Текст книги "Тигр Железного моря"
Автор книги: Марлон Брандо
Соавторы: Дональд Кэммелл
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– Я никогда не играю в азартные игры, миссис Лай, ну разве что в тараканьих бегах принимаю участие.
– Никогда не иглать в калты?
– Нет.
– А ставки на лошадей?
– Нет.
Лгать Энни мог бесконечно.
– Вы никогда не делать никаких ставок? О-ля-ля!
Это восклицание она подхватила где угодно, но только не в Париже. При старательном произношении каждого «ля» острый кончик ее язычка ударялся о заднюю стенку тигриных зубов. Поэтому «о-ля-ля» мадам Лай в ушах Энни прозвучало как «о-га-га». Мадам Лай видела, как ее гость улыбается, как его взгляд лениво блуждает по комнате, ее глаза впились в его лицо. Встреться они взглядами, Энни мгновенно почувствовал бы некое изнеможение. Взгляд ее можно было сравнить разве что с «лучами смерти» из романа Герберта Уэллса. Выражение лица же мадам Лай не изменилось.
– Однажды я поставил на собаку! – вспомнил Энни.
– Пожалуйста, ласкажите.
Энни выдержал паузу.
– Я знал, что ставлю на собаку, – неторопливо начал он, – но я понятия не имел, что это забег. Я был уверен, что делаю ставку на жизнь пса. Меня обманули.
– Да-а! – выдохнула мадам Лай. – Надо же! – Глаза ее сияли холодным блеском свинцовых пуль. – Вы же ласкажете мне истолию об этой собаке?
Она энергично кивнула и собралась продолжать, но Энни поднял руку. Его ладонь была развернута в сторону мадам Лай и повелевала ей остановиться, замолчать, дать ему возможность говорить. Недопустимый жест по отношению к женщине с глазами-пулями, самой отчаянной из пираток Азии. Но, как ни странно, мадам Лай замолчала.
– Меня обманули, – повторил Энни. – Мой приятель – это был ниггер Бернард Патрик Гудзон – сыграл со мной подлую шутку, убедив, будто я поставил несколько долларов на жизнь собаки. Якобы это была больная собака.
Мадам Лай молча и внимательно смотрела на Энни. Она уловила суть. Он может легко поставить на больную собаку. Энни закивал, подтверждая ее догадку.
– Так что не стоит вдаваться в излишние подробности, верно? – сказал Энни. – А потом оказалось, что никакой болезни у собаки нет, напротив, она вполне здорова и будет участвовать в забеге. Меня попросту разыграли.
Мадам кивнула:
– Лозыглыш. Ха! – И прищелкнула языком.
И Энни кивнул. Он чувствовал, что здесь он бы с удовольствием и закончил историю. Неожиданно мадам Лай пришла ему на помощь.
– Понимаю, ничего, кломе талаканьих бегов. Вы не любите делать ставки на забеги животных, ну, кломе, конечно, талаканов. И вы не иглаете ни в калты, ни в «чет-нечет». Может быть, на гонконгской билже?
– И на бирже не играю. – Энни энергично замотал головой, которая становилась все тяжелее. – И в покер не играю, и в триктрак.
– А выживет собака или нет, вы ставите, не так ли?
– Да, меня интересует вопрос жизни и смерти.
– Собаки! Ха! – Мадам Лай наконец-то почуяла некую симметрию. Она оказалась хорошей ученицей. У нее было врожденное понимание мужчин.
– Так и есть, солнышко, – сказал Энни.
За ширмой, на которой огромный дракон поглощал парусник варваров, безмолвно сидел мистер Чун. Он играл сам с собой хрупкими от старости картами с золочением на оборотной стороне. Карты, похоже, были французскими. А вот игра? Видимо, Чун сам ее изобрел. Столом мистеру Чуну служил «Атлас мира» Рэнда Макнэлли, лежавший на его худых коленях. «Мастер записей» внимательно слушал разговор своей госпожи с капитаном Долтри, на которого он время от времени поглядывал в маленькие отверстия ширмы.
– Вы истинный иглок, миста Даутли.
– Ну, к чему вся эта галиматья?
Шнапс произвел на Энни свое расслабляющее действие, тянуло прилечь и погрузиться в приятную дрему.
– Скажем так, дорогая, я не ставлю на то, что кем-то организовано. Я ставлю на дезорганизацию. Не важно – «за» или «против». Я люблю неожиданность. Интригу!
Мадам Лай отвела глаза в сторону. Это означало, что она уже достаточно на него насмотрелась.
– Капитан Даутли, вы очень интелесный человек. Я благодалю вас за визит. А сейчас меня ждут дела.
Мадам Лай поднялась со стула с грациозной решительностью, как кошка, вытягиваясь, чтобы, мягко ступая, крадучись удалиться.
Энни поднял на нее глаза. Он любил смотреть на женщин снизу вверх, равно как и женщины любили смотреть на него сверху вниз. Он уставился на нее страстно голодным взглядом, будто поглощая ее. Он крепко удерживал взгляд этих «свинцовых пуль» своими глазами. В его голове лениво складывалась мысль: «Интересно, она умело трахается?» Язык же тем временем произносил слова:
– Думаю, в каждом человеке должна быть маленькая тайна. Но это всего лишь мое мнение…
Она не уходила. Она была на крючке! Только двое могут играть в эту игру. Два лукавых хищника одной породы.
– Не знаю, мадам, возможно, в женщине должно быть больше тайны, чем в мужчине? – Здесь Энни прибегнул к любимому приемчику, изобразив на лице задумчивость. – Тайны, которую хочется разгадывать вновь и вновь. Вы согласны? Если я все сразу о себе расскажу, вам очень быстро сделается скучно.
– Или не очень быстло, – мгновенно возразила мадам Лай.
– А это зависит от любопытства. Человеческой природе свойственно любопытство. Как только оно удовлетворено, мы начинаем искать что-то новенькое. Согласны?
– Я должна идти, меня ждут дела. – Мадам Лай занервничала.
– В вас есть что-то такое, мадам Лай, что меня интригует и притягивает. Можно, я задам вам вопрос?
– Быть может, я на него не отвечу. – Теперь она явно испугалась.
Энни натянул на лицо улыбку, которая будто говорила: «Ну ладно, детка, как хочешь».
– Ну, мы же сейчас одни, правда? Так что все, что вы скажете, ну, самое интимное, останется между нами. Я имею в виду, что нас никто не услышит, здесь только вы и я, правда?
Мадам Лай пристально посмотрела на него:
– Плавда.
– А что здесь делает мистер Чун? Он сидит за ширмой справа, у меня за спиной.
Мадам Лай умела держать удар. Она не спешила с ответом и даже не улыбнулась.
– Он всего лишь слуга. Слуги не в счет. Мы с вами одни.
Смелый ответ. Долтри удовлетворенно кивнул и продолжал гнуть свою линию:
– До сих пор мне не доводилось видеть китайского слугу в модном английском костюме за три сотни долларов.
– Он ждет меня, потому что нам надо важный лазговол. Так что я должна идти.
– А я должен улыбнуться?
– Улыбка сделает ваше лицо более пливлекательным.
– При условии, если зубы не гнилые.
– У вас холосые зубы. Я вам подалю одну вессицу. Вы ее, пожалуйста, хланите.
Она подошла к столику, взяла стоявшую на нем маленькую шкатулку из слоновой кости, достала маджонг из этого же материала, с красной меткой на одной стороне и с инкрустацией из нефрита на другой, и протянула Энни.
– Возможно, капитан, я захочу еще лаз вас увидеть. У моего слуги будет точно такая.
Энни взглянул на красный знак. Три кружочка.
«Разумный выбор», – подумал он. На обратной стороне был изображен застывший перед прыжком хищно оскалившийся тигр. Энни спрятал подарок в карман.
– Если я не приду, то пришлю эту штуку назад.
– Можете оставить ее себе. У меня много таких.
– Может, в кино вместе сходим?
– Может быть. До свидания, капитан Энни Даутли.
Слуга открыл дверь. Энни, прощаясь с мадам Лай, склонился в старомодном поклоне и вышел.
Облокотившись на балюстраду второго этажа, можно без конца смотреть вниз на толпящийся вокруг стола человеческий сброд; на кассиров, их белые руки, кладущие и вынимающие из маленьких ящичков деньги. Китайские банкноты, выпускаемые дюжиной различных банков, по номиналу определяются в таелах. Один таел по стоимости равен унции серебра. Но в различных провинциях страны соотношение стоимости таела и веса серебра, как и всех прочих единиц измерения, варьируются. Поэтому о таблице стоимости нужно всякий раз справляться отдельно. Здесь много старых китайских серебряных монет с изображением дракона, новых пекинских с портретом Юань Шикая, серебряных монет достоинством в пятьдесят центов, которые чеканят в провинции Юньнань по приказу губернатора Тана (барельеф бюста его превосходительства красуется на каждой монете). В ходу также американские доллары, английские соверены, португальские песо, но по количеству, конечно же, всех превосходят гонконгские доллары. Американские «обменные» серебряные доллары, мексиканские серебряные монеты и японские – из серебра более высокой пробы, сгребают в кучки, чтобы ухо игроков услаждал звон металла. Сайгонские пиастры долго проверяют на подлинность (с кислой физиономией) и только после этого опускают в ящик. Все перечисленные деньги, как в Китае, так и в Макао, являются законными платежными средствами.
Работа кассира нелегка. Поэтому их здесь так много. После каждой игры кассиры окунают кисточки в чернила и делают записи в огромных книгах, день и ночь щелкают счетами, ведь игорный дом работает круглосуточно.
Чтобы сделать все ставки, уходит минут пятнадцать-двадцать. По ходу дела игроки анализируют свои записи с особой тщательностью. Помощник демонстрирует для всеобщего обозрения небольшие таблицы, в колонках которых значатся «зеро», II, III и крестики, выпадавшие в течение дня с первой до последней игры. Они соответствуют нумерации – раз, два, три, четыре. Все просто. Делать ставки чуть сложнее. Помощник крупье кладет ваши деньги с какой-то одной стороны пронумерованной медной пластинки. В «фан-тан» может выпасть только один из четырех номеров. Выигравшему кассир платит сумму, в четыре раза превышающую ставку (минус десять процентов в пользу игорного дома, и это немалые деньги; клацают счеты – сладкий звук для истерзанной души игрока). Постоянные игроки обычно ставят на пару номеров, один из которых называется «квок». Если таковой выпадает, ставка удваивается. Другой – «чин», в этом случае ваш выигрышный номер только один, а два других считаются нейтральными. В случае попадания на «чин» ставка также удваивается, а если выпадает нейтральный номер, то возвращается игроку, и теперь вы можете потерять только на четвертом номере. Математически «чин» безопаснее «квока», и профессиональные игроки обычно ставят на него.
Есть еще четвертый вариант – «лим». Ставка делается на один номер, еще один считается нейтральным, два остальных – проигрышные. При выигрыше ставка увеличивается в три раза. Говорят, что в соответствии с какими-то мистическими законами только люди, родившиеся в год Крысы, могут играть в «лим», и они, как правило, выигрывают. Все остальные неизменно проигрывают. Каждый игрок в «фан-тан» мог бы засвидетельствовать непреложность этого вселенского правила.
Корзины взлетали и падали с верхнего этажа, старые локи нараспев провозглашали ставки клиентов, а Энни, облокотившись о гладкие перила из тикового дерева, наблюдал. В левой руке он вертел маджонг (подарок мадам Лай). Пела канарейка в клетке, висевшей в ближайшем к нему проеме небольшого окна, ставни которого были наполовину прикрыты, защищая от полуденного зноя. Гул игорного дома заглушал звуки улицы. Здесь, наверху, Энни окружали серьезные игроки.
Тут же играли несколько туристов, в основном англичане из Гонконга. Напротив Энни стоял инженер с округлым розовым лицом. Его плечи по ширине не уступали плечам Энни. Судя по всему, инженер играл по-настоящему, а не валял дурака. Англичане – самые заядлые игроки в мире после китайцев. Это странное обстоятельство определенным образом сказалось на будущем Гонконга.
Белая голова старшего крупье поблескивала, как перезревшая дыня. Перед ним лежала горка медных монет, называемых китайцами «наличными». Монеты были старого образца, с просверленной посредине дыркой, что позволяло носить их нанизанными на веревку. Старший крупье получил знак от своих помощников о результате ставок. Когда он увидел на столе достаточно денег, то поднял металлическую чашу с металлической шишкой, диаметром около шести дюймов, и накрыл ею кучку «наличных». Это было сделано быстро, без особых церемоний и пафоса. Некоторое время крупье двигал чашей. Догадаться, сколько под ней скрыто монет, было невозможно.
Он выждал несколько мгновений, сквозь стекла очков обвел игроков острым взглядом. Это был миг финального неистовства для тех, кто никак не мог решить, какую ставку сделать. Томительные моменты жизни часто бывают отягощены страхом перед надвигающимся решением судьбы. Подавленные видом металлической чаши, скрывавшей только ей известную тайну, игроки сверлили ее молящими взглядами, поддаваясь иллюзии сверхъестественного видения, что стимулировало азарт и увеличивало суммы ставок. Часто в эти минуты, казавшиеся бесконечными, количество денег на столе возрастало в два, а то и в три раза. Именно теперь локи инженера скинул вниз корзину с двумя сотнями долларов на «чин». Затем молодой, интеллектуального вида китаец в изысканно расшитом синем халате превзошел все пределы, поставив пятнадцать сотен.
Крупье накрыл чашу правой рукой. Воцарилась мертвая тишина. Энни слышал жужжание мух и легкий шорох одежд.
Крупье поднял чашу. «Наличные» предстали всеобщему обозрению. Он взял палочку из слоновой кости, похожую или на дирижерскую, или на изысканную палочку для еды, и элегантным движением разделил монеты на три кучки. Затем кончиком палочки начал подтягивать их к себе, формируя четыре кучки. Как правило, монет было от тридцати до шестидесяти. Задолго до того, как старший крупье закончил свою работу, эксперты успели их пересчитать, радостные или горькие голоса выкрикивали результаты, часто возникали неистовые споры, и наконец наступал момент истины: на столе оставалось четыре монеты, три, две, одна… Теперь становился ясен результат.
Разочарованный, Энни Долтри выпрямился, спрятал маджонг в карман штанов и стал спускаться по лестнице. Он сел на паром, отправлявшийся в Гонконг и обещавший доставить его как раз к ужину.
Несколько дней ушло у Энни на то, чтобы уладить все дела, и «Морской флюгер», выдыхая клубы дыма, ушел курсом на запад, затем повернул на юг, в пролив Сулфур, обогнул крайнюю западную точку и направился к Абердину, расположенному на южной стороне острова.
Первоначально Абердин был китайской деревушкой. Гавань, прикрытая со стороны моря маленьким, находившимся на небольшом расстоянии от берега островком, служила пристанищем для десяти тысяч джонок. Это было популярное у рыбаков место. Когда особых дел не было, Энни любил бросить здесь якорь, тем более что плата (даже для кораблей водоизмещением в девяносто тонн) составляла здесь всего двадцать пять центов в день.
В 1925 году ему необычайно везло, но это – отдельная история. Энни поставил дизельный двигатель «Перкинс-4» – стоящую штуковину для того времени. Здесь, в дельте Сицзян, где располагался Кантон, Энни обошел всех конкурентов, владевших моторными шхунами. Конечно, на больших расстояниях экономию на ветре приходилось принимать во внимание, но даже при соотнесении доллара потери к доллару прибыли, если груз составлял около шестидесяти тонн, Энни оставался в выигрыше. С командой, состоящей из четверых-пятерых мальчишек-малайцев и одного старика плюс Барни, расходы были не особенно большими, если даже трюм заполняли лишь несколько дюжин тюков шелка или ящиков чаю либо иного товара. (Энни предпочитал моряков малайцев или индийцев. Они довольно быстро привыкали к западной оснастке шхуны, а китайцы, те ни в какую не соглашались с ней ладить. Что до филиппинцев – уж очень они эмоциональны!) Он имел дело с агентами фирмы «Крауфорд и Перри», которая не брезговала грузами малых объемов и закрывала глаза на множество нелепых правил, таких, как отсутствие расписки или таможенной декларации. В конце концов, малые объемы оказывались выгодными во всех смыслах.
От опиума капитан Долтри отказался раз и навсегда, и не из моральных соображений, а потому, что период созревания опиума в Гонконге совпадал с невыносимой жарой. Весь Китай был наводнен этим зельем. Как в больших провинциях – Юньнань и Чжуань, так и в провинциях поменьше – Хунань, Гуйчжоу и Цзянси, маковые плантации занимали огромные территории, значительно большие, нежели рисовые поля, ибо это была самая товарная культура. Подсчитали, что в городах около семидесяти процентов населения курили маковую соломку или сосали лепешки сырца. В Гонконге британцы сильно занервничали, когда контрабанда опиума начала выходить из-под контроля. Коррумпированная полиция оказалась совершенно бессильна выполнять свою функцию. «Виктория» показала Энни, во что эти «правоохранители» превратились!
Мальчишка, которого Энни окрестил майором Мак-Набсом, стоял у руля. Он был совсем зеленый, но смышленый моряк с острова Борнео, неплохо овладевший премудростями обращения с дизелем, за который отвечал Барни. Брат Мак-Набса, Сок, которому было около пятнадцати, отвечал за фок-мачту. Энни испытывал расположение к этим парням. Поэтому время от времени он даже платил им жалованье. Иногда он обращался с ними по-отечески, иногда же вдруг становился жесток. Воистину непредсказуемый! Тем не менее он выбрал верный стиль поведения, так что юные мореплаватели вовсе не собирались его покинуть. Да и старик таитянин работал у него уже несколько лет.
Монотонный звук ударов по одной и той же клавише пианино плыл над бурлящим кильватером. В двух милях к востоку почти отвесно к воде стояла гора Дэвис. На запад к горизонту уходили рыбацкие джонки, числом никак не менее сорока. Пока Барни настраивал пианино, Энни сидел на койке и пришивал пуговицу к своей лучшей рубашке номер два. Звуки настраиваемого пианино могли раздражать кого угодно, но только не Энни. Его слух они как раз ласкали, для него эти звуки служили символом покоя, торжества гармонии. А гармония, в свою очередь, проистекала из витавшего в воздухе бодрящего предчувствия успеха. Барни, а он хорошо знал повадки своего непредсказуемого компаньона, уже давно заметил: если Энни втягивает носом воздух и начинает пришивать к рубашке пуговицы, это означает: корабль готовится к отплытию.
Впервые после выхода из тюрьмы Энни и Барни были благодушно настроены по отношению друг к другу. Вероятно, плеск волн действовал на них умиротворяюще.
Энни выкрикнул:
В решете они в море ушли, да-да-да!
В решете по бурлящим волнам…
Барни невольно усмехнулся. Когда-то давно Энни научил его этой дурацкой песенке Эдварда Лира и даже книжку ему купил со стишками этого чудака. По ней Барни и выучился читать. И парень из Тупело, с реки Миссисипи, запел в ответ, разрывая голосом черноту ночи:
Невзирая на то, что друзья говорили,
Они твердо решили уплыть и уплыли
В решете по бурлящим волнам!
Воцарилось молчание, потом Энни сказал:
– Я не понимаю, она живет в такой отвратительной части города, но имеет шикарный дом. Такая по-настоящему красивая и изящная.
– Хочешь, чтоб я его хорошо настроил? Тогда помалкивай, – отозвался на это Барни.
– На ней было белое шелковое платье. Она бы тебе понравилось, Барни. На руках у нее были кольца и всякие другие украшения. У нее ум как у мангуста. – Энни постучал пальцем по седому виску. Капитанская фуражка была ему мала на один размер, но это, как ни странно, Энни нравилось. – У нее на все есть ответ. Знаешь, мне не доводилось встречать китайских фифочек, которые бы так хорошо говорили по-английски.
– А я знал одну такую. – Барни так и продолжал стучать по одной клавише, вытягивая более высокий звук. – По-английски она болтала даже лучше меня.
– Она настоящая деловая леди. – Энни перекусил нитку. – Она не похожа на всех этих богатых китайских женщин, которые сидят в четырех стенах и никого не видят. Эта свободна и живет как хочет.
Энни отложил рубашку и уставился на кота по кличке Лорд Джим. На самом деле Лорд Джим был не котом, а кошкой, но Энни и в голову не приходило поменять животному кличку. Кошка запрыгнула ему на колени, а он очистил дынное семечко и дал ей. Кошка принялась его лизать, она питала слабость к очищенным дынным семечкам.
Энни проявил мудрость и не сказал Барни о деньгах. Его так и подмывало, но он знал, что Барни сильно расстроится и ничего не поймет. Он будет кричать, стенать и причитать. Энни пытался оставить эту тайну при себе, и потому время от времени повисало тягостное и продолжительное молчание. Любой здравомыслящий человек, зная непредсказуемый характер Энни, сказал бы, что он окончательно спятил, отказавшись от такой сногсшибательной суммы в золоте. В оправдание он мог сослаться только на интуицию. Это было как бы пари с самим собой. Так себе это объяснив, Энни мог жить с решением, которое принял, пусть даже и безумным. Его молчание скрывало глубокие размышления о том, как глаза мадам Лай Чойсан, похожие на лучи из романа Уэллса, сумели заглянуть в самые потаенные глубины души белого мужчины.
– Что за чертовка! – воскликнул Энни, обращаясь к Лорду Джиму.
Барни витиевато выругался.
– Да заткнись ты, мать твою. Какого черта ты решил молоть всю эту чушь, а я должен слушать! – Вращающийся стул, на котором он сидел у пианино, медленно развернулся, и он подозрительно посмотрел на Энни: – Ну понятно, ты хочешь, чтобы я тебя спросил. Ну я и спрашиваю: «Ты ее трахнул?»
Энни покачал головой, вздохнул и с досадой хмыкнул. Досада относилась не к вопросу Барни, а к общей вульгарности его мысли.
– Послушай, ты лучше не спрашивай меня ни о чем. Никогда не говори со мной, когда я насыпаю корм моей птичке, то есть кошке. Ты мешаешь мне сосредоточиться.