Текст книги "Лейтенант Шмидт"
Автор книги: Марк Чарный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Матросы вернулись во флотскую дивизию. Здесь их ожидало новое известие. Пришли какие-то военные из крепостной артиллерии для переговоров об арестованных генералах Неплюеве и Седельникове.
– Вы своих драконов не арестовали. Чухнин вон во дворце сидит, как сидел. Чего ж наших генералов…
– Да мы б в охотку…
Пришедшие требовали освободить генералов.
– Как можно без начальства? – говорил маленький солдат Иван Тихонов, глядя на всех большими светлыми глазами, полными мучительного недоумения. – Да тут такое пойдет… Не приведи господи…
Столицын и Петров уговаривали Совет не выпускать заложников. Тогда кто-то из артиллеристов намекнул, что крепостной артиллерии, дескать, нетрудно достать до морских казарм.
Тихонов предлагал взять с генералов честное слово, что они не отдадут приказа стрелять в народ. Кричали все сразу:
– Не выпускать! Выпустить! Назад!
Но большинство решило отпустить. Генералам подали линейку. Хотя и не так пышно, как раньше, их превосходительства поспешили покинуть расположение флотской дивизии.
Не прошло и нескольких дней, как матросы снова столкнулись с генерал-лейтенантом Неплюевым.
XII. Офицеры покидают корабль
Происходило нечто невероятное. Привыкнув к власти неограниченной, грубой, жестокой, к повиновению беспрекословному, рожденному животным страхом перед командирским гневом, Чухнин физически ощущал, как власть с каждым днем ослабевает, тает, словно лед под жарким солнцем.
Он созвал морских и сухопутных начальников и, преодолевая отвращение к совещаниям с подчиненными, поставил перед ними вопрос: как быть?
Командиры сухопутных частей прямо заявили, что не могут положиться на своих солдат. В частях большой процент запасных, настроенных очень нехорошо. Запасный батальон не только не надежен, но даже опасен. Пожилые солдаты деморализуют молодых. Каковы настроения матросов – Чухнин уже знал.
Все признавали, что в таких условиях пытаться силой разгонять толпу, тем более применять оружие крайне опасно. Матросы и солдаты не поднимут оружия против своих товарищей, и тогда, как выразился Чухнин, «пропадет всякая власть, даже фиктивная».
Он телеграфировал в Петербург морскому министру, что «настроение в командах ненадежное», что можно ожидать бунта, по привычке заявлял, что «нужны крайние меры», и тут же, не замечая противоречия, признавался: «Арестовать тысячи нельзя, на действие оружием против них рассчитывать тоже нельзя, чувствую, что с арестами и при действии оружием восстанет весь флот».
Пытаясь оправдаться, он ссылался на «психическую заразу», которая охватила всю страну. Особенно действует на умы черноморцев, писал он, восстание матросов в Кронштадте. «В воздухе носится готовое взорваться в каждый момент взрывчатое вещество. Что нас ожидает здесь не только каждый день, но и каждый час, никто не знает…»
И вот Чухнин, щеголявший жестокими расправами с матросами, стал вдруг либералом. Требования матросов… Ну что ж, некоторые можно бы и удовлетворить. Он обещал ходатайствовать о сокращении срока службы, об увеличении жалованья, о частичной демобилизации. Вместо семи лет службы во флоте – пять, в армии – год восемь месяцев. Жалованье сухопутным войскам вместо сорока двух копеек в два месяца – рубль десять копеек в месяц. Все это, разумеется, только «после прекращения мятежа».
Но Чухнин оставался таким же, каким был. Если матросы не хотят стрелять в матросов, надо найти солдат, которых можно будет пустить в дело. Если севастопольские солдаты ненадежны, надо поискать других. И он просил министра, «не медля ни одного дня, усилить войска, так как на здешние положиться нельзя». Он подтверждал, что «пока агитаторы мирно действуют, как действовали в Петербурге стачечники и железнодорожники». Тем более необходимо, считал он, воспользоваться этим.
Чухнин не гнушался и другими средствами воздействия. Он пускал в ход слухи, обещания, щедрое угощение. На «Ростиславе», «Синопе», «Георгии Победоносце» и других кораблях выносилась на палубы медная «ендова» и водка лилась рекой. Пей, мол, братец, сколько душа позволяет, а завтра будешь уволен от службы и пойдешь домой.
Полковник Думбадзе, великодушно освобожденный матросами и солдатами, ночью направил в казармы Брестского полка попа и интендантов. Поп стал приводить солдат к присяге, говорил им о верности царю-батюшке. Интенданты угощали солдат водкой и бубликами. Неизвестно по какому случаю, но раз дают – бери, зачем отказываться?
Пока пили водку, закусывая бубликами, кто-то пустил слух, будто матросы затеяли шум и приходили в казармы к брестцам потому, что хотели ограбить полковую кассу. Ограбить кассу и обчистить солдат…
Брестцы поставили вокруг кассы особый караул и стали готовиться к защите от нападения.
Чухнин действовал. Никогда еще севастопольский телеграф не работал с такой нагрузкой, как в эти дни. Шифрованные телеграммы в Петербург шли почти беспрерывно. Ввиду чрезвычайных событий Чухнин обращался не только к министру, но и к самому царю.
Двенадцатого ноября в два часа десять минут он телеграфировал царю: «Для подавления силой указанного движения необходима присылка больших военных сил с артиллерией». В четыре часа двадцать пять минут: «Войска восстали, кроме крепостного батальона, Белостокского полка и 13-й артиллерийской бригады». В четыре часа тридцать две минуты – о беспорядках на «Пантелеймоне», в пять часов двадцать минут – об аресте восставшими генералов Неплюева и Седельникова, о разоружении офицеров Брестского полка, в шесть часов двадцать пять минут – новые подробности и т. д. и т. п.
В двенадцать ночи Николай II ответил: «Помощь будет прислана. Не теряйте бодрости духа». Царь предлагал объявить восставшим: «Если они не образумятся немедленно, то я с ними поступлю, как с клятвопреступниками и изменниками».
Получив эту телеграмму, Чухнин поручил некоторым офицерам прочитать ее матросам, а сам отправился на броненосец «Святой Пантелеймон». Он уже не раз получал донесения, что дух революционного «Потемкина», несмотря на все чистки команды, продолжает жить на корабле, который начальство рассчитывало сделать гордостью Черноморского флота.
На «Пантелеймоне» матросы митинговали непрерывно, используя закоулки корабля для сборищ, издевались над сверхсрочниками за то, что они за деньги добровольно продались в рабство, дерзко отвечали начальству. Активным агитатором показал себя кочегарный квартирмейстер Сиротенко. Командир попытался было списать Сиротенко с корабля, но матросы так энергично запротестовали, что от этого пришлось отказаться.
Главный командир вице-адмирал Чухнин прибыл на «Пантелеймон». После всех церемоний команду выстроили на юте. Нелегко было Чухнину выступать в непривычной роли оратора, да еще перед матросами. Но, чувствуя себя исполнителем прямой воли даря, он говорил не по-командирски длинно и наукообразно. О пагубных учениях, опасных для нравственности и общественного благосостояния. О том, что распространители этих учений стараются внушить нижним чинам, будто все порядки следует разрушить. И он предостерегал матросов от увлечения наущениями, которые могут совлечь с пути исполнения законов. Вожаки нового модного учения призывают к разрушению общества, чтобы создать на земле райское блаженство. Но сие есть соблазн, подобный соблазну первородного греха. Отсюда и беспорядки, и неистовство толпы, потерявшей разум.
Матросы удивленно слушали знаменитого «дракона», говорившего не то как поп, не то как неизвестно кто. Удивлялись и молчали.
Чухнин решил, что ему удалось убедить аудиторию. В самом деле, матросы послушно молчат, как всегда было. И он заговорил увереннее и громче. Все еще можно наладить! Он заканчивал длинную речь грозным предупреждением, что революционеры – это враги родины, предатели, а потому…
Но эффектного конца не получилось. Из строя выскочил матрос с красивым смуглым лицом. Слова его звучали резко, как выстрелы:
– Я вот революционер. Кому я продался? У меня ничего нет. Вот тельняшка только. И ничего не надо, если хотите знать. Мне справедливость нужна, свобода. Я враг родины? Вранье! Я за родину, за родной мой народ хоть сейчас голову положу…
Матросы загудели одобрительно и угрожающе.
Оглушенный, испуганный, Чухнин растерянно оглядывался по сторонам и видел красные, жалкие лица офицеров. Вне себя от гнева, втянув голову в плечи, он закричал:
– Арестовать!..
Кто-то из свиты адмирала направился было к Сиротенко, который продолжал стоять перед строем, словно собираясь продолжать речь. Но матросы вдруг задвигались, четкий строй нарушился, раздались сотни голосов:
– Не трогать Сиротенко! Долой драконов!
Чухнин бессильно махнул рукой и повернулся к выходу. За ним поспешили офицеры свиты. Они не без удивления заметили слезы на посеревшем лице адмирала.
В тот же день командующий флотом собрал в Морском собрании офицеров. Их было около трехсот. Бунтовали матросы, но и многие офицеры вызывали у Чухнина негодование. Ему было известно, что в кают-компании «Трех святителей» громогласно велись странные разговоры. Господа офицеры обсуждали, как им поступить, если команда взбунтуется. Большинство склонялось к тому, что надо будет, сдаться и даже позволить связать себя, так как сопротивляться все равно бесполезно.
Осунувшийся, словно ставший меньше ростом, Чухнин говорил в Морском собрании:
– Господа офицеры, жизнь наша и детей наших в опасности. Сотни слуг царя в руках мятежников… Не дадим мужикам топтать нашу честь в грязи, иначе мы все погибнем.
В разгар собрания в зал вбежал швейцар и сообщил, что матросы ведут подкоп, чтобы взорвать здание. Все бросились к выходу.
Но слух не подтвердился.
Командир крейсера «Очаков» Глизян хорошо помнил, каким насмешкам подвергался его предшественник Овод за ленивое равнодушие, и старался проявить двойное рвение. Однажды, осматривая корабль, он заметил подозрительное сборище матросов. Остановившись на почтительном расстоянии, он осведомился, кто тут собрался. Оказалось, что матросы из кочегарной и машинной команды.
– Что за сборище? Разойдись, сукины сыны, по своим помещениям! – крикнул он.
Матросы зашевелились, но не тронулись с места. Тогда Глизян, по-прежнему не приближаясь к матросам, обрушился на них с бранью и угрозами.
В ответ из толпы матросов раздались возгласы:
– Не пугай! Нам хуже не будет! Долой командира!
Глизян предпочел удалиться, а к матросам подошел старший офицер Скаловский. Еле сдерживая негодование, они сообщили, что три матроса, поставленные по приказу командира под ружье, продрогли под холодным ветром на верхней палубе. Но Скаловский почувствовал, что дело не только в этом.
На следующий день утром, как всегда, подняли флаг, и командир поздоровался с командой. Но что такое? На приветствие ответили кондукторы и караул, из состава второй вахты – только несколько, из первой вахты – один дребезжащий голос, который подчеркнул угрожающее молчание остальных.
Едва отзвучала команда разойтись, как на правых шканцах собралась толпа матросов, и вскоре оттуда понеслись крики:
– Долой командира! Долой!
Глизян еще вчера донес Чухнину, что кочегарная и машинная команда оказала неповиновение, и теперь на крейсер прибыл военно-морской прокурор. Навстречу ему вышел машинист Гладков.
Это уже не был разговор полушепотом в «конспиративной квартире» в трюме. За несколько дней обстановка изменилась, и менялась с каждым часом. И вот Гладков от имени всей команды громко говорил о жестоком и грубом обращении с матросами командира корабля, о плохой пище, о том, что матросов интересуют события в России.
Появление прокурора нисколько не испугало очаковцев. То тут, то там люди собирались группками и оживленно обсуждали положение. Приблизится офицер – разговор умолкнет; отойдет – и снова взволнованные, возбужденные беседы.
Одиннадцатого ноября около трех часов дня «Очаков» возвратился на Севастопольский рейд после утренней проверки башенных орудий и стал на якорь вблизи Константиновской батареи. Вскоре по крейсеру разнесся слух, что во флотской дивизии произошло восстание, адмирал Писаревский ранен, а кто-то из офицеров Белостокского полка убит. Команда была крайне возбуждена.
Не надеясь воздействовать на матросов страхом и силой, старший офицер Скаловский вспомнил о… литературе. После ужина он собрал матросов и стал читать им «Акацуки» – дневник японского офицера о днях русско-японской войны. Но литературный вечер не удался. Команду не интересовали приключения японца, вызвавшие немало споров в кают-компании. Люди вполголоса переговаривались, и до чуткого уха старшего офицера долетали слова, не имевшие никакого отношения к «Акацуки»:
– Трюмного механика не надо… (Это сказал, кажется, хозяин трюмных отсеков Фоминов писарю Туркевичу.)
– Расстрелять и все…
Скаловский скомкал чтение, а на следующее утро отправился на берег к командующему. Путаясь и заикаясь, он доложил Чухнину, что над командиром Глизяном нависла угроза – команда настроена против него.
Чухнин с презрением посмотрел на старшего офицера крейсера, но все-таки распорядился, чтобы командир «Очакова» капитан 1 ранга Глизян подал рапорт о болезни и съехал с корабля.
Между тем на «Очакове» заметили сигнал из дивизии: «Прислать депутатов». Депутатов! Депутатов! Радостное оживление охватило всю команду. Еще не было ясно, что последует за сигналом, но в нем был призыв и обещание поддержки, перспектива каких-то новых, радостных возможностей.
Старший офицер Скаловский, оставшийся за командира, и другие офицеры пытались уговорить матросов не волноваться, потому что, дескать, «это нас не касается», но вся команда во главе с Гладковым, Чураевым, Карнауховым и Докукиным решительно настаивала на посылке депутатов. Возбуждение росло, и офицеры поняли, что с разрешения или без него, депутаты будут посланы.
Скаловский снова поехал к командующему. Чухнина атаковали подобными сообщениями и с других кораблей. Создание Совета депутатов в дивизии и призыв ко всем кораблям и частям выделить депутатов вызвали такое возбуждение, что командование растерялось. Чухнин не знал, на что решиться. Запретить? Но достаточно ли у него сил, чтобы заставить матросов и солдат считаться с этим запретом? А вдруг запрет вызовет еще большее возбуждение? Может быть, не следует запрещать… Манифест 17 октября и объявленные им «свободы», туманная и противоречивая политика Петербурга, маневры этого господина Витте окончательно сбили его с толку. Кто знает, может, депутатам с кораблей удастся воздействовать на мятежников?
И он дал согласие на выбор депутатов.
На «Очакове» тотчас избрали Гладкова и Докукина, которые немедленно отправились в дивизию. Они присутствовали на митинге в Брестском полку, видели, как матросы и солдаты арестовали генералов Неплюева и Седельникова, поговорили с членами Совета депутатов, узнали о выработанных там требованиях. Вернувшись, они обо всем рассказали команде.
На корабле все были настроены празднично и чувствовали себя свободно. Гладков, Антоненко, Чураев, Карнаухов говорили теперь открыто, не обращая внимания на офицеров. Требования матросов должны быть удовлетворены. Россия должна завоевать свободу. Матрос такой же гражданин, как другие.
К Гладкову, окруженному толпой матросов, подошел Скаловский и, кривя в улыбке рот, спросил:
– И где ты, машинист, научился таким словам?
– А я, – просто ответил Гладков, – социал-демократ… И давно уже…
И видя, какое впечатление произвело это признание на офицера, добавил:
– Да не я один, ваше высокоблагородие. Нас, членов партии, много на корабле. Матрос теперь раскрыл глаза…
К вечеру Чухнин решил, что следует запретить поддерживать какую бы то ни было связь с восставшей дивизией. По его поручению исполняющий обязанности командира «Очакова» Скаловский собрал команду, объявил, что в дивизии мятеж, и приказал: кто считает дивизию мятежной – три шага вперед!
На миг в рядах матросов произошло замешательство. Что это значит? Но Гладков, Антоненко, а за ними и другие сообразили: Чухнин хочет разделить команду и одну часть натравить на другую.
– Ни шагу! – крикнул Гладков.
Матросы заволновались, зашумели, но вперед не вышел никто.
Начальству оставалось сделать вывод, что вся команда сочувствует восставшей дивизии.
Вскоре на крейсер явился посланец Чухнина с приказом командующего: если «Очаков» еще раз ответит на сигнал дивизии, крепость и эскадра откроют по крейсеру огонь.
Наступал решающий момент. Было еще неясно, как станут развиваться события, но в сердцах матросов созревала решимость.
– Ребята, на бак! Надо обсудить это, – раздался голос Гладкова.
Машинист 2-й статьи Александр Иванович Гладков становился фактическим командиром корабля. Команда немедленно последовала за ним. Матросы знали, что происходит в дивизии и в городе, где рабочие снова объявили забастовку; они знали, что огонь возмущения загорелся и на других кораблях. Сам флагман «Ростислав» ответит, когда в дивизии поднимут сигнал. Пусть стреляют, посмотрим…
Наступил час обеда, и Скаловский решил воспользоваться моментом. Чтоб помешать команде сообщаться с дивизией сигналами, он приказал стоявшему на вахте мичману убрать сигнальные фалы. Фалик с шумом упал на продольный мостик.
Матросы вскочили, отбросив котелки в сторону, и с криками помчались на мостик.
– Все сюда, чего сидите! – кричал комендор Антоненко, размахивая ложкой. – Офицеры сами на бунт вызывают!
Матросы были возмущены, и кулаки замелькали перед глазами Скаловского. Шум утих, когда стало известно, что на крейсер прибыли депутаты из дивизии. Их было четыре человека. Побледневший Скаловский продолжал бормотать, что командующий запретил поддерживать связь с мятежной дивизией, но его не слушали.
Депутаты рассказали о положении в дивизии, на кораблях, в сухопутных войсках.
– Товарищи, поддержите ли вы требования Совета депутатов?
Очаковцы грохнули, как на смотре:
– Поддержим!
Скаловский созвал в кают-компании офицеров и объявил им, что согласно ранее полученному им приказу командующего офицеры должны покинуть крейсер ввиду открытого неповиновения команды.
К правому трапу был подан катер. В него спускались офицеры и часть кондукторов. Когда на трапе показалась грузная фигура боцмана Каранфилова, свесившиеся с борта матросы весело закричали, махая руками:
– Прощай, барабанная шкура! Скатертью дорожка!
Катер взял направление на броненосец «Ростислав».
Уезжая с «Очакова», офицеры выполняли приказание Чухнина, но когда Скаловский явился к командующему доложить об этом, Чухнин, нервно шагая по кабинету и с трудом поворачивая голову на толстой бычьей шее, приказал ему и офицерам немедленно вернуться на корабль. Вернуться и попробовать разоружить матросов.
Скаловский с офицерами вернулся на корабль около десяти вечера. Значительная часть команды уже спала. Всех разбудили и вызвали наверх. Скаловский передал очередной приказ Чухнина: выдать ударники от орудий и винтовки.
Из задних рядов раздался свист, насмешливый, презрительный.
Скаловский пытался уговорить матросов: ну что им стоит, не воевать же они собираются… А начальство утихомирится…
– Пусть берут, зачем оно нам… – раздался чей-то вялый спросонья голос. Но тут же его прервал решительный крик:
– Оружия не отдавать! Не отдавать!
Это был Самсон, комендор Антоненко.
– Что вы, очумели? – загремел он. – Отдавать оружие драконам!. Да они нас, как цыплят, передушат! Это ловушка!
Команда наотрез отказалась сдать оружие, и Скаловский со всеми офицерами снова покинул корабль.
Среди оставшихся на «Очакове» самым опытным моряком был старший баталер Сергей Петрович Частник. Он служил во флоте уже десять лет и носил на рукаве узкий и широкий шевроны за сверхсрочную службу. В отличие от других сверхсрочников Частник пользовался у команды уважением и любовью. Уважением – за образованность (до службы Частник был народным учителем в родном селе, в Таврической губернии), за знание морского дела, любовью – за справедливость и доброту.
Высокого роста, стройный брюнет, с красивым, почти нежным лицом, большими карими глазами и полукругом ровных белых зубов, Частник до службы во флоте принадлежал к секте «духовных христиан», и, может быть, поэтому, попав в среду военных моряков, он был особенно сдержан и говорил мало и тихо. Но его тихая речь всегда звучала с удивительной убежденностью.
В последнее время Частник установил связь с социал-демократической организацией и жадно читал революционную литературу.
Теперь, когда корабль остался без офицеров, команда собралась на палубе, сознавая, что необходим новый командир. Все повернулись к Частнику. Чувствуя требовательные взгляды матросов, Частник тихо проговорил:
– Уже около десяти лет я сторонник свободы…
Матросы избрали его командиром корабля.
Взволнованный событиями последних дней, гальванер Чураев забрался в укромный уголок кубрика, чтоб написать письмо в Кострому старику отцу, искусному столяру и большому любителю порассуждать о жизни.
«В городе на Приморском бульваре, – писал Чураев, – каждый вечер собирается вся публика, которая называется «митингом», из среды которых ученые, даровитые люди внушают каждому и всякому, какие нужно устроить государственные порядки, чтобы всем жилось хорошо. Одним словом, политика или прокламация свободно действуют, беспрепятственно… Ждем кровопролития со дня на день, так как начальство умышляет прибегнуть к оружию против народа. Офицеры сделались маленькими. Всякий матрос без стеснения в глаза офицеру говорит, что они драконы и мучители. Даже я беспрепятственно протестовал против ревизора Киселя-Кекуатова, как он нас ограбил на Пасху: не только то, что полагалось нам от казны, но даже подаренное прочими державами загреб в свои руки, и как наше дареное молоко продавал нам по 40 копеек баночку. Одним словом, свобода печати и слова… Не чаю, как вырваться живым из рук драконов, стремлюсь к свободе и воле, томлюсь день и ночь, как птичка, запертая в клетке».
