Текст книги "Обет молчания"
Автор книги: Марселла Бернстайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– И все-таки для меня остается загадкой, – не унимался он, – почему совет из восьми сестер во главе с отцом-провинциалом одобрил ее вступление в орден после такой разгромной характеристики.
– Вы слышали, наверное, в нашем ордене практикуются беседы с кандидатами в неформальной обстановке, сессии вопросов и ответов. У них было время познакомиться с ней поближе. Должно быть, в ней было нечто такое, что убедило совет в правильности принятого решения.
Отец Майкл выглядел озадаченным.
– Полагаю, что именно так оно и было. Я могу забрать папку с собой? На случай, если вдруг у меня появятся соображения на этот счет.
Настоятельница отдала синюю папку.
– Могу ли я просить вас об одной услуге? Не отслужите ли для нас мессу, святой отец?
Монахиням-затворницам не полагается принимать пищу в присутствии посторонних, будь то мужчины или женщины. Матушка Эммануэль рассказывала ему, как однажды («задолго до меня, святой отец») монахиням-миссионеркам, возвратившимся в Англию, чтобы несколько месяцев пожить дома, запретили садиться за стол с остальными сестрами. С ними обращались как с гостями. Почетными, заметила матушка, но все же гостями.
Отец Майкл трапезничал в одиночестве в комнате для гостей, на столе перед ним лежала открытая папка. За столом прислуживала молчаливая приходящая сестра, подливая ему из кастрюльки в тарелку густой суп, который в монастыре варили каждый день. На второе – запеченные монастырские яйца и картофельное пюре с пастернаком. Она положила ему полную тарелку по той причине, что он был мужчиной, а мужчины в представлении монахинь были существами вечно голодными. После чернослива и заварного крема она принесла кофейный напиток с молоком в глиняной кружке. Отец Майкл был настоящим кофейным гурманом, особенно если речь шла о горячем черном колумбийском кофе, поэтому принесенный напиток показался ему таким же пресным, как чай. Он знал, что для сестер напиток этот – роскошь, которой они нечасто себя балуют.
Закончилось вечернее богослужение, отзвучала вечерняя молитва, на улице только-только начинало смеркаться. Девять тридцать на часах. Старый монастырь окутан пеленой великого молчания. Отец Майкл несколько раз прошелся туда-сюда по подъездной аллее, дымя привычной маленькой черной сигарой. Проходя мимо приземистой сторожки, он увидел через окошко старика Данбаббина, подручного в монастыре, тот размышлял о чем-то, сидя у огня.
Было уже поздно, когда отец Майкл вернулся в гостиную. Когда-то это помещение было пристроено, в нем располагалась маслобойня. Оно выходило во внутренний дворик. Монахини заложили старые окна и дверь кирпичом и сделали новые в противоположной стене, получилась комната с выходом к аллее. Единственная комната в пристройке, гостиная, отличалась чрезвычайной простотой, но в сравнении с монашескими кельями она была настоящим дворцом, в этом он был уверен. Узкая кровать была застелена стеганым одеялом. На окнах висели расшитые в тон занавески, на каменном полу лежал тонкий джутовый коврик. На одной беленой стене висела икона с изображением святого Уинфреда, на другой – крест из пальмового дерева.
Одна из нескольких неглубоких каменных раковин, оставленная в первоначальном виде, была накрыта доской и служила столом. На импровизированном столе стояли электрический чайник и маленькое блюдце с печеньем. Он открыл дорожный кейс и выложил на стол фляжку. Приняв душ в крошечной ванной, он сделал пару глотков виски «Джек Дэниелс».
Отец Майкл тщетно пытался устроиться поудобней. Кровать была слишком короткой для его роста, в голове нескончаемо вертелись слова с куска белого картона – короткая, но странная фраза, которой объясняет свой выбор сестра Гидеон. Что это – слишком высокое мнение о себе? Совсем нехарактерно для молодой женщины с низкой самооценкой. «Мое место здесь. Этого места я заслуживаю».
Последнее, о чем он успел подумать перед тем, как провалиться в сон, – то, что через пару часов монахини прервут свой сон для того, чтобы отслужить всенощную.
Глава 11
«Почему я испытываю гнев?»
Робина Найт развалилась на стуле, выпятив живот, втиснутый в узкие джинсы. Из-под рукавов полосатого джемпера виднелась татуировки: «Руками не трогать! Ублюдок!»и «Заведи меня».
Кейт никогда прежде не видела, чтобы боль и обида так явственно выставлялись напоказ.
– Я не отвечаю за себя, видишь? – Ее речь полностью соответствовала внешности, такая же несуразная. – И если начинается какая-нибудь фигня, ну… это… неожиданно, у меня крыша едет – просто психую, видишь? Короче, я начинаю бояться, что не смогу остановиться, и все – кранты. И меня под белы рученьки – и новый срок мотать. – Робина подперла щеки кулаками, и ее глаза превратились в щелочки. – Жизнь собачья – сплошной напряг. – Она бессильно уронила руки и почти плаксиво спросила:
– Думаете, весь этот треп поможет?
Взгляды участников группы были устремлены на Лауру Пегрэм. На белом щите за ее спиной большими красными буквами было написано слово «ЗАДАЧИ». Под ним – перечень. Управление эмоциями. Осознание жизненных ценностей (игра-дилемма). Критическая аргументация. Формирование познавательных навыков.
Кейт нравилась эта женщина. Нравились ее небрежно взбитые белокурые волосы, отливающие серебром в свете флуоресцентной лампы, нравился ее костюм с короткой юбкой. Она носила маленькие золотые сережки и цепочку с кулоном. От ее уверенного взгляда и располагающей улыбки делалось спокойнее на душе.
За четырнадцать лет Кейт перевидала великое множество психологов и психиатров, все они казались ей людьми гораздо более нервными и неуравновешенными, чем она сама. Чего стоил только тот тип из Нью-Холла, не выпускающий изо рта сигары, всегда одетый в один и тот же спортивный костюм, из которого вываливался живот. Или до него, в Буллвуд-Холле, сухонькая женщина неопределенного возраста с запущенными зубами и с раздражающей привычкой обрывать на полуслове, вынуждая признаться в том, чего никогда на самом деле не было. Словно она заранее делала выводы и ей оставалось лишь получить подтверждение фактами.
Рядом с Лаурой Пегрэм они не выдерживали никакого сравнения. Вопросы Лауры были глубоко продуманны, она была внимательным слушателем. Она не командовала и не раздавала указаний, она обращалась с просьбами, делая это настолько умело, что заключенные безоговорочно их выполняли, и повиновение это не вызывало в них внутреннего сопротивления.
– Хорошо, а как вы сами считаете, способен ли откровенный разговор помочь вам избавиться от гнева? Роза, что ты думаешь на этот счет?
Вряд ли для этой женщины можно было подобрать более неподходящее к ее внешности имя. Роза была просто безобразной каракатицей. Ее джинсы и футболка казались слишком тесными, словно она давно выросла из них, запястья украшали узкие красные полоски шрамов, часы ей приходилось носить поверх замусоленных бинтов.
Она безразлично кивнула. Один-единственный раз Кейт видела ее оживленной – она рассказывала о поджоге дома. Родственники отказались от нее, она была никому не нужна. Всем своим существом она жаждала любви и внимания, ее душа кричала: «Это же я! Посмотрите на меня!» Она с удивительной любовью описывала подробности случившегося, призвав на помощь весь свой артистизм для того, чтобы ярче и эффектнее изобразить драматическую развязку, когда всепожирающее пламя распространилось повсюду, и передать чувство необыкновенной свободы и облегчения. Сейчас ей не хотелось говорить, происходящее не вызывало в ней отклика.
– Дили?
Дили была учительницей из Новой Зеландии, приговоренной к шести годам лишения свободы за контрабанду наркотиков. Она сидела, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди, ожесточившись на весь белый свет.
– Вы бы по-настоящему мне помогли, если бы не лезли ко мне в душу, – сумрачно процедила она сквозь зубы и демонстративно отвернулась.
Лаура Пегрэм, вовремя оценив ситуацию, грозящую обернуться конфликтом, с профессиональной дипломатичностью переключила разговор на другого участника.
– Подумай над этим, в следующий раз мы обязательно вернемся к этой теме. – И, повернувшись на стуле, к Кейт: – А ты, Кейт?
– Я скажу. – Кейт сама от себя не ожидала такого ответа. Она в нерешительности колебалась. – Только… – Она бросила взгляд в сторону – на Розу и Робину.
Лаура Пегрэм задумчиво посмотрела сначала на нее, потом на часы высоко на стене между окнами, чтобы узнать, сколько времени осталось до конца сессии. Беседа подходила к концу, она попросила Кейт сполоснуть чашки из-под кофе.
– У меня есть немного свободного времени, – сказала Лаура, когда за Розой и Робиной закрылась дверь. – Ты можешь остаться, я позвоню в твой отряд.
Лаура насыпала в пустые чашки растворимый кофе.
– Дела Робины идут на лад, это меня радует. Еще совсем недавно, несколько месяцев назад, она не умела прислушаться к себе, а уж о том, чтобы вовремя распознать гнев и сознательно контролировать его, не было и речи. – Она посмотрела на электрический чайник. – На это, как может показаться, небольшое достижение мы потратили два года. Все это время она пыталась облечь свои эмоции в слова, вот только никак не могла произнести их вслух.
– Зато она сделала татуировки.
– Верно. Как ты об этом догадалась?
– Многие так делают. В Нью-Холле я знала девушку, которая собственноручно выколола себе глаз. – Перед ее мысленным взором возник образ девушки с пустой глазницей, Кейт внутренне содрогнулась.
– Сознательное членовредительство является завуалированной формой протеста, отстаивания права на собственное «я», понимаешь? Женщина намеренно калечит себя в гораздо более жестокой форме, чем это может сделать тюрьма. Этим она бросает нам вызов, она хочет заставить нас понять, что она хозяйка своей жизни и бессмысленно с нашей стороны пытаться оспаривать ее право распоряжаться ею. – Психоаналитик, не взглянув на Кейт, взяла чайник. – Ты перестала царапать руки, уже неплохо. Ты делала так, когда злилась, так ведь?
– Это давняя привычка, она не имеет никакого отношения к тюрьме. Так было всегда, даже когда я была совсем маленькой.
– Когда это происходило?
– Когда я была чем-то сильно напугана. Могу предположить, что это была реакция на стресс. Получался замкнутый круг. Мама била нас за это по рукам. – Кейт, казалось, не замечала, что вместо «меня» говорит «нас». – Поэтому мы занимались этим в шкафу.
Лаура помолчала немного, затем переспросила:
– В шкафу?
– Да, мы прятались в шкафу, когда они дрались.
– Твои родители? Но они же дрались друг с другом. Тебя-то они не трогали?
– Нет, – незамедлительно ответила Кейт. Лаура оторвалась от чайника и испытующим взглядом посмотрела на нее. Кейт, встретившись с ней глазами, опустила голову. – Да. Еще как трогали. – Никому и никогда прежде она не сознавалась в этом. Ее голос предательски задрожал, должно быть, так же как и много лет назад.
– Что, и мать, и отец?
Кейт мгновенно заняла оборонительную позицию.
– Папа никогда бы пальцем нас не тронул.
Кейт не отдавала себе отчета в том, что невольно обнажила самые сокровенные тайны своей прошлой жизни. Лаура Пегрэм, присев на дальний край стола, неторопливо прихлебывала кофе. Она не спешила нарушить молчание.
– Вам не терпится узнать, как же все так сложилось. Ведь так?
Лаура лишь слегка кивнула в знак согласия. Еще бы! Кейт не видела, как она, словно поощряя ее рассказывать, сжала кулаком два пальца на другой руке.
– Не знаю. Сейчас я уже ничего не знаю.
– А тогда? Тогда знала?
Кейт медленно произнесла:
– Картины из прошлой жизни постоянно всплывают в моей памяти. Грезятся какие-то образы. Мне трудно выразить это словами. Я запуталась и не могу сказать наверняка, сон это или явь. – В ее голосе звучало отчаяние. – А вдруг это всего лишь мои фантазии? Как я могу быть уверена?
Лаура видела, что Кейт заставляет себя говорить усилием воли. На этот раз Лауре Пегрэм удалось вызвать ее на откровенный разговор. Ради этого стоило потрудиться – большой прогресс. Она работала с Кейт с самого Рождества, но впервые они продвинулись настолько вперед. И почему именно сегодня? – удивлялась она про себя.
– Помнишь, я говорила тебе, что любому событию необходимы определенные предпосылки. Люди никогда и ничего не делают просто так, ни с того ни с сего. Ситуация нарастает постепенно, нужен некий период времени.
Кейт кивнула:
– Я пытаюсь восстановить и проанализировать прошлое. Вы правы, много чего произошло. Папа бросил нас, сказав, что ноги его больше не будет в этом доме. Мама была в отчаянии, перестала с нами разговаривать, почти не выходила из своей спальни, по целым дням не вставала с постели. Даже шторы не открывала. Твердила как заведенная, что это из-за меня он ушел. Она, надо сказать, была недалека от истины. Я была исчадием ада, я доставляла всем массу хлопот и неприятностей, надоедала и изводила. Мама не любила меня, я всегда это знала. – Кейт перешла на шепот. – Она не хотела меня, она постоянно это повторяла.
– Может, ты была непослушной как раз оттого, что она тебя не любила, – высказала вслух свое умозаключение Лаура.
– Но совершить такое только потому, что… – Ее голос сбился, глаза ее были широко раскрыты. – Господи, мне так жаль, мне так жаль. Мне так жаль бедного… Арона.
Лаура никогда прежде не слышала из ее уст этого имени.
– Когда в зале суда описывали подробности моего преступления, мне хотелось заткнуть пальцами уши и ничего не слышать. – Неожиданно сокрытое прошлое превращалось в явь. Она поставила на пол чашку и потерла лицо тыльной стороной ладони – жест маленького ребенка. – Я отдала бы все на свете за то, чтобы все, что произошло с нами, оказалось лишь страшным сном. – Она плакала. – Не понимаю, как вообще такое можно было сделать? Это безжалостно, жестоко. – Эти слова вырвались у нее из самого сердца. – Господи, если бы можно было переписать эту часть жизни заново. – Она обхватила себя руками и низко наклонила голову. Не было никаких сомнений в искренности ее чувств. В каждой черточке ее лица, в каждом движении читались сожаление и раскаяние.
Лауру переполняло сострадание и сочувствие к этой девушке, но в душе она ощущала облегчение и гордость своей маленькой профессиональной победой. Теперь можно было двигаться дальше.
Глава 12
Утренняя молитва – радостная хвалебная песнь новому дню. К шести часам утра монахини, все как одна, собрались в часовне. Отец Майкл совершал последние приготовления к святому таинству в маленькой ризнице, доставая с полок все необходимое для совершения ритуала.
Он коснулся амофором лба и накинул его на плечи, таков был установленный порядок. Господи, сила спасения моего! Покрой голову мою в день брани.Белоснежный стихирь укрывал тело с головы до ног. Облеки меня в белые одежды и от греха моего очисть меня.Пояс вокруг талии, чтобы закрепить концы узкой епитрахили, символизирующей скромность и воздержанность. Препояшь меня, о Господи, долгоденствием на век и век.Жаль, что теперь больше не носят орарь на левой руке, в напоминание о том, как привязывали Христа в Гефсиманском саду, символизирующий жар священнического служения. Пусть это будет мне, о Господи, нести бремя слез и горя, которое я приму с радостью, как великую награду за тяжкий труд.
Он замер и прислушался к пению монахинь.
Величайте Господа со мною,
и превознесем имя Его вместе…
Нескончаемые утренние песнопения, кажущиеся бестелесными голоса были чисты и прекрасны, как благословенье Божье.
Он обернулся к ризе, она являлась основным литургическим облачением. Сестра Дэвид заранее приготовила для него просторное одеяние, оно укроет его спереди и сзади. Два года, не покладая рук, она трудилась, расшивая его в теплых золотистых и синих тонах. Риза висела на медном крючке старомодной деревянной вешалки с клеймом «Редвуд & Феллер Лтд. Лондон. Портные Ее Величества Королевы».
Он положил ризу на руку и прикинул, сколько бы она могла весить. Тяжесть золотых нитей придавала ей ощутимую весомость, весомым было и ее значение. Этот покров более, чем любой другой, символизировал его предназначение, справедливость и смиренность, милосердие и покой, которыми должна была быть отмечена вся его жизнь.
Отец Майкл снял ризу с вешалки, отвернул тяжелую, из плотного шелка с золотой вышивкой полу и продел ее через голову. На мгновение он погрузился в кипу материи и запах новой гкани. Десять лет назад, ощущая головокружение после суточного поста, он впервые совершил этот обряд.
Блажен, кого Ты избрал и приблизил, чтоб он жил во дворах Твоих.
Складки одеяния были расправлены и ниспадали до коленей. Священник стоял, склонив голову, отмеченный печатью Божьей.
Хор монахинь смолк. Еще немного, и настанет таинство Святого причастия. Он достал из дарохранительницы облатки – ему предстоит держать чзшу с драгоценной кровью и хлеб ангелов.
Отец Майкл взял с подставки тлеющий ладан в медной кадильнице. Евхаристия для него лично имела огромное значение – она была орудием веры, защитой от дурного. Он открыл дверь ризницы.
Месса началась.
За завтраком он обнаружил на подносе записку от матушки Эммануэль. Краешек записки был прижат оловянной вазочкой с букетом из молодых листьев. «Сестра Гидеон будет рада встретиться с вами в десять часов утра в гостевой комнате».
Он пересек дорожку, посыпанную гравием, ведущую к главному зданию, и вошел в парадную дверь, которую всегда держали открытой. Оказавшись внутри, он увидел в воротах запертую дверцу со встроенным поворотным механизмом в виде громоздкого деревянного шкафа, куда складывалась почта или маленькие посылочки: у монахинь не было надобности бывать в миру.
Справа с готовностью были распахнуты двери комнаты для посетителей.
В монастыре решили сохранить уродливую двойную решетку, что делила пространство комнаты на две части, возводя преграду между монахинями и мирскими посетителями. Внешняя ее часть была сделана из широких, окрашенных в темный цвет вертикальных и горизонтальных перекладин, образующих квадратные окошки. Внутренняя отличалась более изящным исполнением и меньшими по размеру отверстиями. Совсем недавно между перегородками висела плотная черная завеса, не позволявшая видеть ни монахиню, ни посетителя. Матушка Эммануэль рассказывала ему, что в давние времена, когда она была только-только принята в орден, монахиням предписывалось прятать лицо под густой черной вуалью даже во время встреч с семьей, дозволенных дважды в год.
– Это было сущим кошмаром! – воскликнула она, смеясь. – Своим внешним видом мы пугали передовую общественность. Мы напоминали злых ведьм.
– Не слишком ли жестоко? – спросил он.
Она возразила:
– Мы оставили родных не из-за отсутствия любви к ним, нас призвал Господь.
– Но бедным родителям, которым никогда больше не суждено увидеть лица своего ребенка, я думаю, такой довод – слабое утешение.
– Эту жертву мы приносили во имя их счастья. Мы возвышаем их в любви к Господу. – Ее голос приобрел мягкость. – Хотя признаю, отчасти вы правы. Скрывать лицо – это абсурд. Слишком нелепо для современных женщин, поэтому черные вуали и завеса ушли в прошлое.
Сквозь перегородки он мог отчетливо видеть, что происходит на другой стороне. Из высокого окна были видны кустарники в монастырском саду. У окна на равном, точно вымеренном по линейке расстоянии стояли три жестких стула с высокими спинками. На его стороне – также три стула, обитых коричневым дерматином. В воздухе ощущался слабый аромат пчелиного воска и свежей выпечки.
Одна за другой в комнату вошли две женщины. Медленно, под неустанным заботливым оком медсестры, сестра Гидеон села. Затем привстала и тихо, но решительно подвинула свой стул на несколько дюймов ближе к соседнему. Неровность в полу, допустил отец Майкл, хотя пол выглядел абсолютно гладким. Снова сев на стул, она обратила к нему свой взор. На ней были очки с маленькими круглыми позолоченными ободками оправы. Свет из окна падал прямо на стекла, поэтому временами он не видел выражения ее глаз.
– Доброе утро, сестра Гидеон, – поприветствовал ее отец Майкл.
После небольшого замешательства она ответила:
– Доброе утро, святой отец. Прошу простить меня за то, что заставила себя ждать.
Он поднял раскрытую ладонь.
– Не стоит извиняться. Приятно видеть вас в добром здравии.
Она улыбнулась его словам, приподняв брови.
– Более или менее добром.
Медсестра, судя по энергичной непринужденности интонаций привыкшая утешать и подбадривать, сказала:
– Не буду вам мешать. – Она обратилась к отцу Майклу: – Если вам что-нибудь понадобится, нажмите вот на эту кнопку.
Когда за ней закрылась дверь, Майкл вплотную придвинул свой стул к перегородке, чтобы лучше видеть сквозь незыблемые клетки внушительной решетки.
Он знал, ей исполнилось двадцать шесть лет. Видимая ему часть лица, вставленная в рамку белого полотняного плата, казалась одновременно и моложе и старше своих лет. Сестра Гидеон была слишком бледна, под глазами от недосыпания пролегли землистые тени. Она была невероятно худа, это было видно даже из-под широкого наплечника и монашеского платья. Ее кожа была ровной, без единой морщинки, почти прозрачной. О форме головы можно было судить лишь по плотно прилегающему головному убору. Ее лицо было довольно интересно – выдающиеся скулы, четкая линия подбородка. Когда она повернулась в профиль, он украдкой взглянул на ее нос, узкий, с горбинкой.
Она сняла очки и опустила их во вместительный карман наплечника. Он увидел, какими удивительными были ее глаза, широко посаженные над скулами, темно-карие, с любопытными крапинками золотистого цвета, придающими им особую живость, несмотря на очевидную усталость. Отец Майкл уловил пристальность и настороженность в ее взгляде, но приписал это усилию сконцентрировать на нем свое внимание. Абрис рта – искренний, естественный. Сухие губы, едва различимые морщинки.
Он вдруг спохватился, что, должно быть, слишком внимательно ее разглядывает. Ему на память пришел один из постулатов святого Игнатия: «Нельзя смотреть в глаза женщине в церковном облачении». Он не понимал, что в этом может быть оскорбительного для монахини или для священника теперь, когда на дворе стоит двадцатый век? Каким же, интересно, образом можно установить контакт с одетой в церковные одежды монахиней? Только лицо и, пожалуй, руки могут рассказать о человеке.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он.
Снова заминка.
– Намного лучше, спасибо. Только голова чуть-чуть побаливает.
– Судя по всему, улучшение?
Она ничего не ответила.
На протяжении длительного времени все только и делают, что носятся с ней. Он же решил испробовать прямо противоположную тактику.
– Как вы считаете, – спросил он нарочито резко, – отчего вы больны?
На миг она закрыла глаза, словно сдерживая возмущение от незаслуженных нападок с его стороны. Голос ее звучал тихо.
– Не знаю.
Он был непреклонен.
– Может быть, просто надоело жить на краю света и захотелось домой?
Она открыла глаза, ее взгляд был наполнен горечью и болью. Он видел, каких усилий ей стоило заговорить.
– Я понимаю скрытый смысл ваших слов. Вы глубоко заблуждаетесь. Мне было хорошо там. Если бы мне вдруг захотелось домой, – добавила она с достоинством, – мне было бы достаточно обратиться с просьбой об этом. Не было никакой надобности разыгрывать болезнь.
– Простите, сестра. Ваша болезнь вызывает всеобщую тревогу и недоумение. Пора наконец во всем разобраться.
На лице ее появилось странное выражение, но оно успело исчезнуть до того, как Майкл смог объяснить его.
– Не принимайте мои слова всерьез. Я нарочно был так резок с вами.
Она посмотрела на него так, словно впервые увидела.
– Вы поможете мне?
– Я не могу обещать, я могу лишь попытаться, – медленно произнес он.
– Но как? Как вы или кто-то другой может мне помочь, если я сама не знаю, каким образом это можно сделать?
– Мы говорили о вас с матушкой Эммануэль, о вашей жизни, начиная со школьной скамьи. В школьных документах и характеристиках мы не обнаружили ничего странного. Придя к нам маленькой девочкой, вы тяжело переживали смерть матери. Это вполне закономерно. Но, может быть, есть что-то еще, о чем неизвестно монахиням? – Он встал и прислонился к перегородке, взявшись руками за перекладины. – Тени прошлой жизни. Вы наверняка слышали о том, что эмоциональная реакция на событие может последовать через несколько лет. Если бы нам удалось узнать, что это, все бы сразу прояснилось.
Он видел, что в ее глазах появился какой-то необъяснимый страх, невыразимый ужас. Он осторожно добавил:
– Вы готовы к такому разговору? Я думаю, будет нелишним с моей стороны напомнить, что все сказанное вами останется строго между нами. Вы хотите поговорить об этом?
– Сказать честно, не хочу, – ответила она наконец. – Все, что было, быльем поросло.
– А чтобыло? – живо спросил он.
Снова пауза.
– Вы сами только что сказали – что-то было.
Она покачала головой.
– Доктор Бивен не может с точки зрения медицины объяснить причины вашего недуга. Так больше не может продолжаться. Если ваше состояние не улучшится – предстоит сложное обследование. Он принципиально против этого пути. Он полагает, и я говорил вам об этом – он полагает, что заболевание ваше носит психогенный характер.
Сестра Гидеон кивнула.
– Вы тоже так думаете?
Она чуть заметно пожала плечами, он едва уловил это движение. Женщина, однажды лежавшая перед ним в образе средневековой святой, здесь и сейчас сидела перед ним, словно высеченная из камня.
Мимика и жесты могут многое рассказать о человеке.
Он был убежден – ее поза, изгиб плеча красноречиво говорили об этом, – она что-то недоговаривает.
Она сидела, не шелохнувшись.
– Пожалуйста, подумайте хорошенько. Может быть, что-то совсем незначительное на первый взгляд, но не дающее покоя. Может, вас запугивали и вы не осмеливались признаться в этом монахиням? Может, на новом месте вам пришлось увидеть нечто страшное? В Гватемале иногда неспокойно.
Она перебила:
– Остановитесь, святой отец. Не продолжайте, ничего такого со мной не было.
Она вынула руки из рукавов, положила рядом с собой левую ладонью вверх и потерла ею об обивку.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Может, все дело в семье? Расскажите мне о своей семье.
Голос ее вдруг зазвучал жалобно.
– Что вы хотите услышать?
– Ну, чем, к примеру, занимался отец? Были ли вы счастливы? Куда ездили отдыхать?
Сестра Гидеон пошарила в кармане и достала очки. Протерев стекла тканью своего одеяния, она надела их, словно прячась за ними.
Помолчав, она сказала:
– У меня была обычная семья.
– Так-так, продолжайте, – нетерпеливо подгонял Майкл. – Ведь это не все, что вы можете сказать.
– Нет, я ничего не помню. – Она обернула к нему насупленное, искаженное страданием лицо маленькой девочки. – Не помню.
Эта доведенная до отчаяния женщина вызывала сострадание. Сколько ей было, двенадцать, тринадцать, когда умерла ее мать и ее маленький мир разлетелся на куски?
– Мне очень жаль, сестра Гидеон, – сказал он, понизив голос.
Она глубоко вздохнула. Он заметил, как правой рукой она что есть мочи сжала левое запястье. Ее пальцы были сложены странным образом – большой палец сверху.
– Не могу, – сказала она и поднялась со стула. – Не могу.Извините меня, прошу вас. Не сочтите меня невежливой.
Она повернулась и вышла из комнаты.
Проклятие. Обстоятельства сложились иначе, чем он предполагал. Ему казалось, что теперь он знает о ней и того меньше. Он ни на шаг не продвинулся. Вздохнув, он засунул руки в карманы, посмотрел в потолок и нахмурился.
Священник встал и снова машинально взглянул через решетку на стулья, придвинутые друг к другу так близко, что они почти соприкасались. И то, как она потирала рукой стул, – довольно странный жест.
Он подходил к кабинету матушки Эммануэль, когда его пронзила догадка: а ведь это было, пожалуй, единственное не имеющее смысла движение.
Он прокрутил весь разговор от начала до конца. Ее слова на этот раз представились ему в совершенно ином свете. На внутренней стороне запястья он видел нечто, чему поначалу не придал особого значения. Нечто жуткое. Что? Что это было?
Его рука поднялась, чтобы постучать в дверь настоятельницы, и опустилась. Он вдруг с ужасом понял, чт о именно так неосознанно отпечаталось в его сознании – это были короткие белые рубцы на светлой коже. У него перехватило дыхание. Упавший рукав одеяния обнажил схожие полоски шрамов, пересекающие друг друга и поднимающиеся вверх по внутренней стороне руки.
Отец Майкл слишком хорошо знал, откуда берутся эти рубцы: на его собственном теле красовалось множество тонких белых линий. Его плечи несли отпечатки старой боли. Они не были видны ему, он редко вспоминал о них. В ранние годы он прибегал к самоистязанию как к форме покаяния за свои грехи. На указательный палец он надевал металлическое кольцо с прикрепленными к нему пятью цепями, на конце каждой – крючок. Он ударял себя в течение времени, отпущенного уставом, который, однако, запрещал кровопролитие. В то время его духовным наставником был пожилой мужчина, ревностный католик и убежденный приверженец старых порядков. Любое чувство, пусть даже отдаленно напоминающее сексуальное, должно быть уничтожено на корню. И лишь физическое наказание собственного тела, применяемое систематически, способно подавить воображение и воспоминания.
В отношении воображения эта мера оказалась абсолютно бесполезной. Боль и сексуальное наслаждение – он постиг эту истину много позже – тесно взаимосвязаны. С памятью – то же самое.
Ему никогда не забыть Франческу Корделли, как этого не хотелось.
Он встретил ее десять лет назад в модном магазинчике на Виа Кондотти. Он покупал кошелек из бургундской кожи ко дню рождения матери. Молодая девушка за прилавком одарила его очаровательной улыбкой и ответила молодому семинаристу с неважным итальянским на чистейшем английском.
Он и сам не заметил, когда успел договориться о встрече – выпить чашечку кофе. Она была невысокой, едва доставала ему до плеча. Болтала без умолку. О городе, о своей работе, квартире. Вкратце о муже, Ренато, который проигнорировал ее неприязнь к северу и отправился работать в Милан без нее. По этой причине они сочли за лучшее расстаться.
– А что будет дальше… – Она изящно повела плечиком. – Поживем – увидим…
Ему казалось, он страшно рискует. Разумеется, были опасения. Он никак не мог решиться принять то, что она ему так явно предлагала, боялся проявить свою мужскую несостоятельность, боялся, что годы воздержания не прошли для него бесследно.
Он давно перестал думать о себе как о мужчине. Иначе и быть не могло в атмосфере подавленной сексуальности, царившей в семинарии. Ему казалось, что после многих лет изоляции и уединенности он не сможет ответить женщине так, как сделал бы это любой другой нормальный мужчина.
