Текст книги "Обретенный май"
Автор книги: Мария Ветрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Нам не нужно, чтобы вы ее знали. – Ребров вновь полез во внутренний карман своего пиджака и достал оттуда несколько фотографий. Снимки, с разрешения Нины Владимировны, были взяты Калинкиной на некоторое время из семейного альбома Паниных. Другой вопрос, что за прошедшие десять или около того лет мать Маши Паниной наверняка изменилась и Ирина Петровна могла ее элементарно не узнать. Калинкина, правда, прихватила несколько старых, тоже любительских, фотокарточек, но уже и вовсе плохого качества: бумага за давностью лет выцвела и пожелтела.
Когда Ребров впервые услышал Анину версию о предполагаемом убийце брата и сестры, он счел ее попросту плодом Аниной фантазии – настолько она показалась ему малоправдоподобной. Но чем дальше углублялись они в это дело, тем настойчивее Калинкина возвращалась к своему предположению. А события последней недели и вовсе заставили Павла признать, что все мотивы тянутся в одну и ту же сторону.
Вручая ему фотографии, Аня и сама согласилась, что делает это на всякий случай, что вряд ли Машина мать рискнула бы войти в окружение Паниных. Тем более что не так уж и много у генеральши друзей и знакомых. И тем не менее – проверить было необходимо. Проверка друзей и знакомых Маши с Женей займет куда больше времени, чем проверка окружения генеральши. А вдруг да и в самом деле повезет?.. Хотя вычислить эту женщину – еще не означает доказать, что именно она убийца.
Задумавшийся Павел не сразу услышал Ирину Петровну, уже не менее минуты разглядывавшую один из снимков и что-то ему говорившую.
– Что, простите? – он почти затаил дыхание, не позволяя себе поверить в удачу.
– Я говорю, что вообще-то не уверена, но… Вот эта женщина, она вполне могла бы быть Валей… Ну, Машиной матерью… Конечно, тогда та была моложе, но…
– Которая? – Ребров не выдержал и, вскочив со своего места, заглянул через плечо Пургиной. – Эта?!
– Я не уверена! – спохватилась та. – Просто похожа, если она, то очень сильно постарела… Господи, а вот же и сама Маша!.. Это ведь Машенька, верно?..
– Верно… Ирина Петровна, скажите, а если вы ее увидите в жизни – узнаете?
– Какая она красавица стала… – пробормотала женщина.
– Кто? – Павел глянул на Пургину с недоумением. – Ах, Маша… Ну да… Так узнаете?
– В жизни? – Ирина Петровна подумала и кивнула. – Пожалуй, узнаю. У нее была такая… несколько характерная манера говорить и – голос… Я очень хорошо запоминаю голоса, у меня абсолютный слух, – она вздохнула. – Когда-то даже училась в музыкальной школе, но бросила по детской глупости… А вы ведь так и не сказали мне, кого, собственно говоря, убили? И почему подумали на Машу?
– Убита ваша бывшая начальница и ее брат, если вы его знали.
– Бог ты мой! – пробормотала Пургина. – Какой кошмар… Хотя братец у нее был действительно не из приятных. Его у нас все знали, и никто не любил… Он очень нагло себя вел – и с воспитательницами, и с ребятишками… Все равно ужасно!
– Убийство – всегда ужасно. – Ребров поднялся и собрал рассыпанные по столу снимки. – Ирина Петровна, нам, видимо, придется побеспокоить вас еще раз, для более тщательного опознания. Вашу безопасность мы гарантируем…
– Да бросьте вы! – она махнула рукой и тоже встала. – Кому я теперь нужна? Да и не боюсь я за себя… В любом случае оплакивать меня…
– Ну зачем вы так?
– В моем возрасте, молодой человек, пора отдавать себе отчет в реальном положении вещей, – Пургина усмехнулась. – Тем более если уж я так глупо попалась на вашу ложь… Молчите-молчите! Должна сказать, что вы зря так старались, я бы и без подобных уловок ответила на все ваши вопросы.
Ребров не стал пояснять ей, что после общения с бывшими коллегами Ирины Петровны не мог больше рисковать. Время уже начинало поджимать его, поскольку на три часа Калинкина назначила очередной общий сбор всей следственной группы, включая оперативное сопровождение, предоставленное областью.
Одного взгляда на Реброва, все-таки опоздавшего к началу совещания, Ане хватило, чтобы понять: следствие по запутанному делу Паниных близится к завершению. Но прерывать только что приступившего к докладу оперативника она тем не менее не стала, молча кивнув Паше на свободный стул рядом с дверью.
– Продолжайте, – Калинкина доброжелательно улыбнулась примолкнувшему было парню – тому самому, чьи актерские способности восхитили ее накануне, в особняке Нины Владимировны. Сейчас наступил момент, когда была важна каждая мелочь.
– Да я вообще-то уже почти все сказал, – произнес оперативник. – Ни в том, ни в другом доме молотка не оказалось… Домработница Любомира сказала, что не знает, где хозяин держал инструменты, они, мол, туда недавно въехали, а ремонт без нее делали… У Паниных в этом смысле все в порядке… Инструменты хранятся в гараже, в специальном чуланчике. Но молотка там Владимир Константинович Панин не нашел, хотя, когда мы туда шли, вроде он был уверен, что он должен в чуланчике быть. Возможно, он и разыграл удивление данным фактом, но, на мой взгляд, не похоже, чтоб разыграл…
– Что – очень натурально удивился? – поинтересовалась Калинкина.
– Ну!.. И эту их Нюсю позвал, они потом еще немного вместе поискали, но так и не нашли. У меня все.
– Соколов, что у вас?
– У нас кое-что есть. – Соколов, подчиняясь нетерпеливому жесту Анны Алексеевны, остался сидеть и говорил теперь не вставая. – В общем, нам повезло, ближайшая соседка Марии Александровны Паниной – вредная, въедливая бабенка, хоть и молодая. Сидит дома с ребенком и тот вечер помнит отлично… Во-первых, потому, что Мария Александровна бывает там редко. Во-вторых, там в интересующее нас время кто-то был кроме нее и они с этим кем-то довольно громко скандалили, не дав ее ребенку спокойно заснуть… Вообще-то стены там и звукопроницаемость – не дай бог, так что услышать скандал можно было запросто.
– У Паниной был мужчина?
– Соседке показалось, что да… – усмехнулся Соколов. – Я ж говорю – въедливая такая бабенка… Когда я ее конкретно припер к стенке насчет того, мужской был голос или женский, завертелась как уж на сковороде… Но ссора, говорит, была точно.
– Время?
– Начало седьмого вечера. У соседки малыш приболел, и она его попыталась уложить, по ее уверениям, ровно в шесть часов, и как раз за стенкой начали скандалить. Потом она слышала, как входная дверь у Паниной хлопнула.
– Почему она решила, что ушел гость или гостья, а не сама Панина?
– Потому что в соседней квартире после этого еще какое-то время было, видимо, отнюдь не тихо. Бабенка уверяет, что Мария Александровна сама с собой ругалась вслух чуть ли не матом, пока та ей в стенку не постучала… Ребенок к тому моменту все-таки заснул, и мамаша даже выскочила на площадку и позвонила Паниной, дабы сказать ей парочку ласковых слов.
– Сказала?
– Что-то, видимо, сказала. – Соколов неожиданно фыркнул.
– Ясно… – Аня посмотрела в сторону двери и, увидев нетерпение в глазах Реброва, усмехнулась: – Ладно, Павел, теперь говори. Могу поспорить, тебе есть что докладывать… Я не ошиблась?
– По-моему, мы оба с тобой не ошиблись, – улыбнулся Ребров. – Но по меньшей мере одну головную боль я тебе, начальница, все-таки привез: придется тебе садиться за бумажки и готовить запрос в сельсовет – точнее туда, что теперь его заменяет. А возможно, и еще куда-нибудь, поскольку…
– Так-так… – перебила его Калинкина. – А теперь, товарищ капитан, давай-ка все с самого начала и по порядку! Поясню для остальных: капитан Ребров должен был сегодня наведаться в гости к бывшей воспитательнице детского дома имени Крупской, в котором росла наша основная подозреваемая. Версию, о которой идет речь, мы с капитаном, если честно, отрабатывали втихую и вдвоем исключительно потому, что она не была основной… Можно сказать, приняли ее в порядке бреда… И похоже, все-таки не ошиблись… Я права?
Вопрос был обращен к Реброву, который, усмехнувшись, кивнул головой:
– Как всегда…
25
Свое трудное решение Нина Владимировна приняла спустя два дня после последнего разговора с Калинкиной, ближе к вечеру, как раз в тот момент, когда в кабинете Анны Алексеевны завершилось совещание следственной группы по делу об убийстве брата и сестры Любомир.
Распорядившись накрыть стол к ужину на веранде, Нина Владимировна попросила Женю проводить ее в сад – к скамейке, считавшейся ее любимой и расположенной в самом конце участка, далеко от особняка. Тон, каким она выразила свою просьбу, стоя на пороге кабинета, в котором окопался ее младший сын, был столь непререкаемым, что Евгений не решился возразить матери, несмотря на то что отлично понимал – впереди очередной нелегкий разговор. То есть как раз то, чего он избегал все эти дни.
Собственно говоря, он вообще избегал каких бы то ни было разговоров, ощущая безразличие ко всему и ко всем сразу, включая свою фирму.
До любимой скамьи они дошли молча. Нина Владимировна искоса поглядывала на сына, хмуро бредущего рядом с ней. За эти дни Евгений осунулся и как-то постарел… Во всяком случае, складки, идущие от крыльев носа к уголкам губ, обозначились резче и глубже, хотя, возможно, прежде она просто не обращала на это внимания… Ей было непереносимо жаль Женю и за то, что он переживал сейчас, и за то, что ему еще предстояло пережить. Именно поэтому генеральша и приняла очень нелегкое для нее решение.
Евгений едва заметно вздрогнул, стоило Нине Владимировне заговорить, словно не ожидал, что мать решится нарушить установившееся между ними молчание. И тогда она, сама удивляясь боли, вдруг прозвучавшей в ее голосе, а главное – тому, что во второй раз за последние дни говорит в общем-то не совсем то, что собиралась, вдруг произнесла негромко, но очень отчетливо:
– Знаешь, я вам с Машей так завидую.
– Ты… Что?..
Женя медленно, как будто преодолевая сопротивление неожиданно ставшего густым воздуха, повернулся к ней всем туловищем и растерянно уставился на мать. Генеральша печально улыбнулась и кивнула:
– Да, завидую… Понимаешь, мне ни разу в жизни не довелось никого любить вот так сильно, как… Как любит тебя Маша и как любишь ее ты… Ни разу я не мучилась так горько и так… счастливо… Да, счастливо! Из-за другого человека…
– Мама, ты хоть понимаешь, что говоришь?! – Внезапно у Жени затряслись руки, до этого безвольно лежавшие на коленях, отчего сердце Нины Владимировны в очередной раз сжалось от почти непереносимой жалости.
– Судя по всему, понимаю гораздо лучше тебя, – она отвела глаза от его прыгающих пальцев. – И то, что ты сейчас собираешься сказать, не аргумент!..
– А… Что я, по-твоему, собираюсь сказать?.. – он растерялся окончательно.
– Что еще ты можешь сказать, кроме как обвинить Машу в обмане и чуть ли не предательстве по отношению к тебе? Тебя просто… Как это нынче говорят?.. Ах, да, вот… Тебя просто-напросто ЗАКЛИНИЛО на этом, сынок!.. И преодолеть барьер этого… клина ты не в состоянии, а ведь не только пора, но и необходимо его преодолеть!..
Нина Владимировна перевела дыхание и, уже не глядя на замершего неподвижно рядом с ней сына, продолжила:
– Тебе не приходило в голову, что, в сущности, каждому их нас есть что скрывать? И тебе – тоже. Помнится, в первый год, когда твоя фирма начала приносить наконец реальный доход, ты по-настоящему, мой милый, сорвался в ту же отвратительную бездну, в какую тогда модно было срываться у вас, молодых бизнесменов, дорвавшихся наконец до настоящих денег… Молчи, Женя! Ты полагал, я этого не знаю? Не знаю, отчего ты по меньшей мере раз в неделю не ночевал дома, отправляясь во все эти сауны со своими якобы деловыми партнерами?.. Но я знала. И не только я!
– Неужели? – Евгений почувствовал под ногами знакомую почву. – И кто ж это тебе все это наговорил?
– …Об этом знала Нюся, знал твой старший брат и, разумеется, Эля… Только не надо сейчас оправдываться. То, что скрыла от тебя твоя жена, куда благороднее и… И трагичнее, чем ты можешь себе предположить!..
Нина Владимировна откинулась на спинку скамьи и с облегчением умолкла: главное, ради чего она затеяла этот разговор, было, наконец, сказано…
– Ты… – Евгений тяжело глотнул, откашлялся и продолжил: – Значит, ты и в самом деле что-то знаешь… Как ты можешь молчать, видя, в каком я состоянии, как?!
– Как обычно! – генеральша твердо глянула на своего сына и решительно поднялась на ноги. – Даю тебе честное слово, что не позднее, чем через два дня, я не просто расскажу, я… Я продемонстрирую тебе все, что тебя интересует, Женя. Но у меня есть условие, без которого я не стану тебе помогать ни под каким видом.
– У тебя еще и условие… – Он смотрел на мать с отчаянием, не находя в себе сил подняться вслед за ней со скамьи и в который уже раз в своей жизни понимая, насколько женщина, давшая ему жизнь, сильнее его самого. Он понимал уже, что, каким бы ни было ее условие, он его примет… Обязательно примет! Разве за эти страшные, разрушительные дни он не успел понять, что не в состоянии самостоятельно спасти не только их с Машей брак, не представляя уже при этой своей жизни без нее, но не в состоянии просто жить и даже работать? Все вдруг сделалось бессмысленным и бесцельным, включая его любимое детище – фирму, столько лет подряд бывшую едва ли не смыслом всей его жизни. Да, мать права, были и сауны с девочками, но не ради порочных развлечений, к которым его не тянуло решительно никогда, а как раз ради дела – дела, бывшего смыслом существования… И если смысл этот утрачен, значит, это и вовсе не смысл. А нечто не подходящее на такую важную роль…
Пустота. Вакуум. Вот что оказалось теперь реально в его душе… Ни один человек в мире не может жить с этим, и он, Евгений, не исключение. Да, ему сейчас страшно. Страшно потому, что если он, сам того не замечая, сделал сутью и целью своей жизни женщину, в итоге обманувшую его и предавшую, значит, вновь произошла страшная, непростительная подмена того, что люди называют очень высокопарно. Пусть в нынешние времена это звучит смешно, глупо… Но разве от этого слабее боль совершенной ошибки? Разве легче понимать, что вновь идешь не тем путем, вновь плутаешь в трех соснах, не видя выхода? Да и какая разница, что каким-то там идиотам смешон этот самый «высокий штиль», если он существует реально, как учили когда-то его в советские времена в университете – «объективно и независимо от нашего сознания»?!
– Давай свое условие, – Евгений, криво усмехнувшись, посмотрел матери в глаза.
– Ты сейчас поднимешься к Маше, – твердо произнесла генеральша, – и попросишь у нее прощения за эти ужасные дни. За то, что жалко и мелочно пытал женщину, которую любишь и которая любит тебя, о прошлом, в котором ни тебя, ни этой любви не было. И обязательно скажешь, что ничего об этом прошлом отныне и навсегда знать не хочешь.
Они смотрели друг другу в глаза, не произнеся более ни звука.
Евгений отвел взгляд первым. И, с облегчением переведя дыхание, генеральша добавила:
– Всю ответственность за дальнейшее, Женя, я беру на себя. Если ты решишь, что я допустила ошибку, с меня и спросишь…
– Так… – Владимир обвел насмешливым взглядом оставшихся за ужином домочадцев. – Теперь и наш Женечка вслед за супругой решил не выходить к столу из своего убежища?
– Замолчи! – Эля сердито положила вилку и нахмурилась, опередив собиравшуюся ответить сыну Нину Владимировну. – Женька сейчас у Маши, я видела, как он туда входил минут пять назад.
– Они оба отказались ужинать, когда я принесла Мане еду, – подтвердила Нюся, казалось, впервые за последнее время ожившая. – Дай-то бог, может, помирятся…
Она сняла с подноса последний стакан наваристого компота и, нимало не смущаясь взглядами хозяев, быстро перекрестилась.
Владимир нахмурился и перевел взгляд на Нину Владимировну.
– Твоя работа, мама?..
– Замолчи немедленно! – Эля вновь не дала свекрови ответить, хлопнув ладонью по столу, отчего Нюсин компот, выплеснувшись из стакана, расплылся на скатерти некрасивым грязно-желтым пятном. – Ты… Ты сию минуту прекратишь ёрничать и извинишься перед матерью за этот безобразный тон!
За столом на мгновение установилась тишина, после чего Владимир, медленно развернувшись к жене, уставился на нее с недоумением.
– Ты что, Эль, с крыши свалилась? – Его голос никак нельзя было назвать уверенным, скорее наоборот. – Я не понимаю, почему, а главное, за что должен извиняться… И вообще: мне надоели все эти чертовы ваши тайны! Среди нас что – и вправду убийца?! И если нет, почему, в конце-то концов, все друг от друга что-то скрывают, прячутся по своим углам, ведут за спинами какие-то проклятые, непонятные разговоры?! Мама, я сейчас – вот прямо здесь, при Эльке, тебя спрашиваю: за каким дьяволом мы с тобой таскались в этот хренов пансионат? Можешь ты мне ответить на этот вопрос?!
Нюся что-то уронила в кухне. От грохота все вздрогнули.
– Елки-палки, Нюся!.. Аккуратнее надо! И так у всех нервы ни к черту…
– А у некоторых еще и язык! – сурово произнесла Нина Владимировна. – Вот что, Владимир… Хватит. Возьми себя в руки и извинись перед Нюсей.
– Теперь тебе ясно, за что ты должен извиниться перед матерью? – все еще агрессивно произнесла Эльвира. – И если ты этого не сделаешь, то перестанешь существовать для меня!..
Владимир молча открыл и закрыл рот, посмотрел на жену, потом на суровое лицо генеральши и, облизнув отчего-то пересохшие губы, сдался.
– Прости, мама… Я действительно погорячился… И ты, Нюся, не сердись, – он обернулся к Нюсе, так и стоявшей неподвижно на пороге с подносом в руках, словно в поисках поддержки, и криво усмехнулся. – Нервы… Скорее бы все это наконец кончилось.
Нюся ничего ему не ответила. Она смотрела на Нину Владимировну каким-то странным тяжелым взглядом, словно внезапно разглядела на ее лице нечто до сих пор незнакомое и неожиданное. Потом, так и не произнеся ни слова, Нюся развернулась и ушла с веранды, ее тяжелые шаги затихли где-то в стороне кухни.
– Ну ладно, – Нина Владимировна через силу улыбнулась и тепло глянула на Элю, нервно перекатывающую по столу какую-то невидимую крошку. – Действительно, хватит, пожалуй, прятаться по углам… Предлагаю после ужина сыграть в «дурака», как в старые добрые времена…
– Каждый за себя? – поинтересовался Володя. – Хотя можно Нюсю позвать… А может, Женька с Муськой присоединятся…
– Это вряд ли, – заметила Эля. – Но предложение мне нравится… Нюся! – она повернулась, окликая домработницу, которая почти сразу же появилась на пороге, отчего-то по-прежнему с подносом в руках. – Будешь с нами в карты играть? – поинтересовалась Нина Владимировна. – Посуду, наверное, уже можно убирать…
– В карты?.. – Нюся посмотрела на хозяев растерянно. – Вообще-то я неважно себя чувствую, Ниночка Владимировна… Но если надо, то…
Только сейчас генеральша обратила внимание на бледность своей подруги и на ее словно замедленные движения.
– Что с тобой, дорогая? – генеральша встревоженно всмотрелась в Нюсино лицо.
– Ничего особенного, не волнуйтесь ради бога, – поспешно пробормотала та.
– Иди, Нюсенька, ложись, – Эля поднялась из-за стола. – Посуду я сама уберу… И карты сейчас принесу, я знаю, где они лежат!
Вопреки обыкновению, спорить Нюся не стала и действительно отправилась в свою комнату, прихватив из кухонного буфета аптечку.
Маша Панина рыдала на плече своего мужа. Наконец она разжала крепко сцепленные вокруг его шеи горячие руки и, пряча от Евгения опухшее от слез лицо, скользнула рядом с ним на кровать, уткнувшись в подушку.
– Ну ладно, Маш… – нежно проговорил Евгений, едва увидел осунувшееся от страданий лицо жены. – Я был таким идиотом, – пробормотал он, поглаживая спутавшиеся волосы Маши, плечи которой все еще вздрагивали. – Ну посмотри же на меня, Муська, тебе слезы даже идут… Не прячься, дурочка!..
– Ничего мне не идет, – глухо возразила она. – Опухшая уродина… Не хочу, чтобы ты меня такой видел…
Евгений с жалостью посмотрел на сжавшуюся в комочек Машу:
– Дурочка… Я тебя люблю… Мама была права…
Маша перестала вздрагивать и на мгновение замерла, потом, вдруг начисто позабыв про свое опухшее лицо, резко поднялась и повернулась к мужу:
– Мама?.. При чем тут твоя мама?!
– Понимаешь, – Женя виновато посмотрел на нее, – она мне сегодня такого перцу дала за то, что я… В общем, популярно объяснила, кто в нашей семье самый отчетливо выраженный идиот, не умеющий ценить своего счастья… И – тебя!..
– Женька, ты врешь… – хрипло прошептала Маша. – Она же меня нен… Н-не любит… Врешь ты все!
– Не вру! – улыбнулся Евгений, привлекая к себе жену. – Я и сам-то думал, что она к тебе относится не то чтобы здорово… Как видишь, мы оба ошиблись… И слава богу!..
– Не может быть… – Маша вдруг вывернулась из объятий мужа и ловко соскользнула на пол, подошла к окну, повернувшись к Евгению спиной, она замерла, словно сказанное им заставило ее вспомнить нечто крайне важное.
Лучи закатного солнца просвечивали насквозь и без того полупрозрачный легкий халатик Маши, и Женя невольно отметил, вглядываясь в изящный силуэт, четко прорисовавшийся на фоне окна, что Маша за эти дни стала еще более хрупкой, чем прежде. Словно подтаяла, как подтаивают на весеннем солнце последние зимние сосульки во время звенящей капели… Его сердце сжалось от жалости и… радости: ведь это из-за него она так сильно переживала! Значит, действительно любит его – в общем-то не слишком молодого и отнюдь не писаного красавца.
– Иди ко мне… – позвал он жену охрипшим от волнения голосом, но Маша отчего-то продолжала стоять возле окна, хотя все эти годы неизменно и сразу отзывалась на его зов любви…
Евгений не мог знать, что его жена провела сегодня, вероятно, самый страшный день своей жизни.
Сегодня утром она вдруг поняла, что продолжать и дальше тупо жить, скрывая от мужа своего ребенка, каждый раз замирать от страха и жалости уже не просто трусость. Маша поняла, что прятаться от истины ей больше негде. И тогда, собрав в кулак всю свою волю, она стала думать, сопоставлять, анализировать все, что произошло за эти дни в семье Паниных и вокруг нее, стараясь припомнить каждую мелочь, каждую самую незначительную деталь…
Это оказалось делом непереносимо трудным и отчаянно страшным: ведь каждый шаг приближал ее к истине, знать которую так не хотелось, от одной мысли о которой ее кожа покрывалась «морозными» пупырышками. А грозный призрак одиночества, казалось, хватал за горло и медленно с садистским наслаждением душил ее – абсолютно беззащитную перед оказавшимся таким жестоким словом – жизнь… Вот этот свой страх, эту боль и выплакивала она на плече мужа, почти не чувствуя радости оттого, что он эту боль сумел хотя бы частично облегчить, хоть это и не решало остальных ее проблем… И вот – последний удар: оказывается, не кто иной, как свекровь, подтолкнула своего сына к ней, неугодной, нелюбимой, второсортной…
Маша вспомнила, как два дня назад утром Нина Владимировна зашла к ней, чтобы предупредить о приезде следователей, и какое у нее было непонятное выражение лица… Что же такое случилось, что – теперь-то Маша это осознала – неприступная генеральша вдруг посочувствовала своей младшей невестке? Что?!
Смутная мысль о возможной причине мелькнула, так и не проявившись до конца, Маша не успела ее поймать и, глубоко вздохнув, смирилась с тем, что понять все сразу невозможно. Кроме того, сейчас, сию же секунду ей понадобятся, наверное, все силы для того, чтобы совершить отчаянный поступок, не совершив который она не сможет оставаться в доме Паниных. А значит, наверняка потеряет своего мужа, без каких бы то ни было шансов вернуть его хоть когда-нибудь… Она, Маша, не справится с тем дополнительным грузом, который вместе с открытой истиной улегся ей на плечи. Разве имеет она право позволить раздавать себя? Хотя бы из-за сына Вани, белокурого, трогательно-худенького мальчишки, с такой радостью ожидающего каждую среду, ставшую для него главным днем недели?
Маша крепко сжала пальцы и повернулась к Жене:
– Завтра среда? – произнесла она глухо.
– Кажется… – Женя посмотрел на нее с недоумением. – А зачем тебе? Я, честно говоря, тоже потерял счет дням…
– Женюра, – попросила Маша, – брось мне, пожалуйста, платье, оно возле тебя, на полу… Ты меня правда любишь?
– Дурочка, – проговорил он с нежностью. – Еще как… И тебе совершенно ни к чему платье… Иди сюда!
– Я приду, – Маша отчего-то передернула плечами, – если ты захочешь этого, немного позднее…
– О чем ты?
– Мне нужно спуститься ненадолго вниз… С тобой вместе, Женечка… Потом, если захочешь, вернемся… Дай платье, ладно?
Евгений почувствовал, как с прежней тревожностью ёкнуло его сердце и, молча подняв основательно измявшееся Машино платье, подал его жене.
– …И ты опять в дураках! Володя, это несерьезно, – Нина Владимировна покачала головой. – Ты просто-напросто не хочешь играть!
Владимир пожал плечами и вяло возразил:
– Ничего подобного! Просто я привык играть двое на двое, а не каждый за себя…
В этот момент все трое услышали за дверью шаги. Эля начала было говорить, что сейчас придут Маша с Женей и будут наконец партнеры, но слова буквально застряли у нее в горле, едва Евгений и его жена появились на пороге. Ни разу за все эти годы Маша не позволяла себе появиться на людях в подобном виде: измятое платье, опухшее лицо без косметики. Генеральша ахнула и вскочила на ноги, вопросительно уставившись на вошедших.
Маша нервно окинула взглядом всех троих.
– А где… Где Нюся?
– Она приболела… Съела что-то… – Нина Владимировна с тревогой смотрела то на Машу, то на Женю. – Что… Что случилось?
– Женечка, – Маша повернулась к мужу. – Пожалуйста… Приведи Нюсю, она мне нужна…
И едва Евгений, покорно пожав плечами, отправился выполнять ее поручение, Маша вновь повернулась к остальным.
– Я должна вам всем кое-что сказать!
– Стоит ли? – Нина Владимировна предостерегающе подняла руку. – Маша, я, по-моему, догадываюсь, что именно, и думаю, что ты несколько спешишь…
– Нет! – невестка мотнула головой. – Вы даже не догадываетесь… Я не знаю, о чем вы, но все равно… Я хочу сказать, я… я…
Она на мгновение зажмурилась, услышав за спиной шаги мужа и Нюси, откликнувшейся на Машину просьбу, все еще бледной, как успела отметить глянувшая мельком на домработницу Эльвира. Но Маша уже взяла себя в руки, ее голос как-то непривычно низко вибрировал, когда она вновь заговорила, не глядя ни на кого по отдельности и в то же время умудряясь смотреть на них на всех сразу.
– Я хочу сказать вам, что знаю, кто убийца. – Машино лицо в этот момент напоминало застывшую маску. Она продолжила в сразу утяжелившейся, обморочной тишине. – Я знаю, кто застрелил этого подонка Любомира, кто прикончил его сестру… Не удивляйтесь, Нина Владимировна, я знаю, что ее тоже убили… Эля мне сказала сразу же, как только вы сами сказали ей… – И внезапно круто развернувшись к каменно застывшей на своем месте Нюсе, она выкрикнула: – Это сделала ты, мама! Слышишь меня?.. Мама, это сделала – ты!..
Сдавленный звук, вырвавшийся из Элиного горла, на миг оглушил всех. В следующую секунду все осознали смысл того, что выкрикнула Маша. Время остановилось, перестав существовать, а пространство вокруг сделалось иным.
«Вот так, наверное, приходит смерть», – почему-то подумалось Нине Владимировне…
Перед ее глазами в этом самом безвременном пространстве внезапно замелькали, соединяясь в новую реальность, в новую картину ее собственной действительности разноцветные – то яркие, как синее майское небо, то тусклые, как обрывки черных осенних туч, кусочки мозаики, казавшиеся ей раньше ненужными, лишними, ничего не значащими.
Она бы ни за что ни тогда, ни позднее не сумела объяснить, как могли пролететь за считанные секунды перед ней вереницы лет и десятилетий, высвеченные совсем иным светом подлинных событий, прятавшихся ранее за яркими или, напротив, тусклыми и незаметными масками обмана, в котором вновь же была виновата прежде всего она сама… Нет, не только она, но и она – тоже…
Вот перед ней промелькнуло совсем юное лицо деревенской девчонки, рекомендованной кем-то из знакомых в помощь ей, не справлявшейся с собственным нехитрым домашним хозяйством. Вот – восхищенный взгляд красавчика майора, любимца ее мужа, скользящий по крепенькой Нюсиной фигурке… Вот, спустя почти год, несколько долгих, тяжелых месяцев без Нюси, уехавшей в деревню хоронить сестру и разбираться с наследством… Полно, да была ли вообще сестра?.. И что именно похоронила ее преданная подруга в те далекие годы – свою единственную надежду на женское счастье, свою единственную любовь, перенесенную на рожденную ею девочку, которую еще предстояло оторвать от сердца с немыслимой, звериной болью и решимостью?!
– Мама, мама, пожалуйста… Не надо, мама! – Нина Владимировна пришла в себя, откликнувшись на этот отчаянный зов, и с изумлением обнаружила, что находится у себя в комнате, на собственной кровати, над ней склонилось искаженное отчаянием Женино лицо, а ногам почему-то горячо… Почему?
Этот вопрос по неясным причинам волновал ее гораздо сильнее всего остального и придал сил.
– Женя, не кричи, – попросила она. – Ну, что ты кричишь? Со мной все в порядке, отойди… – И, подняв ставшую удивительно тяжелой руку, она сама оттолкнула Женю, скосив глаза вниз. И почти не удивилась, обнаружив, что там, в какой-то все еще немыслимой дали, как будто в иной, по сравнению с нормальной, перспективе, плачет, уткнувшись в ее, кстати почему-то обутые ноги, Маша. И тогда она едва слушающимися ее губами произнесла впервые в жизни по-новому имя своей младшей невестки, мягко окликнув ее:
– Муся, немедленно прекрати рыдать, я жива, как видишь… И еще поживу…
Маша подняла наконец свое измученное бесконечными часами рыданий лицо и, словно не веря собственным ушам, замерла, уставившись на свекровь, которую никто из них уже и не надеялся увидеть живой. «Что?..» – прошептала она, скользнув к изголовью Нины Владимировны, не обратив внимания на то, как расступились остальные, словно оставляя их наедине.
– Я сказала, – прошептала генеральша, – что непременно поживу еще… Должна же быть у твоего Ванечки хотя бы одна бабушка?..
Маша, словно все, до последней капли, силы оставили ее, наконец молча осела на пол, уткнувшись лицом в край ее постели. Наступившую тишину вдруг нарушил Женя.
– К-какой еще В-ванечка? – он непонимающе посмотрел сначала на взъерошенный затылок жены, потом – на мать.
Генеральша спокойно выдержала взгляд сына и все еще шепотом, но зато очень твердо произнесла:
– Об этом мы еще успеем с тобой поговорить…
