крайней мере не трогали окружающих. Я на всю жизнь насмотрелся на кокарды и мундиры, проведя несколько недель в гостиницах на Крещатике. «Куб» стоял неподалеку от Château des Fleurs, поблизости от городских садов. Château (сад удовольствия и театр) сгорел перед войной во время большого пожара; так исчез один из конкурентов лондонского «Хрустального дворца». Попав в «Куб», я как будто вернулся в Петроград, в добрые старые времена. У меня был маленький отдельный номер на верхнем этаже; из окон открывался вид на заснеженные парки, голые деревья и на Днепр.