Текст книги "Исторические портреты"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 62 страниц)

Местное начальство растерялось. Посыпались телеграммы, телефонограммы, нелепые приказы, бессмысленные и свирепые меры. Со всех концов Европы журналисты неслись в Сараево. В Вене придворные ломали себе голову: как сообщить императору? Франц Иосиф не любил эрцгерцога, он потерял счет несчастьям и катастрофам, – но теперь ему было 84 года. Узнав о сараевском деле, император сказал: «Ни от чего на этом свете не уберегла меня судьба». Затем он, естественно, занялся церемониалом. Рас порядился, чтобы, Боже избави, не вздумали хоронить герцогиню Гогенберг в фамильной усыпальнице Габсбургов: ведь со всеми пожалованными ей титулами и предикатами она, по рождению, какая-то графиня Хотек. Распорядился, чтобы на гроб морганатической супруги наследника престола не забыли положить веер и перчатки: несчастье – несчастьем, но не надо забывать, что она австрийская фрейлина. Венка император не прислал. Объясняли это забывчивостью. Он мог забыть о чем угодно, но никак не о церемониале. Наконец, были при дворе люди, которые могли ему напомнить. Австрийского обер-церемониймейстера сам Франц Иосиф считал «фанатиком».

Было ли кем-либо тотчас после сараевского убийства произнесено слово «война»? Не могу ответить, хоть прочитал несколько газет того времени. В первую минуту тревога была очень велика: как поступит Вена? как отнесется к ее действиям Петербург? Передовые «Речи» и «Нового времени» были подробно переданы по телеграфу всей западной печатью. «Речь», «отдав должное престарелому монарху, настаивает на том, что политика Вены порождала национальную ненависть: для сербских патриотов покойный эрцгерцог стал символом политики аннексий» (перевожу с французского изложения). Не говорило о возможности войны и «Новое время». Тон австрийских газет был тоже в первое время не слишком воинственным. Понемногу тревога улеглась. В газетах снова появились статьи о «борьбе черной и белой расы», то есть о матче боксеров Джека Джонсона и Фрэнка Морана. Матч, к сожалению, оказался неудачным, но седьмой раунд был восхитителен. – «Фрэнк, ударь его!..» «Убей его, Джек!..» Появилась и новая сенсация. Наш соотечественник, знаменитый летчик Сикорский с тремя пассажирами перелетел на аэроплане из Петербурга в Оршу, – 570 километров без остановки! «Единственный в своем роде рекорд, которым могут гордиться русские!» – писала газета «Матэн» 30 июня.

Власти в Сараеве старались очистить себя от обвинений в легкомыслии и нерадивости. Везде в городе были вывешены траурные флаги. Очень торжественно прошла церемония перенесения тел убитых в собор, затем на вокзал. Мост, у которого Принцип ждал эрцгерцога, был назван «мостом Фердинанда и Софии». Теперь он называется – «мост Принципа».

Меры сараевского военного командования были сумбурны. Оно хватало и сажало в тюрьмы гимназистов почти без разбора. В числе людей, привлеченных к ответственности по делу об убийстве эрцгерцога, были 16-летние мальчики. Но к ответственности привлечено было всего двадцать пять человек: между тем аресты считались на сотни. Большую часть задержанных пришлось вскоре выпустить. Они не имели к делу ни малейшего отношения, разве только что были знакомы с террористами. В маленьком провинциальном городке, вероятно, все были знакомы со всеми.

Что до настоящих террористов, то, за исключением Мехмедбашича, тотчас скрывшегося в горах, не ушел от властей никто. Заговорщики и тут проявили недостаток опыта. В те блаженные времена переходить границы, даже в Юго-Восточной Европе, было неизмеримо легче, чем теперь. Уйти из Сараева в Сербию могли все участники дела, – за исключением Принципа и Габриновича, схваченных на месте покушения. Один не ушел потому, что не хотел покидать барышню, в которую был влюблен. Разумеется, она могла бы уехать к нему вполне легально через несколько дней, но им необходимо было «бежать вместе». У другого был совершенно надежный тайник. Большинство считали себя в безопасности: как полиция может до них добраться?

Конечно, полиция добралась до всех очень скоро. В литературе есть указания на допросы «с пристрастием». Но если это и неверно, то в крошечном городке очень легко было установить, с кем встречались Принцип и Габринович: участники заговора ежедневно сходились в одной кондитерской. Выплыло и хвастовство некоторых из них: за несколько дней до покушения говорили, что произойдет нечто весьма страшное. Вероятно, из Вены в помощь местным властям были присланы опытные полицейские специалисты (хоть указаний на это я нигде не встречал). Так или иначе, австрийским властям стало известно все или почти все.

В отличие от некоторых других обвиняемых, Принцип держал себя очень мужественно. Сказал, что хотел убить эрцгерцога и сожалеет о кончине его жены. Добавил, что вторую пулю предназначал для генерала Потиорека. Всю ответственность принимал на себя и, по возможности, выгораживал своих товарищей.

XI

Австрийское правительство явно хотело придать процессу убийц эрцгерцога Франца Фердинанда характер большого политического спектакля, рассчитанного на «весь цивилизованный мир». Следствие велось с необычайной для империи Франца Иосифа быстротой и энергией. Хотя к ответственности привлечено было двадцать пять человек, все было готово через три месяца: в других странах, вероятно, потребовалось бы для подобной работы не менее года. В отношении каждого из подсудимых факты были установлены с достаточным приближением к правде. Интересно, однако, то, что слов «Черная рука» в обвинительном акте нет. Власти едва ли могли не знать о существовании подобной террористической организации. Но, быть может, ссылаться на нее было невыгодно: если убили наследника австрийского престола какие-то карбонарии, то как же взваливать политическую ответственность на монархическую Сербию? Некоторые попытки воздействия на суд со стороны австрийского правительства как будто были, но нерешительные и оставшиеся без последствий: и Европа 1914 года не походила на нынешнюю, и надобности в давлении не было. В коронном суде, при отсутствии присяжных заседателей, никаких неожиданностей опасаться не приходилось.

Большим политическим спектаклем процесс убийц эрцгерцога, однако, не оказался. Особенно важных разоблачений не последовало, да если б они и последовали, то мировой сенсации не вызвали бы. Хотя следствие велось чрезвычайно быстро, жизнь пошла еще быстрее: к тому времени, когда начался суд, «цивилизованный мир» уже находился в состоянии резни, и ему было никак не до сараевского дела. По сравнению с битвой на Марне, дело это отошло не на второй, а на двадцатый план. Как раз перед началом процесса пал Антверпен. В Польше шли кровопролитные бои, имевшие огромное значение для Европы.

Обо все этом подсудимые знали мало. Однако какие-то сведения все же просачивались и в сараевскую тюрьму. Едва ли властям удалось скрыть 28 июля от заключенных, что Австрия объявила Сербии войну. Мобилизация должна была повлечь за собой перемены в тюремном персонале, да и сторожа, среди которых были славяне, не могли не поделиться с заключенными такой новостью. Затем, по старому доброму международному обычаю, в камеру Принципа была допущена «овечка», оказавшаяся неопытной и болтливой: желая обескуражить убийцу Франца Фердинанда, овечка сообщила, что сербы будут раздавлены «прежде, чем Россия закончит мобилизацию», – таким образом Принцип узнал, что русская армия мобилизуется! Еще через несколько дней стало известно, что в Сараеве развешены огромные афиши «Боже, покарай Англию», значит, в войну вмешалась Англия! Мы можем только догадываться, с какими чувствами узнавали все это заключенные сараевской тюрьмы.

Процесс открылся в Сараеве 12 октября 1914 года. Шел он в формах строго законных и культурных. Председатель, обер-юстицрат фон Куринальди (теперь, повторю, – католический монах), вел себя в высшей степени корректно, по возможности не стеснял подсудимых и не мешал защитникам. К большим политическим процессам в мире обычно готовятся обе стороны. В этом деле со стороны защиты никакой политической подготовки не было; не существовало организации, которая могла бы ее взять на себя в октябре 1914 года. Не было у защитников, людей разных взглядов, и общей идеи. Один из них, хорват Премушич, на суде заплакал и объяснил свои слезы душевной болью: ему тяжело защищать убийц человека, который так хорошо относился к хорватам. Напротив, другой адвокат, доктор Рудольф Цистлер, резко обвинял австро-венгерское правительство. Свою защитительную речь он построил на том, что измены в сараевском деле нет: речь могла идти только об отделении Боснии и Герцеговины от империи, а эти земли не принадлежат Австро-Венгрии по праву. Председатель неоднократно останавливал Цистлера, однако не лишил его слова. Едва ли в какой-либо другой стране в разгар мировой войны могла бы быть сказана по подобному процессу подобная речь. Объяснялось это, думаю, не столько сомнительным либерализмом, сколько обычными чертами Вены – равнодушием, скептицизмом и давней затаенной уверенностью австрийцев в том, что все равно все идет к черту, просуществовали тысячу лет, и будет.

Главными фигурами процесса были, естественно, Принцип и Габринович: один убил эрцгерцога и его жену, другой бросил в них бомбу, ранившую много посторонних людей. Габринович после покушения проглотил яд и бросился в реку. Но цианистый калий на него не подействовал, а из воды его вытащили. Между ним и Принципом шло на суде некоторое соревнование, довольно естественное и вообще, а в их возрасте особенно: кто был «главный», кто первый задумал убить Франца Фердинанда (в действительности, «первым» не был ни тот, ни другой).

Держались они, впрочем, по-разному. Принцип с большим мужеством все принимал на себя и ставил себе убийство эрцгерцога в заслугу. Габринович выражал некоторое раскаяние. В своем последнем слове, обращаясь к суду, он сказал (цитирую по С. Грехэму): «Не думайте о нас худо. Мы никогда Австрию не ненавидели, но Австрия не позаботилась о разрешении наших проблем. Мы любили свой собственный народ. Девять десятых его – это рабы-земледельцы, живущие в отвратительной нищете. Мы чувствовали к ним жалость. Ненависти к Габсбургам у нас не было. Против Его Величества Франца Иосифа я ничего не имею... Нас увлекли люди, считавшие Фердинанда ненавистником славянского народа, Никто не говорил нам: «Убейте его». Но жили мы в атмосфере, которая делала его убийство естественным... Хотя Принцип изображает героя, наша точка зрения была иная. Конечно, мы хотели стать героями, и все же мы испытываем сожаление. Нас тронули слова: «Софья, живи для наших детей». Мы все что угодно, но не преступники. От своего имени и от имени моих товарищей, прошу детей убитых простить нас. Пусть суд нас покарает, как ему угодно. Мы не преступники, мы идеалисты, и руководили нами благородные чувства. Мы любили наш народ и умрем за наш идеал...»

Принцип тотчас внес поправку: «Габринович говорит за самого себя. Но он уклоняется от истины, намекая на то, будто кто-то другой внушил нам мысль о покушении. К этой мысли пришли мы сами, мы ее привели в исполнение. Да, мы любили наш народ. Больше ничего сказать не могу».

Оба, думаю, говорили искренно. Между ними была разница в душевном настроении. Вряд ли Габринович рассчитывал смягчить судей своим последним словом. Оправдать его не могли. Приговорить к смерти тоже не могли: австрийский закон не допускал казни в отношении несовершеннолетних, и всем было известно уважение престарелого императора к закону. А присудят ли к двадцати годам тюремного заключения или к пятнадцати – это Габриновича не могло особенно интересовать в октябре 1914 года. Весь мир был уверен, что война продлится «самое большее год». Конечно, так же думали тогда и подсудимые сараевского процесса: через несколько месяцев всех их освободит победа союзников, ведь Львов уже взят русскими войсками. Надежда сменилась отчаянием лишь позднее.

Суд, оправдавший девять подсудимых, отнесся почти одинаково к двум главным участникам дела. Оба были приговорены к двадцатилетнему заключению, с переводом в темный карцер в каждую годовщину преступления. Принципу был еще назначен один день полного поста в месяц; это большой разницы не составляло. В ином положении находились совершеннолетние участники дела. Судьба их оказалась другою. Особенностью сараевского процесса было то, что главные подсудимые избежали смертного приговора, тогда как их товарищей, Илича, Велько Кубриловича и Миско Иовановича, никого не убивших, никого не ранивших, суд приговорил к казни. Их повесили 3 февраля 1915 года.

Фактически разница была, впрочем, невелика. Подземные казематы крепости Терезиенштадт при продовольственных условиях военного времени действовали не столь быстро, как виселица, но столь же верно. Читатель знает судьбу Принципа. Участь девяти его товарищей по сараевскому делу была такая же: они умерли в тюрьме, не дождавшись конца войны. Габринович погиб еще раньше Принципа от скоротечной чахотки. Очень немногие дожили до австро-германской капитуляции, увидели – и пережили – свой собственный апофеоз.

XII

Пифагор советовал ораторам: если хочешь сказать хорошую речь, молчи семь лет и думай о том, что скажешь. Требование, разумеется, чрезмерное: для адвокатов, например, или для политических деятелей оно явно неприемлемо. Как жаль, что настолько чаще встречается и в малой, и в большой истории противоположная крайность.

Когда читаешь речи, статьи, документы, относящиеся к периоду времени между сараевским делом и началом войны, невольно дивишься полной безответственности слов, принадлежавших, казалось бы, самым ответственным людям. Нельзя ставить в вину государственным деятелям, что они ничего не предвидели: замечание «управлять – это предвидеть» всегда было чисто теоретическим афоризмом, осуществляемым на практике разве в одном случае из ста. Но многие печатные памятники той эпохи производят такое впечатление, будто их авторы думали о содержании своего творчества не то что менее семи лет, а менее семи минут.

Перелистываешь «красные», «белые», «синие» книги, выпущенные в ту пору разными правительствами (наиболее подходящим общим для них заглавием было бы обозначение: «Желтая книга»). Историческая критика доказала совершенно бесспорно, что книги эти были заведомой фальсификацией. В одной только «Красной книге» австро-венгерского правительства из составляющих ее 69 документов фальсифицировано было 38. Кроме того, позднее, по окончании мировой войны, в венском архиве нашлось еще 382 документа, которые при сколько-нибудь добросовестной работе должны были бы попасть в книгу – и не попали. Однако независимо от искажений, недомолвок, тенденциозных пропусков поразительна картина, которую дают и эти, и другие ныне нам известные документы. Граф Тисса, человек умный и даровитый, на протяжении одной недели без малейшей причины (кроме общей атмосферы желтого дома) из крайних противников войны становится ее решительным сторонником. Вильгельм II то заявляет, что Германия воевать не желает, что она не может победить коалицию из России, Франции и Англии, то пишет свои известные заметки на донесениях послов: ругает крепкими словами дипломатов, проявляющих здравый смысл, желающих сохранить мир (он выдумал и слова «окружение Германии», теперь возродившиеся с таким шумом). Захочу – помилую человечество; не захочу – не помилую.

По сравнению с тем, что происходит ныне на наших глазах, политические действия, последовавшие за сараевским убийством, можно считать торжеством разума. Одному из австрийских социал-демократов в августе 1914 года приписывалось слово, сказанное будто бы не в виде остроты, а с недоумением и с отчаянием: «Не думал я, что моя жизнь будет «Жизнью за царя!» – он совершенно серьезно, после австрийского ультиматума Сербии приписывал войну «интригам царского правительства»!

Он верил австро-венгерской «Красной книге». С гораздо большим правом, при той же странной игре слов мы могли бы сказать, что жизнь нескольких русских поколений была «жизнью за Сталина». Как она кончится – кто знает? Авторы красных, синих, белых книг о нас позаботятся – не мы первые, не мы последние. «Разум приходит поздно, как квартальный после преступления». И то не всегда.

Предсказание П. Н. Дурново

I

Нет более печального чтения, чем чтение передовых статей в старых газетах. Почти ни одна из них не обходится без «предсказаний», и разве только одно из тысячи таких предсказаний сбывается. И в этом смысле был прав Клемансо, невозмутимо учивший молодых журналистов: «Предсказывать нужно только то, что уже было». Впрочем, люди, не следующие совету старого циника, могут утешаться тем, что старых газет почти никто никогда не читает.

Великим писателям, великим политическим деятелям тоже очень много раз случалось делать предсказания, о которых им самим и их поклонникам впоследствии было очень неловко вспоминать. Гораздо реже случаи обратные: такие предсказания, какими их авторам можно было бы с полным правом гордиться. Однако – они бывали. Граф Мирабо довольно верно предсказывал ход событий Французской революции. Германский поэт Шиллер, восторгавшийся идеями 1789 года, очень скоро признал, что осуществление этих идей досталось на долю поколения, к ним не подготовленного, и что поэтому французская революция приведет к деспотизму талантливого победоносного солдата: иными словами, он предсказывал Наполеона за несколько лет до появления последнего. Много верного и «пророческого» было в мыслях Бисмарка, хотя ему не менее часто случалось в своих предсказаниях и ошибаться (процентное соотношение 50:50 верных предсказаний к неверным я считаю необычайно выгодным, лестным и редким для государственного деятеля). Томас Джефферсон, мало занимавшийся конкретными предсказаниями, очень верно, с большой глубиной и проницательностью, понял, в направлении каких идей пойдет общее политическое развитие XIX века (и, будем надеяться, XX). Я не могу, наконец, отрицать и того, что Ленин проявил большую политическую проницательность в оценке положения, созданного в России после свержения императора Николая II: тотчас после своего возвращения из-за границы 4 апреля 1917 года, затем в особой работе, написанной им летом того же года, он доказывал, что большевики неизбежно захватят власть и сумеют удержать ее за собою. Так тогда кроме него не думал почти никто{187}187
  Это не помешало ему в дальнейшем часто и даже постоянно ошибаться в расценке положения в Западной Европе. Еще более жестоко ошибался Троцкий <...>.


[Закрыть].

Однако самое замечательное из всех известных мне предсказаний было сделано человеком не знаменитым и теперь забытым, да и никогда не пользовавшимся ни славой, ни даже добрым именем. Я имею в виду записку, поданную в феврале 1914 года Николаю II отставным русским сановником Петром Николаевичем Дурново. Этот замечательный документ мало известен и в России. В Америке и в Западной Европе он, я думаю, не известен почти никому.

Для начала приведу, не останавливаясь пока на его личности, лишь краткую биографию или, точнее, послужной список автора этой записки. Петр Дурново родился в 1844 году. Он принадлежал к старой дворянской семье одного корня с Толстыми{188}188
  Василий Юльевич Толстой имел прозвище «Дурной». От его сына Викулы пошли дворяне Дурново. Один из них, Константин, участвовал в избрании на царство Романовых.


[Закрыть], однако к семье небогатой и не влиятельной. Он учился в Морском корпусе, по окончании его провел девять лет в дальних плаваньях, затем окончил военно-юридическую академию, поступил на службу в ведомство юстиции и занимал должности товарища прокурора в разных русских округах. В 1881 году Дурново перешел в ведомство внутренних дел и через три года стал директором Департамента полиции. На этом посту, связанном тогда фактически с огромной властью, он оставался девять лет. Затем с ним произошла неприятная история, о которой я скажу ниже. Он был уволен в силу весьма резкой резолюции о нем императора Александра III. Вернуться на службу ему удалось лишь через семь лет, уже в царствованье Николая П. С 1900 по 1905 год Дурново был товарищем министра последовательно при Сипягине, Плеве, Святополке-Мирском и Булыгине. Витте, вопреки очень сильной оппозиции, пригласил его министром внутренних дел в свой кабинет. Вместе с кабинетом Витте, Дурново и ушел в отставку в 1906 году, перед открытием первой Государственной Думы, и был заменен Столыпиным. Он был назначен в Государственный совет, был одним из лидеров правой группы и к власти больше никогда не возвращался. Свою записку, повторяю, подал за полгода до начала мировой войны. Она не произвела на царя никакого впечатления (по крайней мере, нам ничего о впечатлении неизвестно, а последствий не было никаких). В следующем 1915 году Дурново умер естественной смертью. Последнее обстоятельство было не так уж обычно для человека, так долго занимавшего в России посты директора департамента полиции, товарища министра внутренних дел и министра внутренних дел. Партия социалистов-революционеров «приговорила его к смертной казни», но убить его ей не удалось.

Записка Дурново исходит из следующего положения: в близком будущем в Европе начнется война, главной причиной которой окажется англо-германское экономическое соперничество. В этом предсказании, конечно, еще нет ничего замечательного: тогда «война носилась в воздухе», и об ее возможности говорили и писали разные люди – одни с ужасом, другие с радостью. Дурново об этой возможности (в его записке, однако, это больше, чем простая возможность) говорит объективно и деловито: с точки зрения разумности и выгоды дела. Он признавал войну бессмысленной и крайне невыгодной для России.

С самого начала Дурною указывает и конфигурацию главных держав в войне. На одной стороне будут Германия и Австрия, на другой Россия, Англия и Франция. Это тоже само по себе не было доказательством особой проницательности автора записки, так как это была самая вероятная конфигурация. Правда, в Германии еще в промежуток времени между 1 августа 1914 года и 4 августа 1914 года многие государственные деятели надеялись, что Англия останется нейтральной и что война будет идти между Россией и Францией с одной стороны и Германией, Австро-Венгрией и Италией – с другой. Но этот расчет был довольно наивен. Для Дурново тут и вопроса никакого быть не могло, поскольку он считал, что коренная причина войны заключается в англо-германском соперничестве. При таких условиях Англия, разумеется, не могла сохранить нейтралитет.

Замечательная проницательность Дурною начинает сказываться в анализе позиции других держав. Без малейшего колебания, с самого начала он заявляет, что Турция выступит на стороне германской коалиции. Как известно, это тогда отнюдь не было общепризнанным мнением дипломатов: англичане и французы очень надеялись удержать Турцию в традиционной для нее англо-французской орбите.

Точно так же, с полной уверенностью и безоговорочно Дурново совершенно правильно предопределил роль малых славянских стран: Сербии, Черногории и Болгарии (Польша и Чехословакия, как известно, еще не были самостоятельными государствами). Он пишет царю, что на стороне России выступят в войне Сербия и Черногория, а против нее пойдет Болгария. Последнее предсказание было еретическим: уже в пору войны до последней минуты в Петербурге не верили, что Болгария решится на войну с освободившей ее Россией.

Но гораздо более замечательным должно, по-моему, считать прогноз, относящийся к Японии. Дурново пишет, что вообще японские вожделения направлены в сторону Филиппинских островов, Индокитая, Явы, Суматры и Борнео. Тем не менее он полагает, что Япония не решится в нынешней ориентации выступить против англо-русской коалиции. Напротив, не исключена возможность, что она выступит против Германии. В этом предсказании Дурново мы находим прогноз уже не на полгода или на год вперед, а на двадцать пять лет: о желании Японии овладеть Филиппинами, Индокитаем, Явой, Суматрой и Борнео тогда ни один крупный европейский политический деятель не говорил и не думал. Тем более смело и блистательно было это мысленное расчленение общей и временной ориентации Японии. И то, и другое оказалось угаданным совершенно правильно.

Не менее замечательно предсказание, касающееся Италии. Дурною утверждал, что на стороне Германии Италия не выступит. Это ей невыгодно. Гораздо более вероятно ее выступление на стороне англо-французско-русской коалиции. Но, во всяком случае, она сначала будет выжидать. Смысл слов Дурново тот, что Италия будет торговаться (хотя он этого слова не употребляет) и выступит (на стороне союзников), выговорив себе наиболее выгодные условия участия в будущем дележе. Приблизительно такова же будет, говорил он в записке, позиция Румынии. Она останется нейтральной до поры до времени, а затем бросится на помощь победителю.

Эти предсказания были бы все же не полны, если бы в записке Дурново не был поставлен вопрос о Соединенных Штатах. Дурново этот вопрос поставил едва ж не первый и единственный среди политиков того времени. Он высказал предположение, что и Соединенные Штаты будут воевать против Германии на стороне союзников, причем подчеркнул и существенную разницу между ними и, например, Японией: Соединенные Штаты враждебны Германии по существу, тогда как Япония им враждебна в определенной конъюнктуре, а никак не по существу.

Таким образом, вся конфигурация держав в предстоящей войне была им предсказана с совершенной абсолютной точностью. Все сбылось как по писаному!

В дальнейшем Дурново переходит к вопросу о том, как будет идти война. Здесь он говорит почти исключительно о России.

Дурново указывает, что степень готовности Германии к войне превзойдет все ожидания. Он был чрезвычайно высокого мнения о военном могуществе этой страны. Готова ли, спрашивает он, к войне Россия? Ответ им дается отрицательный. В этом, пожалуй, было гражданское мужество. Записка Дурново предназначалась только для царя и, быть может, двух – трех важнейших членов правительства. Он не мог не понимать, что ни царю, ни членам правительства эта часть его записки уж во всяком случае не понравится. Если Россия к войне не готова, то кто же в этом виноват, как не они? Тем не менее он слов не боится и говорит все то, что думает и что впоследствии оказалось горькой правдой. Россия к войне не готова. У нее, говорит Дурново, недостаточно развитая промышленность, недостаточно густая сеть железных дорог, слишком мало тяжелой артиллерии, слишком мало пулеметов, слишком мало крепостных укреплений. К тому же «всякая война неизменно сопровождалась доселе новым словом в области военной техники», а техническая отсталость является для такого «нового слова» неблагоприятным условием. Между тем главная тяжесть войны падет на Россию, так как у Англии нет армии, а во Франции недостаточно велика цифра населения.

Что же произойдет на русском фронте? Пойдут военные неудачи. Ответственность, как всегда бывает, будет возложена на правительство, на царский строй. В стране начнется глухое брожение, почва для которого в России чрезвычайно благоприятна. Начнется подготовка революционного взрыва. Вдобавок в боях с немцами, конечно, погибнет большая часть кадрового офицерства, составляющего главную опору русского государственного строя. Без него на армию, состоящую из солдат-крестьян, инстинктивно рвущихся к аграрной реформе, и из офицеров-интеллигентов, полагаться нельзя. Дурново прямо говорит, что война почти неизбежно приведет Россию к революции.

Мало того, он предсказывает и ход этой революции. Эту часть его предсказания я считаю самой замечательной именно потому, что так, как он, в ту пору не думал в России решительно никто (за исключением, быть может, Ленина). Дурново утверждал, что либеральные и вообще умеренные партии в России не имеют никакой опоры в массах, за ними не пойдут ни крестьяне, ни рабочие. «За нашей оппозицией нет никого, у нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом». Поэтому умеренные партии будут сметены в начале революции, так же, как царское правительство, которое они свергнут. Что же произойдет? Армия будет охвачена стихийным крестьянским движением к земле. «Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предположениям».

О других странах он почти не говорит – за исключением Германии. И, несмотря на свое высокое мнение о военном могуществе империи Вильгельма II, он в ее отношении является не меньшим пессимистом, чем в отношении России. По его мнению, война должна повлечь за собой революцию и в Германии, где для революции тоже есть почва, хотя и не такая, как в империи Николая II. Дурново в заключительной части своей записки неизменно говорит о поражении Германии в войне с союзной коалицией. Мотивировки он не дает. Мне известно не из его записки, что он по-своему смотрел на войну вообще. Клемансо приписываются слова: «Война слишком серьезное дело для того, чтобы предоставить ее военным». По-видимому, Дурново, получивший военное образование и прослуживший девять лет в военном флоте, думал точно так же. Это отчасти видно из приведенных мною выше его слов о том, что всякая война сопровождается новым словом в области военной техники и что техническая отсталость для этого нового слова неблагоприятна. Это замечание, которое оправдалось в 1916 – 18 годах на примере танков, свидетельствует, что он военный успех ставил преимущественно в зависимость от промышленного потенциала страны. Мои сведения об его взглядах всецело это подтверждают. Дурною чрезвычайно высоко ставил промышленный потенциал Англии и Соединенных Штатов. Он не был ни в какой мере англофилом или американофилом, но решающую роль английской и американской промышленности предвидел и отчасти ею руководился.

Вывод записки был прост. Россия потеряет в войне все. Будет военное поражение, которое повлечет за собой гибель монархической системы правления и капиталистического строя. Произойдет социальная революция, исход которой не поддается учету. Ненамного лучше будет исход войны и для Германии. Между тем эти две страны являются в мире главным оплотом политического и социального консерватизма и монархической идеи. Поэтому им и в частности России ни в коем случае не следует воевать. Они должны жить между собой дружно.

Вывод этот совершенно не интересен. Он так же элементарен и плосок, как сложен, замечателен и тонок политический прогноз Дурново. Сказать «Не воюйте» значило почти ничего не сказать. Уж тогда надо было объяснить, что делать с германской военной партией, с безмерным честолюбием Вильгельма II, с вековыми агрессивными течениями в немецкой политической литературе, наконец, с тем, что тогда называлось «экономической экспансией» Германии. Замечу, что в своем прогнозе, точнее, в методах своего прогноза и еще больше в анализе причин войны Дурново чуть только не пользуется марксистским методом{189}189
  Тайная симпатия к марксистскому мышлению забавным образом сказывалась и у некоторых других реакционных сановников старого строя. Еще в 80-х годах весьма реакционный министр граф Дмитрий Толстой говорил служившему тогда в германском посольстве в Петербурге Бюлову (впоследствии канцлеру), что если в России падет монархия, то будет коммунизм.


[Закрыть]. Он – по-своему – «экономический материалист». Но в его выводах нет и следа этого. Он просто советует одному монарху потолковать и сговориться с другим монархом. И тогда будет все в порядке.