Текст книги "Маскарад чувства"

Автор книги: Марк Криницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

XII

После комнатного тепла и низкого потолка охватило блеском морозной ночи. Загудели колеса, зацокали подковы лошадей, заиграла музыка сбруи.

Закинув руки за голову и глядя в небо, Тоня застыла на крыльце и пропела:

 
Ах, зачем эта ночь,
Так была хороша?
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа.
 

И потом, стуча каблуками, бросилась к тройке, мерно потряхивавшей бубенцами.

– Вы забыли калоши, – сказал Иван Андреевич.

– Не надо. Оставьте ваши глупости.

Но Боржевский вернулся и принес их.

– Нет, уж вы, Миликтриса Кирбитьевна, оденьте.

– Одень. Ну! – строго приказала Катя.

Тоня отшвырнула калоши ногой, они так и остались лежать у крыльца.

Иван Андреевич сел, качаясь в лунном свете. Тоня подвинулась к нему и коснулась упругим коленом его колена. Катя села на колени к Боржевскому.

 
Звуки вальса неслись,
Веселился весь дом.
Я в каморку свою
Пробирался с трудом,
 

– пела Тоня вполголоса, осматриваясь по сторонам, и вдруг сорвала с головы белый, похожий на ком снега, капор.

– Ах, холодно! Мой милый меня согреет.

Она прижалась к Ивану Андреевичу плечом и затихла. Он притянул ее к себе. Внезапно ему показалось, что эта женщина, такая бесшабашная, свободная и чужая среди людей, бесконечно ему дорога.

Он хотел ей сказать что-нибудь ласковое, чтобы она поняла, как она ему близка.

– Вы, Тоня, замечательная.

Катя захохотала.

– Он в нее влюбился. Смотрите, право.

– Вы плохо греете… Ну? – капризно сказала Тоня.

Она совала ему руки, и он грел их дыханием и целовал.

– Осторожнее, черт, – крикнул Боржевский ямщику. – Ты нас вывалишь. Что они у тебя испугались, что ли?

Тот что-то крикнул, но ветер вырвал его слова.

– Что он сказал?

– Застоялись, говорит.

Иван Андреевич только сейчас почувствовал бешеную скачку.

Тоня приподнялась, и тотчас же ее бросило назад, прямо к нему на колени. Прическа ее растрепалась, и выбились пушистые пряди волос.

– Шибче, шибче, – кричала она и хлопала в ладоши.

– Ну тебя к бесу! Еще и впрямь понесут. Сиди.

Катя схватилась за ободок, и Ивану Андреевичу было противно смотреть на нее. Лицо ее с подведенными карандашом глазами, сейчас такое выпуклое от лунного света, было жалко от мелкого, животного испуга. Она порывалась выскочить.

«Почему она так бережет свою жизнь?» – удивился Иван Андреевич.

– Сядь, – приказал Боржевский. – Так хуже пугаешь.

Иван Андреевич чувствовал Тонину щеку на своей щеке. Ее волосы щекотали ему глаза и мешали видеть.

– Эй, Вася, осторожнее: дома жена, дети!

– Правда? – спросила Тоня, и он увидел близко ее блещущие, любопытно-вопросительные глаза. – Сколько у тебя детей?

– Только один и тот далеко. Я ведь теперь одинокий.

Ему хотелось, чтобы Тоня почувствовала, что он смотрит на нее не как на падшую девушку.

– Какой вы чудной, – сказала она шепотом. – Вы хороший.

Лошади умерили бег и пошли спокойнее.

Тоня накинула на голову шарф и, плавно покачиваясь на коленях у Ивана Андреевича, пела, подражая цыганскому выговору:

 
Сухой бы я корочкой питалась,
Водицу мутную пила,
Тобой бы я, милый, наслаждалась
И вечно счастлива была.
 

Он обнял ее крепче и попросил:

– Пойте, как следует.

Она помотала отрицательно головой.

 
Найми ты мне комнату сырую:
Я все равно в ней буду жить.
Ходи хоть раз ко мне в неделю,
Я все равно буду любить.
 

– Дура! – сказала Катя. – Разве ты способна на любовь? Василий Иванович, полюбите лучше меня. Господи, смерть курить хочется. У кого есть папиросы? И что это какие у нашей Дьячихи блины жирные?

Она икнула.

– Тише! – сказал Боржевский. – Маленькая.

– И чего мы уехали? – продолжала Катя, закурив. – Теперь бы коньяку в самый раз.

– Поворачивай назад, – приказал Боржевский. – Что верно, то верно.

Ямщик тпрукнул. Упало сердце, и гудели ноги.

– Стойте! Где мы? – спросила Тоня.

Вдали виднелась, среди купы облетевшей листвы, каменная белая усадьба, точно вымершая. Заливались печальным лаем собаки.

Тоня привстала, потом вдруг выпрыгнула на подножку. Катя схватила ее за руку, но та выдернула руку.

– Пусти, стерва.

Она соскочила на землю и быстро пошла через дорогу по направлению к усадьбе.

– Господи Иисусе! С ума сошла.

Иван Андреевич тоже выскочил на дорогу. Тоня побежала. Белый капор ее упал на землю. Он поднял его и не своими, легкими, плохо слушавшимися ногами пошел за ней.

– Собаки загрызут, – визгливо кричала Катя.

Лошади нетерпеливо звякнули бубенцами.

Иван Андреевич старался догнать Тоню, но она убегала, смеясь и оглядываясь. Ее забавляло, что она легче его на бегу.

Вдруг она села на землю, поджав под себя ноги. Иван Андреевич, запыхавшись, подошел. Она подняла на него бледное от лунного света лицо. Глаза ее были неприятно неподвижны, и в них опять то же самое нехорошее.

Он нагнулся, чтобы ее поднять. Она с силой его оттолкнула, и рот ее искривился злобой, поразившей его судорогой.

– Убирайтесь!

Он в недоумении выпрямился. В большом отдалении на дороге чернела тройка. Катя продолжала что-то пронзительно кричать.

– Тоня, что с вами?

– Ничего. Сижу. Как видите.

Она презрительно усмехнулась краями губ.

– И долго вы будете сидеть? Ведь холодно.

– Долго.

Он понял, что девушка нарочно издевается над ним. Любопытно: что он сделал?

Он почувствовал боль.

– Тоня, зачем это вы?… Вы хотите, Тоня, меня обидеть.

Она кивнула головой.

– А зачем вам это нужно?

Она с нетерпеливым изумлением посмотрела на него.

– Чего вы скулите надо мной? Сказала: никуда не пойду, – и не пойду. Господи, какая вы телятина!

– А если я вас подниму?

Проснулось что-то нехорошее, звериное. Он нагнулся и с силой взял ее за талию.

– Уйди, – вскрикнула она истерически, вывернувшись, и в лице ее отразилась смесь отвращения и ненависти. – Слышишь?

Он сжал ей правую руку в кисти, так что она вскрикнула.

– Пусти!

Ее щека, к которой он прижался в борьбе, была холодная, и дыхание порывистое, злобное. Ему удалось поставить ее на ноги. Она продолжала извиваться в его руках, с каждым движением все больше и больше покоряясь его силе.

Одну ее руку он держал в своей, стараясь причинять ей боль, а другою она хотела схватить его за горло, но ей это не удавалось, так как мешал барашковый воротник пальто.

– Ну? – спросил он наконец, чувствуя ее всю в своей власти, и тотчас же ощутил, что она всем телом прижимается к нему. Он взглянул ей в лицо. Оно было неподвижно, и рот слегка раскрыт знакомым движением.

– Пустишь?

– Нет.

Ему хотелось сорвать с нее шубку и, без думы и торга с собою, ласкать ее гибкое, мучившее его тело.

– Что ж, так и будем стоять?

Она опять усмехнулась, но уже без иронии. Он отпустил ее, продолжая придерживать за талию.

– Какой сильный. Идем. А я думала, что вы теленок!

И, как ни в чем не бывало и мурлыча песню, она побежала назад, к дороге.

– Что-то наши голуби призатихли, – сказала Катя и отрывисто засмеялась, увидя, как Тоня покорно садилась в экипаж, а Иван Андреевич ее молча подсаживал.

– Куда? – отрывисто спросил Боржевский, с любопытством рассматривая обоих. – Что же вы не зашли погулять в усадьбу?

– Куда? Греться! – огрызнулась Тоня и затихла, откинувшись в угол сидения.

– Можно, – одобрил Боржевский.

Маленький, он сидел, глубоко спрятав голову в воротник, а руки в широкие рукава пальто. Его подслеповатые глазки с иронией изучали Ивана Андреевича. И Дурнев начинал его опять ненавидеть.

Ему казалось, что Боржевский решительно все опошляет взглядом своих глаз.

Конечно, он был ничтожество. Было бы смешно вообще считаться с его мнением. Но вовсе не считаться Иван Андреевич не мог. Его сила в человеческом взгляде даже пошлейших глаз. И оттого Ивану Андреевичу опять, как и тогда, в тот вечер в «доме», хотелось чем-нибудь обрезать Боржевского, поставить его на место.

Но сделать этого было нельзя, и он замкнулся в враждебное молчание.

Молчали и обе девушки. Только гудели колеса и звенели враз колокольцы лошадиной сбруи.

Иван Андреевич припомнил сцену борьбы, и ему было одновременно гадко и весело.

Вспомнились слова Прозоровского: женщину надо укрощать.

И показалось, что в этом все-таки есть своя, грубая правда. Может быть, если бы он употребил тогда над Лидой какое-нибудь насилие, почти физическое, дело пошло бы иначе.

Но теперь все было потеряно. Страшно-мучительно вспоминалось последнее посещение: ее письменный столик, девическая спаленка с обоями, с рисунком полумесяца.

Неужели все это кончилось?

Он раскрыл глаза, и от этого понял, что уже давно едет так, в позе спящего человека.

– Проснулись? – звонко сказала Катя, и звук ее голоса болезненно резанул его слух.

Она сидела напротив, закутанная в мишурную ротонду, и дотронулась кончиком калоши до его ноги.

– Нечего сказать, веселимся мы сегодня! Точь-в-точь похороны справляем.

Иван Андреевич хотел ей улыбнуться, но, вероятно, вместо улыбки у него вышла гримаса, потому что Катя ни с того ни с сего громко захохотала.

Ему стало страшно от ее слов, что они справляют чьи-то похороны.

«Вероятно, мои». Он снял шапку, чтобы воздух освежил темя. Кругом лежал холодный, посеребренный пейзаж, жуткий, ненужный и враждебный.

Ведь это уже конец. Не того ли хотела она сама? Она, т. е. Лида.

– Но она молода, неопытна, не знает жизни, – защищал кто-то Лиду.

Хорошо. Пусть так. Тем не менее она этого хотела.

– Она хотела не этого.

Да, т. е. она хотела бы, чтобы он обманул эту девушку, воспользовался ею. Вот и Боржевский того же хочет.

И опять он представил себе Лидию, холодную, презрительную и неумолимую.

Ну и хорошо.

Так ли?

Да, так, так… Пусть будет так.

Он сделал все до последней капельки. Ведь он не пьян нисколько. Может быть, он только болен. Болен тоской. Но ведь он же в этом не виноват.

– Пусть! Только скорее бы.

– Да, скучно, – сказал он вслух и опять сделал попытку улыбнуться.

– Вы не умеете смеяться, – говорила Катя. – Посмотрю я на вас: какой вы смешной. Я чтой-то таких и не видела. Ну, вот что, братцы, давайте опять споем. Папаша, вы подпевайте.

– Поди ты… Что они у тебя опять несут? – крикнул он ямщику, подбиравшему возжи.

– Не, мосток.

Лошади дробно зашагали по бревенчатому мостику.

Тоня громко гикнула.

– Га! Пошли!

– Ничего, не испугаются, – ямщик добродушно повернулся.

– Дай возжи, – потребовала она.

– Извольте.

Тоня встала с места, и, навалившись на Боржевского грудью, стала собирать концы возжей. Лошади остановились. Боржевский пересел на ее место. Экипаж двинулся неровно к краю дороги.

– Осторожней! Тонька! – взвизгнула Катя.

Тоня спорила с ямщиком. Лошади дернули еще раз, потом с силой взяли и понесли. Коренник храпел.

– Не так, барышня, не так, – говорил ямщик. – Да вы упадете. Вот бешеная, прости ты мое согрешение. Уйдите вы!

Он толкнул ее на сидение. Она со смехом упала, придясь головою на колени Боржевскому.

И тотчас же, лежа в неудобной позе, запела, делая нарочно не на месте паузы:

 
Го-сподин ка-питан
Рад, что вас увидал.
Вашей роты подпоручик,
Дочь мою обидел.
 

Катя вступила в песню, и их визгливые, нарочно неприятные голоса врезались в лунное молчание ночи.

 
Он увез, он увез,
Дочь мою родную,
И всю ночь ездил он
С ней напропалую.
 

– А вот и наши… Выбираются, – сказала Катя.

Действительно, это выросло жилье «Дьячихи». Кричали издали чьи-то дикие, безобразные голоса. Должно быть, Бровкин и его дамы.

– Паскрей! Паскрей! – кричала немка.

Они стояли на крыльце уже одетые. Немка махала рукой.

Подкатили к крыльцу. Во время общей суматохи, возни и гама Боржевский потянул Ивана Андреевича за рукав.

– Отойдемте в сторонку, – попросил он все с тою же иронической усмешкой.

Иван Андреевич пошел за ним.

– Вы напрасно увлекаетесь этой девчонкой, – сказал Боржевский, продолжая снисходительно-гадко усмехаться. – Она, извините за выражение, известная стерва. Ее надо лупить смертным боем. В полном смысле этого слова – падшее создание.

– Вы, кажется, собираетесь опять взять меня под опеку? – спросил, задыхаясь, Иван Андреевич. – Я бы просил избавить меня от этой опеки.

Боржевский улыбнулся.

– Сделайте ваше одолжение. Но тогда я бы только попросил вас уплатить мои расходы, а также за беспокойство и потерянное время. Сделайте одолжение. Я не навязываюсь.

«За беспокойство и потерянное время?» – удивился Иван Андреевич. – Неужели он уже так очевидно для всех далеко зашел?

Значит, надо всем прошлым, действительно, крест?

Да, крест.

Он внимательно смотрел в сухо прищуренные, расчетливые глазки Боржевского.

Что же, пусть.

Иван Андреевич торопливо достал бумажник и, почти не считая, сунул Боржевскому кредитки.

Это Боржевского смягчило.

– Послушайте, – начал он опять, взявши крепко Ивана Андреевича под руку, и голос у него зазвучал товарищеским сочувствием. – Иван Андреевич, вы ли это? Нехорошо, Иван Андреевич. Стыдно, дорогой. И что вы в ней нашли? Ни рожи, ни кожи.

Дурнев высвободил руку.

– Оставьте меня, – попросил он коротко.

– Не оставлю. И не могу оставить. Вы, может быть, обо мне и нехорошо думаете. «Таким, мол, делом занимается, с проститутками ездит». А вы представьте: я самый ярый защитник семейного быта. И что ж в том плохого? Я содействую нормальной семейной жизни. Да вы постойте, выслушайте меня. Я всегда был и есть против разврата. Я понимаю таю не сошлись характерами – развод. Чистое, святое дело.

– Святое? – усмехнулся Иван Андреевич.

– Да мы уклонились с вами от темы. Скажите, голубчик, неужто вы, в самом деле, поедете сейчас с этой, прости Господи, тьфу… туда… в бани? Голубчик, ведь об этом же завтра узнает весь город. Отрезвитесь, дорогой. Да что с вами? Нехороши вы сегодня, нехороши. Знаете что, батенька, пошлите вы их всех к… и айда ко мне и моей старухе. Ведь туда всегда успеете. Опоганиться недолго.

Он взял его участливо за руку.

«Да, я гибну. Он прав… но… пусть», – соображал Иван Андреевич, чувствуя по-прежнему необъяснимую боль, тоску и радость гибели.

– Не беспокойтесь, – сказал он Боржевскому, – ни чести моей, ни карьере не угрожает ни малейшей опасности.

Он нарочито сухо протянул Боржевскому руку.

Но тот задержал ее в своей.

– А все-таки нехорошо, дорогой мой, и, как хотите, стыдно… очень даже стыдно. Имея такую невесту… Конечно, это не мое дело… Это, мой дорогой, подло… да, выходит, подло с вашей стороны. Как вам будет угодно. Не ожидал я от вас, не ожидал. Знал бы, не повез…

Он резко повернулся и пошел прочь.

– Что такое? В чем еще дело?

Подошла Катя, попыхивая папироской.

– Холодно. Поедем, что ли, греться?

Но Иван Андреевич не слушал ее. Слова Боржевского точно застыли в воздухе. Он почти ощущал от них физическую боль, как от удара по лицу.

Этот ничтожный человек осмелился смотреть на него сверху вниз.

Ивану Андреевичу захотелось вдруг бросить в лицо старому развратнику все свое презрение и всю свою гадливость к нему.

Он, задыхаясь, подошел к Боржевскому:

– Вы… да знаете ли вы, кто такой вы сами? – начал он.

– До сих пор знал-с.

– Бросьте, – говорил Прозоровский, который был выпивши, – стоит из-за пустяков… не хочет – не надо… Бросьте! – повторял он, обращаясь к Ивану Андреевичу. – Семейные устои… Левиафан пошлости!.. Где Стаська? Бросьте…

Он стал между Иваном Андреевичем и Боржевским.

– Поедем ко мне… И Стаська поедет, и нотариус, и Эмма… Да бросьте вы его… Ну, обругайте для крайности. Стоит расстраивать компанию. Ведь он перед тем, как пойти к девицам, образа целует. Дрянь, пошлость… Устои общества…

Тоня подошла к Ивану Андреевичу и крепко взяла его за руку:

– Едем.

Бровкин хлопнул тяжелой ладонью Боржевского по плечу.

– Эй, Автомедон!

– Подаю.

Пристяжная клубком подкатила к их ногам.

– К адвокату! К сутяге! – приказал Бровкин.

Все стали занимать места.

– Ну, простите, – сказал Боржевский, подходя и протягивая Ивану Андреевичу руку. – Давайте, право же, покончим сразу все это дело. Заехать только тут по дороге к одному полезному для дела человеку. А потом, куда хотите… Час поздний… Есть тут одна такая специальная гостиница…

– Какое это еще дело? – спросила Тоня, ласкаясь щекой о плечо Ивана Андреевича.

– Много будешь, цыпка, знать, скоро состаришься.

Он хотел взять ее за подбородок. Она сбила с него шапку.

Лошади нетерпеливо потряхивали бубенцами.

– Паскрей! – кричала Эмма.

– Ты мне скажешь? – спросила Тоня Ивана Андреевича.

– Айда, поехали! Автомедон, трогай.

 
Шел шумен из-за гумен,
Через тын в монастырь, —
 

пронзительно запела Катя.

– Счастливо! – крикнула с крыльца высокая, толстая «Дьячиха», освещая керосиновой лампочкой свою оголенную шею. – Просим милости не забывать.

Иван Андреевич чувствовал себя сбитым с позиции. Он нехотя сел в сани. К Прозоровскому ехать не хотелось, в «дом» было отвратительно.

– Что за таинственное дело? – повторила Тоня, прыгая в пролетку.

Иван Андреевич сел вместе с нею, не зная, что ей ответить. Ему было гадко ей солгать. Точно таким образом он, сильный мужчина, обкрадывал эту несчастную девушку.

Обе тройки уже выехали на дорогу. Несколько мужских и женских голосов нестройно пели:

 
Красну девку увидал,
Он ей ласково сказал:
– Ты, девица, стой,
Ты мне песню спой.
 

– Спой! – Заревел Бровкин густым басом на всю окрестность.

Ему ответили хором.

XIII

– Вы рассердитесь на меня, – сказал Иван Андреевич, когда они поехали. – Но теперь с этим кончено.

И он, сбиваясь, рассказал ей, зачем они ездили с Боржевским «за переезд».

Тоня слушала с каменным лицом.

– Вот мерзавец, черт, Иуда! – сказала она вдруг ровным голосом. – Ему надо излупцовать всю харю.

Она с любопытством и злобой посмотрела на Ивана Андреевича.

– Не поеду я с вами дальше. Извозчик, стой.

Она сделала движение встать.

Он просительно взял ее за руку.

– В глаза плюну.

– Тоня, ведь я же вам рассказал. Я не скрыл от вас ничего. За что же вы меня обижаете? Впрочем, если хотите, идите; извозчик, стой.

Ему стало бесконечно грустно. Извозчик поехал шагом.

– Здесь глухо. Позвольте довести вас, по крайней мере. До города.

Она забилась в угол сидения и продолжала:

– Нахалы, хулиганы! Ездят, чтобы издеваться. Вам мало, мало… этого… Так чтобы до дна унизить… Насмеяться… Вот…

Перегнувшись вдвое и собравшись в маленький жалкий комок, она заплакала.

– Тоня, простите, – сказал Иван Андреевич, страдая, – я ведь сознаю, что это нехорошо. Иначе ведь я бы вам не сказал.

И в то же время он чувствовал раздражение против девушки за то, что она не сумела оценить его чистого, хорошего порыва.

– Еще бы вы мне не сказали! Да я бы вас собственными руками в номере задушила. Глаза бы вам вилкой проткнула… Не сказали бы… Тогда вы были бы окончательный подлец… вроде Савелки.

– Разве вы знаете его настоящее имя?

– А то нет? Он у меня давно на примете. Сволочь какая… Ну, вспомнит он теперь меня… Скоро слободка, извозчик?

– Скоро, – сказал тот угрюмо.

«Все равно, – думал Иван Андреевич. – С Боржевским у меня покончено. Пусть, если хочет, злится».

И он даже радовался, что дело приняло такой неожиданный оборот. И даже то, что Тоня на него обиделась и оскорбила его сейчас, только усиливало в нем это чувство радости и гордости за себя. Он всегда был и оставался во всех положениях и случаях жизни порядочным человеком.

– Скажите на милость, какой святой! – крикнула Тоня. – А сюда ехали, о чем же вы думали? Небось, не понадобилось бы, не поехали бы. А сюда ехали, как Савелка рассуждали: «Чего с ними церемониться? Они падшие». У! Мать ваша ходила, святость какая, подумаешь! Тьфу! Поезжай что ли скорей, извозчик. Небось, так бы и не приехали, побрезговали бы…

Она истерически взвизгнула.

– Проклятые! Нет на вас чумы. Еще хвалится: «Смотрите, мол, на меня: какой я!» Да Савелка в тысячу раз вас лучше. Он знает, что он – подлец, – и подлец, ладно. С подлецом завсегда приятнее иметь дело. Они – чистые. Скажите!!! На костях вы наших живете. Чистые! Кровь и мозг наш сосете.

– Чем я вас оскорбил? – спросил Иван Андреевич, жарко покраснев. Сердце его, негодуя, стучало. – Лично я вас ничем не оскорбил.

Вместо ответа она разразилась потоком отборнейших ругательств.

– Нехорошо, барышня, – сказал, обернувшись, извозчик. – С вами по-благородному, а вы как… И вы, сударь, с такою разговариваете. Они – суки-с. Разве он могут благородный разговор понимать? Эх!

– Молчи, гужеед! – сказала Тоня. – Благородие… Очень надо это ваше благородство. Небось, нашей сестре руку подаете, потом дома с мылом моете. Как же! Потом какая-нибудь мадам за руку вас возьмет. – (Иван Андреевич покраснел еще гуще при воспоминании, как спиртом мыл руки). – А каждая из этих мадам все равно такая же, как я… даже хуже. Чистоту и невинность из себя разыгрывают. Знаю я их.

– Тоня, я же с вами не спорю. Я сам невысокого о них мнения. Но вы мне все-таки не хотите сказать, чем я вас обидел.

Иван Андреевич, старался подавить в себе обиду и раздражение, нагнулся над Тоней. Она выпрямилась, отстранив его рукой.

– Извините, что дотронулась.

– Вы, Тоня, не хотите мне объяснить?

Она отвернулась.

– А, да что с вами говорить? Вот и наша слободка. Наше место – тут, а ваше, чистые и благородные, чтобы черт вас подрал! – там.

Извозчик нырнул в тихую улицу одноэтажных домиков с тщательно закрытыми ставнями. Из одного из них доносилась унылая, заглушенная музыка, от которой хотелось не веселиться, как делали, вероятно, сейчас те, для которых она игралась, а плакать навзрыд.

Тоня закуталась в горжетку и замолчала. Они нырнули еще в два переулка и пересекли несколько улиц, таких же наружно тихих. В одном месте стоял ночной сторож и упорно стучал в колотушку.

Вдруг Тоня обернулась.

– Чего там объяснять? В баню поедете? Без Савелки?

– Поеду, – сказал Иван Андреевич тихо, стыдясь извозчика.

Помолчав, она смягчилась.

– Теленок вы… вот что. Объяснять тут нечего. Проститутка не вещь, чтобы ею распоряжаться. Да, есть дома: это правда. Вам нужна женщина? – приезжайте. Слов нет. Выбирайте себе по нраву. Слов нет. Никто на вас за это не в претензии и не в обиде. Запритесь, делайте, что хотите. И я понимаю: я для вас женщина, вы для меня приехали. Пьяны вы: я тоже понимаю. Болен, – я тоже понимаю. Я буду вас остерегаться, меры свои принимать. Но я вас могу уважать. Вы за делом приехали. А так… чтобы душу человека купить, надругаться… ровно как с вещью бездушной какой… для протокола… для бумаги… – такой вы не найдете…

– Да я и не ищу. Я раньше так думал. Да, в этом я виноват. Я это признаю, – говорил Иван Андреевич, и у него было так светло на душе, точно вдруг разом окончилась какая-то темная полоса его жизни, и он вышел на простор и свет.

– Как же, признаете вы. Ну, а что же вы, в таком случае, будете теперь делать?

– Ничего. Я раздумал, Тоня, разводиться.

Она грубо расхохоталась.

– Не на дуру напали. Не надейтесь.

– Как хотите, Тоня. Я вам сказал правду.

– Как же вы будете теперь?

Она с любопытством сверкнула на него глазами из-под низко надвинутого капора.

– Долго об этом говорить. Вот поедемте… только не туда… Мы поедем ко мне на квартиру. Тогда поговорим. Правда, да?

Он ласково сжал ее руки. Господи, как хорошо! Отчего ему сейчас так хорошо?

Тоня продолжала смотреть с любопытством.

– Что-то я вас не пойму. А что не пьяны, вижу.

Подумав еще с мгновенье, она сказала:

– Поедемте. А там ничего? Вы где живете?

Он ей объяснил. Она слушала с тем же любопытством.

– Нет, страшно. Не поеду.

– Чего же вы боитесь?

– Отвыкла. Да и так… Нет, не поеду. Чего там? Глупости. А вот и наша улица.

На углу, у знакомого домика, стояли две тройки, потряхивая бубенцами.

– Вот и они, – сказал Бровкин.

Боржевский суетился.

– Ладно, – негромко сказал Прозоровский в воротник драпового пальто, которым закрывал рот.

– Поедемте в «Столичные», – таинственно шелестел губами Боржевский.

– Я поеду домой, – сказал Иван Андреевич.

– Ошибаетесь. Вы поедете туда, куда поеду я, – крикнула Тоня, выпрыгнув на мостовую.

Она щелкнула Боржевского по носу.

– Слушай, Савелка, скоро ты, старый пес, сдохнешь?

– С какой стати мы поедем в «Столичные»? – обратился Иван Андреевич к Боржевскому. – Мне там решительно нечего делать.

– Ну!

Тоня топнула каблуком, а Бровкин поднял толстую руку и, улыбнувшись, смешно покивал сжатыми пальцами широкой ладони, что должно было означать, что Иван Андреевич поедет.

– Ты, старый пес, и бегать-то разучился. Еле ходишь. Один у тебя лай остался, да и то сиплый, – продолжала Тоня дразнить Боржевского, и нельзя было понять: бранится она с ним или шутит.

– Я-то бегать разучился?

– А ну.

Она отбежала несколько шагов. Боржевский смешно наклонил голову, снял шапку и, прижав локти к бокам, вдруг ринулся на нее Тоня взвизгнула и побежала. Густой топот наполнил морозную пустоту улицы. Послышались свистки полицейских. Скоро было видно, как в отдалении, в одинаковом друг от друга расстоянии бежали две черные тени.

– Ладно. Вертай, – крикнул Бровкин, наставив ко рту ладони.

В светлом отдалении улицы слышались шумные голоса. Топот прекратился.

– Верта-ай! – ревел Бровкин.

В отдалении шла группа людей. Впереди всех Тоня, размахивая белым капором. Она звонко смеялась. Два ночных сторожа дружелюбно беседовали с Боржевским.

– Господа, пожалуйста, не кричите так громко, – сказал один из них, подойдя. – Можно и покричать, но зачем же, как говорится, глотку драть?

– Ладно. Проходи, кикимора, – сказал Бровкин.

Тоня вскочила в пролетку.

– Трогай, извозчик.

– «Столичные» номера, барин, немного на виду, – неожиданно сказал тот, сочувственно повернувшись к Дурневу.

– А ты рассуждай больше! – крикнул Боржевский. – Подавай с переулка, с черного хода. Да мы на тройках вас еще обгоним. Трогай, с Богом.

Из двери дома вышли девушки и Прозоровский.

– Я вся с маслом, как блин, – говорила Эмма, смеясь и пожимая плечами.

Вскоре обе тройки их действительно обогнали. На ходу Дурневу и Тоне что-то оттуда говорили, махая шапками и муфтами. Одна тройка колесила от тротуара к тротуару, точно пьяная. На одном повороте они наткнулись на нее. На подножку к сидевшим в тройке влезал человек в кругленьком картузике, с виду похожий на подмастерья. Он висел еще на подножке, тщетно стараясь примоститься хотя сбоку на переднем сиденье, когда лошади уже взяли с места. И пока тройка не пропала из вида, было видно его мотавшуюся в неудобной позе фигуру.

На тротуаре, возле «Столичных» номеров с переулка их ожидал уже коридорный, который юрко повел их вверх, по лестнице.

– Пожалуйте, это для вас.

Он отворил дверь в небольшой номер с широкой кроватью и умывальником:

– Кроватку мы сейчас постелим. А прочие господа все прошли в третий номер.

– Я не пойду туда, – сказала Тоня, бросив муфту через весь номер на окно. Иван Андреевич стоял, осматриваясь.

– Ах, да раздевайтесь же вы, ради Бога, да велите подать чаю и коньяку.

Он позвонил.

– Слушаю-с, – сказал коридорный, и было такое впечатление, точно он все время торчал за дверью.

– Здесь холодно, – жаловалась Тоня, когда коридорный принес и то и другое.

Пока она пила чай и коньяк, коридорный с громом взбивал принесенные им свежие подушки.

– Ну, можете.

Она сделала ему знак уйти, встала и бросила шубку на кровать.

– Согрелась.

Ловким движением она расстегнула сзади крючок и разом сорвала с себя кофту. Юбка сама собою упала вниз, и она осталась в голубом корсете с голыми руками и в черном трико. Теперь ее фигурка походила на небольшую гибкую змейку в странном панцире, вставшую на хвост и внимательно смотревшую неподвижным взглядом.

– Выпейте и вы.

– Зачем?

Два красных пятна горели у нее под глазами.

Она схватила его за руку левой рукой и упругим движением притянула к себе.

– Снимите ваш великолепный сюртук. Что мы, венчаться, в самом деле, с вами приехали? Довольно глупо. Ну, ну, снимите, не рассуждайте.

Она ласково сняла с него сюртук и аккуратно повесила на спинку кровати.

– Маленький.

Она тронула его пальцами за подбородок и скорчила гримаску.

– Тоня, вы меня обманываете. Я вам противен.

Она иронически опустила уголки губ, потом опять неподвижно поглядела на него и отрицательно покачала головой.

– Да? – спросил Иван Андреевич, волнуясь.

Ему хотелось, чтобы девушка поняла, как она ему близка, как необходима в этот момент.

Тоня, продолжая смотреть неподвижно, серьезно кивнула головой. Он взял ее за тонкие маленькие круглые руки выше локтей, ощутив острую свежесть и вместе горячую теплоту ее тела, и вдруг вспомнил, что дверь не заперта.

Она уловила его мысль.

– Никто не войдет. Не надо.

Она прислушалась, вытянув шею, и вдруг вся плотно надвинулась на него. Ее маленькие, смугло-желтые плечи мелькнули близко, близко.

Влажные губы полураскрылись жадным движением.

Он легко поднял ее от пола и бросил на кровать. Еще раз странно близко мелькнула закинутая голова и вдруг рассыпавшиеся волосы.

– Больно.

С искаженным лицом она освободила прядь волос. Блеснул изгиб колен. Теплое трико скользнуло по лаку ботинки. Ощупывая твердый угловатый каблук, он дрожащими пальцами распутал ее ноги, и вдруг ощутил живое, волнующееся тело. Но оно было вялое, точно безжизненное. Тоня, слегка подняв голову, напряженно и озабоченно смотрела куда-то перед собой, и Иван Андреевич вдруг ощутил, что там, за его спиной, в направлении ее взгляда совершается какая-то тайная гадость. Подло скрипнула дверь. Не видя, он почувствовал на себе взгляды нескольких глаз.

– Что это?

– Пустите, – попросила Тоня.

Инстинктивно он набросил на нее край одеяла, и поднялся, дрожащий от отвращения и жгучей боли.

В дверях стоял Боржевский и с ним еще какие-то фигуры. Иван Андреевич понял, что это было предательство.

Равнодушно поправляя косы, Тоня села на кровать. Корсет у нее распался на части и скользнул со стуком на пол. Она громко сказала ругательство.

– Вон! – крикнул Иван Андреевич, ужасаясь происшедшего.

Он искал рукой электрический штепсель, который где-то видел перед тем, чтобы выдернуть его и погасить бледно зеленевшую на столе лампочку. Мелькали голые руки Тони, которая спешила надеть кофточку. Он дернул штепсель и погасил лампу, но из двери упала яркая полоса света.

– Э, нет, милостивый государь, мы не так скоро собираемся убраться, – сказал тонкий, дребезжащий голос Боржевского.

Он поискал что-то на стене, и тотчас вспыхнула на потолке вторая лампочка.

– Нет, мой дорогой, мы…

Иван Андреевич с силою потряс его за плечи. Еще мгновение, и он чувствовал, что задушит этого противного человека.

– Тише, тише… сделайте одолжение, успокойте ваши нервы, – говорил Боржевский, спокойно барахтаясь. – Вы видели, господа? Мы здесь, мой дорогой… Да слушайте, что вам говорят!.. По частному поручению вашей супруги. Что делать, мой дорогой. Так-с. Голубой корсет и прочее… Мадемуазель, вы можете укрыться одеяльцем потеплее: вы нам больше не нужны… Обои у вас коричневые?

– Темно-красные, вроде бурдовых, – сипло сказал человек, который подавал им чай и коньяк.

Другой был похож на того, в кругленьком картузике, который садился на тройку.