Текст книги "Князь тумана"

Автор книги: Мартин Мозебах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

41. Катание на санях в Петербурге

Улицы западного района, которые вели к дому, где находилась превосходная, большая квартира госпожи Ганхауз, дышали благополучием. В пополуденное время на них уже не показывались разносчики, несколько нарушавшие царящее здесь спокойствие. И тогда уж воцарялась полнейшая тишина. Здесь никто никого не окликал из окна, никто не ложился грудью на подоконник, устроившись на нем с подушкой, чтобы простодушно участвовать в уличной жизни. Разве что иногда из какого-нибудь дома до прохожего долетал обрывок мелодии, кусочек фортепьянного пассажа. А ведь в таких звуках рояля из затемненных окон есть что-то поэтичное, подумал Лернер. Дама, играющая там для собственного удовольствия, сидит, может быть, небрежно одетая, отделанное рюшками неглиже нечаянно приоткрылось, и звенят клавиши под быстрыми пальчиками с полированными ноготками, звенят, словно звоночки, ибо пьеса изображала нежный звон колокольчиков.

Неужели эта музыка раздается из эркера в квартире госпожи Ганхауз? Нет, исключено, ведь в ее еще не до конца обставленной, пустоватой квартире – да и откуда бы там взяться мебели? – не было инструмента. Рояль обещали прислать позднее, и, пока его привезут, жилица уже съедет с квартиры. Неужели это был обман слуха? Но нет, Лернер действительно не ошибся!

На лестнице музыка стала громче. Он позвонил. Звонок грянул громко, перебивая звуки пианино, но оно не умолкло, хотя за дверью послышались приближающиеся шаги. Госпожа Ганхауз отворила стеклянную дверь. А музыка все так же играла! Тот, кто сидел за роялем, продолжал играть, не обращая внимания на звонок.

– Представляете себе, – с таинственной улыбкой начала госпожа Ганхауз, – господин Березников подарил мне пианолу, роскошный музыкальный автомат с целой уймой пьес. В последние годы я так соскучилась по музыке! Я счастлива до умопомрачения.

Пианола была сделана не в виде рояля, а в виде пианино, с резными столбиками и латунными подсвечниками, клавиши из настоящей слоновой кости опускались, словно на них нажимала незримая рука, играя веселенькую пьеску.

– "Катание на санях в Петербурге", – пояснила госпожа Ганхауз. – Послушайте только, как тройка звенит бубенцами! Звучит так лихо. Впрочем, в Петербурге ездить с такой скоростью можно разве что после полуночи, так как днем на Невском проспекте, по словам Владимира Гавриловича, сплошные заторы. Только придворные сани проезжают без задержки, как у нас кайзер со своим рожком "та-тю-та-та". Кстати, это тоже было бы неплохо в исполнении оркестра. Я так и представляю себе энергичный марш на эту мелодию, которую вели бы маленькие серебряные трубы.

Лернер слушал в недоумении. Она говорила взволнованно, но ему показалось, что волнение относится не к пианоле. В ее радостной болтовне ему чудилась какая-то рассеянность, словно она принуждает себя говорить о музыке Берлина и Петербурга, в то время как мысли ее где-то далеко и заняты чем-то совсем другим.

– Березников и для вас кое-что прислал, – продолжала она, протягивая ему письмо, адресованное "его благородию господину Теодору Лернеру". Надпись на конверте была сделана корявым, детским почерком.

Лернер бросил насмешливое замечание по поводу почерка этого русского.

– Вы не правы, – с некоторой строгостью одернула его госпожа Ганхауз. – Латинский шрифт для господина Березникова не родной и потому труден. Он ведь пишет кириллицей, и тогда его почерк становится выразительным и очень оригинальным. Для нас, например, "G" это "G", то есть просто буква, и ни что иное. А вот русское "Г" может одновременно изображать виселицу. Как бы хорошо мы ни выучили чужой алфавит, его буквы для нас всегда будут оставаться не просто буквами, и потому письмо на иностранном языке не может быть таким же свободным, как на родном. Собственноручно написанное послание – это знак вежливости, господин Березников оказывает вам таким образом особенную любезность. Поэтому, мне кажется, было бы неуместно критиковать, как письмо написано. Это относится и к его немецкому языку. Я считаю, незачем цепляться к каждой ошибочке, а наоборот, можно только восхищаться, как хорошо он им владеет, что, конечно, является результатом его дипломатической подготовки. Березников – воспитанник знаменитой Петербургской школы консулов.

– Ну ладно. – Лернер был согласен принять письмо с благодарностью. Так что же там пишет представитель дипломатической элиты?

"Глубокоуважаемый господин Лернер! Сим подтверждаю получение Вашего уважаемого послания от 5-го сего месяца с вложением четырех приложений и в связи с этим имею честь сообщить Вам, что, к сожалению, не считаю себя достаточно компетентным и потому не полагаю себя вправе предпринимать какие-либо официальные шаги в Вашем деле, тем более в настоящее время, когда оно, вследствие предстоящего в ближайшее время моего ухода на пенсию, оказывается совершенно вне круга моих занятий. Таким образом, я могу только порекомендовать Вам обратиться в Министерство иностранных дел в Петербурге, куда Вам и надлежит представить Ваше предложение. Последнее должно быть изложено в более четкой форме, чем это было сделано Вами в письме ко мне, в котором Вы, например, только приблизительно указываете на то, в чем должна, по Вашем}' мнению, выражаться поддержка, которую Вы желали бы получить со стороны императорского правительства, никак не уточнив, какого рода и какой степени должна быть желаемая Вами помощь (за единственным исключением, где вы говорите о сигнальной сирене), вследствие чего я не мог составить себе определенного представления о запрашиваемой Вами поддержке. С глубоким уважением, Ваш покорный слуга Березников".

– Это же прелестное письмо с хорошими советами, можно сказать, из недр Министерства иностранных дел, в нем содержится ценная информация, из такого письма вы можете извлечь много полезного, – заговорила госпожа Ганхауз почти раздраженным тоном, как бы стараясь предупредить разочарованность Лернера. – У вас же накопился достаточный деловой опыт. И какого еще письма вы могли ожидать от высокопоставленного дипломата? В дипломатии так уж принято: выбирая какой-то определенный путь, непременно оставлять для себя открытыми все остальные. В этом вообще выражается самая сущность дипломатии! Дипломатия заключается в том, чтобы сохранять за собой свободу маневра на всех стадиях процесса. Четко сказанное "да" с треском захлопывает перед вами множество дверей, а значит, это самое недипломатическое действие, какое только можно себе представить.

Горничная с нижнего этажа принесла кофе. Это стало уже почти традицией. Госпожа Ганхауз рассказала хозяйке, что терпеть не может новых лиц в обслуге, и хозяйка с ней радостно согласилась. Она была уверена, что новая жилица для нее прекрасная находка. У них оказалось необыкновенное сходство взглядов.

– Бедный Теодор! – ласково сказала госпожа Ганхауз. – Я вам не завидую. Но придется как-то с этим справляться, мне тоже пришлось в своей жизни преодолевать множество препятствий одно за другим. Но теперь я устала. Я давно поклялась себе, что выйду из игры, прежде чем меня заставит сделать это старость. Жизнь состоит не только из работы. И я собираюсь приучить себя к этой мысли.

– Вы хотите выйти из медвежеостровского предприятия? – спросил пораженный Лернер.

– Думаю, что этого я не могу сделать, даже если захочу, – ответила она. В голосе ее прозвучала мечтательная нотка. – Как можно отказаться от того, что ты сама придумала? Как может поэт отказаться от своего стихотворения, композитор – от своей мелодии? Я не знаю, кто написал мою любимую пьесу "Катание на санях в Петербурге", но я знаю – в этих нотах живет главное, что было в душе мастера. Когда мы ее слушаем, перед нами встает все лучшее, что составляет сущность этого человека, что останется после него, когда забудется все случайное. Пока будет существовать медвежеостровское предприятие, в нем будет жить моя душа. Во мне говорит не самонадеянность, это просто материальный факт. Вот только работать на него, дружочек, я больше не буду, и вся громадная прибыль, которая скрыта в этом деле и скоро реально проявится, – это мой вам подарок. Поэтому я беру на себя смелость просить вас в память стольких трудных для нас и в то же время драгоценных и богатых событиями месяцев принять от меня этот подарок.

Повисла тишина. Всеобщий покой, царивший в этом районе, не нарушался даже нежными звуками пианолы. Ну что тут можно было сказать? Госпожа Ганхауз поднялась. Эта минута взволновала ее до глубины сердца. В ней шла какая-то борьба.

– Наше представление о бесхозности острова заставило нас вступить на ложный путь, – неожиданно заговорила она страстным тоном. – Ничего бесхозного, по-моему, в наше время уже не бывает. Владимир Гаврилович говорит, что понятие бесхозности в наше время стало фикцией. Его используют как некое идеальное представление. "Что делать, – сказал Шиллер, – мир уже поделен!" Помните эту строку? В стихотворении вроде бы что-то было про Зевса, а уж если сам Зевс так говорит, то уж людишки и подавно ничего тут не могут изменить. Пожалуйста, Теодор, не смотрите, как каменное изваяние! Я понимаю, каково вам сейчас. Каково же тогда должно быть мне, когда у меня Александр сидит в тюрьме? Если я не сумею действовать очень умно, он там и останется. Понимаете, как супруга русского дипломата я смогу сделать гораздо больше. Владимир Гаврилович готов даже усыновить Александра. Он согласен оплатить мой счет в "Монополе", а может быть, даже и ваш, если вы пообещаете никогда больше со мной не встречаться. Он самый великодушный человек на свете, но ревнив, как испанец. Теодор! Я просто должна это сделать! Разве такая удача приходит дважды?

Теодор Лернер стоял точно оглушенный. В этот миг его охватила паника. Ему стало жутко, когда он понял, как молниеносно наступила развязка его отношений с госпожой Ганхауз. Неужели она и впрямь читает его мысли? Он уже не раз задавался этим вопросом. Он никогда не позволял себе даже мысленно допустить, чтобы она его бросила, вернее сказать, чтобы она отпустила его на свободу. Ибо Теодор ощущал себя неразрывно связанным с госпожой Ганхауз. Стремясь к Ильзе, он все время помнил, что главный вопрос в том, согласится ли госпожа Ганхауз принять в их компанию еще одного человека. Теодору казалось – а однажды даже приснилось, – что когда-нибудь она будет стоять на его похоронах, одетая как на банкете Шолто Дугласа, торжественной плакальщицей под траурной фатой. Госпожа Ганхауз крепко засела в его мозговых извилинах. Она закрадывалась в самые его сокровенные мысли. Силуэт госпожи Ганхауз отбрасывал тень на все в его жизни, а он, как ни крутился, никогда не мог выскочить из этой тени.

И вдруг теперь она уходит сама! Неужели она так просто отпустит свою добычу? Без борьбы, без горьких заклинаний, без интриг, без проклятий он будет отпущен и как ни в чем не бывало выйдет из этой комнаты? Для Лернера госпожа Ганхауз была чем-то вроде князя Кауница, непроницаемого канцлера Марии Терезии. "Чего он этим добивается?" – спросил Меттерних при известии о смерти князя Кауница. Или она была планетой, которая, следуя своим неуклонным путем, в положенный срок перекочевывает под следующий знак зодиака?

Теодор не решался взглянуть ей в лицо. Нельзя было показывать ей свое смущение, облегчение, тем более радость. Что она задумала?

– А по-русски-то вы умеете говорить? – выдавил он наконец из себя вопрос.

– Нет, ни слова. Но я научусь. – Она была благодарна ему за то, что он нарушил молчание. – Русский язык такой поэтический и чувствительный! – Как видно, это она уже успела установить. – Мне, конечно, придется поменять вероисповедание, но Владимир Гаврилович считает, что с этим не будет особенных затруднений. Из немцев получаются самые лучшие православные. Наверно, он имеет в виду и русскую императрицу. Я еще точно не знаю. Все, что он порассказал мне про двуперстное и троеперстное крестное знамение, мне показалось немножко странным. Не знаю, можно ли так выражаться о подобных вещах. – Вид у нее при этих словах был неуверенный.

Лернер начал понемногу отходить от приступа паники.

– С именами у меня оказалось удачно, они подходят, и это уже хорошо. А вы знали, что Хельга будет по-русски Ольга? А Вальдемар – так звали моего отца – по-русски будет Владимир? Меня будут звать Ольга Владимировна.

– Ольга Владимировна, – произнес Лернер. Он поднялся. – Я покидаю вас, Ольга Владимировна. Но прошу вас, ради старой дружбы, ответьте мне на прощание откровенно на один вопрос.

– Пожалуйста, если смогу.

– Когда мы познакомились, вы направлялись к каким-то друзьям. Мне запомнилась их фамилия, потому что на мой слух она звучала как-то неподходяще, – ротмистр Беплер. Вы еще помните?

– Да, – рассеянно протянула госпожа Ганхауз, словно не зная, что и сказать.

– Так вот насчет этого ротмистра Беплера: такие люди действительно существовали на самом деле?

– Беплер, – в раздумье повторила госпожа Ганхауз, – конечно же, Беплеры существуют на самом деле. Я точно помню, что, как раз перед нашей встречей, это имя попалось мне на глаза среди газетных извещений о недавно умерших.

42. Золотое будущее

В городе Линце, на Рейне, обедать было принято в двенадцать часов. Едва колокола на городской церкви прекращали свой молитвенный трезвон, как во всех домах половники опускались в супницу. Фердинанд Лернер всегда поднимался с последним ударом колокола наверх из своей аптеки и садился за стол в нетерпеливом ожидании обеда. Как правило, на обед подавалось что-нибудь вкусное. Сама Изольда была не любительница поесть, но, как добросовестная хозяйка, она следила за тем, чтобы питание супруга было поставлено образцово. Но отчего сама Изольда сидела, недовольно поджав губы?

Она не понимала, что хорошую пищу следует вкушать в веселии и душевном благорасположении. Никто не объяснил ей вовремя, что ревностно исполняемые ею обязанности хорошей хозяйки не кончаются на том, чтобы подать на стол превосходные кушанья, но требуют вдобавок еще и приветливого выражения на лице, а у Фердинанда Лернера был не тот характер, чтобы навести жену на такое открытие, так как ему не требовалось разделять с кем-то свои радости. Хотя он был ненамного старше Теодора, у него уже наметилось солидное брюшко.

– Рядом с твоей салфеткой лежит письмо, – сказала Изольда. – Если я не ошибаюсь, это почерк твоего брата Теодора. Прежде чем ты его вскроешь, давай сразу договоримся – больше никаких кредитов, никаких приглашений пожить в Цандгофе (так назывался дом аптекаря), никаких рекомендательных писем и поручительств перед кем бы то ни было, даже перед тюремным священником…

– Изольда, ты преувеличиваешь!

– Наоборот, преуменьшаю. Из-за Теодора я чувствовала себя точно в осаде. Нас все время забрасывали письмами с требованием денег какие-то люди, которых наверняка он подослал, хотя сам и не признается в этом. У нас уже побывала полиция, когда расследовалось это дело о мошенничестве. В Линце такое даром не проходит. Хоть бы ты трижды ни в чем не виноват, все равно надо соблюдать внешние приличия и выбирать, с кем ты общаешься. Он это, конечно, и сам знает, но не хочет с нами считаться. Никакого благородства!

Последнее было, может быть, самым обидным обвинением. Во время последней стычки с Изольдой Теодор, как он потом объяснил Фердинанду, высказал ей неприкрытую правду. И зерна этой правды попали на благодатную почву, породив в ее душе неутолимую жажду мести, хотя это, пожалуй, было бы слишком сильно сказано, просто она с тех пор еще больше не жаловала деверя.

– Наверное, лучше всего сжечь это письмо в кухонной плите, не читая. – Ее рука потянулась к колокольчику, чтобы вызвать кухарку.

Но Фердинанд уже развернул послание и начал читать:

– "Дорогой брат Фердинанд! Когда ты будешь читать это собственноручно написанное на пишущей машинке письмо, то, возможно, при этом напоминании о существовании одного доброго человека перед твоим внутренним взором возникнет образ упомянутого лица, которое почло за благо добровольно скрыться в тумане безвестности. Порой смутная молва что-то доносила о его судьбе; по слухам, он то будто бы умирал, то вновь воскресал, то ходил в женихах, то оказывался уже женатым и наконец сделался добропорядочным бюргером и налогоплательщиком; сам же он хранил полное молчание и, размышляя о судьбах человечества, о людских радостях и горестях, крепнул душой и телом. Маммоностихийные приливы и отливы, сопровождавшие его на беспокойном жизненном пути, понемногу уступили место приличному для подданного родного отечества ровному движению по гладкой узкоколейной дороге, которая вскоре, согласно честолюбивому замыслу, должна заработать на полную мощность".

– Этот напыщенный, невыносимо шутовской тон только и нужен ему для того, чтобы затемнить реальность. Достаточно вспомнить, в каком состоянии его застал тогда кузен Нейкирх!

– Не стоит обижаться на его шуточки, – сказал Фердинанд Лернер. – Это был обычный тон между нами. И в студенческой корпорации тоже было принято выражаться в юмористическом духе, и многие из ее членов стали весьма уважаемыми людьми. "Маммоностихийные явления" – хе-хе! – так мы тогда говорили, когда оказывались на мели.

– Неужели ты находишь что-то забавное в этих ходульных выкрутасах!

– Не то чтобы забавными, но для меня это трогательно. Он пытается наладить отношения. В конце концов, ведь Теодор мой брат!

Изольда замолчала и насупилась.

Фердинанд продолжал:

– "Что касается моих интересов на Медвежьем острове, я после многих попыток, кончавшихся тупиком, все-таки не стал сидеть сложа руки".

– Ага! Вот, значит, в чем дело! – воскликнула Изольда. Ее насупленное выражение сменилось угрожающим.

– "И тогда я заключил договор с почтенной, пользующейся хорошей репутацией берлинской туристической фирмой Карла Ризеля, уже тридцать лет работающей там на Унтер-ден-Линден и имеющей филиал во Франкфурте-на-Майне, об организации под моим руководством туристических и спортивных путешествий в Норвегию, на Шпицберген и Медвежий остров. До сих пор, как ни странно, судоходная компания, обслуживающая сообщение между Гамбургом и Америкой, не устраивала рейсов на Медвежий остров, и он оставался недосягаемым как для туристов, посещающих Шпицберген, так и для людей, желающих вложить в это деньги. Если в ближайшие годы три пассажирских парохода начнут делать двух– или трехдневную остановку на Медвежьем острове, им вскоре заинтересуются в Германии. Вдобавок я собираюсь опубликовать в издательстве Августа Шерля "Справочник немецкого путешественника по Арктике", где основное внимание будет уделено живому описанию Медвежьего острова, который, разумеется, рекомендуют туристам. Для путешественника всегда будет интересно, проведя несколько недель в открытом море, вдруг вновь оказаться на территории, над которой развевается черно-красно-белый флаг. Тебя это не вовлечет в дополнительные расходы. Но если вдруг к тебе обратится господин Карл Ризель, чтобы прощупать почву, то я буду очень признателен, если ты напишешь по этому адресу несколько ничего не значащих благожелательных слов самого общего содержания".

– В печку это письмо, и вся недолга! Все-таки первое ощущение меня не обмануло.

– "Под конец немного о личном, – продолжал Фердинанд. – Хотя вы об этом, наверное, уже слышали, но все же следует об этом объявить как полагается: дело в том, что мы с моей Ильзой поженились. Она из хорошей семьи, но сирота без всяких средств, племянница одного директора банка из Любека, о котором я тебе как-то рассказывал. Она знает про все мои проделки, включая знаменитый атлетический номер, касающийся госпожи директорши. Ильза хорошо разбирается в деловых вопросах. Судя по всему, через год она подарит отечеству маленького защитника".

– Ну, только этого еще не хватало! Чем дальше, тем лучше! Дай мне это письмо, Фердинанд! И налей же себе наконец супу, а то он совсем остынет.

Письмо и суп были одинаково заманчивы. Бедный аптекарь застыл перед ними, как буриданов осел. Он словно оцепенел и, наверное, так и не решился бы приняться за суп, если бы жена не выхватила у него из руки письмо.

– Отчего ты пишешь "защитник отечества", если, по твоим словам, войн больше никогда не будет? – спросила Ильза Теодора, когда он дал ей почитать копию своего дипломатического шедевра, которым он надеялся вернуть былые сердечные отношения с братом. Письмо вместе с остальными документами он дал ей прочитать, когда они лежали в постели.

– Ну, это так, что говорится, для красного словца, – сказал Лернер. – А насчет войны ты правильно заметила. Сегодня, в тысяча девятисотом году, можно сказать, что эпоха европейских войн кончилась безвозвратно. Но не только она закончилась. Потому-то наша идея насчет туристического бюро, то есть, конечно, твоя идея, так много обещает в будущем. Однажды мы уже были близки к чему-то подобному, когда предлагали доктору Геку из Берлинского зоопарка привезти в Берлин настоящее эскимосское семейство, чтобы народ мог поглядеть, как эти люди шьют одежду, режут по кости и варят пищу. Поглядеть, понимаешь ли, это как раз то, что нужно в будущем. Ты же видишь, чего добилась промышленность. Скоро за людей всю работу будут делать машины. А мы тогда для своего развлечения и расширения кругозора будем глядеть на то, как работают более примитивные народы. Когда не будет войн, мы будем ездить и глядеть на поля сражений. Когда незаметно отомрет религия, мы будем глядеть на церкви. Уже и теперь мы ездим во Францию поглядеть на дворцы казненных королей, а со временем, когда монархия во всем приспособится к условиям прогрессивного гражданского общества, мы и у себя дома без всяких революций сможем пойти и посмотреть, как выглядят изнутри королевские дворцы. Ведь вся буря, поднявшаяся вокруг пропавшего воздушного шара с инженером Андрэ, была вызвана тем, что людям хотелось самим поглядеть, как он там открывает Северный полюс, а потом – как он упал и как замерзал во льдах. Теперь я понимаю, что очень рано напал на правильный след. И не случайно ты с твоими знаниями испанского, и английского, и французского в конце концов оказалась в бюро путешествий Карла Ризеля. Разве не удивительно, Ильза, как направляет нас судьба? Путь не всегда бывает прямым, но мы все время движемся к определенной цели. Прямо вижу, как я, вооружившись рупором, провожу экскурсию для туристов, приехавших на пароходе: "Здесь, дамы и господа, вы видите Бургомистерскую гавань, тут произошло знаменательное столкновение между русским капитаном Абакой с немецким пионером Лернером, которое благодаря вмешательству министерств иностранных дел было благополучно разрешено средствами дипломатии, и высокие договаривающиеся стороны приняли решение, позволившее сохранить мир во всем мире. Здесь, дамы и господа, вы видите могилу старовера…"

– Мне интересно узнать другое, – прервала его Ильза. – Как будет с любовью? Останется ли в будущем мире любовь или и любовью люди будут наслаждаться только вприглядку?

– Может быть, и так, но мне в этом чудится что-то не совсем здоровое. Такое, скорее, пришлось бы по вкусу Шолто Дугласу. Ну, помнишь этого развратника и спекулянта…

– Каких только людей ты не повидал на своем пути! А вот я еще не встречала никаких необычных личностей. Поэтому я и вышла за тебя.

– Не повезло тебе, а вот мне зато подфартило!