Текст книги "Обет молчания"

Автор книги: Марселла Бернстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Однажды ему на глаза попалось высказывание Бернарда Клервосского о женщинах. «Их лик подобен обжигающему ветру, их голос напоминает шипение змей».

Этот вздор решил его судьбу. Он захлопнул книгу и отправился искать телефон-автомат. Опыт Франчески позволил ему восполнить пробелы в его сексуальной грамотности, с ней он мог делать все, что угодно. Сознание того, что он совершает смертельный грех, не переставало мучить совесть. Запретный плод, пришел он к выводу, действительно сладок.

Он покаялся в грехе – первом из многих, исповедался и перечитал покаянный псалом.

«…Ради имени Твоего, Господи, прости согрешение мое, ибо велико оно…»

На него наложили епитимью и отпустили с миром. Его благочестие длилось ровно десять дней. При первой же возможности – они были весьма редки – под вымышленным предлогом он покинул училище, чтобы вновь оказаться в постели Франчески. Для него не имело никакого значения, что, кроме секса, между ними не было ничего общего. Франческа наглядно продемонстрировала, что вся та ахинея по поводу приличных и неприличных частей женского тела, которую настойчиво вдалбливали в головы бедных студентов, была куда большим абсурдом, чем он себе представлял.

Он был уверен, что женское тело – упругое и блестящее, как на запретных фотографиях, которые он пятнадцатилетним подростком рассматривал под одеялом. Даже в состоянии крайней степени возбуждения он не переставал удивляться тому, насколько теплым и мягким оно было.

Он никогда не питал иллюзий в отношении Франчески, он не любил ее. Его чувства к ней носили чисто физический характер, они были зовом плоти, он был одурманен ею, порабощен. Четыре месяца он пребывал в состоянии мучительного счастливого экстаза. Два года после ощущалась боль разлуки и звучали эхом ее последние слова: «Прости, Майкл, но между нами все кончено».

Она решила уехать в Милан, к Ренато. Совсем не потому, что она любила его больше, чем Майкла. Тридцать один – возраст, когда пора подумать и о ребенке.

Она ждала ответа, но он молчал. Потом было слишком поздно что-то менять. Он безумно ревновал ее и к Ренато, и к ребенку, который, наверное, родился. Нанесенная ею душевная рана долго не затягивалась, сердце отзывалось обидой и болью, эта боль пропитала всю его жизнь, каждый день, каждую мысль. Со временем он свыкся с нею, по-другому он себя уже не мыслил.

Горечь разочарования долго отравляла его существо, все другие эмоции отодвинулись на задний план. Понадобились два долгих года работы над собой, чтобы вновь обрести душевное спокойствие и равновесие. Оно пришло к нему странным образом. Из несложившегося романа он вынес твердое убеждение в том, что замены полноценной физической любви не существует, и то, что он не создан для подобных чувств.

Несмотря ни на что, он ни на минуту не подверг сомнению мысль о правильности своего жизненного выбора – быть священником. Осознание собственного прегрешения, возможно, сделает его даже лучшим священником.

Он больше не ощущал неопределенности, постепенно возвращался к привычной жизни.

Майкл был уверен, шрамы на его теле вполне им заслужены. Чем сестра Гидеон заслужила свои?

Укрощение плоти, подобно многим пережиткам религиозной жизни, кануло в прошлое. К крайним мерам покаяния – металлическим веригам с крошечными шипами, носимым под одеждой вокруг бедер, или деревянному кресту, утыканному тупыми гвоздями для ношения на груди или плечах, там, где одежда плотно прилегает к телу, вдавливая их в кожу, – отношение было отрицательным.

Но тем не менее немало людей, одержимых верой, продолжали истязать свое тело и под черными сутанами носили следы своей борьбы.

Самое худшее в процедуре укрощения плоти – противоречивые чувства в отношении самого акта: боль и насилие над собственным телом, призванные подавить сексуальное влечение, порой имели парадоксальный эффект – они заменяли его.

Интересно, желание ли достигнуть высшей степени духовного совершенства заставило сестру Гидеон прибегнуть к этой мере? Или стремление честно искупить нарушения устава, реальные или воображаемые, свято веруя в то, что раскаяние в содеянном грехе – ступень на пути к очищению?

Как Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь той же мыслью; ибо страдающий плотию перестает грешить.

Матушка Эммануэль ответила на неприятный вопрос с некоторой прохладцей в голосе:

– Монахиням не возбраняется прибегать к укрощению плоти, если они того пожелают. Равно как и не поощряется. Времена не те. – Она криво усмехнулась. – Знаете ли, мы наслышаны о Фрейде. Но если принявшей постриг монахине все же вздумается подвергнуть свое тело наказанию, что ж, это ее выбор.

– Значит ли это, что сестра Гидеон занималась бичеванием?

– Вряд ли. Нынешние молодые монахини редко добровольно принимают телесные муки. Почему вы спрашиваете об этом?

Он рассказал ей о странных отметинах.

– Это старые шрамы. Я бы сказал, многолетней давности.

Настоятельница вздохнула. Внезапно в ее голосе послышалась усталость, морщины вокруг губ приобрели резкость. Она взглянула на свои руки, на перстень с огромным аметистом – символ должности и власти, который так не сочетался с обветренной, огрубевшей кожей ее рук.

– У этих шрамов другое происхождение. Нам следовало рассказать вам об этом. Но так не хотелось ворошить дела давно минувших дней. Когда это случилось, она была подростком.

– Случилось что?

Инстинктивно аббатиса скрестила опущенные руки.

– Она пыталась совершить самоубийство. Вскрыла вены. Слава богу, ее вовремя обнаружили.

– Почему она это сделала?

– Незадолго до этого на тот свет отправилась ее мать, упокой Господи ее душу. Нет ничего удивительного в том, что она захотела сделать то же самое. Я думаю, они были близки.

– Ее шрамы показались мне очень странными, – сказал он в задумчивости. – Полосы на внутренней стороне руки были расположены вертикально. После перерезанных вен такие шрамы не остаются, матушка.

– Школьный врач не отходил от нее. По его мнению, виной всему нервные перегрузки. С тех пор об этой истории не вспоминали. – Она улыбнулась ему. – Ей только-только исполнилось тринадцать. Помните, мы говорили с вами о девочках-подростках, они очень эмоциональны в эту пору.

– Верю вам на слово, – сказал он.

Глава 13

Это было более чем внушительных размеров строение, занимавшее целых два акра земли в Западном Сассексе. Пять минут езды на такси по заросшей сорняками аллее с ровными шеренгами вязов по сторонам позволили отцу Майклу в полной мере насладиться зрелищем архитектурных изысков здания, которое было конечной целью его пути. Интернат для престарелых монахинь Святого семейства являл собой неудачное творение Викторианской эпохи и напоминал скорее баварский замок, невесть каким ветром принесенный сюда из родного альпийского предгорья. Круглые башенки с зелеными черепичными крышами, оконные рамы с переплетами и ставнями. Послушница, одетая по последней здешней моде – темно-синяя юбка, такая же блузка и черное покрывало монахини, – провела его по широким коридорам, пропитанным старческим запахом из натопленных комнат.

Матушка Джозеф сидела, приосанясь, на стуле с высокой спинкой. Одна ее нога решительно уперлась в низкую скамейку, спина покоилась на куче подушек. Узловатые пальцы сжимали рукоятку трости. Угрюмый взгляд из-под нависших век на темном, изрезанном вдоль и поперек, словно перчатка, сеткой морщин лице не предвещал приятной беседы. Майкл подумал о том, что эта монахиня принадлежала к числу представительниц старой школы и была одной из тех несгибаемых женщин, которые целиком и полностью посвятили свою жизнь миссионерству. Из уст матушки Эммануэль он неоднократно слышал историю, хорошо известную в ордене, об одном из самых разрушительных ураганов, какие только могли припомнить старожилы. В тот вечер матушка Джозеф, вознеся истовую молитву Господу с просьбой проявить милосердие и оставить их в живых, надела резиновые сапоги на ножки своей кровати, чтобы уберечься от удара молнии, и преспокойно легла спать. Отец Майкл сел в маленькое кресло и принялся объяснять цель своего визита, но матушка перебила его, недослушав:

– Да, да, мне говорили. Сестра Гидеон, несчастное создание.

Майкл с удивлением обнаружил, что в тоне ее голоса сквозило не просто нетерпение, а нескрываемая неприязнь. Тем не менее он решил до времени не обращать на это внимания.

– Медицинское обследование не выявило никакой внутренней патологии, и это заставляет нас признать, что причина ее страданий таится где-то в глубинном слое ее разума. Она не может объяснить свое состояние, в ее рассказах нет ничего такого, что могло бы пролить свет для меня или для матушки Эммануэль. – Он достал из кейса тонкую синюю папку. – Мы ознакомились с ее личным делом.

Матушка Джозеф нетерпеливо и властно протянула руку, он отдал ей документы. Она бегло пролистала их, делая вид, что читает.

– Не могли бы вы рассказать о ней подробнее?

Не дождавшись ответа, Майкл, повысив голос, повторил вопрос.

– Я прекрасно слышу вас, – резко осадила она, – я не глухая. Мой ответ – нет. Мне очень жаль, но другого не будет.

От неожиданности Майкл даже привстал, на мгновение лишившись дара речи и обнаружив свою полную растерянность.

– Мы в самом деле нуждаемся в вашей помощи, – пробормотал он. – Эта молодая женщина находится в тяжелом состоянии. Если мне не удастся ничего для нее сделать, вряд ли кто-нибудь рискнет поручиться за ее жизнь.

На этот раз он попал в цель, но это была кратковременная победа. Она покачала головой.

– Прошу меня простить, но я не собираюсь обсуждать дела сестры Гидеон с кем бы то ни было, и тому есть весьма веские причины. Попробуйте обратиться за помощью к кому-нибудь другому.

Уловив неожиданную мягкость в ее голосе, Майкл продолжал настаивать:

– Мы проследили дальнейшую судьбу восьми сестер, принимавших участие в рассмотрении ее просьбы о вступлении в орден. Три из них умерли, две отошли от религии, и связаться сейчас с ними не представляется возможным. Еще три находятся с миссией далеко отсюда. Мы написали им, но пройдут недели, прежде чем мы сможем получить ответ. У нас нет времени на ожидание. Сестра Гидеон угасает на глазах. Ее мучают ужасные нескончаемые приступы боли, она едва ест, она тяжело больна.

– Уж не хотите ли вы сказать, что она может умереть от воображаемой болезни?

– Как раз это я и имею в виду. Боль, преследующая ее, более чем реальна, в этом нет никаких сомнений.

Глаза за толстыми стеклами очков загорелись холодным циничным огоньком. Майкл начал сомневаться в том, что она вообще принимает его всерьез. Неожиданно розовый наушник ее слухового аппарата, закрепленного за ухом, издал резкий высокий звук, невольно напомнив о ее возрасте. Майкл дождался, пока она настроит его, и задал еще один вопрос:

– Матушка, известно ли вам что-нибудь о психосоматических заболеваниях?

– Отец Майкл, я, может быть, стара, но я еще не спятила. Пожалуйста, перестаньте меня опекать.

– Простите, я хочу, чтобы вы меня выслушали. Я хочу сказать…

– Могу себе представить, что вы хотите сказать. Я безнадежно отстала от века и не в курсе того, что прогресс шагнул далеко вперед, не так ли?

Майкл облегченно вздохнул.

– То, что подоплекой всех болезней являются проблемы психического характера, – общеизвестный факт. Однако, несмотря на впечатляющие научно-технические достижения, первопричина их возникновения науке до сих пор неизвестна. Все болезни – от нервов. Многие кожные заболевания, к примеру, являются внешним проявлением стресса. Давайте попробуем с вами рассмотреть болезнь сестры Гидеон в этом свете. Она не может или не желает сделать это сама. Мне необходимо выяснить, нет ли в ее жизни, окружении чего-то, что помогло бы размотать этот запутанный клубок. Может быть, ее сознание погружено в прошлое и она вновь переживает какой-то отрицательный опыт своей жизни? Если удастся найти ключ к отгадке, это позволит нам правильно подобрать лечение, психиатрическое в том числе.

Он коснулся синей папки.

– Из отчета о ее вступлении в орден следует, что она была непростым ребенком, когда поступила в школу. Я знаю, она пережила смерть матери, и в этом, возможно, и следовало бы искать причину. Но сейчас она говорит о ее смерти довольно спокойно. Я убежден, причина ее болезни в другом. И сдается мне, вам она известна.

Его жесткий взгляд наткнулся на решительно поднятый подбородок, упрямо сжатые губы, и тут его озарило: нужно сменить тактику, и он решился пойти на хитрость.

– Разве что… – осторожно добавил он. – Простите, я понимаю, возраст берет свое, иногда подводит память.

Долгое молчание было нарушено послушницей, которая принесла поднос и поставила между ними. Свежеприготовленный кофе в маленьком кофейнике с ситечком, тарелка с шоколадными и имбирными печеньями. В порыве внезапной смены настроения пожилая монахиня адресовала ему очаровательную улыбку.

Когда матушка Джозеф возобновила разговор, ее голос звучал так, словно кто угодно, только не она, только что ответила ему категорическим отказом. Ее рассказ начинался откуда-то с середины.

– Понимаете ли, никто из нас не знал всех подробностей этой истории. Появление девочки в монастыре было окутано тайной, мы знали только то, что нам было позволено знать. Епископ лично занимался этим делом. Многое из того, что было ему известно, он унес с собой в могилу. Он был очень хорошим человеком. – Она осенила себя крестным знамением и печально вздохнула. – Как сейчас помню, тогда я еще подумала, насколько эта неприятная история состарила его. Видите ли, он переживал ее в себе.

– Что за неприятная история?

– Да вся эта суета вокруг семьи девочки. Сама не знаю, отчего он принял ее беду так близко к сердцу. Так или иначе, ее отец был грешным человеком, надеюсь, вы меня понимаете. Путался с другими женщинами. Поэтому-то его жена, бедняжка, и наложила на себя руки. Господи, упокой ее душу. Когда девочка впервые пришла к нам, она была в таком отчаянии, что я серьезно опасалась за ее рассудок. Она не могла спать, ее нельзя было оставить в темноте одну даже в общей спальне с пятью другими воспитанницами. Она просыпалась от жутких кошмаров, тряслась всем своим телом, словно маленький зверек, и корчилась в конвульсиях. Мне было больно на нее смотреть. – Матушка Джозеф отвернулась и тихо добавила: – Она была для меня больше чем просто воспитанница. Я знаю, по отношению ко мне она испытывала те же самые чувства. Никого, кроме меня, она не хотела видеть. Днем, в школе, она выглядела абсолютно благополучным ребенком. Она ни с кем не водила дружбы, правда, но другие девочки проявляли к ней благожелательность. Если бы не эти чудовищные видения… – Она сцепила дрожащие пальцы на коленях, чтобы унять смятение. – Понимаете, это были совсем не детские сны. Они были настолько дикими, что я не могу без содрогания о них вспоминать. – От переживаний ее лицо побледнело, на щеках выступили пунцовые пятна. – Она никогда не рассказывала о них. – Она пыталась придать голосу спокойное звучание. – Словно они несли в себе такую опасность, что о них нельзя было даже говорить вслух. Когда она просыпалась, она ничего не говорила. Даже не плакала. Она просто брала мою руку и прикладывала ко лбу, будто, – в ее усмешке смешались удивление и горечь, – будто это была не моя рука, а чудодейственный бальзам на ее душевные раны. Вы знаете, как обстояли дела с преподаванием в монастырских школах всего лишь несколько лет назад, тесные эмоциональные контакты с воспитанницами не поощрялись. Но эта девочка переживала тяжелый кризис. Она нуждалась в помощи. Она глубоко тронула мое сердце.

Она замолчала. Майкл посмотрел в усталые глаза этой немало повидавшей на своем веку женщины.

– Что же произошло?

– Она прошла через круги ада и осталась жива. Милостью Божией. Прошло время, ей удалось оправиться после… – он уловил короткое колебание, – смерти матери. Кошмары стали отступать, хотя я не думаю, что они прекратились совсем. Повзрослев, лет в четырнадцать-пятнадцать, она научилась справляться с ними. Ей было позволено вставать среди ночи, сидеть на кухне, пить чай и играть с кошками. Бедное дитя! – Тыльной стороной ладони она смахнула слезу, но тут же на веснушчатой коже заблестела другая. – Бедная неприкаянная маленькая душа!

Майкл точно наяву увидел маленькую босоногую девчушку, одну в огромной холодной кухне, с кошкой на руках.

– Что это были за видения? Вы помните?

Она, несомненно, помнила, Майкл мог и не спрашивать. Она душой прикипела к этому покинутому всеми ребенку, утешала, как могла, сколько ночей провела с ней – не счесть. Даже по прошествии всех этих лет, на закате своей жизни, все, что касалось девочки, она помнила с необыкновенной ясностью. Такие кошмары, от которых волосы вставали дыбом и по спине ползли противные мурашки, не скоро забудешь.

– Боюсь, что не припоминаю, – заявила она без тени смущения.

Майкл знал, что она бессовестно лжет.

– Очень жаль. – Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие и не показать, что она разбивает его последние надежды. – Это могло бы нам помочь.

Она нахмурилась.

– Я в самом деле не думаю, что мне следует ворошить прошлое. Епископ запретил нам обсуждать эту историю, сказав, что ее и так жизнь сурово накажет и что мы не должны осуждать ее. Нам оставалось лишь молиться за спасение ее души. Ни под каким предлогом мы не должны были заговаривать о ней о ее прошлом.

Майкл был совершенно сбит с толку.

– Молиться за спасение ее души, вы сказали? За что же Сара будет сурово наказана?

Старая монахиня вонзила в него раздраженный взгляд и подскочила на месте.

– Да не Сара. – Злясь на его несообразительность, она впервые употребила имя девочки. – Не Сара. Ее сестра.

– Сестра?

Матушка Джозеф впала в задумчивость. Мысли старой женщины бродили по лабиринтам памяти, сейчас лучше ей не мешать.

– В новой семье ее отца растут двое сыновей, братья-близнецы. Никаких упоминаний о сестре. Это важная деталь, она не могла просто так ускользнуть от внимания. В деле об этом ничего не сказано.

– Епископ собственноручно убрал из личного дела документы, свидетельствующие об этом.

– Как? Почему?

Она посмотрела на него так, словно он был не в своем уме.

– Потому что он – епископ. Он поступил так, как считал нужным. Мы не имели обыкновения задавать вопросы.

– Эта сестра – как ее зовут?

Монахиня помотала головой.

– Она была старше Сары, то есть сестры Гидеон, или младше?

За толстыми линзами очков отразилось странное движение эмоций, смысл которого, впрочем, остался для Майкла непонятным.

– Не помню, – твердо сказала она.

– Вы сказали, вам оставалось лишь молиться за спасение ее души и было запрещено говорить о ее прошлом. Вы сказали, ее ждет суровая кара. Скажите, ради бога, за что? Ведь ее сестра была еще ребенком.

– Я не могу ответить на ваш вопрос. Я обещала епископу и не нарушу своей клятвы.

– Даже ценой жизни сестры Гидеон?

Она снова углубилась в свои мысли, позабыв и о кофе, и о печеньях, тихонько раскачиваясь взад и вперед. Лицо ее сделалось мертвенно-бледным, от носа до губ пролегли скорбные морщины. Майкл ждал, его ум напряженно работал. Что стоит за всем этим?

Когда же наконец она заговорила, ее голос звучал иначе, брюзгливо и немощно, – голос старухи, требующей, чтобы ее оставили в покое.

– Вы меня не понимаете, отец Майкл. Я дала слово сохранить тайну как раз для того, чтобы спасти эту самую жизнь.

Очень долго никто из них не решался заговорить первым. Майкл сидел, обхватив голову руками, и напряженно тер виски.

– Матушка Джозеф, – произнес он наконец, глядя в пол. – Я сожалею, что побеспокоил вас. Я уважаю ваши убеждения. Вы искренне считаете, что молчание – наилучшее средство защитить сестру Гидеон. Только поймите – вы очень заблуждаетесь. Больше мне нечего добавить. – Не взглянув на нее, он взял папку и стал подниматься из-за стола. – Мне остается надеяться, что вы сможете спокойно жить дальше, неся груз последствий на вашей совести. Вот, пожалуй, и все.

Неожиданно тростью она загородила ему дорогу.

– Неужели вам ничего не известно о суде?

– Боже правый, о каком суде?

Она заговорила медленно, словно выдавливая из себя слова:

– Вы правы, отец Майкл. Я – старая упрямая ослица. Не в моем возрасте иметь такую тяжесть на совести. В то место, куда я собираюсь, багаж мне ни к чему.

Теперь Майкл не просил, он требовал:

– Суд? Что все это значит?

– Суд был, так оно и есть. К сожалению, я не могу сообщить никаких деталей. Если я их когда-то и помнила, то давно вычеркнула из своей памяти. Это было ужасно, это все, что я могу сказать.

– Что же произошло?!

– Маленькая Сара тут ни при чем. Во всем виновата ее сестра. Несмотря на то что она была маленькой девочкой, то, что она натворила, было настолько чудовищно, что общественность потребовала провести показательный процесс. Это редко практикуется. Но что было, то было. Ее на многие годы упрятали в тюрьму.

Он перешел в другой конец комнаты, к камину. На гигантской каминной решетке были кучей навалены чурбаки. Ему ужасно хотелось курить, но комнаты были оборудованы пожарными дымоуловителями.

– Вы должны помнить, какое преступление она совершила, матушка. Мне необходимо это знать. Может быть, оно имеет какую-то связь с болезнью сестры Гидеон. Подумайте, пожалуйста. Постарайтесь вспомнить. Должно быть, об этом писали газеты или передавали по телевидению.

Матушка Джозеф ответила укоризненно:

– Вы забываете одну деталь, святой отец. Мы – члены религиозного ордена. Епископ предупреждал меня, что газеты пестрят заголовками, но мы их не видели. Оберегая покой девочек, мы не выписывали даже «Таймс». Школа являлась закрытым учебным заведением, поэтому не представляло никакого труда проконтролировать чтение. В монастыре был один-единственный телевизор, и девочкам, конечно, разрешалось изредка посмотреть ту или иную передачу по усмотрению наставницы. – Ее лицо смягчилось. – В качестве поощрения за примерное поведение разрешалось посмотреть «На старт. Внимание. Марш», эту программу показывали в субботу в полдень. Ничего больше. Из монастыря убрали все радиоприемники до тех пор, пока епископ не объявил, что все закончилось.

Если бы ситуация не была такой серьезной, Майкл бы расхохотался.

– В это трудно поверить. Абсурд какой-то. А что родители?

– Вы должны учесть, святой отец, то были другие времена, другие нравы. Мы не были настолько свободными, как сейчас. Мы с вами говорим о событиях пятнадцатилетней давности. Это была монастырская школа с жесткой дисциплиной. Мы стремились уберечь детей от всего, что считали неподобающим. Для этого родители и отдавали дочерей в нашу школу.

– Но кто-то ведь наверняка знал.

– Совсем необязательно. Когда я была моложе, в монастыре вообще не выписывали газет. Мы читали лишь ватиканскую «Оссерваторе романо» и «Католический вестник». Даже во время войны мы лишь краем уха слышали о том, что происходит на фронтах. Представьте себе, прошло много лет, прежде чем я узнала, что наш молодой наследник отказался от престола ради разведенной американки. [4]4
  Речь идет о старшем сыне Георга V короле Эдуарде VII (1894–1972), вступившем на престол 20 января 1936 г. и в конце года отказавшемся от короны ради морганатического брака с миссис Уоллис Симпсон (1896–1986). Чета сохранила титул герцогов Виндзорских.


[Закрыть]

Отец Майкл поднял руку, пытаясь остановить хлынувшую лавину воспоминаний.

– Подождите минуту. Вы хотите сказать, что епископ никогда не обсуждал с вами настолько серьезные дела? Но кто-то ведь должен был узнать ее имя, догадаться о том, кто она такая?

– Епископ знал, о чем говорил. Он приложил все усилия, чтобы удостовериться, что невинное дитя не пострадает из-за сестры-преступницы. Никому даже не приходило на ум ставить рядом этих двух девочек.

Она взяла с тарелки имбирное печенье. Размочив его в кофе, она долго его жевала перед тем, как проглотить. В это время в голове Майкла зрел план дальнейших действий. Матушка Джозеф упомянула, что преступление, совершенное сестрой Сары Грейлинг, было настолько чудовищным, что ее судили, несмотря на столь юный возраст. В таком случае должны сохраниться газетные репортажи. Фамилия Грейлинг довольно необычна. Кроме того, ему было известно, что это произошло четырнадцать лет тому назад. Он обратится в Агентство печати и новостей на Флит-стрит и запросит материалы о судебном процессе.

Голос матушки Джозеф прервал его раздумья.

– …И конечно, – сказала она, – для ее же блага он изменил ее фамилию на Грейлинг.

– Что? Вы хотите сказать, что она на самом деле не Сара Грейлинг? – Он призадумался. – Кто же она тогда? Ради Господа нашего, скажите мне ее настоящее имя.

Матушка Джозеф распрямила спину, каждой линией своего тощего тела выражая негодование.

– Не упоминайте имя Господа всуе, святой отец. Мне неизвестно ее настоящее имя. Раз епископ счел лишним посвятить меня в детали, я бы не посмела приставать к его святейшеству с расспросами. Зачем мне это нужно?

Отец Майкл быстрым нетерпеливым жестом провел по волосам. Чем дальше, тем сложнее казалась головоломка. Будучи человеком прагматичного мышления, глубоким приверженцем системы и порядка во всем, Майкл испытывал замешательство, двигаясь вслепую сквозь бессмысленные дебри.

– Разве такое возможно? Послушайте, матушка Джозеф, даже епископ не может изменить человеку имя по своей прихоти.

Ее глаза блестели, сверля Майкла злорадством.

– Вы так считаете? Тогда позвольте мне сказать вам, молодой человек, мне не нужно гадать на кофейной гуще, чтобы узнать, что вам никогда не быть епископом. Если вы пребываете в полном невежестве относительно границ полномочий епископа, то мне остается тешить себя надеждой, что, по крайней мере, вам знакомо английское законодательство. – Ее губы растянулись в язвительной усмешке. – А я всегда была такого высокого мнения о степени интеллектуального развития иезуитов.

Майкл напряг всю силу воли, чтобы сдержаться. Он вернулся к столу и сел напротив нее.

– Не поясните ли, матушка, насчет английского законодательства?

– Любой вправе изменить свою фамилию, если тем самым он не преследует мошеннических целей. Если вам придет в голову называть себя Лойолой, никто вам этого не запретит. Отныне закон вас обяжет использовать это имя в повседневной жизни.

– Мне не верится, что документальная сторона дела столь же проста. Возникнет бумажная волокита, обязательно потребуются многочисленные справки и подтверждения.

– Какие документы могут быть у ребенка?

Майкл не ошибся в первом впечатлении от собеседницы. Старая дева вела себя агрессивно. Он добавил задумчиво:

– Орден посылал сестру Гидеон с миссией в Гватемалу. Чтобы выехать из страны, необходимо предъявить свидетельство о рождении, получить визу. – Он однажды сталкивался с подобной проблемой. К нему обратилась женщина, пожелавшая изменить фамилию своего незаконнорожденного сына на фамилию нового мужа. Майкл не скрывал своего торжества. – И если следовать букве закона, фамилию ребенку можно изменить не позже двенадцати месяцев со дня регистрации. В таком случае епископу пришлось бы доказать, что в течение тех двенадцати месяцев Сара жила под фамилией Грейлинг, предъявив регистрационную карточку Главного почтового департамента или адресную книгу с этим именем, что, – заключил он, – практически исключено.

Это не произвело на матушку Джозеф никакого впечатления.

– Видите ли, при сложившихся обстоятельствах департамент не стал возражать против простого заявления, подтверждающего, что девочка известна под фамилией Грейлинг. На законном основании. Заявление должно быть подписано уважаемым человеком, имеющим хорошую репутацию, – адвокатом или доктором. Или священником. – Концом трости она коснулась его колена. – Подпись священника, согласитесь, внушает абсолютное доверие.

Он на минуту задумался.

– А что ее отец? Как он реагировал на все это?

Она вздохнула.

– Я уже упоминала, что взаимоотношения родителей нельзя было назвать благополучными. К дочери он относился более чем прохладно. Он очень редко навещал ее, но мы были этому только рады, после этих встреч она подолгу ходила как в воду опущенная. – Ее голос стих. – Она замыкалась в себе, делалась тихой, ее детская безмятежность испарялась бесследно. Иногда она просила его уехать пораньше. Ее кошмары снова возвращались. Я не припомню, чтобы он забирал ее домой на каникулы. Объяснял это тем, что много ездит по командировкам. В любом случае мы всегда были готовы дать ей и крышу над головой, и нашу любовь. – Она сжала губы. – Я уверена, вряд ли кто-нибудь смог проявить большее безразличие, чем он, когда епископ обратился к нему с просьбой дать согласие на перемену фамилии. – Внезапно ей пришло на ум: – Конечно, сейчас я вспомнила. Он, должно быть, согласился – приехав однажды в монастырь, он назвался мистером Грейлингом.

Отец Майкл не знал, что и сказать.

– Не пойму, почему вас это удивляет, святой отец. – Она пожала плечами. – Когда мы вступали на религиозную стезю, нам всем давали другие имена. Это – форма деперсонализации, утрата собственного «я». Некоторые ордена до сих пор хранят верность этой традиции, но таких становится все меньше. Когда-то меня называли Энид Гауэр. – Она заговорила дрожащим тонким детским голоском: – Энид Гауэр, дом пятьдесят три по Левертон-роуд, Ливерпуль. Пожалуйста, я хочу домой. Мне здесь не нравится. – И добавила обычным голосом: – Так или иначе, сейчас она – сестра Гидеон.

Отец Майкл не испытывал удивления, он чувствовал растерянность. Он поднялся со стула.

– Матушка Джозеф, я думаю, мне пора идти. Вы были очень…

В дверь постучали, и в проеме показалась голова послушницы, которая приносила им кофе.

– Отец Майкл, боюсь, ваша беседа длится слишком долго. Матушка Джозеф, должно быть, устала. К ней нечасто захаживают посетители.

Старая монахиня отмахнулась от нее:

– Иди, дитя. Мы почти закончили. Я собираюсь сообщить отцу Майклу еще кое-что. По секрету. – Она заговорщически подмигнула.

Когда дверь за ней закрылась, матушка лукаво посмотрела на него.

– Я хочу сказать вам напоследок нечто очень важное о Саре и ее сестре. Единственное, что имеет значение.

С таинственным видом она подалась вперед и продекламировала нараспев:

– «Она швырнула в пропасть близнецов, но кто погибнет первым, кто последним, ей с высоты – увы – не рассмотреть!»