Текст книги "Исторические портреты"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 62 страниц)

В сущности, главная из многочисленных политических мыслей Наполеона заключалась в том, что мир непрочен, чрезвычайно непрочен, что его должно укрепить, что это главная задача государственного человека. Вдобавок он был убежден, что править можно только «в ботфортах со шпорами». Но ботфорты имел в виду не общедоступные: имел в виду свою военную славу.

Незачем, конечно, теперь расценивать «наполеоновскую идею». Чего бы она ни стоила сама по себе, ее, в пределах человеческого предвиденья, навсегда погубили последовавшие глупые или чудовищные пародии. Сам Наполеон был убежден, что не было другого выхода из хаоса якобинской революции. Он был ее сыном, но и отцеубийцей. Для него якобинцы были тем, чем (без «родства») были, скажем, для Бисмарка социалисты. Чаще всего идея «непрочности мира» в XIX веке выливалась именно в форму борьбы против социализма, связанной с политическими репрессиями. Единственная форма, с репрессиями почти не связанная, это малоизвестная, никаких последствий не имевшая попытка австрийского канцлера графа Бейста ответить на создание Первого Интернационала созданием культурного контринтернационала, который должен был объединить церкви, университеты, либеральную «еврейскую» печать и т. д. Граф Бейст именно с Бисмарком первым своей идеей и поделился. Бисмарк, хотя Бейста терпеть не мог, сначала пришел в восторг, но потом поостыл.

Теперь в совершенно измененной демократической форме возрождается идея единой Европы – и возрождается ввиду «непрочности мира». Очень отдаленно она связана с наполеоновской идеей. Сам же Наполеон в свою идею верил твердо до конца своих дней. Он на острове Св. Елены говорил, что в дни своего царствования имел бы возможность вызвать революцию в Европе и России. «Но я не мог и не хотел стать королем Жакерии... Революция величайшее из всех зол».

II

Русским послом во Франции был после Тильзитского мира назначен генерал граф Петр Александрович Толстой. Наполеон был не очень доволен этим назначением. Сам Толстой всячески от него отказывался. Ссылался на то, что он не дипломат, а военный, и что не сочувствует новой внешней политике царя. Немцев, особенно пруссаков, он терпеть не мог, но стоял за союз с Австрией и с Пруссией, как и подавляющее большинство петербургских сановников. Однако Александр I, только что назначивший на важнейшие государственные посты франкофилов Румянцева и Сперанского, решил дать удовлетворение консервативной, старорусской партии, к которой принадлежали и Петр Толстой, и его брат, обергофмаршал. Он в настоящем смысле слова заставил Толстого принять назначение, обещав отозвать его позднее.

Нового посла России считали человеком довольно бесцветным и в политике совершенно неосведомленным: историки и современники говорят о нем очень мало. Пренебрежительно отзывался о нем и Наполеон: что он понимает, «дивизионный генерал». Император скептически расценивал политические способности и своих собственных генералов и маршалов. Но был он с новым послом чрезвычайно любезен, осыпал его знаками внимания и тщетно старался привлечь его на свою сторону. Пригласил его в Эрфурт (куда отказался пригласить Меттерниха, несмотря на все старания австрийского посла и на его довольно необычную, прямую о том просьбу).

Если, однако, судить по донесениям Толстого, этот «посол поневоле» (как называл его Меттерних) был человеком умным и проницательным. Умом он никак не портит своего рода, самого талантливого во всей русской истории. Толстой не верил ни одному слову из того, что ему говорил Наполеон, не верил в особенности его словам о его дружественных чувствах к царю и России. Думал, что французский император хочет поработить всю Европу, что он будет воевать и с Австрией, и с Россией, что он по своей натуре не воевать не может. Вместе с тем он считал положение Наполеона трудным и непрочным, несмотря на все его неслыханные успехи: французский народ недоволен, устал и хочет мира.

Это в значительной мере верно. Во Франции не очень популярна была даже война с Пруссией, продолжавшаяся очень недолго и закончившаяся полным разгромом врага. Глухое недовольство вызвал и захват Пиренейского полуострова. Страна не видела конца войнам и не понимала их цели. Наборы войск давали очень плохие результаты. В Од из 747 новобранцев 485 тотчас разбежались. В Невере из 78 дезертировали 43. Войска все же воевали превосходно, но и среди них недовольство было велико, особенно в 1807 году среди голодавших полков на русском фронте. Император объезжал эти полки и фамильярно болтал с солдатами. Они его обожали: «Наш отец Наполеон». Но жаловались на усталость и недостаток продовольствия. Чтобы их развеселить, он говорил им те два слова, которые знал на славянских языках и которые они ежедневно слышали в селах: «Клэба нема». Они радостно хохотали – и выражали желание возможно скорее вернуться домой.

В других странах французской военной партией несправедливо считали маршалов. Но сам Наполеон и в этом не заблуждался. Говорил, что «люди революции старятся быстро», что все его маршалы обленились, больше воевать не хотят, хотят наслаждаться жизнью и сидеть во всем своем величии в Париже, чтобы... – следовали непристойные слова. Он их сделал герцогами или принцами, дарил им деньги, замки, имения. Бертье получал жалованья и доходов от подаренных ему земель 1 225 000 франков в год – если принять во внимание курс и покупательную способность денег, это составляло 600 – 700 тысяч нынешних долларов. Для себя им больше желать было нечего. Впрочем, каждый из них еще хотел бы стать королем, хоть где-нибудь, хоть каким-нибудь. Наполеон действительно назначал и перемещал королей как полковых командиров – и даже еще легче: от полковых командиров требовались боевые заслуги, тогда как от своих королей он не требовал ничего, выбирал их из членов своей семьи. Но маршалов у него было девятнадцать, где же было взять для них престолы? Вдобавок, они в большинстве терпеть не могли друг друга и ревниво следили за тем, кто какие получает награды. Это, впрочем, входило в намеренья Наполеона, когда дело не касалось военных действий. Он умышленно ссорил своих приближенных и считал это наименее плохой из всех плохих тактик правителя. У некоторых маршалов поддерживал неопределенные надежды: отчего же, при случае можно стать и королем. (Даву, например, очень подумывал о польской короне.) Для этого новые войны были не нужны. Обещать им русский или австрийский престолы Наполеон все-таки никак не мог и думал, что ему и среди маршалов положиться не на кого. В военном отношении он выше всего ставил Массену. Храбрейшими считал Мюрата, Нея и Ланна – говорил, что храбрее их вообще не видел людей.

Ланн был вдобавок одним из его столь немногочисленных личных друзей. Ему одному разрешено было остаться с императором на «ты». В 1809 году в сражении при Эсслинге этот маршал, герцог Монтебелло был смертельно ранен, австрийское ядро раздробило ему ноги. Историки сообщают, что Наполеон при известии об этом прослезился. (Сам он на острове Св. Елены говорил, что никогда не плакал в жизни и что не заплакал бы даже узнав о смерти своего сына, которого нежно любил.) Сопровождавший по своей должности императора человек утверждал, что слышал из соседней комнаты последний разговор Наполеона с умиравшим маршалом. Ланн будто бы перечислил свои боевые заслуги и затем сказал: «Это я говорю не для того, чтобы ты помнил о моей семье. Мне незачем напоминать о моей жене и детях. Ты о них все равно позаботишься, так как я умираю ради тебя, и твоя слава этого требует... Но твое честолюбие ненасытно. Оно тебя погубит. Без необходимости и без счета ты жертвуешь самыми преданными тебе людьми, а когда они умирают, ты о них и не жалеешь. Вокруг тебя только льстецы, я не вижу ни одного друга, который посмел бы тебе сказать правду. Тебя предадут. Тебя бросят. Поспеши кончить войну, этого хотят все... Прости правду умирающему. Я люблю тебя...»

Может быть, очевидец и присочинил{115}115
  Адъютант Ланна Марбо писал, что такого разговора не было.


[Закрыть]. Но слова, приписанные им Ланну, выражали мнение и почти всей Франции, и почти всех маршалов. Виктор де Брой в своих воспоминаниях рассказывает, что в Вене после Ваграмской победы французские маршалы страстно мечтали о мире и в тесном кругу проклинали императора.

Петр Толстой всего этого знать не мог, но освещал царю положение, в общем, правильно. Он ненавидел Наполеона и не прощал ему Аустерлица и Фридланда. Вдобавок в нем прочно сидел аристократ. Первое сообщение о том, что этот корсиканец хочет жениться на сестре русского царя, вызвало в нем полное изумление (stupeur): до чего дожили!

Военную партию, в сущности, составлял сам Наполеон, да и то не всегда. В светлые свои минуты он находил, что воевать дальше слишком опасно, что подчинить себе весь мир трудно. Риск очень велик. Не лучше ли отказаться от новых войн? Не достаточно ж власти над половиной Европы? А если уж воевать, то, быть может, не со всеми? Иногда почти решал Россию не трогать, с Англией помириться, а ограничиться Францией, Италией, всеми немецкими землями, маленькими странами и Испанией. Именно в этих пределах (кроме Испании) теперь, через полтораста лет, замышляется европейская Федерация.

Губило Европу то, что Наполеон считал очень непрочным и положение в других странах. В этом он тоже не очень ошибался. Выиграли в исторической лотерее его враги, но мог выиграть и он. Да и когда же бывало иначе в эпоху великих войн? Однако гроза надвигалась уж очень страшная. Хоть и далеко не столь страшная, как та, которая, быть может, ждет наше счастливое поколение. Смешно и глупо было бы сравнивать с Наполеоном нынешних московских властителей. Но, вероятно, очень колеблются и они. Когда-нибудь прочтем в мемуарах.

III

Чрезвычайно непрочным было положение и в России. Опасности революции не было, но дворцовый переворот был вполне возможен.

В Петербурге и военные, и сановники, и даже царская семья счетам Тильзитский мир худшим позором, чем проигранные сражения под Аустерлицем и под Фридландом. Не только за границей возмущались дружбой и союзом царя с Наполеоном (шведский король Густав IV вернул Александру I знаки ордена Андрея Первозванного, сказав, что не желает носить орден, пожалованный Бонапарту). Так же были настроены и русские вельможи. Гр. С. Р. Воронцов предлагал, чтобы сановники, подписавшие Тильзитский мир, совершим въезд в Петербург на ослах. Вот что пишет биограф Александра I генерал Н. К. Шильдер: «Враждебное отношение, с которым относились в России к союзу с Наполеоном, привело к странному явлению: наступательная война против шведов, этих старинных врагов империи, была громко осуждаема всеми русскими, и успехи наших войск почитались бесславием. Современникам эти событий казалось, что Александр вооружился против слабого соседа и к тому же близкого родственника во исполнение не своей собственной, а чужой воли, исходившей от ненавистного завоевателя и притеснителя народов; в новом приобретении (Финляндия) усматривали одно только беззаконное насилие».

Иностранные наблюдатели сообщали и не то. «Вообще, неудовольствие против императора все нарастает, – доносил граф Стодинг, – и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать». Альбер Сорель в своем знаменитом труде уточняет, какие именно вещи. Если еще недавно один русский богач объявил, что потратил двести тысяч рублей на организацию убийства Наполеона (думаю, что это неверно. – М. А.), то теперь в Петербурге уже говорим и об убийстве царя. Об этом будто бы подумывал недавний близкий друг Александра I Новосильцев. Еще незадолго до того вел. кн. Константин Павлович писал своему брату, что он должен помнить об участи их отца. Теперь «снова стали произноситься слова, слышавшиеся перед убийством Павла: «Разве у вас больше нет Паленов, Зубовых, Беннигсенов?»

Вдовствующая императрица, считавшаяся в Петербурге главой оппозиции (в этом ее прямо обвинила императрица Елизавета Алексеевна), умоляла царя не ездить в Эрфурт: «Остановитесь на краю бездны... свидание губит вашу репутацию, оставляет на ней неизгладимое пятно... Этот человек кровавый тиран. Вы едете в крепость, еще находящуюся под его владычеством и охраняемую его войсками». Давала понять сыну, что он может из Эрфурта и не вернуться!

IV

Должно быть, Эрфурт в сентябре 1808 года был очень живописен. Историки говорят о необычайной пышности зрелища. Вероятно, мундиры, туалеты дам, драгоценности, экипажи были великолепны. Но все-таки это был маленький, захолустный, средневековый городок с кривыми невымощенными улицами. Для монархов сняли лучшие дома, самый лучший дом богатого фабриканта Трибеля был отведен Александру I. Менее важные особы разместились в двадцати гостиницах и постоялых дворах городка. Съехалось и множество туристов. Ожидалась большая игра, отовсюду приехали профессионалы.

Наполеон прибыл за несколько часов до царя. Ему были оказаны необыкновенные почести. Он тотчас принял парад и затем в Андреевской ленте поскакал верхом навстречу императору Александру. Царь увидел его из своей коляски, вышел из нее и обнялся с хозяином. В сопровождении Константина Павловича они верхом направились в Эрфурт. У заставы был выстроен 6-й кирасирский полк, считавшийся самым красивым во Франции. Наполеон знал, что царь и великий князь чрезвычайно интересуются всеми мелочами французских мундиров. Еще в Тильзите Александр и прусский король, сомнительные полководцы, задавали ему об этих мелочах такие вопросы, на которые он иногда затруднялся ответить и, улыбаясь, говорил: «Не знаю, не знаю».

Начались обеды, приемы, спектакли. Парижская труппа играла трагедии французских классиков в местном заново раззолоченном небольшом театре. Императору было известно, что царь несколько глуховат. Поэтому перед самой сценой была устроена эстрада и на ней поставлены два кресла, для хозяина и главного гостя. В первом ряду сидели только наследные принцы. Ложи были отведены принцессам.

Немцы устроили большую охоту на йенских полях, где за два года до того была разгромлена прусская армия, и даже назвали бывший там холм, на котором в день сражения находился император, «горой Наполеона». Французы только разводили руками: какой вкус и какой такт! Наполеон был со всеми необычайно любезен. Расспрашивал бюргермейстера Фегеля, какие здания в Йене особенно пострадали от боев, и велел их восстановить на деньги французской казны. Пострадавшим жителям приказал возместить их убытки, – бедным полностью. Самому бюргермейстеру пожаловал орден Почетного Легиона. На охоте было убито шестьдесят оленей. А после охоты император на месте давал объяснения, как происходил бой. Затем неожиданно стал излагать свои общие идеи о военном деле, говорил, как разрабатывает план кампании, какие маневры предпочитает, как обычно ведет сражения. Гости, почти все военные, навострили уши. По возвращении императора домой один из самых близких к нему людей осторожно, в форме почтительного намека, сказал ему, что, быть может, это было не очень осторожно: конечно, теперь вечный мир, все они наши лучшие друзья, а вдруг будем когда-нибудь опять с ними воевать? Наполеон с усмешкой ответил: да разве я им говорил правду?

Это, собственно, было символом всей конференции – и даже почти всех конференций вообще.

Великий герцог Веймарский пригласил главных участников съезда к себе в Веймар «на обед». В частном порядке он обратился к французскому обергофмаршалу герцогу Фриульскому с просьбой прислать к нему императорских поваров. Но Наполеон выразил желание ознакомиться с немецкой кухней и попросил подавать только немецкие блюда. Немцы были очень польщены. За этим обедом или за другим зашел разговор о средневековой истории. Принц-примат отнес одну конституционную буллу к 1409 году. Наполеон тотчас его поправил: она была издана в 1336 году. Принц изумился: верно, я ошибся, но какая память у вашего величества! Император тотчас начал рассказывать, как в ранней юности, будучи чрезвычайно беден, живя на маленькое жалованье подпоручика, упросил одного книгопродавца ссужать его книгами с отдачей назад. «Я тогда прочел все, что у него было в магазине». Короли и принцы изумленно слушали. После обеда Александр I открыл бал. Наполеон не танцевал, – написал Жозефине, что в сорок лет уже танцевать не годится, – но восхищался, как хорошо танцует царь.

В первые дни, собственно, только и были праздники. «Это не политический съезд, а пикник (парти де плезир)», – говорил Талейран. Одно дело, впрочем, уже велось, но закулисное… Даже очень закулисное.

V

Для Талейрана поездка в Эрфурт была «необходимостью». Это был именно тот случай когда надо поговорить: писать совершенно невозможно. Он хотел продаться России. Сам он, хоть человек был не застенчивый, определил свои действия иначе. Впоследствии неоднократно говорил, что изменял только правителям Франции, ей же самой не изменял никогда: руководился только ее интересами. В этом утверждении была некоторая доля правды. Все же он очень преувеличивал. Без выгоды ничего не делал. Мог бы сказать о себе то, что сам говорил о другом цинике: «Семонвилль заболел лихорадкой? А для чего это ему нужно?»

Он был уже очень богат. Нажился и на биржевых спекуляциях, пользуясь тем, что знал, как государственный деятель, много тайн. Нажился и просто на взятках. Иностранные правительства обычно платили ему охотно. Отказались заплатить Соединенные Штаты, тогда еще страна бедная. Американская делегация, ездившая в Париж для разрешения одного мирного денежного спора, не только не дала взятки французскому министру иностранных дел, но, вернувшись после неудачных переговоров, неожиданно опубликовала в газетах сообщение о том, что этот министр потребовал взятки.

От царя Талейран решил потребовать большую сумму. Сколько именно он получил, неизвестно. Позднее торговался: надо бы дать еще. Кроме денег, желал получить и другую взятку. Он очень любил своего племянника-наследника, 20-летнего графа Эдмонда де Перигора. В России тогда была богатейшая невеста, дочь последнего владетельного герцога Курляндского (впоследствии столь известная герцогиня Дино). Ей шел шестнадцатый год: как говорили, она была влюблена в князя Адама Чарторийского. Талейран упросил царя способствовать браку барышни с его племянником, повлияв на мать невесты. Брак действительно состоялся вопреки желанию молодых людей. Юная невеста сказала своему жениху, что не любит его, но уступает желанию своей матери. Жених ответил, что и он ее не любит, но уступает желанию своего дяди.

Император Александр, вероятно, не очень уважал Талейрана и не имел основания его любить: после казни герцога Энгиенского Россия заявила протест французскому правительству. Талейран ядовито ответил, что французское правительство не заявляло протеста против убийства императора Павла, хотя, насколько ему известно, убийцы кары не понесли. Но, как все, царь считал Талейрана умнейшим человеком и вдобавок влиятельнейшим из государственных людей Франции.

В этом он заблуждался – по крайней мере, в тот момент. Талейран знал или чувствовал, что его роль при Наполеоне кончается. Незадолго до свидания в Эрфурте он был смещен с должности министра иностранных дел и назначен заместителем великого электора (vice grand électeur). С формальной стороны это было как будто повышение, и жалованье по новой должности было больше. Но в действительности это означало, что император хочет уменьшить его влияние. Талейран пошел на очень опасное дело при таком человеке, как Наполеон, несомненно, рисковал расстрелом. Как бы то ни было, при первом же своем разговоре в Эрфурте с царем наедине он сказал ему следующее: «Государь, зачем вы сюда приехали? Вы должны спасти Европу, и вы можете это сделать, только если будете сопротивляться Наполеону. Французский народ цивилизован, а его император не цивилизован. Русский царь цивилизован, а его народ не цивилизован. Поэтому русский царь должен быть союзником французского народа».

С этого дня (4 октября) и начался деловой разговор. Соглашение состоялось. Оставаясь приближенным Наполеона, Талейран, по существу, перешел на русскую службу. Подписываясь «Кузен Анри», он стал сообщать царю разные полезные сведения и давал ему советы, как надо действовать.

Некоторые биографы Талейрана если не оправдывают его, то находят «смягчающие обстоятельства»: он считал завоевания, территориальные приобретения никому не нужным и даже вредным делом. В этом смысле он действительно был культурным человеком будущего. Но никакой другой общей идеи у него не было. Кажется, все биографы сходятся на том, что он оказался проницательней, чем Наполеон. Конечно, он кончил свои дни не на острове Св. Елены. Впрочем, наверное, не пострадал бы, если б и не пошел на государственную измену. Талейран способствовал возвращению Бурбонов. О том, что будет дальше, о том, чем кончится их царствование, он, по-видимому, и не думал. Быть может, его огромный жизненный опыт научил его тому, что слишком далеко, то есть лет на двадцать, заглядывать в будущее невозможно. С этим спорить было бы нелегко. Скорее же всего он просто исходил из мысли, что на его век Бурбонов хватит, а «после меня хоть потоп». Людовика XVIII и Карла X даже на его век не хватило. Он дожил до маленького потопа 1830 года. До следующих больших потопов не дожил.

Наполеоновская идея все же была. Она Талейрана не соблазняла и, главное, ему лично была совершенно не нужна. Он и без всяких «западных империй», «федераций», «объединений» чувствовал себя отлично. Но никакой талейрановской идеи в истории не существует.