Текст книги "Князь тумана"

Автор книги: Мартин Мозебах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

35. Медвежий остров на мольберте

– Всякий раз, как подумаю о «Виллеме Баренце», мне сразу вспоминается мистер Грант, английский фотограф, – сказала госпожа Ганхауз, откладывая газету. – Ведь если уж такое почтенное общество всегда включало его в состав своих экспедиций, то, значит, он много для них сделал. Снимки Мёлльмана не дают пищи моему воображению, да и вряд ли они могут привлечь чье-то внимание. Я, конечно, понимаю, что на Медвежьем острове нечем особенно полюбоваться. Тем более важно, чтобы настоящий художник открыл глаза простым зрителям. Без помощи такого специалиста здесь не обойтись. И ведь как раз так удачно совпало, что именно сейчас в нашей Академии искусств гостит французский художник, который просто создан для того, чтобы представить Медвежий остров как дивную сказку, ледяную мечту, то есть показать его таким, какой он, конечно же, и есть на самом деле. Если верить газетам, этот месье Курбо не имеет ничего общего с худосочными эстетами. Он – охотник.

– На крупную дичь? – спросил Лернер.

– Нет, тут пишут только, что он охотится у себя на родине, во Франш-Конте; месье Курбо стреляет зайцев, косуль и фазанов. Он любитель живой природы, приключений, пеших походов; иногда на привале, подкрепившись глотком красного вина и паштетом из дичи, он берется за карандаш и делает на натуре эскизы для будущих картин. Мнения франкфуртских художников разделились. Одни выступают как пылкие сторонники Курбо и начинают во многом следовать его новой, энергичной живописной манере, другие – его ярые противники, эти бранят его за плохой рисунок и грубый, неестественный колорит. Курбо спорная фигура, привлекающая к себе огромное внимание. Именно такой человек нужен, чтобы пропагандировать Медвежий остров среди публики, которая толпится на его выставках.

Лернер никогда не интересовался живописью. Однако ему запомнились желтоватые, розовые и голубоватые тона декораций музейной диорамы. Искусство вообще-то занятие не для мужчин, скорее это дамское развлечение. Не случайно именно госпожа Ганхауз наткнулась в газете на сообщение о месье Курбо. Разумеется, и дамы тоже могли кое-что сделать для Медвежьего острова, как доказала госпожа Эльфрида Коре, которая потрудилась ради него лучше иного мужчины.

– Надо действовать так, как будто "Виллем Баренц" уже готов к плаванию, – сказала госпожа Ганхауз.

Вот это было самое вдохновляющее в ее методах. В своей работе она умела сочетать кропотливость и настойчивость с вольным полетом фантазии и одновременно с упорным повседневным трудом строила увлекательные планы на будущее, от которых у окружающих поднималось настроение.

В мастерской месье Курбо, находившейся в задних помещениях музея, потолки были высокие, как в церкви. Посредине стояла пылающая жаром печь, труба от нее тянулась через все помещение и выходила в окно, разделенное на множество отдельных прямоугольников. Попасть к мастеру оказалось нетрудно. Знающие люди рассказали Лернеру, что он принимает гостей во время работы, часто его посещают в эти часы немецкие коллеги, которым он разрешает знакомиться с техникой своего письма. Очевидно, месье Курбо не делал из своих приемов никакой тайны.

– Это как в поварском искусстве, – объяснил Лернеру его собеседник – коренастый господин с густой темной бородой до пояса. – Хорошие рецепты сами себя берегут. У плохого повара из них все равно ничего не получится, а хорошему повару, может быть, и любопытно узнать, но ему они не требуются.

В первое мгновение Лернеру показалось, что он попал в музей естественной истории. На подиуме стояли чучела двух оленей, которые, опустив рога, приготовились к брачному поединку. При мысли о предстоящей встрече с художником Лернер чувствовал себя не в своей тарелке. Вид оленей обрадовал и успокоил его. Олени были давно мертвы и шатко держались на тоненьких ножках. Оба, чтобы не опрокинулись, на всякий случай были подперты стульями.

Курбо не стал разводить светских церемоний. Коротко кивнув вошедшему Лернеру, он продолжал трудиться над большим холстом, растянутым на двух мольбертах. Курбо никого не расспрашивал о Лернере. Человек захотел с ним встретиться – ладно, пускай приходит! Курбо был без куртки, в одной жилетке. Воротничок, скрепленный сзади одной застежкой, полумесяцем обрамлял его шею. Холст был, как смолой, покрыт черным подмалевком, но оленей на нем можно было уже разглядеть довольно хорошо. На холсте они стояли друг против друга в таких же неживых позах, как на помосте. Отсутствовали только стулья. В руке у художника была палитра с разными оттенками охры и умбры, ярко-зеленой краской и маленьким пятнышком красного, в которые он макал широкую кисть. Постояв некоторое время в молчании, Лернер заговорил.

– Рассказывайте, рассказывайте, – подбодрил его художник, как-то странно, словно сквозь зубы, цедя каждое слово, а сам между тем, отступя на шаг, окинул пристальным взглядом переднюю ногу одного оленя, которая висела, точно сломанная. Иногда он прерывал Лернера вопросами, чтобы уточнить что-то, чего он не понял из-за немецкого акцента Теодора, но ни разу не оторвал взгляда от картины.

Лернеру тоже время от времени приходилось просить художника повторить ту или иную фразу, так как месье Курбо говорил на местном диалекте французского.

– Ну и каких же зверей вы там настреляли? Сорок белых медведей, шестьдесят тюленей, семьдесят северных оленей? Великолепные охотничьи угодья! Пожалуй, я бы тоже не прочь поохотиться!

Называя эти цифры, Лернер не ощущал себя лжецом. Сколько зверья настреляли люди Абаки, было ему неизвестно. Пятеро матросов с "Гельголанда", ходившие с русскими на охоту, принесли одного убитого тюленя, но сейчас нужно было распалить в художнике охотничий азарт.

– Было бы просто замечательно поохотиться в высоких широтах, и писать там этюды, похоже, тоже очень заманчиво, – бормотал себе под нос Курбо, затем вдруг обернулся к Лернеру, который пристроил свой котелок на заляпанную красками табуретку, и грозно, словно Юпитер с олимпийских высот, заявил: – Вероятно, вам известно, что я единственный из европейских художников знаю, как надо писать снег.

Лернеру ничего такого известно не было, но он вполне допускал мысль, что в искусстве, как на каком-нибудь теннисном корте или поле для крикета, существуют свои правила, где тоже все можно измерить в сантиметрах и очках, которые позволяют точно оценить достижения каждого участника. Грютцнер лучше всех пишет монахов, берущих пробу с вина, Кёстер – уток, а Вернер – солдатские сапоги. Если месье Курбо лучше всех умеет писать снег, то, значит, госпожа Ганхауз в очередной раз доказала непогрешимость своего инстинктивного выбора.

– Особенность снега в том, что он белый, – объявил Курбо, – а белый цвет – главный враг и величайшая препона художника. Поэтому я всегда, начиная новый холст, в первую очередь изничтожаю убийственную белизну и покрываю полотно черной краской. Белому цвету я затыкаю рот, чтобы он и пикнуть не смел. Я становлюсь коленом ему на затылок и прижимаю его к земле. Только затем я начинаю писать. Пишу, например, снег – самое белое, что только есть в природе: белее молочных зубов, белее глазного белка, белее маргариток, крахмальных рубашек, гусиных перьев! Да, это нелегко! Вы, конечно же, знаете знаменитые зимние пейзажи фламандцев. На что они похожи? Будто они вырезали пестрые фигурки и наклеили их на белую бумагу. Но белая бумага – это не снег! Снег – это определенное физическое тело. Надо уточнить свойства этого тела На что похож только что выпавший снег? На лебяжий пух, на муку тонкого помола, на сахар, на соль, на гипс, на мелкую мраморную крошку? Но что я говорю, словно убогий поэт: все какой он да какой! Соль похожа на соль, а не на сахар. На картине должно быть видно – сладкая эта белизна или соленая! Грубо говоря, можно сказать, что сладкая имеет желтоватый оттенок, а соленая – сероватый. Но это еще не все.

Курбо совершенно забыл о том, что Лернер не художник.

– Вы хотите на Северном полюсе написать снег. Спрашивается – какой снег? Это во-первых. Подтаявший, грязный, тяжелый, слежавшийся от влаги снег, снежный наст, оттаявший и вновь замерзший снег, ватный снег, маслянистый снег, напорошенный снег или сметанистый снег, студенистый снег или скрипучий – все это совершенно разные вещи, и разница между ними астрономическая. Две вещи при этом никогда нельзя забывать. Снег состоит из воды. Бесхарактерность, прозрачность воды сохраняется всегда, даже в твердом агрегатном состоянии. Нужно, чтобы чувствовалось: эта субстанция никогда не превратится в пепел, а только в лужу. Во-вторых, от цвета должен исходить холод, как будто ты закоченел после целого дня на охоте, когда в сапоги набился снег и все тело ломит от стужи, – вот что должно чувствоваться в нарисованном снеге, та самая безжалостная мертвящая сила. Моя мечта – смешать когда-нибудь такой снежный цвет, в котором была бы вся тяжесть февральского снега, чтобы затем наносить этот белый цвет на холст, словно каменщик мастерком, оштукатурить холст снегом, сложить на холсте эскимосское иглу из жирного красочного снега, накладывая его широкими и густыми мазками.

Тут у художника возникли какие-то затруднения с левым оленем, и он умолк. До этого момента он говорил и одновременно продолжал писать – одно словно бы помогало другому. Вероятно, этим объяснялось то великодушие, с которым он допускал посетителей в свою мастерскую во время работы. Лернер с тоской подумал, каково будет находиться в экспедиции в его обществе. Куда там Рюдигер по сравнению с этими монологами! Но капитан уже умер. "К счастью", – осмелился мысленно добавить Лернер. Очутиться рядом с Рюдигером и Курбо на суденышке вроде "Гельголанда" было бы все равно что угодить между двух жерновов. "Все-таки госпожа Ганхауз иногда переоценивает мои способности! – подумал Лернер. – Как только дело доходит до осуществления задуманной комбинации, она исчезает из виду. Сведет действующих лиц и исчезнет. Но разве она не права? Для осуществления медвежьеостровского проекта нужно было заручиться участием значительных людей. А Курбо, кажется, можно уговорить, чтобы он написал чучело белого медведя, изобразив его среди снегов родного Франш-Конте".

– Вот видите, с чем я тут мучаюсь: тружусь над двумя чучелами, кое-как держащимися благодаря двум приставленным стульям. Эдвин Ландсир [44]44
  Эдвин Лэндсир (1802–1873) – английский художник-анима-
  лист.


[Закрыть], в Шотландии, презирает такие модели. Он пишет только оленей, головы которых не постыдился бы повесить на стене своего хантинг лоджа [45]45
  Hunting lodge – охотнички домик (англ.).


[Закрыть]какой-нибудь лорд. Я и сам видал оленей получше этих, но тех не заставишь стоять смирно. Я рисую не роскошного оленя своей мечты, а вот этих убогих, колченогих животных. Когда я закончу картину, на ней будет даже видно, что моделями служили два чучела. И тем не менее они покажутся вам живыми. Реальность заменяет в искусстве настоящую жизнь. Хорошо написанный труп должен выглядеть так, чтобы, глядя на него, вам хотелось сказать: «Он так реалистичен, что кажется, вот-вот встанет и начнет разгуливать по комнате».

Художник отступил от холста, вытер кисть и, наклонив голову, оглядел результаты своих трудов.

– Пока я занят здесь своими бедными оленями, нечего и думать о ваших белых медведях, несмотря на пожелтевшие от мочи кудлатые махры цвета пеньки и запах тухлятины, которая окружает этого зверя. Ваше предложение заинтересовало меня, но после оленей я напишу черно-белого теленка, а затем голоногую деревенскую девку в свинарнике. Да, я знаю, – властно сверкнул он глазами, сейчас, со своей бородой он, как никогда, был похож на Юпитера, – я единственный человек, который мог бы написать ваш остров, но я этого не сделаю. Не хотите же вы сказать, что ваш остров важнее оленьего чучела? Ну, так и пускай ваш остров остается никем не открытым, в то время как олени скоро дождутся, что их откроют люди!

36. Конгресс морских биологов

Многие горожане, далекие от сельской жизни, при общении с животными испытывают различные страхи, например стать жертвой неожиданного нападения, быть обгаженными или укушенными. Зоологи и биологи на это возражают, что язык животных вполне доступен для понимания и мысли животного можно читать как открытую книгу. Однако при виде зоолога, которого за ухо пощипывает сидящий у него на плече попугай, в то время как он, одной рукой небрежно отстраняя от себя переливающегося мускулами, словно гигантская пожарная кишка, питона, другой ласково поглаживает по оскаленной морде зебру, – у зверененавистника невольно возникает пугающая мысль, как бы вся эта свора, неожиданно придя к взаимному согласию, не вздумала дружно наброситься на любителя животных.

Директор Берлинского зоопарка господин Гек был как раз одним из таких биологов. Покусанный змеями, поплатившийся сломанными ребрами за обнимание с гориллами, не раз схлопотавший по почкам копытами диких лошадей, до неузнаваемости искусанный комарами во время наблюдений за птицами, он, несмотря ни на что, с неослабевающим энтузиазмом по-прежнему ратовал за доброе отношение к животным, братьям нашим меньшим. Госпожа Ганхауз даже не подозревала, как гениально она поступила, решив обратиться в связи с "Виллемом Баренцем" именно к Геку. Доктор Гек побывал уже в верховьях Нила и сам участвовал в отлове гиппопотамов для Берлинского зоопарка. Тогда его чуть не затоптали насмерть. Молоденького ассистента, доктора Воровски, который с утра отошел немного от лагеря, чтобы помыться, сожрал крокодил, и Гек очень горевал, что ему так и не удалось отыскать среди гигантских рептилий, над которыми тучами вились птицы, ту, в чреве которой покоились останки доктора Воровски. Ведь для семьи такого страстного зоолога, каким был доктор Воровски, вероятно, послужила бы большим утешением возможность ежедневно видеть своего родственника, продолжившего существование в теле крокодила, в его новом воплощении. Тот Ноев ковчег, который представляет собой зоопарк, являя наглядный пример мирного сосуществования человека со всеми земными тварями (ибо доктор Гек видел в нем некую модель счастливого будущего, когда лев будет лежать рядом с ягненком, хотя и отделенный от него оградой, но проявляющий уже гораздо меньшую агрессивность, чем раньше), был еще далеко не полон, как и единственная мирная семья народов в целом. Но доктора Гека это побуждало тем энергичнее работать над выполнением своей задачи.

– Я неисправимый оптимист, – часто повторял доктор Гек.

Сама мысль о том, чтобы Берлинское зоологическое общество обзавелось собственным судном для полярных экспедиций, его сильно воодушевила А если в придачу к нему нашелся и опытный человек, хорошо знающий Заполярье, то можно будет безотлагательно приняться за пополнение коллекции арктической фауны. Для этого, правда, надо было сперва дождаться весны. Перед доктором Геком лежало не только письмо Теодора Лернера и предложение Крокельсена о покупке "Виллема Баренца", но и последний номер "Естественно-научного обозрения" господина доктора Э. Тиссена. В нем было сказано: "Пробудившийся в последнее время интерес общества к землям Северного Ледовитого океана значительно усилился благодаря открытым там богатствам, о которых ранее мало кому было известно. Не только рыболовы всех стран устремились к Медвежьему острову и Шпицбергену, привлеченные изобилием морского и пушного зверя, северных оленей и огромными запасами морской рыбы и моржей. Эти острова представляют также особый интерес для палеонтологии. Некоторые формации, совершенно отсутствующие в остальной Скандинавии, заставляют предположить там наличие каменноугольных пластов, которые получили название Урса или Медвежьих. В этих пластах были обнаружены также отпечатки редких животных и растений южного пояса. Это позволяет сделать заключение о том, что в каменноугольный период там господствовал более теплый климат. Однако следует отметить, что добыча угля в этих залежах сопряжена вследствие местных условий со значительными трудностями, вызываемыми необычайной твердостью грунта, отсутствием подходящих грузовых гаваней и частыми туманами". Последнее пришлось Геку особенно по душе. Не хватало еще, чтобы милый его сердцу рай белых медведей превратился в новую Рурскую область, по которой будут бесприютно шататься ошалевшие и черные от угольной пыли медведи! Как понял доктор Гек, в планы господина Лернера, к счастью, не входила промышленная разработка его части Медвежьего острова. Господин Лернер намеревался заняться вместе с доктором Геком отловом диких животных.

Гек был наделен способностью мысленно представлять себе запахи. И в данный момент ему как раз представилось одуряющее амбре острых испарений мочи, окружающих звенящую бубенцами свору возбужденных собак. У доктора Гека была длинная каштановая борода. Из темной гущи волос выползли два крохотных муравья. Муравьишки переползли на его руку. Там он их и обнаружил. Он подошел к окну, открыл ставни, до его слуха донесся оживленный шум Курфюрстендама. Он осторожно дунул, и муравьи вылетели за окно.

В общении с такими людьми, в которых Гек предполагал встретить друга животных, он, будучи вообще человеком застенчивым, проявлял необыкновенную сердечность и задушевность. На предложение Лернера биолог ответил согласием, и его письмо дышало такой доброжелательностью, какой компаньоны по медвежьеостровскому предприятию никогда еще не встречали со дня его основания. Гек признавался в том, сколь желанно для него сделанное ими предложение, поскольку он и сам давно подумывал о чем-то подобном; говорил, как он рад познакомиться наконец с человеком, побывавшим в Арктике. Остановился он и на деловой стороне предложения. Разумеется, рассуждал он, такое путешествие – дело не дешевое, но, насколько он может судить, в кассе Берлинского зоологического общества достаточно денег. "У нас есть целый ряд великодушных крупных пожертвователей, а среди мелких – целая армия верных, убежденных друзей, от которых нам поступает большая часть средств", – сообщил господин Гек к удовольствию госпожи Ганхауз, которая именно так и представляла себе экономическую основу Берлинского зоопарка.

Доктору Геку в скором времени предстояла поездка в Остенде на съезд Морского биологического общества. Как посмотрит господин Лернер на то, чтобы им поехать туда вместе и заодно уж посмотреть потом на "Виллема Баренца", – спрашивал он в своем письме.

"Самая история этого старичка необычайно трогательна, – писал господин Гек, – это же настоящий памятник истории естествознания, и, кажется, он еще вполне способен отвезти нас на Медвежий остров".

– Наверное, тайный смысл всех трудностей, которые вставали на нашем пути, заключался в том, чтобы подготовить встречу с господином Геком, – сказала госпожа Ганхауз. – Ну, вы удовлетворены наконец? Воспрянули духом? Судя по тому, как складываются обстоятельства, Медвежий остров у нас, можно сказать, в кармане. Эти хижины, чье местоположение уже определилось и для которых даже заложен первый камень, пора теперь по-настоящему возвести. После этого мы, считайте, будем находиться под защитой германских пушек, и остается только все поскорее продать, чтобы уж больше об этом не думать.

Наверное, письмо Гека затронуло в душе Лернера какую-то дремавшую доселе струну. Возможно, он почувствовал, что обязан отдать должное этому порядочному, дружелюбному энтузиасту. Как бы то ни было, он сказал:

– Нет, я никогда не забуду Медвежий остров! Этот свет… этот свет надо было видеть! Описать его невозможно. Или возьмите вид с возвышенности над Бургомистерской гаванью и рассвет на могиле старовера! Поверьте, в этом что-то есть! Ты стоишь один, от земли поднимается туман, вокруг кричат морские птицы… Да, это как будто ты умер и уже где-то далеко, далеко. Это как странный сон, но только ты не спишь и в безлюдье слышишь собственные шаги.

– Да, конечно, – бросила госпожа Ганхауз, уже занявшаяся изучением расписания поездов.

Договорились встретиться в Аахене.

– Очень удобно, – заметила госпожа Ганхауз, – потому что здесь нам негде было бы принять доктора Гека как следует. В Аахене поезд долго стоит. Можно будет зайти в буфет и выпить рюмочку за знакомство.

– Готов поспорить, что он непьющий, – сказал Лернер.

– А затем снова в поезд и в Бельгию, к морским биологам. В науке еще непочатый край нетронутой целины, – добавила госпожа Ганхауз, как бы уже про себя. – Научные конгрессы дают много пищи уму, – заметила она. – Ученые, они ведь как дети, так что тут открывается широкая арена для деятельности.

В Аахене у стойки буфета уже ждал доктор Гек в мягкой коричневой шляпе и просторном коричневом костюме из грубошерстного сукна. Борода, не говоря уж о муравьях, была почти неразличима на общем коричневом фоне, зато ясные голубые глаза так и сверкали, словно в них уже сейчас отражался снежный наст Арктики. Никто не догадался условиться заранее об опознавательном знаке, но подошедшая парочка тотчас же вычислила директора. Он с недоумением посмотрел на импозантную, обширных размеров даму, которая обратилась к нему по имени. Не меньше смутила его и внешность щегольски разряженного рослого, полноватого молодого человека в розовом галстуке. Доктор Гек успокоился, лишь увидев коренастую фигуру Теодора, его простоватую, добродушную улыбку, показавшуюся из-под твердых краев надвинутого на лоб котелка. Компания по освоению Медвежьего острова предстала перед доктором Геком в полном составе. Точнее, жалкая горстка, которая осталась от нее, после того как другие участники ретировались, осыпав оставшуюся троицу на прощание угрозами.

Момент первого знакомства зачастую вызывает замешательство. Еще до встречи они договорились, что госпожа Ганхауз, не останавливаясь, поедет в Роттердам, чтобы проведать, как идут дела на "Виллеме Баренце". Ей, главным образом, хотелось вовремя перевести стрелки на пути предстоящих переговоров, так как в присутствии господина директора некоторые вопросы невозможно будет обсуждать. Во-первых, незачем было оповещать его с самого начала о том, что у "Виллема Баренца" есть еще и другие цели. Ведь, в конце концов, он, в отличие от "Гельголанда", не какой-то там отслуживший рыболовный катер! Факты – это всегда самый убедительный аргумент. Вместо того чтобы отстаивать свою точку зрения и убеждать собеседника, умный человек под руководством госпожи Ганхауз подготавливает факты, которые самим своим существованием вынуждают с собой считаться и идти на уступки. Пускай мужчины сначала подружатся на конгрессе биологов и уж тогда, объединенные чувством взаимной симпатии, знакомятся с кораблем.

– Вы тоже побывали на Медвежьем острове, сударыня? – обратился Гек к госпоже Ганхауз, стараясь завязать светскую беседу. В этих случаях он всегда чувствовал себя неловко. Он хорошо знал, как разговаривать с шимпанзе, а вот что говорить даме?..

– Я всегда страдаю морской болезнью, господин директор, – с улыбкой ответила она. – Так что господин Лернер у нас – один такой герой. Вы знаете, что за это путешествие он заслужил прозвище Князь тумана?

– Нет. Не знаю. "Князь тумана" – как странно! А что бы это значило?

Тут к их кружку приблизились два господина в подчеркнуто скромной одежде и очень вежливо приглушенными голосами попросили извинения, что вынуждены помешать их беседе.

– Присутствует ли среди вас, господа, некий господин Александр Ганхауз?

Кто знает, что бы они услышали в ответ, не представься двое друзей только что господину доктору Геку по именам и фамилиям! Тем не менее сначала воцарилось смущенное молчание, но, видя, что доктор

Гек насупился, госпожа Ганхауз решилась и надменно произнесла:

– Я – госпожа Ганхауз, а это мой сын Александр. Позвольте узнать, что вам угодно?

– Нам нужно побеседовать с господином Ганхаузом, но не здесь, поэтому мы просим его последовать за нами без промедления, – все так же вполголоса сказал один из подошедших. – Мы не хотели бы привлекать внимание. И тем более ни в коем случае не хотим уводить господина Ганхауза в наручниках.

– Александр, – обратилась к сыну госпожа Ганхауз, – объясни мне, пожалуйста…

Но Александр уже изобразил на лице высокомерную улыбку, хотя сам дрожал и сделался бледнее обычного.

– Господа, это невозможно, – возразила она в ответ на сдержанную угрозу незнакомцам. – Мы как раз собираемся…

– Вы собирались пересечь границу, а этого мы, к сожалению, не можем допустить.

На мать молодого человека ордер на арест не был выписан, многозначительно добавил говоривший. Но никто не будет препятствовать, если она захочет пойти вместе с сыном в Полицейское управление, где ее присутствие может быть полезно для выяснения всех обстоятельств. Госпожа Ганхауз кивнула. Ее взгляд старался поймать взгляд Александра.

– А вы кто такой?

– Меня зовут Теодор Лернер.

– Член Компании по освоению Медвежьего острова, не так ли? На вас также нет ордера на арест. – (Для ушей доктора Гека это прозвучало как "еще нет ордера".) – Но в заведенном деле упоминаетесь и вы. А вы тоже член Компании по освоению Медвежьего острова?

– Моя фамилия Гек. Я директор Берлинского зоопарка.

Госпожа Ганхауз вставила умоляющим тоном:

– С этим господином мы познакомились случайно, как попутчики.

– Ну, тогда счастливого вам пути, господин директор! И будьте впредь поосторожнее со случайными знакомствами.

Последнее замечание столь корректного до сих пор комиссара шло вразрез со всеми предписанными правилами, и, очутившись в Полицейском управлении, госпожа Ганхауз и господин Лернер выразили против него резкий протест.

Уже сидя в поезде, на обратном пути во Франкфурт, госпожа Ганхауз спросила:

– Вы заметили, каким взглядом нас проводил доктор Гек?

– Нет, у меня не хватило мужества обернуться.

"Одно бы интересно узнать, – размышляла госпожа Ганхауз, – задумал ли Шолто продажу не принадлежащей ему Компании по освоению Медвежьего острова еще тогда, на банкете? Был ли господин коммерции советник Геберт-Цан (или мистер Габбертсон, как называл его Шолто), якобы передавший Александру пятьдесят тысяч марок первоначального взноса, обманутым или же сам каким-то образом принимал участие в плане Шолто? Хотел ли Александр надуть только Лернера и свою матушку или собирался обмануть самого Шолто? И еще: состоялась ли тогда вообще какая-то сделка? Уж не Шолто ли натравил на меня полицию?"

– Если Александр присвоил себе взнос Габбертсона, то Шолто нечем возвращать эти деньги. Но не станет же такой опытный человек, как Габбертсон, покупать несуществующую фирму? А может быть, Александр присвоил себе только часть денег? И потом, быть может, он знает, где находится Шолто? Нет, я окончательно запуталась! Слишком много неясностей. И еще, Теодор, скажите, что вы думаете насчет доктора Гека?

– О докторе Геке можно не беспокоиться. Больше мы его никогда не увидим.