Текст книги "Тигр Железного моря"
Автор книги: Марлон Брандо
Соавторы: Дональд Кэммелл
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Энни знал все тонкости подобных дел как непосредственный их участник. Толкать Китай к национальной катастрофе ему не хотелось, в каком-то смысле это даже наводило на него тоску. Но Энни делал здесь бизнес, и, хотя он не испытывал пристрастия к китайской кухне, китаянки все же казались ему чрезвычайно привлекательными, и он усиленно пытался понять, почему его так тянет к ним. Нет, Энни не был наивным. Барни (Бернардо Патрик) Гудзон все время сыпал ему соль на раны, повторяя, что нечего было мелочиться и продавать кольты на сторону какому-то поляку. Когда же дела стали совсем плохи, он непрестанно твердил одни и те же упреки, а потом истерически смеялся. Ему-то повезло, ведь его тогда в порту не было!
К концу тюремного срока Энни почувствовал, что теряет самообладание. Он отчетливо сознавал, что попал в тюрьму по ложному обвинению. Тем не менее воспринимать свое положение философски он не мог, как не стал бы заключать пари при полной уверенности проигрыша или играть с нечестными людьми, использующими крапленые карты. Потом на правах победителей подобные мерзавцы будут еще угощать спиртным всех наблюдавших за игрой…
Однако именно в тюрьме Энни сделался настоящим игроком.
В период с 4 сентября, того дня, когда на его одежде появились буква «Е» и красная стрелка, с Энни произошло нечто значительное. Никогда раньше он не сидел в тюряге, и попасть туда впервые в его возрасте было слишком уж поздно. Также впервые в жизни он оказался в непосредственной и вынужденной близости с китайцами, населявшими зловонные трущобы узеньких улочек и имевшими особенно убогий вид для восприятия белого человека. Волей-неволей в нем прорастали семена сострадания к ним. Возможно, это было всего лишь отвращение, но оно все же было похоже и на сострадание.
Но – внесем ясность – Энни всегда стремился водить дружбу преимущественно с англичанами. Ностальгия по Шотландии – земле, которую он почти не помнил, и пагубная страсть постоянно мимикрировать заставляли его притворяться англичанином. (Он, например, с легкостью мог перейти с кокни на шотландский диалект.) Эта благосклонность к англичанам, странному народу, который (как и китайцы) жил в полной уверенности в своем превосходстве над всеми остальными народами, могла привести к искушению посмотреть с презрением на окружающий мир.
Энни не лез в бутылку по поводу своего заключения. Он нанес серьезный удар закону, по выражению детектива Кеннета Эндрюза, – пошел на риск и проиграл. Но в тюрьме любой проигравший становится животным, приговоренным к несвободе и настойчиво питающим отвращение к силам, сделавшим это. Что ж, если Британская империя в течение шести месяцев тычет человека лицом в его собственное дерьмо, не стоит ожидать, что он будет испытывать горячую любовь и к одному, и к другому. Надо еще добавить свойственное Энни отвращение ко всякой власти. Чтобы определить источник такой антипатии, нужно было бы совершить путешествие в детство, которое каждым взрослым человеком забыто, а Энни в особенности. Именно там крылась причина, почему такой крупный мужчина настаивал на том, чтобы его звали женским именем. А объяснялось все просто: в тюрьме «Виктория» бунтарский дух, до сих пор крепко спавший в его душе, пробудился, достиг высшей точки и готов был вырваться наружу.
– Его есть очень больсой, – сказал Хай Шэн, знаток и владелец тараканов, разглядывая участника, выставленного Энни на забег в четверть четвертого. – Волсебная Птица летать быстло на осень-осень маленький ножка.
Волшебная Птица Надежды, таракан, принадлежавший Хай Шэну и выигравший наибольшее количество призов, по мнению хозяина, был лишь новичком. У Хай Шэна были масса разменных монет разных валют и, кроме того, английские булавки, таблетки аспирина, пуговицы, зубные щетки, крупинки опиума, бинты и пряжка Энни с головой верблюда, – все это служило доказательством его глубокой компетентности и осведомленности.
– Как ты звать твое жилное животное? – скептически спросил Хай Шэн.
– Чемпион Демпси.
На будто лакированной спинке своего таракана Энни вывел белой известью большую букву «Д».
– Ха, Дим Си не есть больсе чемпион.
Возникла пауза. Энни не мог понять, все ли в порядке у китайца с головой.
– Что?
– Джеки Дим Си его есть побить молодой парень.
Энни потер лицо ладонями. На ощупь оно напоминало старую автомобильную покрышку.
– Повтори-ка, чего сказал, – переспросил Энни.
– Джеки Дим Си его побить Чин Тани. [2]2
23 сентября 1926 года Джек Демпси действительно проиграл Джину Танни в Филадельфии и утратил титул чемпиона в тяжелом весе. Матч-реванш – в Чикаго, 22 сентября 1927 года – он также проиграл. – Прим. авт.
[Закрыть]
Наконец до Энни дошло, почему он не может понять китайца. Джин Танни – из морских пехотинцев, шустрый и дерзкий, – прославился тем, что был побит престарелым Гарри Гребом. Танни – он полутяжелого веса; да, прошлым летом он вызывал Джека на бой, но тот лишь посмеялся.
– Шэн, дружище, – небрежно произнес Энни, – тот, кто рассказал тебе эту байку, просто посмеялся над тобой.
Губы на круглом, толстом лице Хай Шэна сморщились – не улыбка, а знак почтительности. Мужчины сидели в уборной, имевшей всего три дырки, в которые и справлялась нужда. Это был своего рода «клуб» для глубокомысленных разговоров.
– Тот, кто попотчевал тебя этими россказнями, просто дурачился, сынок, – сказал Энни.
Однако Хай Шэн продолжал утверждать, что Чин Тани так и летал вокруг чемпиона, а Дим Си был похож на старика. Все происходило на открытом воздухе, шел дождь, удары молодого парня были сильными и неожиданными. Хай Шэн, конечно, знал эту историю, потому что в Гонконге страшно любили биться об заклад. Ставили на все: и земное, и неземное. А Хай Шэн держал ухо востро.
Наконец Энни признал, что судьба настигла Джека-Тигра. Энни никогда не оспаривал тот факт, что китайцы сильны в вопросах судьбы. Эту тему они всегда изучали с особым интересом.
– Что ж, от судьбы не уйдешь, – кивнул Энни в знак согласия и помрачнел от нахлынувших воспоминаний. – Джек был особенный – заклятый враг печени и ребер. – (Поджав губы, Хай Шэн кивнул.) – Он настоящий мастер правой руки, удар которой неизменно вырубает противника. Лучший прием против «мельницы» – это хук левой. По крайней мере, он меня не раз выручал.
По справедливости таракан Демпси должен был выиграть забег в четверть четвертого, обогнав Волшебную Птицу Надежды на четыре длины тела. И Демпси не просто выиграл – он убежал. Крупное насекомое, выйдя за финишную черту на четыре дюйма, резко свернуло в сторону и вообще покинуло желоб, презрительно избежав развернутого на финише мешка. Никто не сделал даже попытки раздавить его. Давить проигравших – это одно, а беглецов – совсем другое. Поэтому Демпси ловким и изящным маневром обогнул ловца с мешком и исчез в дренажной канаве.
– Он был виртуозом и эксгибиционистом, – горестно произнес Энни.
Он глубоко переживал потерю доблестного таракана. Естественно, таракан должен выявлять самое лучшее, что есть в мужчине, его хозяине. Хай Шэн расплатился со всеми. Долтри собрал что-то около доллара, кроме того, две английские булавки, маленькую лепешку опиума и старую пряжку с головой верблюда. Хай Шэн тем не менее покачал головой, выражая сочувствие по поводу потери, омрачившей выигрыш.
– Такова жизнь, – резюмировал Энни.
Он похлопал китайца по плечу. А остальным намеревался (вполне добродушно) посчитать ребра кулаками. Китайцам такое обращение не нравилось, но они никогда не протестовали, и это забавляло Энни.
Единственным местом, где «ешки» общались с «ашками» (за исключением уборной), была сточная канава во дворе. Правила почему-то запрещали общение между китайцами и белыми. Боялись передачи «тайной» информации. Пустой болтовни о бунте? Нравственного и интеллектуального разложения? Однако во время тараканьих бегов о запрете забывали. В действие вступал чисто британский принцип: спорт есть только спорт, и ничего более. Тюремные надзиратели тоже любили делать ставки, и так получалось, что сточная канава, с одной стороны, разделяла, а с другой – объединяла обитателей сектора «Е» с жильцами сектора «А» и с охранявшими их длиннобородыми сикхами. Человеческая слабость к азартным играм проявлялась и в ярко выведенных на спинах тараканов кличках – Речной Дьявол, Цветущая Яблоня, Волшебная Птица Надежды и беглец Демпси (Джек-Тигр).
– Шэн, мы с тобой умудренные жизненным опытом люди, – сказал на следующий день Долтри. – Мы любим спорт, и в этом наши интересы совпадают, верно?
– Фелно.
– Очень хорошо. Поэтому, парень, я хочу оказать тебе услугу. Я готов купить у тебя Волшебную Птицу.
– Волсебная Птица не для плодаза.
Это было бесстыдной ложью. На переговоры ушло всего три дня. Энни и сам не знал, что заставило его затеять торг. Возможно, он пытался найти нового чемпиона тараканьего мира. В голове вертелась мысль: до сих пор тебе везло, но сейчас удача изменила тебе. Возможно, толчком послужило то, что Хай Шэн уже давно замыслил продажу и исподволь внушил тебе мысль о покупке.
– Ну что, будешь продавать своего засранца? – усмехнулся Энни. – Он же проиграл.
За таракана он заплатил золотом. Не зря он приберегал свой золотой зуб на черный день. Когда коронку взвешивал дантист-бенгалец, у Энни появилось ощущение, будто его пронзил штык капрала Стрэчена. Четыре грана золота, на тот момент эквивалентные пяти долларам США или десяти долларам Гонконга, – огромная цена!
– Я нести его вам завтла, мистал Энни. Он жить колобка из делево. – И Хай Шэн подписался элегантной закорючкой на расписке Энни.
«Ядерщики» кругами ходили вокруг пирамид, как неприкаянные души в чистилище.
Наступил первый вечер после совершения сделки. Предстояло пережить целую ночь, прежде чем Волшебная Птица Надежды в деревянной шкатулке будет доставлена Энни. Хай Шэн утверждал, что эту шкатулку некогда украшала огромная жемчужина в узорчатом обрамлении из изумрудов, похищенная одним из его прославленных предков в Тяньцзине из приданого императрицы Тзы Си.
Было около восьми вечера. Энни лежал на койке и сосал лепешку опиума. Размерами она была меньше мятного леденца и рассасывалась примерно столько же времени, но только цвета была черного и не предназначалась для глотания. Вкус имела отвратительный, схожий с катышком крысиного помета, но кайф давала весьма сильный. Помимо сладкого забвения от опиума, у Энни появилась еще одна радость: португальца забрали в больницу. Врач считал, что у него прогрессирующий туберкулез. В то время некоторые доктора полагали, будто порка приводит к туберкулезу. Странная гипотеза!
В любом случае португалец мог отправиться к праотцам в самое ближайшее время. Его называли португальцем, хотя он был на три четверти китайцем. В Макао, откуда он был родом, одной четверти европейской крови было достаточно, чтобы считаться снобом-европейцем. И хотя большинство этих «европейцев» пришли к христианской вере и на них распространилась опека Папы, некоторые, наиболее реалистически мыслящие, продолжали поклоняться языческим богам своих предков. Португалец, занимавший койку над Энни, был из этого меньшинства. А его помещение в корпус «Е» лишь свидетельствовало о любезности правителя Макао.
Энни от всей души был благодарен Демпси, Большому «Д», за эту таблетку. Им пришлось расстаться, и он слегка переживал по этому поводу, а еще он скучал по португальцу. К тому же кого-то сурово пороли. Какими же надо быть бессердечными, чтобы устраивать порку в столь поздний час! Эти парни совсем лишились здравого смысла. Стоило только проникнуться к ним терпимостью и состраданием, как они тут же устраивали что-нибудь уж очень безобразное. Вот, к примеру, эта вечерняя порка, и все ради того, чтобы чисто по-английски повысить свою значимость.
Долтри чувствовал, что частые порки как неотъемлемая часть тюремной жизни представляют угрозу для его психики. Ритуал наказания совершался в специально отведенном для этой цели небольшом дворике, но территория тюрьмы была ограниченной, и не слышать криков было невозможно. Ротанговые палки (для каждой порки готовились новые) опускались на ягодицы китайцев с недюжинной силой и рвали кожу так, что шрамы оставались на всю жизнь. Этот вид наказания китайцы ненавидели больше всего. Было выработано правило: чем громче кричал наказуемый китаец, тем больше оснований было у доктора рекомендовать дисциплинарному надзирателю ослабить силу ударов. Но, как и все правила, это тоже не было универсальным, и среди наказуемых заключенных попадались не издававшие ни звука.
Энни лежал и пытался представить, что сейчас по поводу порки думают китайцы, ведь только они подвергаются такому наказанию. Но среди всех народов именно китайцы чаще других используют порку. Они вечно нещадно пороли друг друга. Поэтому было бы нелогично обвинять в жестокости только надзирателей, поровших в тюрьме «Виктория» провинившихся заключенных. Один из надзирателей был валлийцем, второй – кокни из Степни, знакомый Энни. Кроме того, он являлся чемпионом Гонконга по игре в «дартс».
В любом случае порка – дело отвратительное. А когда без конца слушаешь вопли тех, кого порют, так это настоящая пытка. Для порки не было отведено какого-то определенного часа: ее могли затеять на рассвете или после чая, но каждый раз она превращалась для Энни в «путешествие по улице Страданий».
Энни Долтри – капралу Стрэчену: «Как по мне, Стью, повешение даст порке сто очков вперед».
Капрал Стрэчен: «Кто бы возражал!»
Стрэчен – родом из Карлайла, что на границе с Шотландией, – был уволен из 52-го пограничного горного батальона в чине рядового после двадцати шести лет службы. Он дважды получал чин сержанта и дважды был разжалован; все называли его капралом, даже начальник тюрьмы майор Беллингэм. В бедре Стрэчена сидела афганская пуля, которая доставляла ему определенные неудобства, зато он обладал медалями, полученными за бои в таких местах, название которых без слез не мог слышать ни один шотландец. Достаточно упомянуть кровавую кампанию при Сомме, где сложили свои уставшие головы две трети полка… Стрэчен пил.
В течение последних лет слоняться целыми днями без дела было единственным занятием Стрэчена. Тем не менее он дорожил частенько подворачивающимся заработком, за который получал один фунт и пятнадцать шиллингов за какое-нибудь дельце.
К тому же Стрэчен был изрядным любителем черного юмора. Например, каждый проклятущий день заключенные-европейцы все как один восходили по его указанию на виселицу, а затем спускались обратно. Виселица была встроена в короткий бетонный мост, соединявший корпуса «Д» и «С». Этот мост нужно было пройти, чтобы попасть во двор экзекуций, располагавшийся наверху. В центре моста зияло квадратное отверстие, сквозь которое на расстоянии каких-нибудь пятнадцати футов виднелась узкая улочка.
– Стюарт, это нехорошо, – говорил Энни. – Ну должна же быть хоть капля уважения к людям. Не к тем ублюдкам, которых уже повесили, а к другим, которые ждут своей участи.
Свою речь Энни не контролировал, ибо только мысль успевала зародиться в его мозгу, как язык ее уже произносил.
– У меня что на уме, то и на языке, – пояснял он Стрэчену и при этом изображал повешенного: бесформенная масса тела, с торчащим концом.
– Они, парень, называют это высшей мерой наказания. Им следовало бы для приличия построить подобающую виселицу. А эта чертова дыра в бетоне напоминает сортир.
Слова Энни изрядно веселили Стрэчена.
Добрая половина тех, кто попал в тюрьму в 1927-м, были пиратами. За этот промысел полагалась смертная казнь, и ничто не могло послужить смягчающими обстоятельствами. Правило гласило: пойманный на месте преступления пират должен быть повешен без рассуждений. Пираты заслуживали этого как люди самой низкой и дикой человеческой породы, да и слишком много их развелось на омывавших Китай морях.
В пятнадцать минут шестого, когда в Сингапуре уже взошло солнце, Энни проснулся от разрушительного, кошмарного сна, о содержании которого лучше умолчать. В Гонконге появление над тюрьмой убогого подобия облака желтоватого цвета никак нельзя было назвать занимающимся рассветом. Энни проснулся в таком состоянии, словно накануне вечером дал себе соответствующую установку. Хитрый прием, которым владел этот талантливый, но обойденный удачей человек. Он мог бы отбивать тяжелыми ударами головы о стену каждый рассветный час, а каждую четверть часа – ударами слабее. В любом случае церемония повешения разбудила бы его, но тогда самое интересное во сне было бы пропущено.
В тюремной жизни повешение было такой же рутиной, как и порка, только проводилось несколько реже. Потому-то некоторые обитатели корпуса «Е» заставляли себя проснуться, чтобы понаблюдать за исполнением высшей меры наказания. Для этого были все возможности: «Мост вздохов» располагался прямо под окнами корпуса «Е», что обеспечивало великолепный обзор мероприятия, если вскарабкаться на парашу. Грохот сапог по бетону являл собой вступительный аккорд предстоящего зрелища. Устрашающе гулкий звук наводил на мысль, что где-то в канализационной трубе бьют в барабаны, затевая пляску смерти. Из сумерек внизу доносились глухие выкрики команд мистера Хью Льюлина – старшего надзирателя. Они перемежались с репликами Стрэчена относительно личных параметров приговоренного, пока тот наслаждался последними минутами своего земного существования.
– Почти шестьдесят пять килограммов, сэр.
Энни подвинул парашу к окну. Точно распределить вес своего тела по крышке параши – дело мудреное. Что же касается ржавой крышки, то на ее долю пришлось немало утренних бдений из-за чьих-то преступлений и грехов. Сквозь решетку Энни впился глазами в затянутое клубящимися тучами небо. Отвратительное свечение огромного облака обозначило его трансформацию, происходившую по причине переизбытка влаги. Внизу отчетливо был виден уютный дом губернатора, над ним мокрой тряпкой висел большой флаг, напоминающий виселицу для Ли Вэнчи.
Асимметричность черт его лица указывала на то, что в нежном возрасте казнимый, очевидно, получил несколько сильных ударов. Это лицо выражало ярость, что делало его весьма запоминающимся. Вообще-то гневливость не отличала тех, кто был приговорен к повешению. Потому можно было усомниться в россказнях о том, будто китайцы принимают смерть спокойнее белых. Наоборот! У Долтри были все основания полагать, что китайцы испытывают ужас перед лицом смерти и несравнимо большее восхищение при виде ее зримых атрибутов, нежели какой-нибудь католик или мусульманин.
Ли Вэнчи был доставлен в тюрьму с острова Ланто, где его захватила команда канонерской лодки «Таймс Диттон». В ожидании суда он провел в одиночке не более недели. Раньше Долтри никогда его не видел. Казнимый китаец стоял, зажатый между двумя надзирателями-пенджабцами в туго намотанных тюрбанах по случаю утреннего мероприятия, в отглаженных брюках и с явными мыслями о завтраке. Стрэчен держал в руках черный пыльный мешок из-под ирландского картофеля, которому была отведена роль капюшона. Ли Вэнчи выразил ему свое презрение смачным плевком, который попал прямо на помост виселицы. Китаец начал то ли что-то говорить, то ли читать молитву на своем языке. (Это был не кантонский диалект, а какая-то разновидность языка чанг-чиа, распространенного в районах дикого юга.) Капеллан Англиканской церкви преподобный Эдвин Тревор не обратил никакого внимания на горячо молившегося и почему-то «перенаправил» душу Ли Вэнчи к Богу Израилеву.
Энни отвел взгляд от Тревора, оскорбленный как его недостойным поведением, так и не вызывающим доверия грязным воротником. Ему сделалось стыдно из-за контраста между затрапезностью капеллана и парадным видом надзирателей-пенджабцев, хотя последние были простыми и скромными людьми. Энни изучал ярость в глазах Ли Вэнчи. В лицах многих китайцев отчетливо и пугающе просматривались очертания черепа. По тому, как глазные яблоки располагались в глазницах, Энни определял, останется ли человек в живых или ему суждено стать жертвой насилия. По глазам боксеров это становилось очевидным после пятидесятого боя, но этот китаец родился уже с такими глазами. Пока Энни наблюдал за ним, от этой мысли вкупе с другими, не менее пессимистическими, у него неприятно засосало под ложечкой. (Конечно, нужно принять во внимание, что он еще не завтракал.)
Черные глаза китайца беспокойно метались. Долтри верил, что китайцы, в отличие от белых, могут смотреть на солнце не мигая, даже если оно бьет им прямо в глаза. Возможно, это было не так, но ни один ученый не взялся бы объяснять, почему с китайскими моряками никто не может сравниться в остроте зрения, а в машинном отделении лучше шотландцев не найти? Энни уважал науку, но ему делалось неприятно, когда ученые мужи унижали его своим морализаторством, куда более тошнотворным, чем религиозные проповеди.
И сейчас он, стоя на крышке параши, видел сквозь решетку, что Ли Вэнчи перестал молиться и дождем обвинений поливал всех и вся на вполне вразумительном кантонском.
Затем китаец взошел на помост, ему на шею накинули петлю, и Стрэчен добросовестно поправил ее. И вдруг китаец обратился к Каткарту, военному врачу колонии. Он прожил в Гонконге около двадцати лет и неплохо говорил на кантонском. Сейчас доктор внимательно слушал Ли Вэнчи. Старший надзиратель Льюлин раздраженно вмешался:
– Доктор, не задерживайте нас. Надеюсь, он не жалуется на здоровье?
Теоретически перед казнью приговоренный должен быть здоров.
– Он хочет сделать какое-то признание, мистер Льюлин. И желает, чтобы его записали.
– Какие еще признания, доктор? Сейчас у него нет на это права.
– Кажется, это обвинение в чей-то адрес.
– Да этот подлец просто время тянет, – вставил капрал Стрэчен. – Чего его слушать, надо заканчивать дело.
– Знаете, мистер Льюлин, – продолжал доктор Каткарт, – этот парень говорит, что в тюрьме сейчас находится какой-то важный пират. Думаю, наш друг готов его выдать.
Энни казалось, что он купил билет в кинематограф. Он сплевывал сквозь зубы, и этот звук приводил его в экстаз. На «Мосту вздохов» мистер Льюлин вытащил часы и внимательно посмотрел на них.
– А я считаю, что наш друг замыслил убедить нас отложить казнь.
– Нет, Хью, не похоже.
В конце концов Льюлин согласился на запись признания, и доктор Каткарт застрочил карандашом по обратной стороне счета из столовой. Под сгущающимися тучами ненастного дня чуткое ухо доктора Каткарта ловило слова заранее заготовленного признания Ли Вэнчи. Один раз доктор попросил разъяснить непонятное слово. Пират разъяснил, доктор кивнул, увлеченный постижением новых лингвистических нюансов. Затем он повернулся к нетерпеливо сморкавшемуся старшему надзирателю.
– Ну вот, записал, – сообщил он, откашлявшись, и начал читать громко, исполненный гордости и возвышенного чувства: – «Если волки морей должны умереть…», нет, точнее, «должны быть уничтожены», прошу прощения, да, так лучше – «должны быть уничтожены рукой сифилитичных иностранных уличных собак, тогда тот, кто называет себя Хай Шэн, должен быть разрезан на десять тысяч кусков и умереть. Так как он и есть главарь шестидесяти… под флагом Горы Благоденствия, которые предали людей с западной реки». Проще говоря, банду Западной Реки, как мы ее называем. «Пусть яйца его сгниют. Пусть красные черви продырявят кишки всех его сыновей». Неплохо построенная фраза, как вы считаете? – И карандаш доктора подчеркнул это.
– Капрал Стрэчен, – подал голос старший надзиратель, – подпишитесь как свидетель.
Что Стрэчен и не замедлил сделать.
Пират Ли Вэнчи улыбался, что было для него так несвойственно; его физиономия не была приспособлена к этому, да и врожденный навык отсутствовал, поэтому лицевые мышцы повиновались с большим трудом. Но даже в утренних сумерках ненастного дня Энни различил зловещий оскал улыбки, а Стрэчен в это время затягивал узел за левым ухом приговоренного. Затем старый и пьяный шотландский вояка выбил клин из помоста, и сила тяжести лишила жизни еще одного человека.
Пять минут спустя, стоя на приставной лестнице, придерживаемой Стрэченом, доктор Каткарт проверял пульс повешенного, тихо покачивавшегося над узкой улочкой внизу. Шея Ли Вэнчи неестественно вытянулась, голые ступни были забрызганы испражнениями, но выражение лица не изменилось. И что самое плохое, пульс прощупывался, хотя в этом не было ничего необычного. Еще несколько минут, и тогда уж наверняка он будет мертв.
Над горизонтом поднялось солнце, огромный желто-красный диск, похожий на медный гонг. И впервые с начала ноября солнечный свет проник на территорию тюрьмы. Ярко-желтый луч насквозь пронзил узкую улочку, тянувшуюся строго с востока на запад, и высветил улыбку Ли Вэнчи, запечатлев ее в памяти тех, кому выпала привилегия стать свидетелями ее появления. Но затем солнечный свет исчез за плотной черной массой тучи; вместе с ним крышка параши лишилась силы удерживать тело Энни и со стоном разломилась пополам, а голая нога Энни провалилась, погружаясь в мочу, которой в столь утренний час было не более двух кварт.
И Энни с оскверненной ногой и пустым желудком вдруг осознал, что настал момент, когда он должен вмешаться, настал час его игры. Почему? Почему человек, который в течение пятидесяти лет учился только одному – выживать, неожиданно решил проявить инициативу? Во имя некой справедливости? Или Энни Долтри почувствовал шанс?
– Ваша честь, – обратился Энни к начальнику тюрьмы, – Хай Шэн не пират. Как только в голову может прийти такое?! – Он содрогнулся всем своим громадным телом.
Допрос проводился в кабинете начальника тюрьмы. Эта комнатка казалась меньше камеры Энни, на стенах осела влага, лопасти вентилятора вращались с характерным хлопком. Энтони Беллингэм, майор в отставке, сидел за столом. Заключенный № 43 141/«Е», Анатоль Долтри, стоял перед ним по стойке «смирно», а доктор Каткарт с отсутствующим видом сидел на стуле. У двери стоял охранник. За окном моросил дождь.
– Долтри, пожалуйста, воздержись называть меня «ваша честь». Обращайся просто «сэр».
– Сэр, Хай Шэн был поваром на моем «Морском флюгере». Это торговая шхуна, сэр, водоизмещением девяносто шесть тонн. Хорошая шхуна! Я знаю, вы бы сумели оценить ее достоинства. Хай Шэн был моим поваром с мая прошлого по январь этого года. Он нигде не учился своему ремеслу, сэр, но готовил отлично. И к команде с вопросами не приставал. Вообще был честным моряком. А овсянку, сэр, я сам научил его варить.
Энни говорил с распевным шотландским акцентом, очень медленно, – так любили выражать свои мысли рыбаки с берегов реки Клайд. Этим они буквально доводили слушателей до смертельной тоски. Стараясь усилить впечатление, Энни вдобавок не пожалел свечного воска для усов, и их кончики ощетинились, подобно двум желтоватого цвета пикам. Держался он уверенно и открыто. Стоял, выбросив одну ногу вперед и широко развернув ступни, подобно полковому волынщику. Его непринужденно сцепленные в замок руки будто поддерживали кожаную сумку с мехом (обязательный атрибут к костюму шотландского горца).
– Твой повар, говоришь? Этот узкоглазый сорвиголова? – грозно произнес майор Беллингэм.
– Сорвиголова? Да вы, сэр, что-то путаете. Он, конечно, человек неглупый, с характером. Если недобрым словом покроешь его лапшу, скажешь, например, что она похожа на драное исподнее под клейким вонючим соусом, то Шэн как стоит с большим кухонным ножом в руке, так и набросится на тебя. Маленькое замечание, и твоя жизнь на волоске. Говорю вам, сэр, толкнуть его на убийство было делом плевым.
В этом месте Энни тяжело хохотнул, подтверждая тем самым, насколько не заслуживающим внимания и безобидным человеком был Хай Шэн.
– И достань он тебя своим тесаком, так попал бы к нему в жаркое. Но будем говорить серьезно, майор. – Энни окинул взглядом аудиторию. – Разве может повар быть закоренелым пиратом? Как-то в конце января Шэн сцепился в заведении миссис Трентем-Смит с парнем, что с английского военного корабля «Саффолк», этим… как его… забыл имя. Короче, он был кочегаром. Это была первая неприятность, которая приключилась с моим Хаем, я так всегда его называл – мой Хай. У меня нет каких-то особых пристрастий к китайцам, это каждый вам скажет, но человек не может стоять в стороне и наблюдать, как справедливость попирается дикими обвинениями какого-то засранца с виселицы.
– Не ругайся, Долтри.
– Простите, сэр. Я просто возмущен, сэр. Шэн – хороший повар!
– Долтри, мне казалось, ты – американец. Но сейчас мои уши доказывают, что это не так.
Энни тяжело вздохнул и покачал головой, словно он затруднялся найти слова для столь тяжелой темы.
– Сэр, я родился в Англии, в Эдинбурге. С пятнадцати лет служу в королевском флоте, сэр, был членом команды минного тральщика «Дерри Касл», сэр. Его протаранила торпеда прямо у меня под ногами, в живых остались всего двадцать шесть человек. Я бы еще много мог порассказать. У меня есть документы об увольнении и медали, сэр.
Возникла пауза. У майора была особая манера вздергивать свои пшеничного цвета брови так, что они уходили к самому верху покрытого коричневыми пятнышками лба. Его голова откинулась назад, как бы выражая глубочайший скептицизм, лоб собрался в складки, ноздри сузились, а подбородок вытянулся над крахмальным воротничком. Если бы в этот момент посмотреть на Беллингэма снизу (а росту в нем было шесть футов и четыре дюйма) то брови можно было бы принять за неестественно низко растущие волосы. Вдобавок голова майора была лысая и гладкая, как куриное яйцо. Он хитро смотрел на Долтри, брови так и застыли где-то на верхушке лба.
«Мне вряд ли удалось бы вот так задрать брови», – подумал Энни. На языке у него уже вертелась новая невероятная байка.
– Паспорт-то у тебя американский.
– Да, сэр, моя семья переехала в Сиэтл. У меня сохранилось так много воспоминаний об этом замечательном городе. Прошу прощения за шотландский акцент, но я чертовски поражен несусветной выдумкой того повешенного. Видно, у него была какая-то личная обида, но моему повару нужно верить. Мой Хай вот что рассказал мне: этот педераст, как его… Ли, кажется? Он все испортил в этом убогом заведении – кажется, оно называлось чайным домом. Он явился туда пьяный, разъяренный и набросился на всех с бранью. Мой Хай там работал на кухне, пока мое судно стояло на ремонте в Уампоа – днище латали во втором доке. Ну и конечно же, Хай набросился на этого головореза Ли со своим кухонным ножом.
Энни замолчал, глянул на слушателей, которые тоже умолкли, затем продолжил:
– Шэн очень серьезный парень, сэр. Вы же знаете, как он попал сюда. Несчастливое стечение обстоятельств, сэр. Полоса невезения, она у каждого бывает. Ну, поддался человек вспышке гнева и…
Майор Беллингэм прервал сей неистощимый поток красноречия.
– Ты, Долтри, чушь несешь! – Он ткнул пальцем в сторону личного дела Хай Шэна. – Тяжелые телесные повреждения! Нападение с оружием, старик! Ведь он полоснул человека по глазам крышкой от консервной банки! Я хорошо помню, что написано в этих бумагах.