Текст книги "Князь тумана"

Автор книги: Мартин Мозебах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

15. Рано утром в «Монополе»

В чем заключалась монополия отеля «Монополь», расположенного вблизи гигантского стеклянного купола Центрального вокзала? Номера его были просторны, но шумны, так как в основном выходили окнами на улицу, где с раннего утра гремели конные экипажи и тарахтели моторы. Вышедшему из поезда на привокзальную площадь пассажиру казалось, что тут-то и начинается настоящая дорожная кутерьма. Номера, выходящие окнами на двор, были темными и располагались над пекарней, в которой еще затемно начинались приготовления к грядущему дню. Подобно тому как аромат фимиама, воскуряемого богам древности, возносился в их пресветлые чертоги смешанный с чадом подпаленных на огне жертвенных животных, во дворе «Монополя» под окнами постояльцев клубились тучи муки, запахи дрожжей и печеного хлеба, так что, пожив там немного, его жильцы начинали ощущать себя сытыми, даже когда ложились спать, не поужинав. Номера были оклеены новыми обоями. Гирлянды листвы и бутонов покрывали стены, словно тут всегда шел непрекращающийся праздник на лоне природы. В двадцать восьмом номере на стенах можно было видеть большие пучки увядших кленовых листьев с коричневатыми, засохшими коробочками семян, знаменитыми «крылышками» вперемешку с ядовито-желтыми ирисами, из зева которых через край переливались лиловые потоки. При таком богатстве красок картины, казалось, были излишни, однако в «Монополе» и на картины не поскупились. "Лютер в облике юнкера Йорга [14]14
  Отлученный от Церкви, Лютер смазывался в 1521–1522 гг. от преследований под именем «юнкера Йорга» («юнкер» в немецком означало «молодой помещик», «помещичий сын»).


[Закрыть]прислушивается к народному говору" и «Молодой Гёте похищает поцелуй с уст Фридерики Зезенегейм», представлявшие собой две большие гравюры на стали, образовывали два островка спокойствия среди буйства пышной листвы. Двадцать восьмой относился к числу непопулярных номеров, выходивших окнами на двор. Окно в нем, словно стесняясь открывающегося из него вида, забилось в самый угол. Войдя в комнату, вы его не сразу обнаруживали. Большой картонный параван [15]15
  От фр. Paravent – ширма.


[Закрыть]с узором в виде павлиньих перьев, загораживал этот угол. Из-за паравана виднелась увенчанная блестящими медными шарами спинка кровати. Вторая кровать стояла ближе к двери. Обитатели двигали мебель как им вздумается. Прибрать эту комнату не было почти никакой возможности, не говоря уже о том, чтобы придать ей более или менее гармонический вид. Платяной шкаф с овальным зеркалом не закрывался из-за напиханных в него вещей. На обоих креслах, на комоде, на параване, на полке для чемоданов были накиданы предметы одежды. Посреди этого развала стояла разложенная гладильная доска с выставленной на ней, переполненной до краев, изящной плетеной корзиночкой для швейных принадлежностей – единственной вещью во всей комнате, которая радовала глаз.

Который час? В полутьме это трудно было определить. В пекарне уже давно начали греметь противнями и тяжелыми печными заслонками. Хлебный дух примешивался к затхлому запаху спальной комнаты, устоявшемуся в ней еще прежде, чем сюда вселились нынешние обитатели. Из-за паравана тускло просвечивал желтоватый огонек. Он светился так уютно, словно там зажгли свечку, хотя на самом деле под присборенным в виде нижней юбки абажуром, прожженном во многих местах сигаретами, горела электрическая лампочка. Вдруг раздался глухой бас: "Черт знает что! С меня хватит!" Слова прозвучали как-то бестелесно, как если бы их произнес попугай.

Это явление представляло собой неповторимую особенность "Монополя". Она заключалась не в относительности его чистоты, не в белье с пятнами, не в клочьях пыли в шкафах и даже не в отсутствии тишины или в той недоверчивости, с которой здесь у некоторых постояльцев требовали ежедневной оплаты счета, а в особенной конструкции отопительных труб, благодаря которой голоса проживающих в отдаленных комнатах людей передавались на большое расстояние, так что казалось, будто они говорят совсем рядом.

– Это лысый торговый агент из Дюссельдорфа, – сообщил грудной женский голос из-за паравана. Там, как видно, уже не спали, за параваном горел свет, но никто еще не вставал, позволяя себе немного помечтать и понежиться в постели. С кем говорила женщина – сама с собой или ее слова были обращены к молодому человеку, долговязому подростку, который занимал кровать возле двери?

В двадцать восьмом номере было жарко, но из-за горячих булочек в цокольном этаже постояльцы предпочитали не открывать окно. Мальчик для прохлады сбросил с себя блестящее красное стеганое одеяло. Полуголый, с открытой женственной грудью и младенчески выпяченным животом, он лежал, одетый в длинные подштанники и носки. Черты лица еще оставались заспанно-расплывчатыми. Густые гладкие волосы неопределенного цвета шапкой закрывали лоб до бровей. На щеках еще не пробилась борода, хотя парнишка вымахал такой орясиной, что его ступни в черных носках высовывались за край кровати сквозь прутья железной спинки. Протянув руку, он нащупал на ветчинноузорчатой мраморной столешнице ночного столика металлическую коробку. Не продрав еще глаза, он вслепую воткнул себе в рот сигарету. К свежим булочкам примешался терпкий запах, на фоне теплой рембрандтовской желтизны паравана заклубился сизый дымок.

– Ты куришь, – произнес грудной голос.

– Лейтенантский завтрак, – откликнулся долговязый подросток сонным голосом. – Коньяк и сигарета.

– Ну уж нет, пока ты живешь у меня! – Однако в отказе не слышно было должной решительности. Этот короткий диалог разыгрывался в утренней мгле душной комнаты не впервые.

Затем в сумеречном свете подала голос металлическая перекладина над окном. Вытертая занавеска отъехала в сторону. В комнату проник сероватый свет, яснее проступили раскиданные повсюду груды одежды. Долговязый малый зажмурил глаза. Но матушка распорядилась так, что день уже наступил. Ему осталось совсем немного времени, чтобы понежиться. Как у заключенных в тюрьме, где днем койку положено поднимать и пристегивать к стене, у него тоже скоро отнимут возможность валяться на кровати.

Параван покачнулся. Из-за него в длинной ночной рубашке показалась госпожа Ганхауз. Моложавое лицо обрамляли густые седые волосы, накрученные на папильотки. Казалось, она вместо чепчика надела на ночь лорд-канцлерский парик. Сын унаследовал от нее волосы, однако, несмотря на поразительное сходство матери и сына, которому не мешала даже разность полов, при взгляде на обоих нетрудно было решить, кто из них свежее и энергичнее. У молодого человека вокруг глаз лежали коричневатые тени, а в его молодом, бабьем жирке уже проступала некоторая бугристость, которой так боятся женщины. Мать была словно свежеочищенная груша. На лбу и верхней губе сочным налетом выступила легкая испарина. В прогретых стенах гостиничного номера тела постояльцев, если употребить выражение поваров, томились на слабом огне. Подойдя к умывальнику, на котором стоял таз с водой, госпожа Ганхауз одним движением сбросила через голову ночную рубашку. Теперь она осталась в одних панталонах, покрытых пышными сборками и завязанных на поясе бантиком, но внизу состоявших из двух отдельных, не сшитых в одно целое штанин.

– Отвернись! – приказала госпожа Ганхауз, не оборачиваясь.

Сын не пошевелился, продолжая глядеть на давно знакомую во всех подробностях материнскую спину: две одинаковые выпуклости, разделенные ложбиной позвоночника. В неодетом виде ее тело выглядело совершенно иначе, чем в корсете. Близость пекарни подсказывала сравнение с медной формой, в которую наливают сдобное бисквитное тесто. Когда вынешь его из формы, оно предстает перед зрителем во всем великолепии своей пышности. Тело всходило, наливалось сдобой, как бы расправлялось из небольшого комка. Из-за спины склоненной над умывальником женщины слышался легкий плеск, шлепки и бульканье. Мочалка шлепалась о тонкую кожу при энергичных и сильных движениях. К запахам, пропитавшим комнату, прибавились еще корица и розовое мыло, которым сыну пользоваться не разрешалось. Весь пол перед умывальником был залит водой. Кутая грудь в насквозь промокшее льняное полотенце, она вперевалочку шаловливо ускакала к себе за параван. Это к ней не шло. Вообще госпожа Ганхауз никогда не позволяла себе забываться и дурачиться. Когда она вновь показалась перед сыном, на ней уже была кружевная сорочка, хотя и свежая, но все же сильно заношенная.

– Как только у нас выдастся свободный денек, надо будет подумать о моих кружевах, – говорила она каждое утро, увидев себя в овальном зеркале в одеянии из драных и расползающихся на ниточки кружев.

Ну, все! Пора! Пришло время вставать и для этого молодца, шалопая, теленка! Этими словами она называла своего долговязого сыночка, когда нежными прозвищами заменяла данное ему при крещении имя Александр, превосходно подходившее к молодому человеку такого великолепного сложения. Пришлось ему выбираться из коротковатой кровати и приступить к исполнению единственной ежедневной обязанности, требовавшей некоторого напряжения сил, а именно к затягиванию матушкиного корсета.

– Сильней! – сквозь зубы покрикивала госпожа Ганхауз, опираясь вытянутыми руками на мокрую мраморную поверхность умывальника, словно приказывая палачу выполнять экзекуцию со всей суровостью. Александр натягивал шнурки, пока не чувствовал, что дальше, сколько ни дергай, уже некуда, так как достигнут некий непреодолимый предел, за которым, если еще натянуть, у женщины переломится талия.

Засим следовали разные процедуры, требовавшие много времени. Александр привлекался, когда дело доходило до укладывания волос. И вот, как всегда неожиданно, наступил наконец момент, когда туалет госпожи Ганхауз оказывался вдруг завершенным.

На ней было то же самое платье из коричневой тафты с фиолетовыми бантиками. Волосы были уложены подушкой, из которой свешивалась роскошная коса. Она не красилась. Губы ее розовели блеклыми лепестками. Лоб и щеки были исчерчены тоненькими морщинками, напоминавшими кракелюры тонкого белого фарфора.

– Я иду искать Теодора, – сказала она. – Тео думает, что стоит ему переехать – и его уже никто не найдет. Как же он еще неопытен!

Подол платья скрывал ее ступни. Словно на колесном ходу, она медленно выкатилась из комнаты. Александр снова лежал на кровати и провожал глазами высившуюся в овальном зеркале чужую даму, которая была его матерью.

16. Медвежий остров поставлен на ноги

Шахматное кафе «Пиковая дама» находилось неподалеку от отеля «Монополь», оно открывалось в девять часов утра, но часов до пяти посетителей там было мало. Длинный ряд инкрустированных в виде шахматных досок нарядных столиков выстроился перед черной клеенчатой софой. Кто же предпочитал устраиваться на софе, а кто выбирал стул, который при каждом движении скрежетал на плиточном полу? Один, задумавшись, приходит в состояние, похожее на зимнюю спячку, в котором порой забывает даже смахнуть ползающую по руке муху, другой, напротив, думает как бы всем телом, и, когда на него находит шахматный стих, у него дергаются руки и ноги, словно под действием гальванического тока. Устраивать за такими столиками совещания мог только человек, полностью лишенный эмоциональной чуткости. Несколько табличек с надписью «Silentium» призывали соблюдать тишину, напоминая также о высоком образовательном уровне посетителей, которые порой выглядели довольно обтрепанными. Помещение кафе имело форму латинской буквы "L". За продолговатым залом с шахматными столиками находилась отделенная занавеской небольшая комната с двумя столиками, своего рода отдельный кабинет, где дозволялось играть в карты, домино и другие несерьезные игры. Однако от них-то как раз и происходило необъяснимое на первый взгляд название кафе. Строгое шахматное направление было введено лишь после того, как выяснилось, что из-за карточной игры постоянно возникают недоразумения с полицией. Но изгнанные картежники в отместку перестали пользоваться даже теми двумя оставшимися столиками в отдельном кабинете. Госпожа Ганхауз нашла это помещение очень удобным для деловых встреч. Здесь можно было быть уверенной, что тебе никто не помешает. Кроме помешанных на шахматах чудаков, сюда никто не заглядывал.

– Я чувствую себя здесь как дома, – сказала она с тем довольным и теплым выражением, от которого даже на пасмурный день лег золотистый отблеск. Странную картину вызывали эти слова – дом госпожи Ганхауз! Неужели в нем тоже по стенам могут висеть таблички с надписью "Silentium"?

– Все, молодой человек! Кончились большие каникулы, – заявила она сидевшему напротив Теодору Лернеру, чье покрытое бронзовым нордическим загаром лицо странно контрастировало с крахмальным стоячим воротничком, – пора приниматься за работу.

Сначала она удивила его тем, что он, Лернер, оказывается, открыл остров Медвежий. Она, дескать, догадывается, что он по своей безукоризненной честности скажет: остров Медвежий известен людям уже не первый век, он нанесен на карту, описан, измерен Виллемом Баренцем, морские рыболовные флоты разных наций используют его в качестве якорной стоянки и перевалочного пункта, а на дипломатических конференциях сопредельных государств уже велись переговоры о Медвежьем острове, так что он может этого не повторять. В женском читальном зале Франкфурта-на-Майне, где она сразу (как, впрочем, и в читальном зале любого другого города) почувствовала себя как дома ("для меня читальный зал то же, что для счастливой жены кухонный очаг"), она нашла в замечательных статьях о Колумбе точный прообраз "нашей ситуации с Медвежьим островом". Честь открытия принадлежит не тому, кто первый увидел предмет, рассмотрел и снова бросил, а тому, кто перевел его в сферу реальности со всеми вытекающими отсюда последствиями. Никто до сих пор не знал, что там, на Севере, под покровом карстовых известняков и скудной растительности, на островке, над которым с криками носятся морские птицы, таится, совсем как в "Кольце Нибелунгов", неведомое сокровище. Остров Медвежий был ничьим, бесхозным, а "бесхозный" значит ничего не стоящий. Открыть что-то значит не что иное, как сделать из вещи то, что она на самом деле собой представляет. Тут Лернер окончательно растерялся: что же такое Медвежий остров на самом деле?

Госпожа Ганхауз с трудом сохраняла терпение, видя такую недогадливость. Хотя в главном зале "Пиковой дамы" в это время не было посетителей, она из предосторожности не позволяла себе говорить в полный голос. Но то, что она говорила шепотом, придавало ее словам особенную значительность.

– В современном мире, в котором мы оба, к счастью, живем, – принялась объяснять госпожа Ганхауз, – людям наконец удалось с помощью понятной и легко применимой формулы свести к единому знаменателю все факторы жизни: все политические, исторические и социальные явления, все продукты естественного и рукотворного происхождения. Благодаря этой формуле ныне нет такой сущности, которая была бы несоотносима с другими. Наконец-то мы преодолели стену, до сих пор не позволявшую нам, говоря попросту, "сравнивать груши с яблоками". Истина новой жизни заключается в принципиальной сопоставимости и взаимосвязанности всего сущего. Только экономика, произведя свою тихую, но неостановимую, как стихийный процесс, революцию, действительно создала то равенство, которого добивалась политика. В глазах победивших новых экономических деятелей благодаря волшебной формуле, которая живет в их сердцах, сопоставимы все вещи: горшок с гераныо, стихотворение Эмануэля Гейбеля [16]16
  Гейбелъ Эмануэль (1815–1884) – популярный в XIX в. и обласканный властью немецкий поэт.


[Закрыть], локомотив, королевская корона и, между прочим, тот самый Медвежий остров – сопоставимы благодаря тому, что у них есть цена!

Лернер, наверное, и сам это уже понял. То, что не имеет цены, не может входить в эту величественную систему, ему в ней нет места, и потому оно не может включиться в единую мировую цепь тотальной соотнесенности, вследствие чего теряет всякий смысл и может считаться несуществующим.

Плоды чтения превращались в руках госпожи Ганхауз иной раз в весьма пикантный салат.

– Понимаете теперь, почему именно вы открыли Медвежий остров и по праву носите за это звание Князь тумана? Редактор "Кассельской ежедневной газеты" инстинктивно угадал истину: насчет "туманов" с ним вполне можно согласиться, Медвежий остров, наверное, окутан туманом, зато "князь", то есть "властитель" – это уж, бесспорно, констатация реального факта, в которой содержится признание ваших заслуг. Так вот, пока вы открывали в высоких широтах Медвежий остров и, невзирая на все опасности, производили операцию по установке столбов, причем я безгранично восхищаюсь предпринятыми вами шагами, я здесь, в Германии, не покидая ее пределов, в сотнях километров от Медвежьего острова, так сказать не вставая с кресла, совершила второе открытие Медвежьего острова. Я создала предпосылки для включения Медвежьего острова в систему кругооборота, включившись в которую он наконец-то стал товаром.

Предмету, еще не включенному в цивилизованный товарообмен, не так-то просто стать товаром! Сначала нужен духовный, нематериальный толчок, требуется решение. Такой остров ждет своего часа, пока не найдется заинтересованное лицо – инвестор, который решит, что остров представляет для него определенную ценность. Инвестор сидит в своем кабинете за столом красного дерева, окруженный реальными ценностями, и его еще нужно подтолкнуть к первому шагу, чтобы он решился расстаться с этими ценностями, добытыми ценою страданий, хитрости или упорного труда, пожертвовав ими в обмен на нечто такое, что до сих пор не имело никакой цены, но теперь, благодаря этому акту заинтересованности, вдруг обретает форму, имя и весомость. Отныне остров Медвежий существует в двух ипостасях: во-первых, в виде нагромождения камней в краю полночного солнца и северного сияния, на расстоянии четырнадцати дней пути к северу от Шпицбергена, а во-вторых, в не менее реальном воплощении, в котором он значится на бумаге как "Германское предприятие по освоению Медвежьего острова", каковое представляет собой компанию, созданную потенциальными инвесторами; регистрация этой компании – дело ближайшего времени. Главой компании значится Теодор Лернер. Госпожа Ганхауз освежила ради этого свои старые связи. Есть, например, такое транспортно-экспедиционное агентство, занимающееся поставкой каменного угля и принадлежащее господам Бурхарду и Кнёру. С приемной дочерью господина Кнёра-старшего госпожа Ганхауз лежала в одной палате, когда рожала Александра. Такие события крепко связывают людей. Знакомство с господином Отто Валем началось, когда она занималась импортом джута на острове Джерси, дело это нелегкое, со своими особыми, специфическими требованиями, но очень увлекательное. Эти господа в восторге от перспектив, открывающихся в связи с Медвежьим островом. К счастью, кое в чем помогла пресса, госпожа Ганхауз, разумеется, направляла ее работу.

Лернер жадно слушал этот рассказ. За последние недели, проведенные им как бы в безвоздушном пространстве, результаты, достигнутые экспедицией, стали уплывать у него из рук. Иногда он в душе начинал подозревать, что вся затея с Медвежьим островом с самого начала была бессмысленной. По мере удаления от горы, серая вершина которой вздымалась над серыми волнами, кусочки мозаики вновь начали собираться воедино. А когда он в поезде описывал свою экспедицию супругам Коре и Ильзе и упомянул при этом о "соответствующих сооружениях", которые предстоит там построить, картина вновь обрела былую целостность.

– Вот посмотрите, что пишет "Дармштедтер альгемейне"! Эта статья послужила решающим толчком для Бурхарда и Кнёра. "Как телеграфирует Лернер, горный инженер Мёлльман с двумя немецкими горняками за четырнадцать дней проложил штольню длиной около пятнадцати метров и добыл за это время пятьдесят тонн легко воспламеняющегося, пригодного для котельных топок и кузнечных горнов угля. По завершении экспериментов, проведенных на борту "Гельголанда", корабль на добытом угле отправился в Тромсё. Всего Лернером возведено два больших жилых дома, из которых один, расположенный у Южной гавани, уже достроен. Для второго дома в районе Угольной бухты был заложен фундамент. Кроме двух домов строится склад для хранения угля вместимостыо около тысячи тонн, который не позднее восьмого августа будет готов к эксплуатации, а также четыре подсобных домика, два из которых готовы, а два еще строятся. Ввиду предстоящей зимовки окончательное решение по поводу начатого строительства будет принято к середине августа".

– От кого идут эти сведения? – задал вопрос Лернер, и ему показалось, будто он слышит собственный голос откуда-то издалека. Голова закружилась. Испугавшись, что сейчас упадет, он вцепился в гнутые подлокотники с такой силой, с какой не хватался за них даже при сильнейшей качке.

– То, что здесь написано, я сама составила на основе ваших сообщений, – ответила госпожа Ганхауз, деловито возвращая газетную статью в папку с остальными бумагами.

– Но я никогда не утверждал ничего подобного! – раздался вопль, прорезавший царство молчания.

К счастью, еще никто в это время не начинал шахматную партию, иначе служитель прекратил бы эту конференцию, просто вышвырнув членов Медвежьеостровского консорциума за дверь.

Госпожа Ганхауз высоко вздернула брови:

– Насколько мне помнится, вы же сообщали о закладке первого камня в районе Южной гавани!

Теодор Лернер уже оправился от панического ужаса, который охватил его в первый момент, и с негодованием обрушился на госпожу Ганхауз: какие дома! Они с Мёлльманом только отмерили участки под строительство. Да всякий, кто видел "Гельголанд", сразу поймет, что на нем невозможно привезти строительный лес для двух домов и четырех подсобок! И не прокладывал Мёлльман никаких десятиметровых штолен в скале! Он с трудом отыскал место, где раньше копали инженеры Германского морского рыболовного флота, и там – можно сказать, голыми руками – набрал кусочков угля, но ни о каких пятидесяти тоннах и речи быть не может. Нет, это же надо так исказить достоверные сообщения! Да это же фальсификация! Мошенничество!

– Мошенничество?! – Госпожа Ганхауз выразила резкий протест против такого слова. Мошенничество – это, мол, не ее стиль! – Разделим наш дальнейший разговор на два этапа. Сначала вы успокаиваетесь. Затем я объясню вам свою тактику.

Задумывался ли Лернер о том, что конкретного он привез с собой из экспедиции? Ровным счетом ничего, если исходить из голых фактов. "Соответствующие сооружения", которые могло бы взять под свою защиту государство, так и не построены. Зато внимание всего мира теперь привлечено к Медвежьему острову. Бурхард и Кнёр и кто угодно еще могут теперь, не спросясь у Лернера, отправиться на Медвежий остров и начать там стройку, тогда им и карты в руки. Так что, мол, вы уж поймите: для того чтобы раздобыть деньги на обустройство Медвежьего острова, необходимо было создать впечатление, что там уже что-то построено. Зачем Бурхарду и Кнёру и господину Отто Валю принимать в партнеры какого-то господина Лернера, который ничего не может предъявить на Медвежьем острове? Да с какой стати им это делать? И разве Лернер не замерил участок? Разве не заложил первый камень? Чем закладной камень хуже построенного дома? И разве все дальнейшее развитие событий не определяется тем, что надвигается зима? И велика ли вероятность того, что Бурхард и Кнёр направят на Медвежий остров своих представителей, чтобы наводить справки, сколько домов там построено?

– Так что прекратите эти вопли! – резко бросила госпожа Ганхауз. – Я вам поставила на ноги самую что ни на есть солидную компанию. Рядом с этими господами не стыдно выступать перед публикой. Бурхард и Кнёр еще медлят с тем, чтобы внести свою квоту, а вот господин Отто Валь собирается уже на той неделе предоставить в распоряжение компании двадцать тысяч марок. Даже ваш кузен, директор горнорудного предприятия господин Нейкирх, которого мне, особенно ввиду его званий, очень хотелось бы залучить в нашу компанию, подумывает о том, чтобы присоединиться. А ваш брат Фердинанд предоставил в мое распоряжение двенадцать тысяч марок.

– Вы попросили взаймы у Фердинанда? – Лернером вновь овладел ужас.

– А на что нам иначе жить? В конце концов, мы же несем издержки! А то, что экспедиция оплачена "Берлинским городским вестником", никого не касается.

– Ну а что дальше?

– Теперь у нас есть капитал, чтобы заняться поисками. Такая замечательная компания! Да на нее очень скоро должен найтись покупатель!