Текст книги "Цепи судьбы"

Автор книги: Маурин Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Я буду переводить для полковника Хофакера, – негромко произнес он на отличном английском языке почти без немецкого акцента. – Он просит вас еще раз скомандовать вашим людям «смирно», чтобы он мог провести осмотр.

– Смир-рна-а! – завопил Казинс. Опять раздалось хихиканье. Капитан МакДермотт нахмурился и едва заметно покачал головой. Он давал понять, что не следует без необходимости обострять отношения с неприятелем. После этого уже никто не смеялся.

Полковник Хофакер медленно двинулся вдоль шеренги, на мгновение останавливаясь перед каждым пленным и впиваясь в его лицо взглядом, как будто пытался запечатлеть его в памяти. Вблизи он оказался крайне непривлекательным типом. Ему было не меньше пятидесяти лет, его лицо было изрыто оспой, а нос приплюснут и неестественно искривлен. Барни представил себе, как много лет назад на этот нос с силой опустился кулак, изуродовав Хофакера на веки-вечные. Несмотря на невзрачную внешность, было совершенно очевидно, что сам полковник о ней очень высокого мнения. «Душка», – сказала бы о нем Эми. Маленькие глазки полковника высокомерно взирали на заключенных, а мощные плечи были самоуверенно откинуты назад. В то же время он выглядел очень болезненным, а белки его глаз были желтыми.

Барни стоял во второй шеренге, и ему стало не по себе, когда полковник остановился перед ним. Хофакер гораздо дольше обычных нескольких секунд сверлил его своими маленькими глазками, и неловкость Барни быстро сменилась отвращением. Он уставился в затылок стоящего впереди человека и сделал вид, что не замечает полковника.

Хофакер окончил осмотр.

–  Danke schön [26]26
  Большое спасибо ( нем.).


[Закрыть], – сказал он, обращаясь к капитану Мак-Дермотту, и слегка наклонил вперед свою деревянную шею, после чего направился прочь, сопровождаемый переводчиком и вооруженной охраной.

Через несколько дней Эдди Фэрфакс заболел. Все началось с температуры и головной боли, которая не давала ему спать всю ночь. Барни не спал вместе с ним, потому что Эдди стонал, не переставая. На следующее утро капитану Кингу удалось раздобыть для него несколько таблеток аспирина, но они не помогли. Эдди становилось все хуже, его дыхание было хриплым и затрудненным. К концу дня он потерял сознание.

Поскольку среди заключенных не было никого, кто разбирался бы в медицине, а в медпункте на первом этаже все еще не было персонала, полковник Кэмпбелл отправился к коменданту попросить, чтобы к больному привезли врача. Он вернулся через пятнадцать минут, кипя от ярости. Ему сказали, что полковник Хофакер очень занят и не сможет его принять.

– Я поговорил с переводчиком, и он пообещал передать мою просьбу коменданту. Я сказал ему, что, если они ничего не предпримут, я сообщу куда следует о том, что его чертов комендант не выполняет условий Женевской конвенции по условиям содержания военнопленных. – Полковник фыркнул. – Этот парень посмотрел на меня как на пустое место. Он не хуже меня понимает, что в настоящий момент вероятность того, что я сообщу кому-либо мало-мальски серьезному о том, что происходит в этом чертовом лагере, равна нулю.

– Мне этот Хофакер с самого начала не понравился, – кивнул капитан Кинг.

Эта беседа состоялась у дверей комнаты Барни и Эдди. Барни слушал, и на душе у него было тяжело. Каким-то необъяснимым образом он любил Эдди. Нет, не любил, скорее чувствовал, что несет за него ответственность. В данный момент Барни был единственным человеком, который мог позаботиться об Эдди.

– Паттерсон, – обратился к нему полковник, – вы бы лучше присмотрели себе другое место для ночлега. Болезнь Фэрфакса может оказаться заразной.

– В таком случае, сэр, я уже наверняка ее подцепил. Если не возражаете, я останусь, вдруг Фэрфаксу что-нибудь понадобится.

– Молодчина, Паттерсон. Но я настаиваю, чтобы вы спустились вниз к ужину. Я поручу кому-нибудь присмотреть за ним, пока вас не будет.

В эту ночь Барни не давали спать не стоны и тяжелое дыхание Эдди, а его молчание. Он, как труп, лежал на кровати, не двигаясь и не издавая ни звука. Барни то и дело перегибался через край своей койки, чтобы убедиться, что Эдди еще жив, и вздыхал с облегчением всякий раз, когда замечал подрагивание его век или едва заметное движение одеяла, как доказательство того, что он все еще дышит.

В последний раз убедившись, что Эдди по-прежнему находится в мире живых, Барни не стал ложиться. Фосфоресцирующая стрелка его часов показывала, что было уже без четверти три. Его окружала гнетущая тишина. Он сел на кровати, прислонившись к стене, и задумался над своей жизнью. Тоска по Эми причиняла ему физическое страдание. Барни представил себе, как она спит на их двуспальной кровати в маленькой квартирке, в которой они провели вместе каких-то четыре месяца. Это были самые значительные и удивительные месяцы в его жизни. Он закрыл глаза и коснулся ее волос, щек, изгиба ее подбородка, светящихся плеч. Затем он откинул покрывало и увидел, как ночная рубашка обвилась вокруг ее ног…

– Прошу прощения.

Барни так испугался, что у него вырвался непроизвольный возглас.

– Слушаю вас? – сказал он, когда увидел, что в комнату вошел немецкий переводчик.

– Прошу прощения за то, что испугал вас, но я опасался стуком разбудить вашего друга, – мягким голосом извинился переводчик.

– Что вам нужно? – Необходимость говорить шепотом заставила Барни сдержать раздражение.

– Комендант хотел бы поговорить с вами.

– Сейчас? – он посмотрел на часы. – В три часа ночи?

– Сейчас. Пойдемте, пожалуйста. – Немец жестом показал ему, чтобы он вставал.

Барни не двинулся с места.

– Для чего я ему нужен?

– Он сам вам скажет. Думаю, это имеет отношение к вашему другу. – Взгляд переводчика скользнул вниз, на Эдди.

– Ладно. – Это была странная просьба в странное время, но Барни не колебался. Он спустился с кровати, оделся и последовал за переводчиком, осторожно прикрыв за собой дверь.

Они спустились в столовую, обычно шумную и оживленную, но в этот час безлюдную и тихую, и прошли по коридору, о существовании которого Барни и не подозревал. Его провожатый открыл дверь, и они вошли в небольшую комнату, в которой стояло два письменных стола с пишущими машинками и телефонными аппаратами. В углу комнаты Барни увидел дверь, в которую и постучал переводчик. Не дожидаясь ответа, он жестом пригласил Барни войти в эту дверь и закрыл ее за ним.

Барни словно очутился в другом мире. Его изумленному взору предстали богатые гобелены и красочные полотна, покрывавшие каменные стены, черный, отделанный золотом письменный стол, сервант, круглый стол и стулья. Пол был устлан яркими коврами. На столе в вазе стояли цветы, распространяя дурманящий аромат по жарко натопленной комнате. В камине потрескивали поленья.

На обитом алой тканью диване посередине комнаты полусидел-полулежал полковник Хофакер, комендант Улья. Он курил сигарету в мундштуке из слоновой кости. Поверх черной шелковой пижамы на нем был халат из такой же ткани. Одна нога в черном шлепанце лежала на диване, другую он опустил на ковер. Его волосы были густыми, черными и довольно длинными для военного. Он посмотрел на Барни и улыбнулся. Барни не улыбнулся в ответ. В этом человеке было что-то такое… ему не удавалось подобрать точное определение. Декадентское! И выглядел он на удивление болезненно, как будто его что-то поедало изнутри.

– Что вы хотели мне сказать? – вежливо осведомился Барни, помня, что его привели сюда из-за Эдди и от грубости лучше воздержаться.

– Присядьте, лейтенант.

– Спасибо, я лучше постою.

– Как хотите. – Комендант пожал плечами.

– Я думал, вы не говорите по-английски.

– Если люди думают, что ты не понимаешь, о чем они говорят, иногда можно услышать довольно любопытные вещи. – Последовала пауза. – Вы очень красивый молодой человек, лейтенант Паттерсон, – наконец опять заговорил комендант.

– Что? – Этого Барни никак не ожидал. К своему ужасу, он почувствовал, что краснеет.

– У меня есть слабость к красивым молодым людям, – вкрадчиво продолжал комендант. – Вы готовы удовлетворить мою слабость, лейтенант?

– О господи, нет! – залепетал Барни. Он попятился, чтобы увеличить расстояние между собой и полковником.

– Даже ради своего друга? – Немец опять улыбался. Он поднес сигарету к губам и выпустил облако дыма.

– Нет! – задыхаясь, произнес Барни. – Ни за что на свете!

– Если вы передумаете, врач осмотрит лейтенанта Фэрфакса в течение получаса. – Хофакер потянулся к стоящей рядом пепельнице и затушил сигарету. – В ближайшей деревне есть хороший врач, и я сразу же пошлю за ним машину.

– Уверяю вас, что я не передумаю.

Когда Барни вернулся в свою комнату, дыхание Эдди изменилось. Теперь вдохи были очень короткими и сопровождались скрежещущими звуками, как будто он задыхался. Что, если это предсмертные хрипы? – в ужасе думал Барни. Что, если Эдди умрет, в то время как он мог бы его спасти? Нельзя сказать, что Барни впервые столкнулся с гомосексуализмом. Сам он ничего подобного себе не позволял, но в Оксфорде это было обычным делом. Некоторые родились такими, другие просто развлекались.

Эдди, похоже, совсем перестал дышать, затем начал по-настоящему задыхаться. Барни опустился на колени возле его кровати и попытался нащупать пульс. Ничего. Через минуту у Эдди начался новый приступ удушья.

Богты мой! Неужели жизнь человека стоит меньше, чем временное унижение?

Нет.

Барни ринулся вниз по ступенькам в жилище коменданта. Когда он открыл дверь небольшого кабинета, переводчик сидел за одним из письменных столов и что-то писал в блокноте.

– Скажите полковнику Хофакеру, что я сделаю то, что он хочет, после того, как врач осмотрит моего друга, и только в том случае, если он сможет ему помочь. Я даю слово чести.

– Я ему сейчас сообщу, – переводчик встал из-за стола. Его маленькие розовые губы изогнулись в ироничной усмешке. – Он был уверен, что вы вернетесь. Поэтому и приказал мне подождать.

Барни остался внизу. Он ничем не мог помочь Эдди, если тот вдруг решил умереть в его отсутствие. Барни сел возле одного из длинных столов в столовой и попытался подавить отчаянное желание закурить. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал, как машина выехала за ворота крепости. Шум двигателя начал удаляться и постепенно затих. Больше ничто не нарушало тишину ночи.

Наконец машина вернулась. Появился переводчик и открыл дверь, прежде чем водитель успел позвонить и разбудить всех неожиданным резким звуком. Он же провел наверх врача, плотного краснолицего мужчину с седеющими волосами и густой бородой. Не прошло и двух минут, как переводчик снова спустился.

– Один из ваших офицеров, капитан Кинг, должно быть, услышал, как подъехала машина, и пришел посмотреть, что происходит, – сообщил он Барни, садясь напротив, с другой стороны стола. – Похоже, и он, и врач говорят по-французски, так что они могут общаться без моей помощи.

– Что вы сказали капитану? – быстро спросил Барни.

– Что состояние лейтенанта Фэрфакса ухудшилось, вы стали настаивать, чтобы мы послали за врачом, и комендант пошел вам навстречу.

– Спасибо.

– Хотите курить? – Переводчик извлек из кармана блестящий черный портсигар с серебряными инициалами Ф. Дж., выгравированными на крышке.

– Меня зовут Франц Джегер, – сообщил немец. – До войны я работал в лондонском представительстве «мерседес-бенц». Наш салон находился в Мэйфэр, неподалеку от американского посольства.

Барни с благодарностью принял сигарету, и собеседник помог ему прикурить.

– Спасибо, – еще раз пробормотал Барни.

– Мне очень жаль, что так получилось, – произнес Франц Джегер.

– Что вы имеете в виду? – спросил Барни. Ему хотелось, чтобы переводчик ушел. Он предпочел бы остаться один.

Его собеседник развел маленькими белыми ручками в жесте, напоминающем отчаяние.

– Войну, потери с обеих сторон, коменданта.

– Зачем же вы пошли в армию?

– За меня все решил мой отец, – угрюмо ответил переводчик. – Я вернулся в Германию, потому что заболела моя мать, и намеревался пробыть здесь всего несколько дней. Мама умерла, фюрер вторгся в Польшу, Великобритания объявила Германии войну, и я застрял. Если бы был выбор, я предпочел бы остаться в Лондоне, даже если бы это означало интернирование меня как иностранца на остров Мэн вместе с моими друзьями-иноземцами. Насколько я знаю, это очень неплохой курорт, и лагерь для военнопленных в Баварии значительно ему уступает. Я чувствую себя здесь таким же узником, как и вы.

Барни никогда не бывал на острове Мэн, но тоже был уверен, что выбрал бы его, а не Баварию.

– Когда эта идиотская война закончится, – продолжал Франц Джегер, – я вернусь в Лондон. – Он швырнул окурок на пол, достал из портсигара еще одну сигарету и предложил ее Барни.

Барни щелчком отправил свой окурок в полет и взял предложенную сигарету. Франц Джегер уже собирался положить портсигар обратно в карман, но вместо этого высыпал его содержимое на стол.

– Забирайте все. У меня их полно.

– Спасибо. – Барни положил сигареты в нагрудный карман своего огромного мундира.

– Он умирает. Я говорю о коменданте, – отчужденным голосом опять заговорил немец. – Его поедает рак. Он не сможет терроризировать вас слишком долго.

– Угу, – отозвался Барни. Вряд ли полковник Хофакер умрет до наступления следующей ночи, зато существует большая доля вероятности, что это сделает Эдди Фэрфакс, и тогда Барни не придется выполнять данное обещание.

Эдди не умер. Оказалось, что у него пневмония и ему следовало сидеть в кровати, а не лежать на спине.

– Чтобы отходила жидкость, – туманно пояснил капитан Кинг. – Врач дал Эдди какое-то лекарство, я не знаю, как оно называется, оно немецкое.

– Он выглядит намного лучше, – заметил Барни. Эдди сидел в постели, обложенный полудюжиной подушек. Он спал глубоким сном, его щеки слегка порозовели, и дыхание было свободным.

Прошло несколько дней. Врач приезжал ежедневно, и состояние Эдди продолжало улучшаться. Неделю спустя он уже мог разговаривать, и его аппетит почти нормализовался, хотя Эдди все еще был очень слаб и мог сделать лишь несколько шагов по комнате.

Полковник Хофакер изумил всех, кроме Барни, передавая больному всевозможные угощения: куриную грудку, свиные отбивные, марципановые пирожные. Остальным военнопленным такая еда и не снилась.

– Мы недооценили этого парня, – заметил полковник Кэмпбелл.

Миновала еще одна неделя, и от болезни Эдди не осталось и следа, как будто он и не болел вовсе.

Барни теперь не спал по ночам, и появление среди глубокой ночи Франца Джегера его ничуть не удивило. В Улье было тихо, как в могиле.

– Комендант ждет вас, – прошептал переводчик.

Барни схватил мундир, сунул ноги в туфли и последовал за ним вниз.

Когда они вошли в зал, в котором заключенные принимали пищу, Барни опустился на один из стульев.

– Присядем на минутку, – предложил он переводчику. В огромной комнате было невероятно холодно. Ничтожное отопление, согревавшее ее днем, было выключено, и руки Барни превратились в ледышки.

На лице переводчика отразилось удивление, но он сел за стол напротив Барни.

– Я не собираюсь идти к коменданту, – сказал Барни, – и был бы благодарен вам, если бы вы ему об этом сообщили.

– Но вы пообещали, лейтенант, – его собеседник слегка нахмурился, – вы дали слово.

– Большинство людей на моем месте поступили бы точно так же, – напрямик заявил Барни. – Мой друг умирал, а от меня потребовали невозможного. Лейтенант Фэрфакс и без этого имел право на врача.

– Это действительно так, – наклонил голову переводчик, – но, боюсь, коменданта не интересуют ничьи права. Он предполагал, что вы можете изменить своему слову, и попросил передать вам, что если это случится, в ближайшем будущем один из ваших товарищей будет застрелен при попытке к бегству. Будет совсем нетрудно застрелить человека, гуляющего в одиночестве, а потом заявить, что он пытался разрезать колючую проволоку и бежать.

– Он этого не сделает! – задохнулся Барни. Его захлестнула волна ужаса.

– Боюсь, что сделает. – В голосе Франца Джегера звучало сочувствие. – Коменданту наплевать, что другие о нем думают. Как я уже сказал вам, он умирает и его последнее желание на этой земле – обладать вами.

Как там звучит эта фраза в самом конце «Повести о двух городах» [27]27
  Исторический роман Чарльза Диккенса.


[Закрыть]? – пытался припомнить Барни, несколькими минутами позже входя в комнату коменданта. «То, что я сейчас делаю, намного лучше всего, что я когда-либо сделал…» Что-то в этом роде.

Эдди Фэрфакс никогда не узнает, что сделал для него его друг.

Полковник Хофакер исчез за несколько дней до Рождества. Ходили слухи, что он лег в больницу. На Новый год заключенным сообщили, что он умер.

«Вы понятия не имеете, каким он был на самом деле!» – хотелось крикнуть Барни, когда он слышал, что о полковнике говорят как о порядочном человеке. При Хофакере в Улье царила спокойная и непринужденная атмосфера, введенные им правила были разумными, и охранники почти не беспокоили заключенных. А что он сделал для Эдди Фэрфакса, когда тот заболел!

Новый комендант, майор фон Вальдау, держался в тени. Раз в неделю он встречался с полковником Кэмпбеллом, старшим среди военнопленных офицеров, и они обсуждали вопросы, касающиеся пленных и их содержания. Условия ухудшились в начале нового года, когда прибыла еще сотня пленных. Теперь в каждой комнате жили по четыре человека.

Постепенно до узников начало доходить, что они здесь надолго и надежды на скорую встречу с близкими нет.

Пройдет более четырех лет, прежде чем они вновь обретут свободу. Эти годы будут долгими и монотонными, но пережить их поможет сила человеческого духа, восторжествовавшая над несчастьями. Пленные организовали драматическую студию, библиотеку, различные клубы по интересам. Они читали друг другу лекции и стихи, проводили спортивные состязания и писали книги, учились чинить обувь и штопать носки, а также изобретали множество других способов проводить время и делать свою жизнь насыщенной и интересной.

Но Барни Паттерсон так и не смог забыть, что он совершил для того, чтобы спасти жизнь Эдди Фэрфакса. Это настолько нарушило его внутреннее равновесие, что его личность претерпела заметные изменения, а воспоминания об этой ночи преследовали его до конца дней.

ГЛАВА 15
Май 1971 года
Маргарита

Я всячески пыталась добиться от Хильды приглашения съездить с ней в новую квартиру в Ватерлоо. Договор еще не был подписан, но ключ у нее уже был.

– Я хотела бы еще раз взглянуть на твою ванную комнату, – сообщила я Хильде, когда мы в конце дня забирали сумки и другие мелочи из учительской. Накануне моя мать изумила всех своим неожиданным появлением в отеле «Карлайл» в Саутпорте. – Моя тетя планирует сделать ремонт в ванной комнате, и я вспомнила, как мне понравился цвет твоей ванной.

Я понятия не имела, какого цвета ванная у Хильды. Я просто искала предлог не идти сразу после работы домой, потому что там была моя мать и мне хотелось оттянуть возвращение хотя бы на два часа. Совсем недавно Хильда казалась мне отвратительной. Если бы судьба моей матери находилась в ее руках, двадцать лет назад Эми Паттерсон повесили бы. Сейчас я считала Хильду подругой, хотя у меня не было оснований полагать, что за истекший период ее взгляды на смертную казнь претерпели сколько-нибудь заметные изменения.

– Ты, должно быть, единственный человек, которому нравится сочетание салатного и темно-зеленого, – удивилась Хильда. – Мама говорит, что когда я перееду туда, я должна буду немедленно перекрасить ванную.

– А мне показалось, что эти цвета очень хорошо сочетаются, – солгала я и добавила возмущенно: – Это твоя квартира, Хильда, значит ты, а не твоя мама, должна решать, какого цвета будет твоя ванная комната.

– Я знаю и постоянно ей об этом напоминаю. Честно говоря, Маргарита, в половине седьмого я встречаюсь с Клиффордом у «Одеона», – доверительно сообщила мне Хильда. – Мы идем на «Героев Келли» с Клинтом Иствудом. Я собиралась сразу после школы поехать в город и немного походить по магазинам, чтобы избежать встречи с мамой. Она только и знает, что твердит о том, как она переедет в эту квартиру вместе со мной.

– Черт подери, Хильда! – в ужасе воскликнула я. – Там ведь всего одна спальня.

– Я ей так и сказала, но она ответила, что существуют двуспальные кровати. Я не то чтобы послала ее к черту, но, в общем, высказалась в этом смысле. – Хильда улыбнулась. Раньше это было очень необычным зрелищем, но в последнее время она делала это все чаще. – Знаешь что, приходи ко мне в понедельник после школы, заодно и на ванную посмотришь.

– Спасибо. – Я совсем забыла, что сегодня пятница. Скорее всего, в понедельник я по-прежнему буду избегать встречи с матерью, но мне нужен был предлог не идти домой прямо сейчас. Я подумала, не поехать ли мне самой в город, но это было немного чересчур. Целый день я не находила себе места. Сейчас пора было идти домой, а я чувствовала себя еще более странно.

Мы с Хильдой вышли на улицу и направились на стоянку позади школы, где учителя оставляли свои машины. День был пасмурный, но довольно теплый. Несколько ребят все еще ожидали родителей на игровой площадке, а за воротами стояло несколько мам с колясками. Судя по всему, там проходило стихийное родительское собрание.

Хильда никуда не спешила, я тоже несколько по-детски тянула время, когда позади нас раздался голос:

– Привет.

От неожиданности я уронила сумку, поэтому Хильда обернулась первой.

– Привет, Роб, – ответила она.

Я почувствовала, что краснею. Бог знает почему. Роб Финнеган приближался к нам, держа за руку Гари.

– Привет, – промямлила я. Один Бог ведал, почему я мямлила.

– Не буду мешать, – Хильда помахала нам рукой и зашагала прочь.

– Я хотел спросить, как ты себя чувствуешь. – Роб внимательно посмотрел на меня. – Вчера вечером ты выглядела очень огорченной.

– Я все еще огорчена. – Я громко и совершенно неожиданно шмыгнула носом. – Извини, пожалуйста. Ты, наверное, был в ужасе.

– Ничего ужасного там не произошло. – Он покачал головой. – Я провел один из самых интересных вечеров в своей жизни. Твоя мама – настоящая красотка, как сказал бы мой отец, а твой дедушка словно только вчера из Голливуда. Моя семья по сравнению с твоей совершенно неинтересная. У меня в Ирландии есть дедушка, который носит полосатые подтяжки, войлочные тапочки вместо туфель и курит омерзительную трубку.

– Дедушка хороший, – вмешался Гари. – У него на ногах такие длинные ногти, что он ходит к специальному человеку, который их подстригает. Это называется… – он потянул отца за руку. – Как называется этот человек, пап?

– Мозольный оператор.

– У него есть подружка, – продолжал Гари.

– У мозольного оператора или у дедушки? – спросила я.

– У дедушки, глупышка, – захихикал малыш. – У нее стеклянный глаз и деревянная нога.

– Дедушка просто пошутил, сынок.

– Похоже, у тебя очень веселый дедушка, Гари. – Конечно, ученикам не положено называть своих учительниц глупышками, но чем ближе я знакомилась с его отцом, тем более фамильярными становились наши отношения с Гари. Узнав, что он занял второе место на художественном конкурсе, малыш целый день был перевозбужден и смешлив.

Роб сказал, что ведет Гари в парикмахерскую, чтобы в понедельник, когда корреспондент из «Кросби геральд» придет в школу фотографировать его, у мальчика была аккуратная стрижка.

– Может быть, я и сам подстригусь, – добавил он.

– Тебе незачем стричься. – Не то чтобы у него были короткие волосы, но… В течение последнего десятилетия многие молодые люди, вдохновленные «Битлами», «Роллингами» и другими поп-группами, отращивали длинные волосы. Хотя Робу и нравилась их музыка, он не копировал их стиль. Я не могла представить его себе с волосами, отросшими хотя бы до воротника.

– Правда? – он провел рукой по затылку. – А мне кажется, у меня уже длинные волосы. Это все из-за моей работы. Я привык коротко стричься.

– Извини. Меня это не касается. Я не имела права вмешиваться.

– Если ты считаешь, что все в порядке, я не буду стричься. Как ты думаешь? – он повернул голову, чтобы я могла рассмотреть его затылок.

– На твоем месте я бы пока оставила все, как есть. – Я вдруг ощутила непреодолимое желание коснуться его затылка и погладить. Меня это встревожило.

Гари смотрел на нас, как будто наблюдал за теннисным матчем, переводя взгляд слева направо и справа налево, когда один из нас начинал говорить. Мне показалось, что между его отцом и мной только что произошло что-то значительное. То, что я высказала свое мнение относительно длины волос Роба, и то, что он принял мое мнение к сведению, выводило наши отношения на новый, более личностный уровень.

– В таком случае, я стричься не буду, – заключил он. – Подстригу только Гари.

Глаза Гари переместились в мою сторону в ожидании ответа.

– Хорошо. – Матч окончился. Я села за руль.

– Увидимся завтра часов в одиннадцать, – сказал Роб, отходя вместе с Гари от машины. – Мы собирались в зоопарк в Честер, – пояснил он в ответ на недоумение, написанное на моем лице.

– Я совершенно об этом забыла.

– Понимаю. Ничего страшного. Мы с Гари сами съездим.

– Нет, нет, – перебила я его. – Я тоже поеду с вами. Лучше я поеду с вами, чем останусь дома.

Гари продолжал тянуть отца за штанину, и Роб еще немного попятился от машины.

– Ты уверена?

– Еще как уверена.

Чарльз взял на работе выходной. Когда я вернулась домой, они с матерью были в саду за домом. Они сидели на белых металлических стульях за белым металлическим столом, пили вино и, судя по тому, что оба чуть не падали от смеха, разговаривали о чем-то невероятно смешном. Я поймала себя на том, что улыбаюсь, наблюдая за ними через окно кухни.

В своих мешковатых садовых штанах и рубашке с открытым воротом Чарльз выглядел молодым и беззаботным. Я не могла припомнить, когда он в последний раз так веселился. Моя мать что-то сказала, хлопнула его по колену, и они опять залились смехом.

Мать была очень красивой в своем темно-зеленом платье, сшитом из тонкой шелковистой ткани, слегка просвечивающейся и позволяющей рассмотреть форму ее ног. Я всегда знала, что она очаровательна. Я видела свадебные фотографии, использованные газетами во время суда, и слышала, что о ней говорили Чарльз и Кэти Бернс. Но была и другая фотография, сделанная в тюрьме, когда моей маме было сорок лет. На этой фотографии в ней невозможно было узнать прежнюю Эми.

Я ожидала, что из тюрьмы выйдет постаревшая, выглядящая намного старше своих сорока девяти лет женщина. Но Эми казалась значительно моложе. Она сказала, что провела три недели в оздоровительном центре в Суффолке.

– Я восстанавливала силы, – пояснила она.

– Восстанавливала силы после чего? – кисло поинтересовалась Марион.

– После срока, проведенного в качестве гостьи Ее Величества, – гортанно засмеялась мать. – Мне это очень помогло. Я имею в виду оздоровительный центр.

Я также не ожидала, что из тюремных ворот выйдет женщина, способная так заразительно смеяться. За оздоровительным центром последовала неделя в Париже, которую мама провела вместе с дедушкой. В Париже она покупала одежду и «другие мелочи». Полагаю, она подразумевала украшения и сумочки. Я была уверена, что мне это помогло бы восстановить силы практически после чего угодно, каким бы неприятным оно ни было.

Мать встала из-за стола и направилась к дому. Я взлетела наверх и заперлась в ванной. Я испытывала ужас перед нашей следующей встречей. С того момента, когда я узнала, что мать выпускают на свободу, я более-менее подготовилась к встрече с ней. Но я и представить себе не могла, что разрыдаюсь и упаду в ее объятия. Я села на крышку унитаза и в сотый раз за день пережила это ужасное событие.

Я не осознавала, насколько мне не хватало матери. Не осознавала, что мне ее хоть сколько-нибудь не хватало. Я представляла себе нашу встречу и полагала, что буду вести себя холодно, постепенно оттаивая, – все же она моя мать.

Я услышала, как она закричала:

– Хочешь еще вина, Чарли?

Должно быть, Чарльз ответил, что хочет, потому что мать продолжила:

– Красного или белого? А чипсы у тебя есть?

Я могла бы ей сообщить, что чипсов нет. Марион не одобряла чипсы. Она говорила, что они вредны для здоровья, в них полно соли и вообще это напрасная трата денег. Некоторые дети приносили чипсы в школу, и когда на перемене хрустели ими, у меня всегда текли слюнки.

– В котором часу возвращается домой моя малышка?

Я поморщилась. Меня никто и никогда так не называл.

Услышав, что мать опять вышла в сад, я покинула ванную и пробралась к себе в комнату.

Я выглянула сквозь занавеску в окно и увидела, что мама поставила на стол два стакана красного вина. Чарльз отхлебнул из одного стакана, что-то сказал, встал и вошел в дом. Я затаила дыхание, когда услышала, как он взлетел по лестнице. Это было совершенно не похоже на него, потому что все его действия, включая подъем по лестнице, всегда были спокойными и размеренными. Я думала, что Чарльз не знает, что я уже дома, и поэтому прямиком направится в ванную. Вместо этого он вошел в мою комнату. Я не могла понять, рассердился он или развеселился, увидев меня, застывшую у окна почти наверняка с виноватым выражением лица. Я и в самом деле чувствоваласебя виноватой.

– Ты знаешь, она не кусается, – сказал Чарльз. – Я услышал, как подъехала твоя машина, поэтому знал, что ты дома. Ты намерена сидеть здесь до вечера?

– Конечно нет.

– Эми любит тебя. Она всегда тебя любила. Она была очень растрогана, когда ты обняла ее вчера вечером. Твоя мама очень боялась, что ты не захочешь ее видеть.

– Я не хотела ее видеть. – Я почувствовала, что у меня на глаза наворачиваются слезы. – Не знаю, что на меня нашло. Должно быть, я скучала по ней, сама того не понимая, и теперь чувствую себя полной идиоткой.

– Это глупо, Маргарита. – Чарльз подошел и обнял меня за плечи, а я положила голову ему на плечо. Мой лоб уперся в его небритую щеку, – он действительно позволил себе сегодня расслабиться. – Твое поведение было абсолютно естественным. Это прекрасно, и уж во всяком случае намного лучше, чем быть все время такой зажатой, как Марион.

– Где она?

– На работе. Где же еще?

– Я думала, что она, быть может, взяла выходной, как ты.

Чарльз громко фыркнул. Должно быть, он был слегка пьян.

– Ты ошибалась. Возвращение твоей матери из тюрьмы – последнее из того немногого, что способно заставить Марион взять выходной.

Я отстранилась от него и села на кровать.

– Почему вы с Марион все время ссоритесь? Меня это очень огорчает.

Вместо того, чтобы посочувствовать мне, Чарльз скорчил одну из тех страшных рожиц, которыми он поднимал мне настроение в детстве. Ему всегда удавалось меня рассмешить, и сейчас я тоже не удержалась.

– Ты должна была уже заметить, что приблизительно каждые семь лет твоя тетя начинает действовать мне на нервы. Мне не требуется много времени, чтобы преодолеть этот кризис. Это не должно огорчать тебя, Маргарита, потому что все остальное время ядействую на нервы ей. – Он поднял брови. – И не говори мне, что ты этого не замечаешь.