Текст книги "Маскарад чувства"

Автор книги: Марк Криницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

III

Весь день Сергей Павлович думал о происходящем.

Несомненно, Клавдия хотела «жить, как все». В ней запротестовало что-то… Вероятно, женское. Чисто женская сантиментальность взяла, наконец, свое.

А, может быть, она просто постарела?

И хотя он вел себя в объяснениях с нею обычно, как дурак, но был сейчас рад, что обнаружил все-таки твердость.

В сущности, это с ее стороны своего рода попытка устроить coup d’etat. Впрочем, ее отчаяние его трогало. Он даже почувствовал особого рода волнение, что-то похожее на давно заснувшее влечение к ней. В особенности, когда она стояла у двери, и он ее тихо позвал, а она отрицательно покачала головой.

Но, в общем, это было все-таки с ее стороны насилие. С насилием он должен бороться.

Ему представилось, что было бы, если бы он подчинился. Да вряд ли это удовлетворило бы и ее.

Вечером, вернувшись домой, он спросил Дуню, где барыня.

Она сделала строгое, осуждающее лицо.

– С самого обеда заперлись и не выходят.

Ему стало холодно.

Сначала он хотел к ней постучаться, но дрянная трусость взяла верх, и он, стыдясь самого себя и своей ничтожности, юркнул в свою комнату.

– Пусть она оглядится сама, – утешал он себя. – Ну, что он, что может ей сказать? Если угодно, это с ее стороны измена слову. Он какой был, таким и остался. Скажет: он развратен. Но он себя и не выдавал за образец чистоты и невинности. Он есть то, что он есть.

И опять его мысли вращались в том же заколдованном круге.

Он разделся и довольно скоро, утомленный безвыходными мыслями, заснул.

Проснулся от неопределенного, темного сознания. Кто-то точно стоял в темноте у его ног.

– Кто? – спросил он отрывисто.

Но никто не ответил.

Он пошарил около себя спички.

– Это – я, – сказала Клавдия.

Что-то равнодушное и вместе пугающее своею решимостью было в тоне ее слов.

– Ты… зачем? – спросил он, по обыкновению не то и не так, как бы хотел и как бы следовало.

Она усмехнулась.

– Да, теперь именно так тебе приходится меня спрашивать.

– Я сказал не то, – поправился он. – Ты какая-то странная.

Она тяжело опустилась на диван в его ногах.

– Я просто твоя жена, – сказала она тем же ровным и странно спокойным голосом. – И в моем приходе к тебе нет и не может быть ничего странного. Я хочу быть твоей женой.

Он лежал молча, не двигаясь. Желал знать, что она скажет или сделает дальше.

– … Нет, я умоляю тебя, – попросил он. – Не надо. Это так грубо и насильственно.

Он в отчаянии сел на диване. Тесно прижавшись к нему и отрывисто дыша, она шептала что-то бессвязное.

Глаз не различал ничего, кроме бездонной тьмы. Была омерзительная дрожь, отчаяние и страх.

– И я тоже не могу, – лепетала она. – Иначе я тебя убью. Я не отвечаю за себя.

Он старался разжать ее руки. Вдруг острая, тошнотворная боль ущемила его левое плечо. Это Клавдия впилась зубами.

– Вот тебе.

Он хотел отбросить ее от себя.

Она тяжело навалилась на него.

– Это – гадость, – сказал он. – Стыдно.

– Мне ничего теперь не стыдно.

– Что тебе нужно от меня?

– Чтобы ты был моим мужем. Ты и только ты. Иначе… иначе будет плохо и тебе и мне.

Завязалась борьба. Дрожа от злобы и отвращения, он овладел одною ее рукою. Она вскрикнула от боли и вдруг перестала сопротивляться. Он почувствовал, как ее тело вдруг пропало в темноте. Раздался глухой стук о ковер, и все смолкло.

Он чиркнул спичкой.

В некрасивой позе, полураздетая, она лежала на полу в обмороке. Рот был жалобно полуоткрыт, и ресницы мелко дрожали.

Перетащив ее на диван, он покрыл ее одеялом и сбрызнул водой.

Она долго не приходила в себя.

– Что же это будет? Что это будет? – повторял он в отчаянии и страхе.

Клавдия, хотя уже очнувшаяся, лежала неподвижно на диване с раскрытыми глазами и исступленно смотрела перед собой.

Он понимал, что с ней творится что-то чрезвычайное. Боролись – жалость и мужская гордость.

– Все равно я тебя убью, – сказала вдруг Клавдия глухим голосом. – Мне уже нечего терять. Я – погибшее существо.

Она мучительно пошевелилась. Лицо ее исказилось гримасой страдания. Потом, впавши в прежнюю неподвижность, она продолжала:

– Я стала форменным животным. Я даже не могу себя убить. Я могу только мстить, и я буду мстить. Тебе и всем тебе подобным, которые убили во мне женщину. Да, потому что я больше не женщина, а бесстыдная тварь.

Она замолчала, и только грудь ее гневно вздымалась.

– Я прекрасно понимаю, – говорила она немного спустя, – что ты – паразит, ничтожество. Ты развратил меня, потому, что это – назначение таких людей, как ты. Все эти дни и часы я думала над своим положением и пришла к одному определенному решению: или ты найдешь в себе силу и способность образумиться, или…

В нем проснулась ярость. Наскоро одеваясь, он крикнул:

– Никогда! Это черт знает, что такое! Ты хочешь заставить меня силой! Ты с ума сошла. Если так, я брошу все и уеду.

– Ты этого не сделаешь, – сказала она и перевела на него пристальный взгляд. – Вернее, не успеешь сделать.

Он знал, что у нее есть собственный револьвер. Но это, конечно, вздор, угрозы. Какая пошлая комедия.

– Этим ты только ускоришь свои счеты со мною, – заключила она, вставая. – Потуши электричество: я выйду.

Он повернул выключатель и отошел, натыкаясь на мебель, в другой конец комнаты. Клавдия казалась ему сейчас крупным, диким зверем, – вроде пантеры, – который поселился в его квартире. Она могла его безнаказанно терзать, как хотела. Она могла ему выбить глаз, исцарапать лицо. Вот подлость.

Клавдия захохотала в темноте.

– Жалкий трус… Пародия на человека… Пусть будет проклят тот час, когда я увидала тебя…

Дверь жалобно скрипнула. Он зажег свет и с лихорадочной поспешностью продолжал одеваться, еще не зная, что предпримет.

Его ужасало и удивляло то, что произошло.

«Следовательно, ее идеал – мещанский брак, – думал он. – Отлично! Союз супругов, основанный на принуждении…»

Но другое, более глубокое и искреннее чувство подсказывало ему:

– Она испугалась одиночества…

Он ясно видел перед собою ее раскрытые, остекленевшие глаза.

Но почему так внезапно? Это совершенно расстроило его планы, переворачивало душу. Какое она имеет право так не считаться с его личностью?

Припадок ярости вновь овладевал им, но он вспоминал ее страдающий расширенный взгляд, и снова проникался мучительной жалостью.

Нет, ему решительно не следовало жениться! Какая ошибка, какая ошибка! Боже!

IV

К утру, после бессонной ночи и метания по кабинету, у Сергея Павловича созрел план спокойного объяснения с женой.

Он постучал в двери ее спальни.

– Войди, – сказала она громко.

Как и вчера, она была тщательно одета.

– Видишь, нам самое лучшее договориться, – начал он и остановился, пораженный неопределенным выражением ее совершенно бледного лица.

Она сидела у туалета, полуобернувшись к нему лицом, и одна ее рука лежала на столике, точно держа что-то покрытое белым.

Он инстинктом понял, что наступил момент катастрофы, и у него еще есть какая-то ничтожная возможность ее избежать. Но бегство было противно.

Чувствуя холодное дуновение возле лба, он пошел прямо на Клавдию.

У него мелькнула мысль, что он еще успеет схватить ее за руку.

– Уходи! – крикнула она, и он понял, что она невменяема.

Но отступать было поздно. Он ясно видел перед собою ее лицо.

Кажется, более всего в нем было испуга и мучительной жалости к нему и еще какого-то особенного мгновенного понимания.

И то же самое чувство страха вместе с сознанием неизбежности, такой же мучительной и последней жалости к ней и такого же мгновенного понимания и бесконечного прощения охватило и его.

Он видел черную дырочку поднятого револьвера и не посторонился.

– Скорей бы! – хотелось ему.

Она старалась привести в действие спуск и не могла.

«Надо ее схватить за руку, – подумал он, приходя в себя. – Но все равно теперь уже не успею… все равно…»

Револьвер ее не слушался.

Господи! Это же безумие! Отчего он не выхватил у нее револьвера? Как глупо!

Инстинктивно он нагнулся, чтобы избежать выстрела, направленного прямо в грудь, и с отвращением подумал:

«Трус!»

Что-то с силою толкнуло в грудь.

Все завертелось волчком. Было тошно и пахло дымом. В ушах еще стоял треск от выстрела.

Почему-то он стоял на коленях у туалетного столика. Больно не было, и только отвратительная дрожь пронизывала тело.

Он искал глазами лицо Клавдии и никак не мог найти его.

«Вероятно, она убила меня», – подумал он, и вдруг увидел кровь на белой материи туалета и на ручном зеркальце. Кровь капала почему-то у него изо рта.

Куда же он ранен? Ему хотелось ощупать себя. Он покачнулся и упал, больно ударившись о что-то затылком.

И в то же мгновение увидел лицо Клавдии.

– Прости, – сказала она, нагибаясь над ним, и в лице ее не было ничего, кроме простой поспешности и того же самого испуга и мучительной жалости. Губы ее дрожали.

Она торопилась что-то узнать и получить от него.

«Да, я должен простить ее», – подумал он и кивнул ей в знак согласия головой.

Потом все поплыло. Немного погодя выделилось так же резко лицо Дуняши. Почти машинально он ей сказал, отплевываясь и брызжа чем-то липким:

– Я, Дуняша, сам… Никого не винить…

… Он очнулся в незнакомой комнате с высоким потолком и белыми стенами.

Из странного отдаления, но совершенно отчетливо на него смотрели несколько незнакомых мужских лиц. Он понял, что это допрос, и отрицательно покачал головой.

– Я это сам, – сказал он еще раз. – Надоело жить…

Ему хотелось увидать Клавдию.

– Где Клава? – попросил он. – Позовите.

Кто-то сказал:

– Она больна… Но положение вашей раны не таково, какое было бы, если бы выстрел произвели вы сами… Вы обязаны сказать правду… Это бесполезно…

Слова звучали с особенною, мучительною выразительностью.

«Я, вероятно, умру, – подумал он. – Как грустно… Она будет страдать и считать себя убийцей»…

– Клаву! – простонал он.

Он чувствовал, что теперь все, весь смысл его бытия сводится к тому, чтобы увидеть ее… еще один последний раз и сказать что-то…

– Ее нет… Вы должны показать все так, как было…

Он делает усилие на памятью:

– Спросите Дуняшу… Она видела…

… Какие выносимые страдания. Это даже не страдания… Это он где-то идет, все выше и выше… Да, это горит лампадка или ночник… Кто-то дышит или рыдает у его лица…

– Клава!

Закрывает от утомления глаза и опять куда-то идет и идет… Потом опять открывает их.

И как все ясно! Ясна жизнь. Отчего это не было точно так же ясно тогда, в тот момент? Вероятно, оттого, что теперь все ясно совершенно особенною, не умственною ясностью. Для этого надо только сделать вот так… рукою.

Холодная, отвратительная дрожь…

– Клава, ты… простишь?

Она плачет.

– Скорей, скорей!

– Да, да… Прощаю все…

– Ты… поняла?

– Что?

– Все…

– Да, да, я поняла… Ты успокойся.

Как хорошо!..

… Потом все белое… Когда-то это называлось день. Мучительно светло. В большие стеклянные рамы наклоняются деревья, покрытые инеем. Пахнет эфиром. Люди в белом. Звон инструментов, шаги. Близко-близко незнакомое нагнувшееся женское лицо. Карие глаза движутся точно отдельно.

Боль! Невыразимая, заставляющая скрежетать зубами.

Где-то в тумане течет вода, потом начинает однообразно капать размеренными каплями:

– Тим-пим… Тим-пим…

Высокий стеклянный потолок… Боль… И больше ничего.

Что-то липкое закрывает лицо.

– Я задыхаюсь.

Шьет швейная машинка.

… Яростная боль… надолго, навсегда! Опять высокий, но только не стеклянный потолок и белые стены. В углах правильные геометрические тени. Минуты вытягиваются в часы, часы – в вечность. За стеной шьет швейная машинка.

Лицо Клавы.

– Скоро ли?

– Скоро, скоро, – говорит она.

Как все ясно и понятно! И только бы умереть.

V

В первый раз Сергей Павлович почувствовал, что жизнь к нему возвращается, ранним утром.

На стенах лежал красный блеск от восходящего солнца. Это его удивило и обрадовало. Он повернул голову и позвал сиделку.

– Восемь.

Она равнодушно посмотрела ему в лицо.

Ему показалось, что она не дурна. Сиделка поправила на нем одеяло и схватила со столика какие-то стклянки.

Темные брови у нее были нахмурены, и глаза не глядели на него, точно он был бездушная вещь.

Это его обидело.

– Пупочка, дайте мне зеркало, – попросил он.

Она вздрогнула, потом звонко рассмеялась.

– Господи, как напугали!

С удивлением она мгновение смотрела на него, потом поправила белую косынку на белокурых волосах.

– Не положить ли вам подушки повыше?

– Зеркальце! – повторил он капризно. – Пупочка, то самое, в которое вы сами смотритесь по утрам.

Он хотел ей подмигнуть одним глазом, но вдруг сделалось больно в раненом боку. Он поморщился.

– Лежите спокойно, – сказала она повелительно, продолжая улыбаться.

Через минуту она принесла ему зеркальце в оловянной оправе. Он жадно схватил его и посмотрелся.

– Ба-ба! – сказал он в ужасе.

Должно быть, он чересчур вытаращил глаза, потому что девушка опять рассмеялась. Но он никак не ожидал, что щетина на небритых долго щеках и подбородке до такой степени безобразно у него отросла.

Это привело его в отчаяние.

– Кто ко мне вчера приходил? – спросил он, страдая. – Пожалуйста, никого не пускайте.

Ему хотелось плакать. Черт знает, что такое! Они, пожалуй, еще пустили бы Бланш. Ведь эти канальи способны на все.

Он выпростал из-под одеяла верхний край простыни и натянул его себе на нижнюю часть лица.

Девушка смеялась.

– Вам будет душно.

Сергей Павлович продолжал рассматривать в зеркале остальную часть лица. Глазами он остался доволен. Глаза ему никогда не изменяли во всех случаях жизни.

– Позовите парикмахера, – наконец, сказал он слабым голосом и выронил зеркальце из рук.

– Хорошо-с, я спрошу. – В голосе девушки была добродушная ирония.

Она с трогательною заботою поправила ему подушки.

– Кто ко мне вчера приходил? – спросил он опять, волнуясь.

– Барыня вчера не были.

– Почему? – спросил он испуганно.

Она запнулась.

– Этого мы не знаем.

Нагнувшись над ним, она оправляла его ложе.

– Милая, скажите, – попросил он, придав глазам то убедительное выражение, на которое женщины обычно сдавались в пустяках.

– Вам не велено говорить, – шептала она, слабея.

Он знал, что она радуется тому, что он очнулся и она с ним говорит.

– Вам сразу стало лучше, – сказала она. – Только вы зачем много говорите и беспокоитесь?

Он покосился на ее пышную грудь. Она чуть-чуть покраснела, но продолжала наклоняться над ним. Теперь он ясно разглядел, что у нее были почти белокурые волосы при густых, темных бровях и карих глазах. Нос слегка вздернутый и крупные губы.

– Скажите, бобочка, – допытывался он.

Страх за судьбу Клавдии пронизывал его скверною зябкою дрожью. Вдруг стало тошно и захватило дыхание.

– Она арестована? – спросил он, стараясь прочитать что-нибудь в ее лице. – Ангел мой, скажите.

Она нагнулась близко-близко к его лицу, почти касаясь своими губами его губ, и строго сказала:

– Да-с… Только вы, барин, не выдайте меня… У нас вчера так болтали…

Он дал ей глазами знать, что не выдаст. Она отошла от постели и посмотрела еще раз, все ли хорошо оправлено.

– Значит, теперь насчет только парикмахера. Это уже как доктора, – добавила она печально.

– Пупочка! – сказал он еще раз и послал ей воздушный поцелуй.

Он стал думать о Клавдии, и его до крайности бесила мысль об ее аресте. Она старался представить себе ее лицо, каким помнил его в бреду, когда она говорила:

– Скоро, скоро!

Но в ее лице были тогда только преданность, страдание и любовь.

Как ее смели арестовать? Он начал беспокойно метаться по постели.

… Девушка стояла над ним и тревожно говорила:

– Нехорошо, барин, нехорошо. Вот у вас опять температура.

Лицо ее было в красных пятнах. Глаза заплаканы.

– Вот теперь вам опять хуже. Смотрите: повязку свою сбили набок.

Он улыбнулся ей.

– Я спал.

– Как же… Коли будете себя так вести, я никогда не стану с вами разговаривать. Лежите, коли так, и молчите… Сейчас доктора придут.

Она замолчала, точно не решаясь еще что-то прибавить.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Лежите уж.

Громко разговаривая, вошли два доктора.

Их заботило внезапное повышение температуры. Они долго переговаривались об этом обстоятельстве.

– Вас что-нибудь волнует? – спросил главный доктор и внимательно уставился через очки.

Сергей Павлович понимал, что у этого человека есть нехорошая затаенная мысль. Ему хотелось крикнуть доктору, что он – сыщик. Но он сдержался и сказал, неприязненно усмехнувшись:

– Какое это имеет отношение к медицине?

– Такое, что вам не следует теперь волноваться, – сказал сухо и резко помощник.

Оба эскулапа внимательно и выразительно посмотрели друг на друга.

– Ваша рана нанесена, по заключению врачей, не вами самими, – сказал старший. – Что вы можете нам сообщить по этому поводу?

– То, что эта ложь меня возмущает…

Сергей Павлович закрыл глаза и добавил чуть слышно сквозь зубы, хотя ему хотелось крикнуть:

– Кому понадобилась эта клевета?

– Пусть войдет, – сказал главный доктор помощнику.

Послышались в коридоре шаги, и вошло несколько человек, в том числе один в полицейской форме.

Сергей Павлович болезненно пошевелился. Потом ему стало смешно.

Кто и что может сделать Клавдии, если он этого не захочет? Черт знает, какое нахальство! Это их личные супружеские счеты! Скажите! Они решили заступиться за него! Интересы общества! Как громко!

Молодой человек посредственного вида, с пробором посредине головы a la tango, раскрыл черный, вдвое согнутый портфель и, видимо, приготовился спрашивать.

– Да, я сам, – сказал на его вопрос Сергей Павлович. – Не считаю нужным давать отчета; впрочем, я сделал это потому, что мне изменила любимая женщина.

– Ваша жена?

– Нет.

– Вы можете представить какие-либо доказательства?

– Но зачем?

– В данный момент следствие на основании медицинской экспертизы привлекло к ответственности вашу жену.

Сергей Павлович по привычке хотел выразить недоумение пожатием плеча и вскрикнул от боли.

– Это – физическая боль, – сказал главный доктор. – Необходимо окончить допрос.

Сергей Павлович вспомнил о письме Бланш.

– Там… мое платье, – попросил он.

– Вас беспокоит содержимое его карманов?

Следователь с готовностью полураскрыл портфель.

Вдруг сделалось необъяснимо худо. Поднялись невыразимые боли в боку.

Младший доктор взял пульс.

– Желательно окончить допрос, – сказал он.

Сергей Павлович отрицательно покачал головой.

– Там… лилового цвета письмо… цвет отставки… Прочтите…

Сделав последнее усилие, он добавил:

– Глазовский…

И тотчас закрыл рот пальцами.

Ему казалось, что он говорит не то, что надо. Начался бред.

VI

– Интересы общества! Скажите!..

С этой мыслью Сергей Павлович очнулся вновь. На теле была неприятная испарина. В платок он опять начал кашлять кровью.

Но теперь ему казалось, что он уже очнулся окончательно.

Вошла миловидная сиделка и пустила электричество. Теперь она была строгая, неразговорчивая и держалась в стороне.

Сергей Павлович вспомнил, что забыл попросить докторов о разрешении побриться.

– Пупочка! – позвал он ее. – Вы на меня обиделись?

Он видел, как она вспыхнула и сделала упрямое лицо.

Дело идет на лад. Он щелкнул языком.

– Бомбошечка, подойдите ко мне.

– Какие вы неугомонные! – Верно, вы всегда были такие. За это вам и досталось. Сознайтесь.

– Послушайте, лучший цветок из садов Озириса, эта клевета не идет к вашим коралловым губкам.

– Что вы такое говорите? Я вас не понимаю, – сказала она печально. – Вы это говорите барышням.

– Вы лучше всякой барышни. Только не повторяйте, прошу вас, докторской лжи.

– Неужто вы сами? Ах, Господи!

Помолчав, она прибавила:

– Сергей Павлович… Это наш ординатор… давеча, я сама слышала, говорили: «А, может, и впрямь… ежели он стрелял, неплотно приставивши дуло»… Только теперь сказывают, что у вас идет на поправку.

Она стояла, скрестивши полные руки на животе. Какой у нее красивый голос. Боже, как безумно хороша жизнь!

– Как вас звать? – спросил он и вдруг испугался, что она назовет какое-нибудь вульгарное имя.

Но она поправила кокетливым жестом косынку и, быстро взглянув на него, сказал:

– Надежда.

И, откидывая пышноволосую голову и выгибая грудь, пошла к двери. В дверях она остановилась и нарочно поправила пышный бант назади. Она хотела, чтобы он полюбовался ее спиной и бедрами.

«Я буду жив, – подумал он, чувствуя знакомый внезапный толчок в груди, и приятная теплота залила ему тело. – Какое счастье и радость жизнь».

Ему захотелось встать, пойти, двигаться, кричать от восторга и плакать.

«Милая! – шептал он беззвучно, наблюдая девушку. – Ты хочешь, чтобы я смотрел на тебя. Я молюсь тебе, моя жизнь, моя Надежда!»

Она обернулась и, держа руки в боки, кивнула ему приятельски головою.

– Ну уж, лежите! Закройте ваши глазки, а то опять полезет температура.

Она ему говорила: «глазки», точно он был маленький, а она большая-большая. И ему хотелось бы поймать ее подвижную, белую, заботливую руку и с признательностью поцеловать.

– Извольте же лежать! – повторила она капризно и топнула ногой. – Ну!

Он кивнул ей головой и блаженно закрыл глаза.

Право, жизнь вообще недурно складывалась для него. Если рассудить строго, то ведь он сейчас был, пожалуй, в явном выигрыше. Все разрешилось так ясно и просто.

И что могла Клавдия сделать другого, как не выстрелить в него? Что ей оставалось? Объясняться и объясняться с ним без конца?

И что мог сказать ей нового тогда он, когда вошел?

Такие вещи разрешаются всего проще таким образом, как сейчас.

Как хороша жизнь!

Конечно, ему сейчас не хватает многого. Прежде всего, сигарет.

Он постучал нетерпеливо ложкой по стакану.

– Курить нельзя? Спросите! – приказал он девушке. – Пупочка, куда же вы ушли? Вы сейчас же приходите. Сидите здесь.

Он показал ей на кровать.

– Здесь нельзя. И курить вам тоже нельзя.

– А что же мне можно? Поцеловать вашу ручку можно?

– Я простая. Наших ручек не целуют.

– Будто бы!

Он настойчиво протягивал ей свою.

– Лежите, а то уйду.

– Закрыть глаза?

– Да.

Она сделала смешно-строгое лицо. Он закрыл веки.

– Только не уходите, – попросил он.

«Я же хотел думать, – вспомнилось ему, – и не думаю… О чем я думал? Кажется, о Клаве…»

И его мысли, бессвязно путаясь и переплетаясь, опять потекли. Он думал о том, что Клавдия была в сущности всегда с ним несчастна. Да, он был слишком легкомыслен. Он не задумывался над тем, что переживает она.

– Она соблазнилась легкостью его философии, но эта философия не для нее. – Ему начали рисоваться мрачные картины ее ареста.

– Где она? – спросил он вдруг.

Вероятно, девушка думала, что он бредит, потому что не ответила ему ничего.

– Я спрашиваю: где моя жена? – повторил он громче и открыл глаза.

– Не думайте, – посоветовала девушка. – Ее не обидят.

– Нет, ее обижают, – сказал он, превозмогая слезы. – Ах, какое несчастье, несчастье! – повторил он, вдруг сознавая весь ужас происшедшего. – Я – негодяй, Надя. Вы понимаете это? О, что я сделал! Я всю жизнь жил, не думая, Надя. Это ужасно! Это прямо-таки ужасно!

Он в тоске протягивал к ней руки.

– Сейчас вы больны. Сейчас вам не надо думать.

– Нет, нужно, Надя, нужно. Человеку всегда нужно думать. И вот я сейчас так хорошо понимаю всю трагедию. Она так и сказала: «Знаешь, ведь это не комедия, а трагедия». А я расхохотался.

Он смотрел на нее расширенными от ужаса глазами и силился привстать.

– Лежите, лежите! – укладывала она его.

– Ах, пустите меня, Надя! Я не достоин жить. Я сорву с себя повязки.

– Лежите, а то я позову слугу.

Он в невыразимой тоске затих. Образ Клавдии, тщательно причесанной и одетой, с заплаканными глазами и наивно-гневным лицом стоял перед ним. «Это не комедия»… И он мог хохотать! Да за это мало колесовать!

– Нельзя ли ее вызвать? Я должен у нее просить прощения. Позовите доктора! – вдруг крикнул он в последней степени отчаяния и, схватившись за голову, привстал.

Когда пришел дежурный доктор, он сидя в мучительной позе на кровати, рыдал.

– Женщина… Боже! Всегда виновата женщина… Некуда податься… руки связаны… Таких надо истреблять. Доктор, такие, как я, не должны жить.

Сиделка наскоро рапортовала доктору.

– Сегодня с самого утра страсть какие неспокойные. Сначала с самого первого рассвета, в восемь часов, с этим бритьем своим…

Она запнулась.

– Потом еще… Потом сигар и невесть что. Теперь просят к себе жену… тоскуют… Все обвиняют себя…

Доктор подошел к Сергею Павловичу. Тот недружелюбно посмотрел на него.

– Доктор, к сожалению, вы должны лечить такого мерзавца, как я. Вы думаете, я исправлюсь? Все равно, если не застрелят другие, я подстрелю себя сам. Только теперь я буду стрелять умнее. Надо приставить дуло вот так… плотно, плотно…

– А разве вы стреляли на расстоянии?

– Да, доктор. Понимаете? Я был всю жизнь трус. Я не умел посмотреть в глаза ни жизни, ни смерти. Я бегал и суетился, пока меня не хватила пуля. Это может показаться со стороны нелогичным, внезапным. Как так? И разве пуля может быть разрешением всех вопросов?

Вдруг ему показалось, что он проговорился.

– Что я сейчас сказал, доктор? Вы можете повторить?

Он со страхом смотрел на него. Но доктор, видимо, был уже занят своею мыслью. Улыбнувшись в сторону сиделки, он многозначительно сказал:

– Ведь я же говорил это им обоим еще сегодня утром. Виноват, вы на каком расстоянии держали дуло револьвера? Ведь на таком и в этом направлении, не правда ли?

Но Сергей Павлович не слушал его и все с тем же страхом глядел перед собою.