Текст книги "Маскарад чувства"

Автор книги: Марк Криницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

XVIII

В окнах Прозоровского горели огни. Отворила дверь, действительно, новая горничная, худенькая, высокая, с большими, голубыми испуганными глазами. При взгляде на нее Ивану Андреевичу стало больно.

Бровкин втолкнул все еще упиравшегося Кротова и обхватил девушку за талию. Та сейчас же сделала злое лицо, и, оскалив зубы, с силою толкнула его обеими локтями в грудь.

Ивану Андреевичу стало гадко. Кротов подленько хихикал.

– Сережа, хороша? – допытывался Бровкин.

– Я тебе говорю: оставь! – крикнул раздраженно Юрасов. – Скотина!

Он высвободил девушку из объятий Бровкина.

– Милая, у барина карты?

Он спрашивал ее, склонив голову набок и задушевно ею любуясь. Она застыдилась окончательно и стояла, наклонив голову и опустив глаза.

– Озорники какие, – сказал она, вдруг порозовев. – Проходите, пожалуйста, в горницы.

Они продолжали ее рассматривать целою толпой.

– Ну, право же, идите, – повторяла она беспомощно.

И опять Ивану Андреевичу сделалось смутно-больно за нее. Этот дом продолжал ему казаться гадким приютом порока.

– Однако же, пойдемте, – сказал он.

– Безобразники, – заметил Кротов, снисходительно-возмущенно тряся головой. – Испортят девушку. Да, вот положение женщины из народа…

Они пошли вперед.

У Прозоровского шла игра. Посредине стола длинной стопкой стояли распечатанные колоды карт. Тут же рядом валялись кучей уже сыгранные карты. Играло несколько пожилых людей и один черненький юноша с разгоряченным красным лицом и болезненно горящими глазами.

– В банке восемь рублей, – сказал толстый человек с перстнями на пальцах и бритым актерским лицом.

Возле него лежала куча зеленых и синих кредиток и масса серебряной мелочи.

Прозоровский без сюртука и жилета обернулся на вошедших и встал. Лицо у него было тоже красно и как будто расстроенно. Губы и брови подергивались.

– Баста! – сказал он. – Машенька, пива и чаю в гостиную. – А! – продолжал он, узнав Ивана Андреевича. – Когда-то!..

Он сделал кисло-меланхолическую гримасу и, опираясь левой рукой о встречные стулья, пробрался к пришедшим.

Волоса у него торчали непричесанными вихрами, во всей фигуре было что-то неопрятное, «изжитое», сказал про себя Иван Андреевич. Он даже почему-то почти не узнал Прозоровского.

Здороваясь, Прозоровский несколько раз рассеянно ловил руку Ивана Андреевича.

– Вы что мне приказали? – спросила Маша, неслышно появляясь в дверях.

– Я тебя не звал, – удивился он.

– Ты велел ей подать в гостиную пива и чаю, – сказал худой и желтый господин, совершенно лысый, из числа играющих.

– Что верно, то верно. А разве я приказывал?

Прозоровский улыбнулся, по обыкновению, застенчиво оставляя рот открытым.

– Ты лучше объясни нам, как же это, брат, у тебя так вышло с Лизуткой? – громко кричал от двери Бровкин.

Прозоровский вдруг засмеялся долгим веселым смехом.

– Целая история. Как его?… Этот…

Он усиливался что-то вспомнить.

– Гаранька, – сказал строго от порога Бровкин.

Вообще, у него были с Прозоровским теперь какие-то новые, строгие отношения.

– Гаранька, да, – вспомнил Прозоровский. – Улизнула… отправилась… Как это?

Он опять просительно посмотрел на Бровкина.

– Ушла к Гараньке, – сказал тот, сделавшись внезапно серьезно-грустным. – Да, брат.

«Он сильно пьян», – подумал Иван Андреевич о Прозоровском.

– А, мать их курица! – сказал раздраженно Прозоровский. – Гаранька мне не конкуренция. И, кроме всего, у нее брюхо.

– Смотри! – погрозил ему Бровкин.

Прозоровский хотел налить пива и уронил на ковер бутылку, которую взял в руки.

– Оставь уж, – угрюмо отстранил его Бровкин и многозначительно заметил почему-то Ивану Андреевичу. – Все там будем.

– Где «там»? – не понял ничего Иван Андреевич.

Бровкин весело заржал.

– Черт, черт знает что! – ругался Сергей Павлович, потирая возбужденно ладонями стриженную голову.

– Давайте я сам налью.

– Я ничего не понимаю, – сказал Иван Андреевич.

– А, впрочем, я неправду об этом… о…

– О Гараньке, – подсказал Кротов, глаза которого зловеще и брезгливо щурились из очков.

– Благодарю вас… Да, о… о Гараньке… Он теперь поет:

 
Все, что кончается на ре,
Как, например, коньяк Депре,
Я обожаю.
 

Гараньку теперь рукой не достанешь. Купил себе воротнички… по праздникам носит… и… это…

Он сделал руками движение, напоминающее игру на гармонии.

– Гармонию, – подсказал Кротов.

– Гармонию… В управляющие из дворников так и глядит. Эта ходит у него теперь… бусы в десять якусов…

– Кто эта… Лизунька твоя?

– Почему моя? – вдруг возмутился Прозоровский.

Руки его бешено заходили.

– Ну, ладно, успокойся.

Бровкин положил ему руку на плечо.

– Не моя, а Гаранькина теперь. И морда у этого Гараньки птичья… ястребиная, хищная. Кто сумел… сумел…

Он щелкал пальцами, подыскивая выражение.

– Вскружить голову? – спросил Кротов.

– Нет, взять.

Он укоризненно посмотрел на Кротова.

– Именно взять. Вы понимаете?

Он необъяснимо волновался и вдруг нашел глазами Ивана Андреевича.

– Кто сколько может взять. Один одной бабы не удержит, другой может двух, трех. У этого… у Гараньки… одна семья деревенская, здесь – другая… и всех баб он в кулаке держит…

– И Лизуньку бил? – тоном специалиста осведомился Бровкин.

Прозоровский сделал утвердительное движение руками, показывая вместе с тем, как бил Гаранька Лизуньку.

– Что же, чаю? Машенька!

– Успеете, – кинула вошедшая девушка грубо.

И было очевидно, что она тоже имеет какую-то власть над Прозоровским.

– Упадок, явный упадок, – пискнул Кротов довольно громко на ухо Сергею Павловичу, – картина клиническая.

– А, черт! – рассердился тот. – Молчи, пожалуйста.

Лицо у него было недовольное.

– Зачем мы сюда зашли?

Иван Андреевич разделял эту мысль.

– Он совсем пьян, – сказал он. – Неинтересно.

– Не пьян, а форменный прогрессивный паралич. А, черт! Нет больше человека. Разве вы не видите?

Иван Андреевич с ужасом посмотрел на Прозоровского и сразу все понял.

Тот продолжал быстро говорить, преувеличенно жестикулируя правою рукой:

– Гаранька решил все вопросы. Пока мы строим это… теории, он… это… решил при помощи «обычного права».

Прозоровский показал, как Гаранька бил кого-то кулаком наотмашь.

– Приехала к нему эта… ну, из деревни… жена, привезла с собою сына да дочь, думала… усовестить…

Прозоровский делал неестественные движения губами, точно ему было трудно выговаривать слова.

– Он посадил обеих баб вместе чай пить, сам на гармонии играет. Попробовала баба из деревни озорничать, на двор выбежала: избил ее на глазах у всех, да еще осрамил…

– После этого прибежала на кухню Лизунька ко мне… плачет… Пришел, увел да в темных сенях… этих… зуботычин надавал.

– А нельзя посмотреть это чудо… твоего Гараньку? – спросил Бровкин.

– Я думаю, можно… Позвать его сюда. Машенька!

– Эй, нет, брат. Это будет рыба в аквариуме. А ты нам ее в стихии покажи.

– И то можно, – согласился Прозоровский. – Все можно. Машенька, жилет и сюртук.

– Братие! – трубил, приставив ладони ко рту, Бровкин, – кто хочет Гараньку смотреть? Бросайте карты!

Скоро в дверях гостиной столпилась публика Маша церемонно подала Прозоровскому аккуратно сложенные жилет и пиджак, и он начал тут же одеваться, вихляясь и подгибая коленки.

– Все там будем, – сказал успокоительно Бровкин, поймав страдальческий, устремленный на Прозоровского взгляд Ивана Андреевича.

– Но как же мы так все к нему пойдем? – забеспокоился Кротов, протиснувшись вперед и поправляя очки, – надо измыслить какой-нибудь предлог.

– К Лизуньке в гости, – сказал Прозоровский, приняв из рук Маши галстук.

– Как же это вы пойдете к ней в гости? Это даже довольно странно, – вдруг сказала она, изменившись в лице.

Брови ее свирепо нахмурились, губы в углах плаксиво опустились.

Стоявшие засмеялись. Она переконфузилась и старалась оправдаться:

– Конечно, там две женщины. Куда вы пойдете? У них семейная склока, скандал, а вы в гости.

– Вот… как это?… Вздор!.. – сердился Прозоровский. – Отчего ты думаешь – нельзя? Ты – дура и больше ничего.

– Оставь ее. Пойдем, – приказал Бровкин. – Ведь эти дома продаются… Скажу, что пришел осматривать. Какая, подумаешь, важность. Тут опыт жизни, трагедия человечества… Стесняться.

Дорогой он продолжал развивать свою мысль:

– Что ж, что там две бабы. А мы тут все – мужики. Выходит, собрались мы, мужики, все в грудку и промежду себя рассуждаем, как нам жить… А то – стесняться!

В темных сенях на черной лестнице Иван Андреевич чувствовал около себя толстого, беспокойно юлившего Кротова.

– Вы обратите внимание, – говорил он. – Ведь это кто? Народ… Он ищет, нащупывает новые формы… Возьмите хоть бы этих наших трезвенников.

Спустились по лестнице и пошли через двор, мрачно освещенный мартовским осколком луны, к темному маленькому флигелю с крохотными, еле освещенными окнами.

Кротов обегал суетливо лужи и говорил:

– Я, собственно, к тому, что в народе… в нашем простом, православном народе, есть это… как бы какая-то склонность к сектантству. Ведь все эти хлыстовства и прочее… Появится какой-нибудь Иван Пузырь и изречет: «Брачитеся всяко»…

Он визгливо засмеялся собственной остроте.

– Кротов, заткни фонтан! – недовольно приказал Бровкин и, выйдя вперед, громко постучал в Гаранькину дверь.

– Вам Герасима Ильича, – спросил в полуотворенную дверь молодой женский голос и тотчас же вскрикнул. – Ах-с!

Иван Андреевич узнал в отворившей дверь полногрудой девушке в чистом, нарядном ситцевом платье бывшую горничную Прозоровского. Она испуганно и стыдливо вглядывалась в столпившиеся у двери фигуры «господ».

– Позвольте же, моя дорогая, войти, – сказал наставительно Бровкин. – Да, нам, то есть мне, необходимо видеть Герасима Ильича.

Она смущенно отступила, и все гурьбой вошли в теплую кухню, где пахло свежеиспеченным хлебом.

– Кто там? – крикнул мужской молодцеватый голос из соседней комнаты, где за столом, покрытым старенькой белой клеенкой, фыркал самовар и сидела пившая чай семья.

Вышел высокий сухопарый человек в жилете поверх выпущенной ситцевой белой рубахи и «при часах».

– Что угодно? – спросил он, солидно вытирая пальцами усы и зорко оглядывая посетителей.

Бровкин изложил вымышленную причину.

– Поздненько как будто, – насмешливо осклабился Герасим Ильич, и Иван Андреевич понял, что он считает их всех за пьяных.

Ему сделалось стыдно за себя и за остальных, но любопытство мешало уйти.

– А, мое вам почтение! – вскрикнул Герасим Ильич, узнав Прозоровского, и протянул ему руку.

Вслед за Прозоровским и другие пожали ему руку. Рука у него была рабочая, такая же сухая, как он сам, плохо сгибающаяся.

– Лизавета, что ты здесь проклажаешся? – скосил Герасим Ильич глаза на отворившую дверь молодую женщину, продолжавшую стоять в испуганно-удивленной позе. – Перемой посуду, да ребятенок, чай, пора в постельку. А то матка ушомши…

– Что ж, пойдемте, господа! – обратился он к пришедшим… – Только фонарик захватить.

Иван Андреевич любовался им и Лизаветой, которая, покорно шмыгнув носом, пошла исполнять приказание.

– Сначала флигель, – сказал Бровкин. – А то ребята лягут спать.

– В нашей власти. Лизавета, прибери-ка маненько: господа хотят войти.

– Да что прибирать-то? Чисто, – сказал смеющийся голос Лизаветы.

– Ась? – спросил он резко.

– Я-мол говорю, что чисто, – ответила она на этот раз без усмешки.

– Пожалуйте… Сырости у нас тут особой нет, хотя летом не обойтись без ремонту…

Он начал все обстоятельно объяснять Бровкину.

В обеих каморках, называвшихся «чистыми» комнатами, было душно и сильно пахло жильем. Всюду стояли сундуки и постели. За ситцевыми пологами по стенам аккуратно висела одежда. В углу, у густого ряда образов в ризах и без риз, теплились две лампадки.

Бровкин сел, хмуро поглядывая на деток у стола, около которых хлопотала Лизавета.

– Жена? – спросил он.

Герасим Ильич хмыкнул, показал белые, блестящие зубы и поиграл большими пальцами.

– Будет, барин, лясы точить. Сами знаете, что это бывшая горничная господина Прозоровского. Небось, у них завсегда бывали. Ну да, для меня она теперь жена. Это верно. А эти дети от другой… от так называемой «законной». Ну, чего накуксился? – грозно крикнул он на мальчика, сделавшего плаксивую гримасу. – Людей не видал? Небось, такие же люди, как мы с тобой.

– А «законная» ваша жена где?

– Любопытствуете? Ах, господин хороший, дозвольте вас допросить: какое вам дело? Конечно, мне скрывать нечего. Лизавета, выди.

Лизавета, красная, низко опустив голову, вышмыгнула из комнаты.

– А только много этого любопытства по случаю моей жизни. Приходят смотреть, как живу. А что особенного? Что я Лизавету не выгнал от себя, когда приехала Настасья? Настасья говорит: «прогони Лизавету», Лизавета кричит: «выгони Настасью и с детьми». Конечно, если рассудить по закону, должен я Лизавету от себя прогнать, оставить ее без крова, осрамить на весь народ: ведь на чужой роток не накинешь платок. Куда она теперь пойдет «такая»? И выходит этот закон сам против себя. Это уже не закон, чтобы топить людей. Закон должен быть по апостолам, по святым отцам. Так ли?

Видя, что его внимательно слушают, он слегка закинул голову и продолжал, презрительно усмехнувшись:

– Теперь если рассуждать по-благородному, по-господски, должен я, оставив у себя Лизавету, выгнать Настасью и с детьми… в некотором роде, развод ей дать: иди на все четыре стороны и с детьми! Нет тебе ни роду, ни племени… растите под забором, как крапива. Ну, да ведь мы не господа. Так ли? Только и всего. Можем и подвинуться, потесниться маленечко. Сейчас говорят мне: «ты мусульманин, ты сектант», потому что я на слово Божие опираюсь. Господь Бог нам заповедал: «Не вредите друг другу. В этом вам все законы и пророки». Встретился мне Крестовоздвиженский батюшка. «Ты, – говорит, – устроил в своей квартире дом разврата». – «А иные прочие, – говорю, – не имеют потусторонних связей? Только что не на глазах, а какая разница?» – «Ты, – говорит, – кощунственно употребляешь слова Писания». – «Отчего?» – говорю. – «А почему во святом Писании говорится, что имел Авраам под одним шатром жену Сарру и Агарь, наложницу. А он был Авраам, праотец всех праотцев. А святой праотец Иаков, который с Самим Господом боролся! Сначала работал ради одной дочери Лавана, а потом еще семь лет ради другой: выходит он был двоеженец; по нашим законам, ему в тюрьме сидеть.» – И у всех нас, современных мужчин, батюшка, – говорю, – есть, окромя жен, наложницы. Только поступают с ними обманом; до нищеты доводят, до позора. А я открыто: «Согрешил-мол, и весь мой грех тут открыто. Кто из вас без греха, бросайте первый в меня камень». – «Ты, – возражает мне батюшка, – сектант. На тебя надо полиции донести».

Он опять презрительно засмеялся.

– Полиция тут, конечно, хоша ни при чем. Живем мы все в добром согласии, по взаимному соглашению. Я никого не держу: ни Настасьи, ни Лизаветы. Желают около меня жить, живи, а скандалить зачем же? Какой я, выходит, есть, такой и есть. Ошибся малость, или что другое, должен я по совести свой долг исполнять или нет?

Поправив фонарь и подняв его в уровень лица, он заключил:

– Так что же, пойдем мы, господа честные, осматривать владение или, может быть, теперь не надо?

Он лукаво улыбнулся, поблескивая пристальными черными глазами.

– А? – спросил Бровкин, круто повернувшись в сторону остальных. – Слышали?

Он поднялся со стула и угрюмо уставился на Герасима Ильича.

– Прости нас, Герасим Ильич, и на добром слове спасибо.

Он согнул свои тумбообразные ноги и сделал вид, что хочет достать рукой землю.

– Спасибо… утешил… После таких слов никакого имения не надо. Ты, брат, нам всем подарил имение.

Он быстрыми, короткими шагами подошел к нему и обнял, звучно поцеловав.

Герасим стоял сконфуженный. Всем тоже сделалось вдруг неловко. Прозоровский, подергиваясь, вышел вперед и протянул ему руку.

– Полиция? – заговорил он. – Полиция не может. И никто не может. Я вам хотел сказать… Это…

Он забыл, что хотел сказать и только усиливался сжать ему руку.

– Что ж, – сказал Герасим, взяв у Прозоровского, наконец, руку и обдергивая рубашку. – Ведь мы полюбовно. Тут не закажешь. У меня ни к кому нет зла.

Все вдруг заговорили, делясь своими впечатлениями, но никто не слушал друг друга.

Скрипнула наружная дверь, и в комнату вошла высокая, сутулая женщина в нагольном тулупе и пестрой красной шали. Она набожно перекрестилась на лампадки и, поклонившись господам, сказала:

– Бог милости прислал. У всенощной была, в соборе.

Один ребенок сорвался со стула, подбежал к ней и крепко ее обнял, припав головой к животу.

– Вот мы и все в сборе, – сказал Герасим Ильич. – Не осудите.

Он солидно поклонился, давая знать, что тяготится дальнейшим пребыванием гостей. Все начали наперерыв с ним прощаться и жать руку.

По лестнице назад возвращались молча, молча же уселись у карточного стола.

– Ну-с, в банке полтинник, – сказал господин с актерским лицом и взял выжидательно в руки карты.

Вдруг из гостиной раздался пронзительный крик, один, другой, третий. Все кинулись туда.

Там, на диване, упав лицом на сиденье и обхватив голову руками с судорожно искривленными пальцами, бился в истерике Сергей Павлович.

XIX

Уже почти светало, но расходиться не хотелось. Пили чай, пиво и курили до одури.

В сизом тумане и желтом предутреннем освещении бродили охрипшие, возбужденные, уставшие фигуры.

Кто-то отворил форточку, и вместе с холодным воздухом ворвался протяжный звук фабричного гудка.

Кротов сидел против Ивана Андреевича и тонким, надтреснутым голосом негромко говорил:

– Я рад, что пришел… Скажу дома, что с Сергеем припадок… Конечно, она, то есть жена, беспокоится. Мы любим друг друга… слов нет…

Он налил себе еще стакан пива, и глаза его сделались обиженными.

– Но ведь наши женщины не могут вполне оценить любви… В этом пункте я согласен. В них живет эксплуататорский дух, жажда закабалить. Я вам сознаюсь.

Он снял очки и протер их.

– Да, женщина, если хотите, не понимает благородства. Она не доверяет и мучит. Я скажу вам откровенно…

Он понизил голос.

– Принято говорить, что я счастлив в браке. Нас ставят в пример.

Он надел очки и страдальчески посмотрел сквозь них на Ивана Андреевича.

– Но мы несчастны… оба. Понимаете?

Иван Андреевич сочувственно кивнул головой.

– Я – человек от природы занятой и деликатный. Я лучше смолчу, но это все ложится на сердце. Главное: бесцельность! Женщина вас мучит бесцельно. Она потом страдает сама, но мучит непременно, подло мучит. И это ложится на сердце. Вы понимаете меня?

Хотя Иван Андреевич не понимал, на что он намекает, но ему был понятен общий смысл его слов, и он кивнул головой.

– Вот я вам сейчас расскажу, но, разумеется, между нами. Пустяки, разумеется, а не могу забыть. Когда мы поженились и жили на даче, то на другой день пошли к обедне… так случилось. Было жаркое солнечное утро. И Сережа с нами пошел… брат ее, Сергей Павлович… Вот который сейчас плакал. Она раскрыла свой зонтик и передала мне, чтобы я над ней нес. Правда, дорога была пыльная, и она обеими руками подобрала платье. Мне было неприятно идти за ней этак, с зонтиком, и я ей сказал. Ничего обидного! И Сергей надо мной смеялся. А она обиделась, и это была наша первая супружеская ссора.

Он помолчал и придвинулся еще ближе.

– Потом бывало и обиднее, а этого вот до сих пор забыть не могу. Так и шел за ней две с половиной версты с зонтиком… точно в Китае или Индии. И это ложится на сердце. И так прошла жизнь. Я – человек от природы занятой и деликатный. Уступчивость в моей природе. Я люблю мир, но чем он покупается? Какой ценою? Вы понимаете?

Он пожал плечами.

– Женщина не ценит деликатности.

Он возбужденно замолчал.

– Скромность? – вскрикнул внезапно в противоположном углу Прозоровский. – У женщины? Ерунда или… как это? Самообман, оптическая абберация!

– Все-таки есть, есть, – говорил настойчиво лысый и желтый господин. – Вы почитайте у Дарвина. Тут закон полового отбора… женщина краснеет непроизвольно… природа тут преследует свои виды.

– А я вам говорю: она нарочно краснеет. У женщины нет стыда. Стыд только у этого…

– У мужчины, – подсказали ему.

– Этот Гаранька меня тронул, – продолжал Кротов.

Вдруг глаза его сузились, он таинственно пригнулся к Ивану Андреевичу и ядовито хихикнул:

– А как думаете, не наградил господин Прозоровский французскою болезнью этого беднягу Гараньку?

Он поднял брови выше очков и, вытаращив глаза, расхохотался.

– Что же вы находите в этом смешного? – возмутился Иван Андреевич.

– И трогателен и жалок этот Гаранька, как все наши русские Гараньки. У них всегда есть какой-нибудь общий незаметный враг. Они невежественны и наивны. Через полгода в семье этого злосчастного Гараньки назреет такая трагедия, что упаси Боже! Ах, уж эти злополучные наши «гаранькины» опыты.

– Так что же вы предложите в обмен? – спросил Иван Андреевич, раздражаясь.

– Взамен Гараньки и его «опыта»? Вы это серьезно?

– А почему бы и нет?

Кротов рассмеялся.

– Ну, вы, я вижу, увлеклись не на шутку.

– Однако же, что вы все-таки можете предложить взамен?

– Смотрите… Послушайте, что они там говорят, – дипломатично увернулся Кротов от ответа.

– У каждой женщины стыд это только… как его? – кричал Прозоровский.

– Защита? – подсказывали ему. – Кокетство?

– Нет, оружие, орудие… Да, вот именно орудие, которым она распоряжается по своей… по своему усмотрению. Вы не согласны? До поры, до времени… А в этой… как ее?.. в своей основе она лишена стыда. И когда она видит, что… как это? стесняться нечего, тогда… сделайте мое вам одолжение… монпансье в бутылочку.

В это время вошла сильно заспанная Маша, неся откупоренные бутылки содовой.

– Я вам каждую женщину и девушку раздену публично. Не согласны? – говорил Бровкин. – За приличное вознаграждение каждую.

– Вот Маши, например, не разденете, – сказал желтый господин.

– И Машу раздену.

Он порылся в брюках и вынул прямо из кармана скомканную красненькую.

– Машенька, твои. Можешь?

Он смотрел на нее посоловевшими глазами.

– Что еще выдумали! – сказала она. – Бесстыдники.

– Я прибавлю, – пробасил Бровкин и, открыв тугое портмоне, вынул и положил на стол в общую кучу несколько золотых монет. – Все твои, красавица. Ну, кофту и прочее долой.

Она в страхе и недоумении поглядела на сидевших и на деньги.

– Без обмана, моя дорогая. Можешь хоть сейчас взять. Только… лишнее долой… Понимаешь?

– Как же, стану я…

В глазах ее изобразилась тоска.

– Что выдумали! Которая это для вас при всех нагишом будет?

Внезапно она разрыдалась, спрятав лицо в согнутый локоть.

– Разденется… Пари! – сказал актер.

– Не разденется, – засмеялся желтый и лысый.

Бровкин подсыпал еще золота.

– Все твое. Смотри, дура.

Она взял Машу за руку, в которую она прятала лицо, и потащил к деньгам. Она стала остервенело вырывать руку.

– Тридцать пять рублей, – сосчитал актер. – Заработок, относительно, недурен.

Она насторожилась.

– Обманете… Вы известные обманщики.

Все расхохотались.

– Ну вас к Богу. Пустите.

Бровкин собрал деньги в горсть.

– Держи.

– А что снять-то?

Она смотрела на него, откачнувшись верхнею частью туловища назад. Ее губы и глаза выжидающе и лукаво улыбались.

– Все.

– Ишь вы какие! Как же! Я, небось, девушка.

Подумав и посмотрев в сторону и на потолок, она сказала:

– Прибавьте.

И опустила низко голову.

– Бита! – крикнул желтому господину актер.

– Нипочем не разденется, – ответил тот уверенно. – Или разденется, да не совсем, а так… только пококетничает. Нет, батенька, тут инстинкт. Натурщица, курсистка, актриса, те разденутся, а эта – нет.

Он спокойно выпил содовой и закурил.

– Всякая разденется. Пари. На сколько? – кричал актер.

Они хлопнули по рукам на десять рублей. Бровкин рылся в портмоне.

– Получи еще.

Маша вопросительно посмотрела на Прозоровского. Он сделал движение, приказывающее раздеться.

– Вы обманете, – сказала она Бровкину, смеясь, и вдруг все ее лицо зарделось.

– Разденется, – сказали несколько голосов уверенно.

Желтый господин отрицательно качал головою. Ивану Андреевичу тоже казалось, что она не разденется.

Из соседней комнаты показался Сергей Павлович, который отлеживался после припадка в спальне. Он изумленно смотрел на происходящее.

– Давайте деньги, – сказала Маша грубо.

Она зажала их в кулак и так, с зажатыми в кулаке деньгами, стала порывисто расстегивать крючки лифа. Лицо ее было красно. Глаза она крепко зажмурила и верхнюю губу прикусила. Нижняя была натянута и дрожала.

– Не разденется, – уверенно протянул желтый и лысый.

– Молчать! – приказал Бровкин.

Она вдруг приостановилась и, запахивая расстегнутый лиф, спросила:

– А можно вперед отнести деньги в сундук?

В глазах ее была боязнь, что они не согласятся.

– Коли не обманешь, можно, – сказал Бровкин.

Она, вспыхнув еще больше, убежала.

– Пропали денежки! – засмеялся желтый господин.

Поднялись шум и спор.

– Что такое? Зачем? – возмущался Сергей Павлович. – Она обязательно разденется. Что тут такого? Вот если не разденется, это я понимаю. Всякая женщина, если ей нужны деньги, разденется. Только это подло. И ребенок разденется. Только это подло. Гнусность, гадость! Черт! Кто это придумал? Что хотят эти господа доказать, кроме собственного разврата? Сладострастники! Черт!

– Не забегай, брат, вперед, – угрюмо сказал Бровкин. – Дело само себя окажет.

– Да если она не разденется, я готов черт знает что… Я готов на ней жениться! – крикнул неожиданно Сергей Павлович.

Раздался взрыв хохота.

– Ага, брат! – пискнул Кротов. – Только она все-таки что-то не идет.

Кто-то выглянул в переднюю.

– Да она тут стоит.

– Маша! – крикнул строго Прозоровский.

Она появилась в дверях.

– Ну! – сказал Прозоровский. – Что же?

Глаза его неприятно вылезали из орбит.

– А вы прибавьте еще.

Все засмеялись от неожиданности.

Она стояла, ощупывая рукою косяк двери.

– Я говорил вам! – крикнул желтый господин.

– Ну, уж это, голубушка, дудки! – сказал актер. – Это, моя прелесть, нечестно.

– Глупо сказано, – крикнул ему Бровкин. – Захотели честности от бабы. А еще актер… Сколько же тебе прибавить?

– Трешницу.

Новый взрыв хохота.

– Вот это утешила.

– За трешницу я согласна, – говорила она, глядя в косяк двери и проводя по нему пальцем.

Долго не могли успокоиться от смеха. Больше и пронзительнее всех хохотал Кротов. Он снял очки и, держа их перед собою и расставив ноги, визжал, как зарезанный поросенок.

– Вы подумайте: за трешницу! Ну, уж это чисто русская черта. Надбавьте еще трешницу, именно трешницу, и она уже все может. Дайте ей тысячу, она не может, а дайте пятьдесят рублей и надбавьте трешницу – и все возможно. Теперь она разденется. Можно держать пари.

– Не угодно ли?

Он махал рукой.

Бровкин отыскал зелененькую кредитку и, помахав ей в воздухе, передал Маше. Та взяла и, крепко сжав губы, стала быстро раздеваться. Движения ее были грубы и решительны. Иван Андреевич понял, что она ищет спасения в быстроте.

Сверкнула голая до плеча рука и показалась поношенная, жалкая, грубая сорочка. Кончик тоненькой косички, вероятно, от волнения выбился из прически наружу. Кофта упала к ногам. Сжав плечи и не глядя ни на кого, она начала развязывать юбку. Иван Андреевич почему-то отыскал глазами Сергея Павловича. Тот стоял бледный, с наморщенными страдальческими бровями и полураскрытым ртом.

Маша торопилась. Упала юбка, и теперь из-под второй коротенькой темной юбчонки виднелись ее неуклюжие ноги в грубых серых чулках. Актер покачал головою и с улыбкой посмотрел на желтого господина. Тот сделал плечами движение, означавшее:

– Еще посмотрим.

Маша остановилась и с отчаянием взглянула в напряженные лица мужчин. Иван Андреевич вдруг понял, что сейчас она решится на последнее, и, не выдержав, пошел к двери.

– Пойдемте! – сказал он Сергею Павловичу.

Тот не двигался, точно загипнотизированный, и только болезненно крикнул, удерживая его за руку:

– Сейчас. Подождите же.

Прозоровский стоял, дрожа, и лицо у него было совсем больное, полупомешанное. Рот слюняво раскрылся.

– Погодите, – сказала Маша. – Я отойду.

– А рубашку сюда, – угрюмо сказал Бровкин, надувая щеки и протянув руку.

– Зачем?

– Ну, не торговаться.

Она глядела на них, прижав локти к бокам, точно затравленная мышь. Иван Андреевич понял, что она ожидает снисхождения.

– Ну, довольно! – крикнул он. – Больше не надо. Доказано.

– Позвольте! – раздались негодующие голоса. – Ничего не доказано.

– Она просто, дрянь, торгуется. Сейчас опять попросит надбавки.

Иван Андреевич, махнув рукой, пошел к двери. За его спиной раздались неожиданные всхлипывания девушки.

– Ну, конечно, в слезы, – сказал кто-то полным раздражения и странной ненависти голосом. – Первое оружие!

В передней было уже по-утреннему светло. Иван Андреевич почувствовал стыд, тошноту и неопределенный страх. Ему захотелось как можно скорее найти пальто и бежать.

В гостиной ахнуло разом несколько голосов. Послышались громкие рукоплескания.

С отвращением, презирая себя, но не в силах побороть грязного, скотского желания, он заглянул в дверь. Навстречу ему бежал Сергей Павлович с болезненной усмешкой и без пенсне.

– Продала! – крикнул он.

Иван Андреевич смутно увидал голую женскую фигуру, понурую, желтую и некрасивую, неожиданно полную и с широкими бедрами, и Бровкина, который держал в руках белый ком Машиной рубашки. И еще ему запомнились точно вышедшие из орбит, отвратительные безумные глаза Прозоровского. В комнате была тишина, полная скрытого, отвратительного движения. Ему показалось, что сейчас должно произойти что-то гадкое. Он видел, как Бровкин наклонился и исчез, а потом тотчас выпрямился.

Маша взвизгнула.

– Уйдемте! Черт! – торопил его дрожащий Сергей Павлович. – Я сегодня сойду с ума. Мерзавцы!

Он бросил снятое с вешалки пальто на пол и рванулся опять к двери, но Иван Андреевич его инстинктивно удержал.

– Не ходить? – спросил Сергей Павлович беспомощно и крикнул в дверь. – Слышите? Вы – мерзавцы! Все! Все!

– Кто первый? – крикнул остервенелым голосом Бровкин.

– Ф-фу! – визжал Кротов, выбегая в дверь и зажав почему-то нос. – Интеллигенты! Ха-ха! Вот вам иллюстрация. Пойдемте! Стыдно, стыдно, господа! Нечего смотреть, нечего!

Он торопливо оделся и стал их обоих тащить к двери.

– Знала бы Люма, что творится по временам на свете. Ах, ах!

Оба они дали себя глупо увести, и только опомнились на крыльце.

– Я не могу, – сказал Сергей Павлович, сотрясаясь от озноба. – Ведь это же уголовщина. Мерзавцы!

– Почему? – хихикнул Кротов. – Добровольное соглашение.

Сергей Павлович бросился к звонку и стал, как сумасшедший, звонить, неистово нажимая кнопку.

Наконец, выбежала Маша Волосы ее были всклокочены, кофта застегнута косо. Она вместе ругалась и смеялась.

– Вот черти! Право же, настоящие черти… проклятущие. Чтоб им провалиться, кобелям окаянным! Это вы звонили?