355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марселла Бернстайн » Обет молчания » Текст книги (страница 2)
Обет молчания
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 03:25

Текст книги "Обет молчания"


Автор книги: Марселла Бернстайн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Глава 3

– Бунуку!

Четырнадцать часов спустя заключенная под номером Т307805 лежала, свернувшись клубком, на узкой металлической кровати в тюрьме Холлоуэй в северной части Лондона.

– Бунуку!

Ее словно ударило электрическим током. О боже! Что это?

Эти слова, предупреждение о надвигающейся опасности, были понятны только ей, она помнила их с детства. Это был не сон. Она могла поклясться, что отчетливо слышала голос, полный отчаяния и страха, прокричавший эти слова ей в самое ухо.

Она ощутила, как вскипают в ней знакомые чувства гнева и негодования и она не в силах справиться с ними. Сознание собственного бессилия сводило ее с ума. Она быстро встала. Внезапный шум разбудил Блу. Она задернула занавески. Из темноты донеслось его хриплое щебетание:

– Ты ш-ш-шикар-р-рная. Обож-ж-жаю тебя. Ты ш-ш-шикар-р-рная…

– Ш-ш-ш, – шепотом сказала она.

Обидевшись, попугай нахохлился и изо всех сил ударил клювом по колокольчику, висевшему в клетке.

Блу был одной из немногих радостей, которые она имела здесь, в женской исправительно-трудовой колонии. Ей просто необходимо было о ком-то заботиться. Как она радовалась, когда узнала, что Блу уцелел при пожаре в Нью-Холле. Только благодаря вмешательству здешнего психоаналитика спустя две недели ей разрешили забрать его. Эти две недели заставили ее остро почувствовать свое одиночество и насущную потребность кого-то любить.

Она потянулась за кружкой, стоявшей у изголовья кровати. Там, должно быть, осталось немного апельсинового сока. На кружке была наклеена картинка с надписью «Дом, милый дом».

Каждые четыре месяца в воспитательных целях с ней проводили беседы о событиях того рокового дня. Меньше всего ей хотелось обсуждать то, что творилось у нее на душе, это было слишком личным, но ей не оставалось ничего другого, кроме как рассказывать все снова и снова разным людям, которые занимались ее делом. Все они хотели заглянуть ей в душу поглубже и увидеть там сожаление и раскаяние.

За несколько недель пребывания в тюрьме Холлоуэй штатный психоаналитик Лаура Пегрэм успела познакомиться с ней. Кейт недоумевала – с чего вдруг такое внимание к ее персоне? Она рассказала Лауре Пегрэм о ночных кошмарах, в которых ее измученная душа рвалась домой, но, оказавшись дома – она видела себя гуляющей по саду, – она с ужасом осознавала, что никто из близких не узнает ее. Ей стоило немалых усилий подобрать нужные слова, чтобы описать необъяснимую ярость, временами овладевающую ее рассудком. Лаура Пегрэм слушала, комментировала, объясняла, пыталась разобраться. Она искренне желала помочь своей подопечной. Кейт аккуратно посещала курсы контроля за эмоциями, часами работала над развитием творческого мышления, критической оценки и осознанием общественных ценностей. Она пыталась научиться не загонять свои эмоции в дальний угол сознания, чем она, собственно говоря, и занималась все это время, а, позволив им вырваться на свободу, избавляться от их губительного действия. Она верила, что в конце концов это поможет ей освободиться от прошлого. От того, что произошло.

Крик эхом отозвался в ее памяти, и ярость снова начала закипать в ней. Она знала, что эти слова были призывом к действию, они несли в себе важную информацию. Она физически ощущала пульсирующую энергию, посланную ей извне. Все, с нее довольно! Она не желает ничего знать. Что еще ей может угрожать? Откуда ждать дурного? Что может быть хуже того, что с ней уже произошло? Как бы то ни было, она была почти уверена в том, что поджог свел ее шансы на условно-досрочное освобождение к нулю, и воображение рисовало ей мрачную перспективу провести за решеткой еще год, а может, два, а может, больше, прежде чем комиссия снова пожелает рассмотреть ее дело.

Но она слышала эти слова, а это значит, что ничего не изменилось. Ничего, несмотря на колоссальные усилия с ее стороны. Она думала о том, чего не могла рассказать ни Лауре Пегрэм, ни целой армии других психоаналитиков. Она думала о том, о чем нельзя было говорить ни при каких обстоятельствах. Ей казалось, что она сходит с ума.

Она сделала неглубокий вдох, ее учили этому на курсах медитации, расслабила мышцы рук и ног. Вдох. Выдох. Расслабиться.

Почувствовав небольшое облегчение, она открыла глаза. К зеркалу была прикреплена небольшая карточка, на которой было напечатано: «Что такая прекрасная девушка, как я, делает в таком ужасном месте?»

Это ужасное место было для нее единственным пристанищем. В тюрьме Холлоуэй, где под стражей содержатся более пятисот заключенных, у нее была собственная камера, своя территория. Даже несмотря на то, что двадцать четыре часа в сутки она находилась под наблюдением через стеклянную загородку, вмонтированную в стену ее камеры.

Эта камера, три на четыре, была для нее домом. Здесь в течение двенадцати часов, с восьми вечера до восьми утра, ее держали под замком. Здесь она работала, слушала радио, спала, плакала, пила кофе, грустила. Здесь она предавалась мечтам, строила планы, читала. Или впадала в апатию.

Многие, попав сюда, падали духом, переставали следить за своей внешностью, заботиться об одежде, постепенно теряя человеческий облик, и вставали с кровати только тогда, когда их заставляли это сделать, питая ко всему, что их окружает, угрюмую злобу.

Кейт понимала, что такое поведение было одной из немногих доступных им форм протеста. Охранники обращались с ними, как с глупыми детьми. От них ожидали безропотного подчинения. Никто не считался с их чувством собственного достоинства: конвойные, у которых молоко на губах не обсохло, называли их девочками. Их судьбы вершились посторонними людьми. Их отстранили от участия в собственной жизни, оградили от реальности.

Но дальше всех от реальности пребывала Кейт. Из двадцати шести лет своей жизни четырнадцать она провела в местах лишения свободы. Почти половину жизни, начав отсчет с того мартовского дня, когда судья, зачитав приговор в душной комнате для судебных заседаний суда Сент-Олбанс, сказал: «Уведите».

Она была растоптана, истерзана морально и физически, лишена права считаться нормальным человеком. Покинутая всеми, никому не нужная, она попала на самое дно общества. Помимо свободы ей пришлось отдать слишком много: наивность, смех, любовь. Каждая частичка ее была пропитана тюрьмой. Эти годы были вычеркнуты из ее жизни. С этим ничего не поделаешь. Безвозвратно ушла ее юность. Она не представляла, как надлежит вести себя с мужчиной, если он не тюремный надзиратель. Ее и без того немногочисленные родственники не поддерживали с ней отношений. Одна только бабушка приезжала навестить ее, пока позволяло здоровье. За несколько месяцев до кончины, когда ее состояние ухудшилось, поездки прекратились.

До и долгое время после судебного разбирательства Кейт вновь и вновь во всех подробностях прокручивала события самого страшного дня своей жизни. Она могла отвести беду, все могло сложиться иначе. Эта мысль неотвязно возвращалась к ней. Она придумывала различные ходы сценария к этому фильму, где ей досталась главная роль. И лишь изменить концовку ей было не под силу.

И потянулись длинной вереницей безрадостные дни, потом месяцы, за ними годы. Она уже не была тем испуганным ребенком, посаженным в полицейский фургон, вокруг которого бесновалась задыхающаяся от ненависти толпа. Страшно вспомнить – люди бежали вслед, кричали, стучали кулаками по металлической обшивке.

Конечно, не все здесь было так уж плохо. Ну взять хоть бесконечные беседы с психоаналитиками, психиатрами и администрацией колонии о том, почему она здесь и каким человеком, они надеются, она покинет эти стены. И она была не против измениться, ее не нужно было убеждать в необходимости этого. Очень немногие люди относятся к себе с такой строгостью и ответственностью. Оттого она рано повзрослела.

Тюрьма научила ее выносливости, научила уживаться с самыми отъявленными преступницами. Здесь, в Холлоуэй, имелась своя компания выдающихся личностей. Семнадцать женщин, приговоренных к пожизненному заключению. Джейн, одна из них, задушила во сне своего любовника. Она сделала это голыми руками, и они были сплошь покрыты татуировкой, словно этот узор мог изгладить из памяти то, что эти руки однажды явились опасным орудием убийства. Изо дня в день, из месяца в месяц она с маниакальным упорством прокалывала кожу ладоней и пальцев иголкой, смоченной в чернилах, нанося миллионы крошечных стежков, пока на руках совсем не осталось свободного места.

Или Нита, отбывающая десятилетний срок за нападение при отягчающих обстоятельствах. На следующий день после приезда Кейт в Холлоуэй, она чуть не снесла башку надзирателю обломком кирпича, спрятанным в носок.

В тюрьме Кейт имела возможность учиться. Здесь она осваивала университетский курс психологии. Большинство ее книг было уничтожено огнем, а в новых не было ее пометок, и это значительно осложняло ее задачу. Но о том, чтобы бросить учебу, не могло быть и речи. Так она была не только осужденной, но еще и студенткой.

Ей очень хотелось ощущать себя студенткой. В Кокхэм-Вуд она стала носить все черное: объемные черные свитера поверх черных обтягивающих брюк, черные ботинки. Согласно тюремным правилам носить форму полагалось только персоналу, заключенным было разрешено иметь обычную одежду.

Каждую из своих камер Кейт старалась приспособить для учебы, сделать похожей на класс, каким она себе его представляла. Кругом – на столе, на полу – лежали стопки книг по психологии. Ее личные вещи, которые она так долго собирала и так бережно хранила: два розовых плюшевых поросенка, мышонок в клетчатых штанах, фигурка Будды, бабушкина лампа, кассеты с Doorsи Led Zeppelin,постеры – все сгорело. На средства тюремного фонда Кейт купили плеер. Кто-то из спортивных тренеров подарил ей термос с наклейками серфингового клуба Рона Джона на Кокосовом пляже во Флориде, и теперь она могла заваривать чай или кофе у себя в камере. Но это не могло восполнить ее потерю. Если бы у нее были открытки, она оклеила бы ими стену, многие так делали, но она находилась в тюрьме слишком долго. У нее не было друзей по ту сторону тюремных ворот.

Кейт снова легла и закрыла лицо руками. В камере было, пожалуй, слишком жарко из-за большой батареи. А может, оттого что она недомогает и ее знобит. Нездоровая напряженная атмосфера замкнутого пространства угнетала. Она надела меховую куртку, пытаясь согреться.

Эта куртка досталась ей от двух сердобольных пожилых женщин, заправляющих магазинчиком от Общества добровольных помощников осужденным. Вся одежда была чистой и отглаженной, хотя и сильно поношенной. Ее собственный халат был настолько испорчен огнем, что его пришлось выбросить.

Трудно поверить в то, что прошло целых семь недель. Ее привезли в Холлоуэй шестого ноября, на следующий день после пожара. Переезд ее утомил, ныли обожженные руки. Но это было ничто в сравнении с пережитым потрясением. Как же люто они ее ненавидели! Интересно, кто на сей раз донес на нее? Этого она никогда не узнает.

Полицейский фургон доставил ее к зеленым воротам приемного пункта тюрьмы Холлоуэй вечером в половине восьмого. Охранница, толстая простуженная женщина с подведенными синим карандашом глазами, направила их в комнату с высокой стойкой, освещенную флюоресцентной лампой справа от входа. Со слов конвоира офицер по фамилии Эллис записала ее данные – имя, фамилию, возраст, преступление, срок отбывания наказания и место предыдущего заключения, словно Кейт не внушала доверия.

Затем она обратилась к Кейт:

– Так, Дин. Твой номер Тэ-триста семь восемьсот пять. Запомни.

Она же зачитала перечень украшений, которые позволялось иметь заключенным: колечко, пару сережек, цепочку с подвеской, три браслета и часы. У Кейт были только часы.

– Спасибо. – Кейт давно усвоила простую истину: вежливость намного облегчала ее существование, а быть вежливой ничего не стоило.

Офицер Эллис взглянула на ее забинтованные руки.

– Что с руками?

Конвоир рассказал ей о пожаре.

– Доктор ее осмотрит.

Затем ей выдали коричневый колючий махровый халат и указали на маленькую занавешенную комнатку. С картинки на стене ухмылялась вульгарная девица, задравшая юбки, демонстрируя свое нижнее белье. В ожидании дальнейших распоряжений Кейт разглядывала глупое выражение ее лица.

– Раздевайся. Обувь снимай.

Офицер задернула занавеску, Кейт стала раздеваться. Она чувствовала мурашки по всему телу, хотя в комнатке было довольно тепло. Сняв верхнюю одежду и обувь, она босыми ногами стояла на полу. Могли бы хоть тапочки дать.

Ей с трудом удалось расстегнуть молнию комбинезона. Футболка. Бюстгальтер. Перед тем как надеть халат, она принюхалась: он был каким-то несвежим.

Усталость и голод – за весь день лишь один гамбургер – обострили ее обоняние. Здесь мерзко пахло. Вонь от впитавшегося табака, пота, немытого женского тела, перебиваемая резким запахом дезинфицирующих средств. Она вышла из раздевалки и села на окрашенную скамейку около стены, пестревшую надписями и рисунками. Интересно, чем это можно было так глубоко проковырять деревянную поверхность?

На другой скамейке сидела негритянка в таком же халате. Она раскачивалась всем телом и тихо разговаривала сама с собой. Из соседней комнаты доносилась обычная болтовня полицейских.

– Заступила в половине седьмого вчера утром и до десяти вечера не присела, как белка в колесе, – сказала одна из них и зевнула.

– Сегодня был сумасшедший день. Как вам парочка, ограбившая магазин в Камдене?

– Как от них воняло… Глаза на лоб лезли.

– Не могу дождаться четверга, – вступила в разговор третья. – Выкинуть бы к чертовой матери все из головы и отоспаться с недельку.

Офицер Эллис велела Кейт пройти в большую комнату.

– Тебе повезло. Не пришлось долго ждать. Иногда бывает работы невпроворот: человек восемьдесят поступило и шестьдесят выбывающих. – Вдруг ее тон переменился, став сухим и казенным. – Снимай халат, не стой столбом. Если хочешь, можешь попрыгать. Поворачивайся.

Кейт медленно повернулась. Приказы не подлежат обсуждению. Она хорошо знала порядки: всех новичков обыскивают. Обыскивают даже тех, кого ведут на суд. В некоторых тюрьмах обыскивают после визита адвоката. Из самого Нью-Холла ее сопровождал усиленный конвой, не было даже малейшей возможности спрятать оружие. Что же они ищут? Может быть, наркотики? Поговаривали, что участившиеся случаи употребления наркоты вынудили администрацию Холлоуэй ужесточить контроль. Нет, это что-то другое. Скорее всего, этот обыск был чем-то вроде ритуала, ритуала унижения, лишним поводом указать ей, чем она является для них и для общества.

– Ну, делай, как тебе говорят. Вытяни руки.

Кейт повиновалась. Она всегда беспрекословно выполняла то, что ей приказывали, но в глубине души за все эти годы она так и не сумела смириться со своим положением. Приказ раздеться обозначал для нее не только снять одежду, но и в очередной раз испытать чувство мучительного стыда. Трудно сохранять собственное достоинство, стоя без нижнего белья перед одетыми в форму охранницами с массивными связками ключей. Эти связки ключей в воображении Кейт всегда ассоциировались с такими понятиями, как контроль, власть, превосходство. Выражать протест было занятием бессмысленным. В этом маленьком мирке, со всех сторон огражденном колючей проволокой и живущем по своим звериным законам, Кейт чувствовала себя беззащитной и одинокой.

– Хорошо, – сказала дежурная. – Можешь надеть халат. Сейчас пойдешь на весы.

После того как ее взвесили и обмерили, она вернулась в раздевалку. Проходя мимо офицера, она услышала слова, обращенные к ней:

– Все будет в порядке. Здесь не так уж и плохо.

Это неожиданное сочувствие было ей противнее привычных окриков. Она догадывалась о его причине. Ее вид не вызывал никакой другой реакции, кроме жалости. Она была не властна над своей жизнью. Все кому не лень, от начальника до последнего охранника, могли командовать ею. Ей было страшно. По сравнению с другими тюрьмами тюрьма Холлоуэй была гораздо больше: здесь содержалось более пятисот заключенных.

Страх перед неизвестностью терзал ее душу. В прежних тюрьмах – Булвуд-Холле, Кокхэм-Вуд про Холлоуэй плели такие страсти! Она вспомнила, что ей рассказывали про женщин-охранниц, и почувствовала, как жутко трясутся ее руки, так что она не может застегнуть молнию.

Офицер Эллис копалась в ее личных вещах, разложенных по коричневым пакетам, то и дело сморкаясь в большой носовой платок.

– По инструкции тебе положено иметь три комплекта одежды, но, если хочешь, можешь иметь и пять. Заменять их можно раз в месяц. Сейчас спустись в камеру хранения.

Камерой хранения служила огромная комната, напоминающая бюро находок. «Передачи и личные вещи» – гласила надпись на двери. 9.15–11.30 и 13.00–14.00. На полках стеллажей в больших полиэтиленовых пакетах лежали платья, постельные покрывала, яркая одежда из хлопчатобумажной ткани. Кейт увидела сложенный красный зонт и подумала, что, должно быть, еще не скоро он пригодится своей хозяйке.

В кабинете дактилоскопии ее сфотографировали. В профиль. В анфас. Она где-то читала, что мусульманские женщины до сих пор верят в то, что фотограф способен забрать душу того, кого фотографирует. Пустым взглядом она посмотрела в объектив. Позже, увидев фотографии, она с трудом узнала свое лицо. Будто чужое. Незнакомое. Ничего не выражающий взгляд.

Затем ей выдали туалетные принадлежности – расческу, зубную щетку, полотенце, зубную пасту, две пластиковые упаковки шампуня и мыло без обертки. Все было аккуратно сложено в большой коричневый пакет, в каких обычно хранят гигиенические салфетки. Короткая фланелевая ночная сорочка в цветочек была застиранной, полотенце – откровенно старым. На стене красовалась надпись: «Ношение париков запрещено. Распоряжение администрации».

Но это было еще не все.

– Сюда. – Ей велели пройти в просторное помещение со стеклянными панелями.

Она села на скамейку, ей выдали чай в пластиковой чашке и еще одну анкету. Затем доктор, мужчина средних лет, со скукой на лице размотал бинты и поверхностно осмотрел ее руки.

– Бинты снимать пока рано. Вам понадобится помощь во время купания, иначе намочишь руки, а это нам совсем ни к чему. – Он надел очки в роговой оправе и принялся читать то, что она написала. – Может, дать на ночь успокоительного? То, что случилось вчера, вас, вероятно, расстроило?

Он был в белом халате поверх одежды, ей был виден его шелковый галстук. Он выглядел тихим и благовоспитанным.

Она ответила вяло:

– Совсем нет.

Он посмотрел на нее, как на слабоумную, но ей уже было безразлично, что подумают о ней окружающие, она слишком устала. Нужно ли было что-то объяснять? Если бы дело было только в поджоге. Никому ничего она не собирается рассказывать.

Иногда она теряла счет тюрьмам. Ведь не так уж важно, где отбывать срок. Везде события развивались по одному и тому же сценарию. Ее жизнь шла своим чередом до тех пор, пока в один прекрасный день не всплывало, какое преступление она совершила. И тогда ей устраивали самосуд. Иногда ее били в открытую, иногда исподтишка. Однажды ей заломили за спину руки, она даже не могла повернуться, чтобы увидеть лица тех, кто это сделал. Кто-то толкнул ее так, чтобы она упала на колени, и засунул ее голову в вонючий унитаз. Она пыталась вырваться, но чья-то рука с силой толкала в затылок, она ударялась лбом, носом о твердую, холодную, в коричневых пятнах раковину так, что из глаз летели искры. Ощущение омерзительного, скользкого зловония на губах. Казалось, этому кошмару не будет конца, ей не хватало воздуха, она чувствовала, что задыхается.

«Ах ты, мразь. Думаешь, мы ничего про тебя не знаем, паршивая тварь?»

Шум воды, мощный поток, несущий всю эту мерзость ей в рот, в горло, глаза, снова удушье…

Кейт посмотрела на доктора, и ее глаза наполнились слезами. Напряжение прошлой недели достигло своей высшей точки, старая обида захлестнула ее. Он кивнул и написал что-то в блокноте.

– Тогда валиум.

– Ненавижу таблетки, – сказала тихо Кейт.

– Вам дадут микстуру. – Он посмотрел на нее из-под очков. – А то всякие попадаются – скопят таблеток, а потом разом их выпьют. Но вы ведь не из таких, да?

Он машинально записывал что-то в блокнот, разговаривая скорее сам с собой, чем с ней.

– Интересно, есть ли возможность подержать вас некоторое время отдельно от остальных?

– Прошу вас, только не по сорок третьей. Пожалуйста.

Она по опыту знала, какая незавидная участь уготована ей в этом случае. Согласно неписаным законам тюрьмы те, кто отбывал наказание по сорок третьей статье, принадлежали к самой бесправной и презираемой категории арестантов. Куда бы ее ни привозили, полицейские настоятельно советовали ей не распространяться о причинах ее пребывания в тюрьме. Мол, говори, что воровка. Но рано или поздно заключенные узнавали, что она содержится отдельно ради своей же безопасности. В Булвуд-Холле ее облили кипятком. В Кокхэм-Вуде ее столкнули с лестницы и, увидев, что она отделалась легкими ушибами, затащили ее обратно и снова скинули вниз. В результате – перелом ключицы. Ей сказали потом, что последствия могли быть куда более плачевными.

Доктор кивнул.

– Побудете в изоляторе, пока не заживут руки. Вам нужно восстановить силы.

Когда Кейт, неся свои нехитрые пожитки, проходила мимо офицера Эллис, та, провожая ее взглядом, задумчиво произнесла:

– Надо же, самая что ни на есть обычная девушка.

– А ты думала, она с рогами будет?

– Да не удивилась бы.

Тюрьма проникла в каждую пору ее тела. Она стала нелегким испытанием для юной, неокрепшей психики. Ее преследовали то одни, то другие навязчивые фобии. То ей мерещилось, что каждый, кто к ней приближается, хочет ее убить. Потом оттого, что она долгое время находилась под надзором, ей стало казаться, что окружающие говорят только о ней.

Шум, крики, эхо, оглушительный свист, звонки. Громкая надрывная музыка из осипших радиоприемников. Истошные женские вопли снаружи в коридоре, навязчивые и бесцеремонные. «Ты, паскудная сука, даже не вздумай ко мне подходить!» Звяканье металлических засовов открываемых и закрываемых камер. Бесконечные склоки из-за мелких краж, переходящие в драки не на жизнь, а на смерть, до тех пор пока вопящих женщин не разведут и не растащат по камерам.

Со стороны Паркхерст-роуд снаружи тюрьмы Холлоуэй слышались монотонные голоса дорожных рабочих. Зловещий рокот полицейского вертолета, висящего в небе: опять побег из Пантонвилля, того что расположен вниз по Каледонской дороге.

Тюрьма Холлоуэй – сооружение из металла, бетона и камня. По периметру – стена из красного кирпича, окаймленная сверху белым. Как и все подобные здания, высокое и мрачное, вопреки усилиям начальства оживить его зеленью. Вопреки клумбам с жухлой травкой у центрального входа, именуемым лужайкой. Вопреки тропическим джунглям, нарисованным на стене комнаты для посетителей, чашечке кофе в кабинете психоаналитика и тюремному магазинчику с разнообразными украшениями и глиняной посудой, изготовленными руками осужденных.

Кейт Дин вошла в камеру и осмотрелась. На окнах из толстого небьющегося пластика, используемого вместо стекла, покрытого белой эмалью, словно густым белым туманом, висели веселенькие занавески в цветочек, оставленные предыдущей обитательницей. Камера была плохо освещена. Она взобралась на кровать и открыла узкую вертикальную форточку, такую узкую, что сквозь нее можно было видеть лишь небольшой фрагмент здания напротив. Блу выпорхнул из клетки и сел ей на плечо, окно пришлось прикрыть.

Падал снег. Просто и обыденно. Бесформенные хлопья тут же стекали грязной водой с блестящих мокрых крыш. Она мечтала увидеть другой снег – искристый, сверкающий, а снежинки – изящные и нарядные, как на рождественской открытке. Она засунула руки в рукава и попыталась представить, что же сейчас происходит там, в другом мире.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю