Текст книги "Роза Галилеи"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Я ничего не понимаю в гистамине, гепариназе и возможных причинах шока. Для меня все эти слова значат только одно: даже самый лучший анестезиолог – всего лишь человек, а не Бог. Никто не застрахован от несчастного случая или оплошности. Человек невиновен, пока не доказано противное. Бессмысленно думать о том, что именно произошло в операционной.

Тогда у меня остался только Давид. Потом у нас появился ты, моя любовь с перламутровыми глазами. Давид тоже полюбил тебя с первой минуты и с самого начала признал собственным сыном. Он действительно сделал ради нас с тобой все, что мог.

Вот так растасовалась наша колода любви, боли и тоски. Каждый раз, когда я слышу по радио хриплый голос Шломо Арци, у меня к горлу подкатывает спазм. Я не могла назвать тебя Ури, поэтому я назвала тебя Шломо. Кто знает, остался бы Ури со мной? Он не был из того теста, из которого лепятся отцы семейств. Зато таким был и остается Давид. Но я благодарна Ури за то, что он подарил нам тебя.

После твоего рождения мне стало некогда пестовать Ромео и Джульетту. Вместе с Давидом мы выкорчевали капризные розовые кусты. На их месте у нас вырос упорный и неприхотливый кактус-опунция, с невзрачными цветами, зато с сочными, сладкими плодами в колючих шкурках.

Фонарщик

– А где же тот ясный огонь? Почему не горит?

Сто лет подпираю я небо ночное плечом…

– Фонарщик был должен зажечь, да, наверно, спит,

Фонарщик-то спит, моя радость, а я ни при чем.

Булат Окуджава

Мальчик терпеливо ждал, пока соседи заснут, а чтобы самому не провалиться в дрему, обдумывал предстоящий побег.

Когда наступило Великое Осмысление, ему было всего пять с половиной, и родители велели скрывать, что он уже научился читать. Кроме этого, в нем не было ничего плохого, обычный легкомысленный дурачок, даже не осознающий своего тогдашнего счастья: капризничал за едой, рыдал из-за сломанной машинки или лопнувшего мяча, не слушался родителей, ссорился со старшей сестрой. Правда, ему и сейчас досаждают всякие мелочи, например выбитый зуб, но это трудно забыть, когда язык все время натыкается на распухшую десну. Но мама, папа, старшая сестра, любимая собака, игры, книжки и мягкая, чистая постель, все это было очень давно. Восемь лет и три месяца назад. Считать можно, цифры не запретили. От бессмысленных и невыносимых воспоминаний о прежнем, теплом и добром мире, о том, куда делись мамины руки и папин голос, спасает повторение доверенных ему текстов. Из прежней жизни у него остались только тексты.

Тексты следует повторять, но лучше в них не вдумываться. Просто выпевать, как всякое магическое заклинание, наслаждаться музыкой стиха: Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… Потому что смысл часто непереносим. Дойдешь до строчек: Счастье, когда у погибшего мужа останется добрый сын, чтоб отомстить, – и слова бьют под дых внезапно, сильно и подло, как ударила бы вернувшегося бродягу притолока родного дома, ставшая слишком низкой за годы скитаний. Но даже самые мучительные тексты все же безопаснее людей.

Заученных книг было много. Как только его отец заметил, что мальчик запоминает каждое слово, он начал читать сыну. Потом мальчик сам научился читать и заглатывал книги почти постоянно, пока их можно было достать. Отец говорил, что тексты бессмертны, пока их кто-то помнит. За это они будут хранить своего хранителя. Они хранили, но лучше бы оставили умереть.

Самого отца прошлой осенью не стало. Вот после этого мальчик решил бежать. Заученные книги здесь никому не нужны: усталая женщина, едва догадавшись, что слышит стихи, с усилием поднялась с камня, посмотрела на чтеца с упреком и отошла на другой конец двора. Один из соседей, прослушав Земную жизнь пройдя до половины, сам утратил правый путь, и с его помощью в сумрачном аду очутился мальчик. Узникам тут слишком страшно за себя, чтобы пожалеть кого-нибудь другого.

Пока что все попытки бегства проваливались. Но он будет продолжать. Тесная комната заполнилась храпом, сопеньем и сонными вскриками соседей. Мальчик поднялся с вороха ветоши, осторожно двинулся к двери. Сколько раз он проделывал этот путь по узкому проходу в кромешной тьме! Прошлой ночью задел за кружку, и его сразу схватил за ногу бородатый мрачный дядька из дальнего угла. Вот и сейчас скрип двери заставил замереть, казалось, грохот сердца в ушах должен разбудить спящих, но соседи только заворочались. Прокрался по темному коридору, бесшумно ступая босыми ногами и нащупывая стены, медленно, стараясь не брякнуть, не скрипнуть, откинул с входной двери ржавый крюк. Выбрался во двор.

Ватник с огромным номером пришлось оставить в бараке, и сразу налетели злобные порывы ветра, стужа кусала сквозь драную рубашку до позвоночника. Свет луны равнодушно высвечивал виселицу с качающимися телами. Мальчик старался не глядеть в ту сторону. Обхватил себя руками, втянул бритую голову в плечи и, трясясь от холода, выжидал, пока предательский диск заволокут тучи. В темноте побежал через двор и уже почти достиг подворотни, чтобы скрыться в кривых переулках, как кто-то сбил его с ног и навалился сверху тяжелой, смрадной тушей. Он забился, пытаясь высвободиться, но туша душила его и при этом истошно вопила. По злобному, дикому вою узнал сумасшедшую тетку, часто рыскавшую по двору в поисках объедков. Тут же послышался лай собак, окрики сторожей и выстрелы. Тетка отвалилась, расползлась по земле рыхлой, бесформенной кучей: за поимку узника кидают съедобные отбросы.

Во двор влетели хрипящие, рычащие, роняющие пену псы, волоча на поводках солдат, ослепил свет фонарей, нога в кованом ботинке врезалась под ребра, от острой боли перехватило дыхание, луна раскололась и рассыпалась звездами. Тщетно ты, пес, обнимаешь мне ноги и молишь родными! Солдаты били его ногами и прикладами по почкам, по голове, по ребрам, а когда устали, бросили в яму смертников. Птицы твой труп и псы мирмидонские весь растерзают! Он уже знал, что теперь будет нестерпимо больно и страшно до самого конца, а потом придется начинать все с самого начала. Но он не сломается, он здесь не останется.

Следующей ночью он снова боролся со сном. Лежал в вонючей, стылой комнате, тщательно вспоминал каждый промах и ошибку, чтобы на этот раз продумать и предусмотреть любую мелочь.

Выждал, пока затих злобный сосед, уткнулась в стену похожая на скелет тетка, заснул угрюмый, бормочущий под нос, полупомешанный старик под крохотным окном. Все эти забитые, измученные, ожесточившиеся люди пытались помешать его бегству, и мальчик давно научился опасаться их страха, зависти или ненависти. Были и такие, кто не мешал, – отворачивался или делал вид, что не заметил, но помогать не решался никто, ни узники, ни те, кто все еще был на свободе. Беглец мог рассчитывать только на себя.

В эту ночь он бесшумно прокрался по коридору, выскользнул во двор, убедился, что мерзкая пожирательница объедков не сторожит поблизости, что патруль с собаками далек, благополучно нырнул в лабиринт улочек, пересек весь Сектор и добрался до ворот. До сих пор все шло по плану – в это время караульный часто уходил погреться. Отчаянно цепляясь за решетки непослушными от слабости и холода руками, мальчик вскарабкался до верха створок, переполз, изранившись, через стекло и колючую проволоку и соскользнул с внешней стороны ограды, срывая кожу с ладоней. Никто не заметил его, никто не услыхал и не остановил.

Лежащий за пределами огороженного квартала ночной город равнодушно спал. Держась в тени домов, босой, с кровоточащими руками, падая и хромая, он убегал все дальше от Сектора. Остановился в нерешительности лишь перед открытым, освещенным фонарями и простреливаемым, как полигон, мостом. Пока боролся со страхом, из боковой улицы выехал автомобиль, ослепил фарами. Мальчик вжался в перила, машина затормозила, опустилось оконное стекло, мужской голос окликнул дружелюбно:

– Ну, чего стоишь? Лезь внутрь!

Беглец вздрогнул, он не верил в бескорыстную доброту чужаков. Водитель не мог не догадаться, откуда бежал полуголый, тощий и грязный оборванец.

– Залезай, тебе говорят! – Немолодой, лысоватый мужчина в пальто с меховым воротником дотянулся до пассажирской двери, приоткрыл ее. – Быстрее!

Мальчик поглядел на далекую воду реки. Нет, если он прыгнет в нее, он утонет, он не умеет плавать. Обреченно, как в кошмаре, влез внутрь. Машина тут же резко, с визгом, стартовала и помчалась вперед, прямо на дорожную заставу.

– Пожалуйста, не надо… – всхлипнул он безнадежно. В этот раз он добрался так далеко!

– Заткнись. – В голосе водителя больше не было доброжелательности, он железной хваткой вцепился в руку беглеца, затормозил только у опущенного шлагбаума. К машине подскочил солдат, распахнул дверь, направил внутрь дуло автомата. Шофер пихнул мальчика солдату:

– Куда смотрите? Не видите, что они у вас как тараканы разбегаются?

Мальчик пытался сопротивляться, вырваться. Он цеплялся окровавленными руками за руль, за сиденье, за ручку двери, но от удара прикладом по голове захлебнулся горячей железной кровью, потерял сознание и умер, не приходя в себя.

Той осенью было еще много ночей, когда ему удавалось перебороть усталость и страх и решиться на еще одну попытку. Иногда его задерживали прямо в ночлежке, иногда – в Секторе, несколько раз удалось достичь города. Его хватали запуганные соседи, ловили надзиратели или охрана, останавливали добровольные пособники. Таких было много: Привет вам, Розенкранц и Гильденстерн! Каждая попытка заканчивалась неудачей, многие – мучительной казнью, после которой его всегда откидывало к начальной точке, на прелое лежбище в тесной комнатушке-камере, к упорным планам нового побега. Я не был мертв, и жив я не был тоже.

Лишь в ноябре он сумел добраться до железнодорожного полотна. Вскарабкался в идущий мимо товарняк и закопался в груду угля. Всю холодную ночь мальчик трясся от холода и припоминал истории успешных побегов: чернокожую Элизу, перебравшуюся через реку во время ледохода в свободный Огайо, Эдмона Дантеса, покинувшего замок Иф в мешке смертника, Рэда, бежавшего из Шоушенка.

На рассвете высунул голову из угля. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Поезд остановился, вокруг был какой-то большой город. Вдоль путей брели обходчики. Мальчик спрыгнул на насыпь с противоположной стороны, пригнувшись, добежал до домов и нырнул в узкий переулок. Одиссей искал место, где люди не знают весла, а ему необходимо было достичь места, где люди не слышали о Секторе и где тощий, босой нищий не вызвал бы подозрений.

Моросил дождь со снегом. Из последних сил мальчик ковылял по булыжнику пустынного переулка, обхватив себя руками, уже не скрываясь. Еще в пути он закоченел так, что почти не чувствовал холода, сбитые о булыжники ноги оставляли кровавые следы, в голове мутилось и тошнило от голода. Он добрался дальше, чем когда-либо прежде, но по-прежнему не обрел ни крова, ни пищи, ни помощи. Проклятые тексты кружились в голове, но они не грели, не кормили, не залечивали раны. Беглец впервые пал духом, а это лишало сил и упорства вернее, чем мучения. Если он отчается, как отчаялся отец, он тоже навеки провалится в безвозвратное небытие. Пусть. Пусть прекратятся эти бессмысленные страдания. Умереть. Забыться. И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желанная? Скончаться. Но тогда исчезнут все доверенные ему тексты! Быть может, он их последний Хранитель? Ну и что. Похоже, никому на свете больше не нужны ни он, ни сбереженные им книги.

Он дойдет до крыльца вон того серого дома, и будь что будет. Только чудо могло бы его спасти, а чудо – сколько ни пытайся, не запланируешь. Чудес вообще не бывает. Он доковылял до намеченного порога, и тут дверь парадного распахнулась, толкнула его в плечо, дома вокруг него завертелись, он рухнул.

На этот раз мальчик очнулся не в яме смертников и не в вонючем бараке, а в какой-то светлой незнакомой комнате. Он лежал на диване, под теплыми одеялами, над ним склонялась немолодая женщина с гладко собранными седыми волосами. У нее были водянистые, серые глаза. Ее рука погладила его по обритой голове:

– На, попей.

Она поднесла с его лицу горячее питье, от которого шел цветочный пар. С ее помощью он приподнялся и сделал несколько обжигающих глотков. Старушка ушла, шаркая тапками, потом появилась снова, с большой миской в руках. Села на край постели, стала кормить его с ложки бульоном с рисом. Сладкое тепло пошло от живота в грудь, потом в руки и ноги. Постепенно его перестало трясти и колотить. До сознания дошли ее бормотания:

– Я так испугалась! Чувствую, кого-то сшибла, смотрю – лежит за дверью: крохотный, тощенький, как котенок. Едва живой ведь, а пока я тебя наверх тащила, отбивался, как птенец от кошки!

Тихонько смеялась, качая седой головой. Старушка была высокая, худая, в темном длинном платье, голос ласковый, движения неторопливые. На морщинистом лице торчал крупный нос, который оседлали кривоватые очки в проволочной оправе. Мальчик молчал, только слушал, пил, ел и следил за своей спасительницей. Потом провалился в сон и спал почти бесконечно.

Проснулся от запаха вкусной еды. Он по-прежнему лежал в настоящей комнате, на мягком диване, застеленном чистой простыней. Его спасительница, 64-151163193-48, или попросту 48, принесла ему большую миску с картофельным супом и пирожки с капустой. Теперь он уже ел сам. Съел все пирожки. Живот приятно надулся. Слез с кровати. 48 вскипятила большую кастрюлю воды, они вместе дотащили ее до ванны, и впервые за бесконечно долгое время мальчик мылся: сначала долго валялся в обжигающей воде, блаженствовал в клубах пара, потом мылился дегтярным мылом и основательно тер себя жесткой мочалкой, оттирая отвратительную грязь барака. Только когда ставшая мутной вода в ванной совсем остыла, встал, с наслаждением полил себя из черпачка чистой теплой водой из принесенного старушкой ведра. Его обволокло, обняло, высушило досуха мягкое, доброе полотенце. Мальчик переоделся в приготовленную для него одежду: мужские штаны, немножко суровые, потому что из плотного сукна, но очень надежные, со множеством застегивающихся на тугие пуговицы карманов, и в податливый, теплый свитер, уступчиво растянувший горловину. Приятно пахнущая сухоцветом одежда оказалась велика, пришлось закатать штанины и рукава. В проталине пара в зеркале обнаружилась большая, ушастая голова на тощей шее. Отражение вгляделось в него большими черными глазами, улыбнулось, сначала неуверенно, кривовато, а потом от одного пылающего уха до другого.

Хотелось хлеба, жирной колбасы, яичницы, соленых огурцов, жареных грибов, всего, что можно было кусать, жевать, проглатывать и при этом испытывать счастливую тяжесть удава, заглотившего свинью. Спасительница кормила его и ничего не спрашивала. Он сам, давясь кусками, выдал приготовленную байку – пришел, мол, из деревни, мать умерла, а отчим бил его, вот он и сбежал. Она только покачала головой:

– Можешь ничего не объяснять.

Он опустил глаза. У старушки был мягкий голос и грустные глаза старой черепахи, она ласково гладила его по макушке. А он смертельно устал быть начеку и опасаться. Впервые за долгое время между ним и чужим человеком протянулась паутинка симпатии и доверия, не было сил оборвать ее ложью. Сглотнув слюну, мальчик признался, что сбежал из Сектора, а все его родные уничтожены, потому что были Книжниками. Старушка отошла к окну, долго сморкалась и кашляла, глядя в окно. Когда вернулась, черепашьи глаза были красными как у кролика.

– Что произошло с нашим миром?

Ну, это-то просто. Не зря же он хранил столько книг.

– Распалась связь времен, – объяснил наставительно.

– Что же люди-то такие бесчеловечные? Как же это никто тебе не помог?

Мальчик растерялся: как же это 48 такая старая, а умудряется ничегошеньки не знать о людях и о жизни?! Пробормотал:

– Люди как раз как люди. Кто же будет помогать, если за это вешают? Вот вы, зачем я вам сдался?

Тут же спохватился, что она испугается или обидится. Но она только ответила:

– Люди не всегда действуют так, как им выгодно.

Ну, у мальчика накопился совсем иной опыт. Поэтому он и самой 48 не очень-то доверял. Когда на второй день она ушла, якобы на рынок, ему стало тревожно, ожили все его страхи. Может, вовсе не на рынок потопала неожиданная благодетельница, а в полицию, получить за донос какое-нибудь крохотное благо. Он давно убедился, что для большинства людей самый маленький пустяк важнее, нужнее и полезнее, чем его жизнь.

Сунул за пазуху оставшийся хлеб, ссыпал в мешочек овсянку, набил боковой карман бобами, повесил на шею связку засушенных грибов, но так и не нашел в себе силы уйти на мерзлую, опасную улицу из дома, где тикали ходики и в тени кисейных занавесок тянулись к северному свету чахлые фиалки. Бездомные – такие горемыки. Гонимые суровой непогодой, что впроголодь блуждаете без крова. Это все из-за этой ее улыбки, похожей на восход солнца после ночи с вурдалаками. И из-за того, что вчера она вытащила из чулана стремянку, расставила ее, вскарабкалась наверх, сняла с антресолей мужскую клетчатую рубаху, спустилась, разгладила рубаху обеими руками и сказала:

– Я надеюсь, она тебе подойдет.

Разве можно верить людям? Он потрогал языком впадинку от зуба. Все, с кем ему приходилось иметь дело, предавали, пытали, убивали. Кроме мамы, папы и старшей сестры. Ну, еще старика, который отдал ему ватник. И дядьки, запретившего соседям выгонять его. Припомнилась еще женщина с солдатской кухни, которая всегда выкидывала свежие отбросы, когда он подходил порыться в объедках. Один раз солдат бросил ему хлеб в яму. Караульный как-то отвернулся, он тогда решил, что случайно.

Будь что будет, он останется.

Старушка вернулась одна, без полицейских, зато со свежим хлебом, много-много хлеба, а еще с морковкой, капустой, картошкой и тремя мелкими, побитыми яблоками, все три отдала ему. Он вечность не ел ничего вкуснее.

Отец говорил, что у каждого есть имя, что на самом деле человек – не номер, поэтому мальчик спросил 48, можно ли называть ее Бабушкой? Она опять улыбнулась, и он понял, что либо угадал, либо нашел для нее правильное имя.

Бабушка так радовалась его появлению, будто ей до него забот не хватало. Костлявые руки с синими венами мелко дрожали, но все время делали что-нибудь замечательное и доброе: жарили картошку, варили невероятно вкусный перловый суп, отрезали добавочный толстый кусок хлеба, заваривали чай, открывали следующую банку варенья, сладкого, как хороший сон, стирали и штопали мальчику одежду, перешивали в куртку найденное в чулане старое одеяло, смазывали и бинтовали его ссадины.

На полке обнаружились старые шахматы. Игра всколыхнула память о детстве, постепенно он припомнил несколько простых дебютов. Бабушка совсем не умела играть, даже не знала, как эти шахматы к ней попали:

– Ох, не сдала я их, а тут ведь буквы…

– Ну и что? – Мальчик рискнул, и осторожно добавил: – А раньше целые книги были! Много!

Бабушка взглянула на пустые полки, усмехнулась:

– А то я не знаю.

Он решился и прочитал ей свой любимый рассказ «Случай на мосту через Совиный ручей». Она слушала внимательно, согласно кивала большим носом, а когда чтец замолчал, глубоко вздохнула:

– Мы натворили столько ужасных вещей, что оказались недостойны таких рассказов.

Нет, Бабушка, конечно, была достойна. Мальчик не выдержал и принялся читать ей «451° по Фаренгейту».

– Смотри, как они уверяли, что желали людям только хорошего! – покачала головой старушка. – Намеревались сделать всех счастливее, объясняли, что без книг будет гораздо лучше… У нас-то так не церемонятся. Люди должны быть смирными и послушными, как машины. А книги этому мешают.

Он подтвердил:

– Стоит начать их читать, непременно всякого наберешься. А если кто-то прочитал и запомнил очень много книг… – Мальчик сам не знал, как объяснить то необыкновенное, что творится с Книжниками: – Эти люди, они как больные. Только не смертельно, а… наоборот… – Бабушка все равно не поверит, не стоило вдаваться в подробности, но все же предупредил: – Это еще и жутко заразно, если я буду много вам читать…

Тут наконец спохватился и замолчал, потому что она плакала. Он попытался ее утешить:

– Вы необыкновенно, очень-очень хорошая. – Она засмеялась и отрицательно закачала головой. – Конечно, хорошая, – сказал он уверенно. – Меня вон спасли!

Она закашлялась и нагнулась к печке, где потрескивали и вкусно пахли кукурузные лепешки. Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые. Но, оказывается, не все несчастливые – злые.

Он стал читать ей, выбирая любимые произведения отца. Читал о долгом возвращении воина на свой остров, о принце, защищавшемся сумасшествием от коварства и предательства, о сумасшедшем идальго, защищавшем несчастных, о вековом одиночестве людей, не умевших любить, о любви, оказавшейся сильнее смерти, и о печальной смерти двух юных любовников…

Когда уставал читать, они сражались в шахматы. Скоро оба страстно увлеклись игрой. Бабушка то и дело путалась, отвлекалась, задумывалась, забывала, чей ход, постоянно переспрашивала, как ходит ферзь, а как королева. Он сердился:

– Да ферзь это и есть королева! Это самая сильная фигура! А вы ее за пешку отдали!

– Иногда именно так и надо!

– Что значит «иногда»? Шахматы это логическая игра, у нее строгие правила!

– Если доверять одной логике и правилам, можно дойти до того, что вокруг творится, – не сдавалась Бабушка.

И продолжала играть неправильно. Она не умела рокироваться, путала ладью со слоном, хваталась за чужую фигуру, ходила наобум, не замечала случайно поставленного ею шаха, первая поражалась, когда ее пешка каким-то образом доходила до противоположного края доски и превращалась в ферзя. Но верно заметил древний грек, что самый разумнейший может лишиться мгновенно рассудка, может и слабый умом приобресть несказанную мудрость. Старушка хоть и посмеивалась сама над собой, но каким-то необъяснимым образом использовала любую оплошность противника, а в решающий момент абсолютно случайно делала самый выигрышный, единственно правильный ход. Так или иначе, но, играя словно по наитию, она умудрялась неизменно ставить мальчику мат. Когда он допытывался, почему она выбрала тот или иной ход, только оправдывалась:

– Сама не знаю. Так лучше всего показалось. А как же еще? Себе надо доверять.

Ее необъяснимое, слепое везение одновременно бесило и раззадоривало. Эта ускользающая шахматная победа стала казаться такой важной, как будто от нее на самом деле хоть что-то зависело. Он удвоил внимание, тщательно обдумывал каждую проигранную партию, выискивал ошибки, пытался строить тактические комбинации и стратегические планы, трясся над каждой пешкой, но все его расчеты снова и снова рушились из-за неожиданных вариантов и неучтенных ситуаций, как будто он играл не в шахматы, а в какую-то слепую карточную игру. Мальчик продолжал проигрывать досаднейшим образом. Приходилось признать невозможное: рассеянная, бестолковая Бабушка оказалась природным, стихийным гением игры чистого разума.

В перерывах между турнирами он исследовал ее жилище. В чулане при крошечной кухоньке обнаружилась почти незаметная дверь, из нее узкий черный ход вел на чердак, а оттуда через маленькое окошко можно было вылезти на черепичную крышу, примыкавшую к остальным крышам тесно стоявших домов.

С каждым днем бывший узник становился все сильнее и увереннее в себе. Скоро и бритая голова обросла волосами. Но главное – впервые за долгие годы он жил с человеком, который с каждым днем становился ему все дороже. Бабушка заставила его поверить, что его знания не напрасны, что отец был прав – хранимые в памяти тексты кому-то нужны. Но отсюда следовало, что это только привал, только остановка, что ему придется продолжать свой путь.

Чем больше книг он перескажет старушке, тем быстрее он сделает для нее все возможное, тем скорее настанет пора уходить, искать других людей, которым нужны хранимые им тексты. Потому что это долг Книжника.

Сначала спасительница отговаривала мальчика, а потом смирилась, поняла, что он прав. Разумеется, грядущий уход тоже оказался причиной для множества забот: Бабушка перешила всю хранящуюся у нее мужскую одежду – так и не рассказала, чья она, да он и сам догадывался и не стал спрашивать. Насушила в духовке хлеб на сухарики, дотошно объяснила, как выбраться из города и куда ведут различные дороги. А он все малодушно откладывал уход из теплого, сытного дома на холодные, беспощадные улицы злобного, пронумерованного мира. Душа зацепилась за родного человека, как взгляд за огонь.

Когда они сели за свое последнее шахматное сражение, про которое он еще не знал, что оно окажется последним, именно Бабушка, с ее необыкновенным чутьем обозначила всю судьбоносность исхода:

– Этот турнир решит судьбу игроков! Побежденный будет мыть посуду!

Он засмеялся и впервые стал играть легко, бездумно и стихийно, как сама Бабушка. Так расслабился, что отбросил свои постоянные расчеты и размышления. Как часто нас спасала слепота, где дальновидность только подводила… Словно читая его мысли, она подбодрила:

– Правильно, не трусь, куцый хвост, доверяй себе.

– Это когда я трусил-то? – задохнулся от возмущения мальчик и отважно, без колебаний, двинул ферзевую белую пешку на середину поля, на d4.

Впервые за долгие годы он чувствовал, как отлегла, распустила когти постоянная потребность планировать и контролировать каждое свое действие. В этот последний раз он играл, положившись на интуицию, исходя из первого порыва, и ходы его, может, случайно, а может, из-за приобретенного опыта, были удачнее сделанных после вдумчивых расчетов.

– Вот видишь, – радовалась Бабушка, – я же говорю, в чудо надо только поверить! Все, теперь чудеса сплошным потоком хлынут! Зря ты мне не верил.

Правда, зря. Самому теперь странно вспомнить. А она, как всегда, делала глупости.

– Вы смотрите, гарде же! – предупредил он ее: – Ферзь под ударом!

– Что делать. Иногда приходится жертвовать королевой. – Бабушка сказала это таким грустным голосом, что ему пришлось сглотнуть и поморгать: – Да не бойтесь, даже если вы проиграете, я вымою вашу посуду! – утешил он ее великодушно.

– Да верю я, верю, любовь моя! Я как увидела тебя в первый раз, так сразу все запланировала: вот, думаю, наконец-то я нашла, кто будет мыть мою посуду!

Он расхохотался и продолжал слушаться своего наития. Королеву ее съел, а деревянную фигурку машинально сунул в карман. Скоро его пешка сумела дойти до края, превратилась в нового ферзя, и он впервые сумел поставить Бабушке мат. Долгожданная победа обрадовала так сильно, будто он не рассеянную старушку одолел, а всех своих неисчислимых врагов. Мальчик неприкрыто ликовал:

– А здорово я вас разгромил, да? Даже сам не знаю, как это у меня получилось!

Они смеялись и дурачились, и вдруг он почувствовал, что все, больше тянуть невозможно, настала пора покинуть этот дом и двигаться дальше, к другим людям. Радость мгновенно испарилась. Он боялся тяжелого прощания, поэтому не признался, что уйдет на рассвете, но Бабушка словно догадалась – тоже погрустнела, притянула его к себе, поцеловала в макушку.

Мальчик лег, не раздеваясь. Заснуть долго мешали тяжелая мерная капель по жести, далекий гудок поезда, шорохи старого дома.

В предрассветный час мансарду затряс оглушительный грохот, истошные крики «Полиция! Открывайте!». Мальчик вскочил с дивана, и, не размышляя, отдался спасительному инстинкту, который понес его к черному ходу. Успел услышать, как рухнула входная дверь, донесся топот сапог, жалкий Бабушкин вскрик, выстрелы. Холодная волна ужаса затопила мозг, но ноги сами несли, руки машинально распахнули и прикрыли за собой тайную дверцу, тело скользнуло наружу. Перепрыгивая с крыши на крышу, он стремительно удалялся от приютившего его крова.

Успел ли прочитать ей достаточно? Стала ли она Книжником? Теперь никогда не узнает.

Задержался, только когда поскользнулся, упал, и что-то больно кольнуло в бедро. Из кармана выпала и покатилась по скату черная королева. На секунду потерял равновесие, в глазах потемнело, и голова пошла кругом. Неужели он снова придет в себя на вонючем топчане барака?! Но нет. Он был здесь, высоко над городом, свежий ветер обдувал его, он был свободен. Чудо самопожертвования, доброты и щедрости случилось: королева принесла себя в жертву ради пешки, и пешка не имела права растратить понапрасну этот дар.

Над острыми крышами вставала заря. В окошках загорались огоньки, в домах просыпались, вставали люди. Он будет прилежным и добросовестным Хранителем, он будет неустанно зажигать фонарики знания и дарить доверенный ему свет каждому, кому он нужен, кто готов нести его дальше. От множества светочей станет светло, и когда-нибудь мальчик дойдет до края поля. Там из Книжника он снова станет просто человеком. Взамен бессмысленных цифр возьмет себя настоящее имя, то, которым звала его Бабушка, пусть оно и девчачье: Любовь.

Сионские ворота

На диване своем искала я себя и не нашла

Юность моя в граде Иерусалиме прошла в райском ничегонеделании на диване. Диван тот достался мне и ушел от меня неправедными путями. Пора поведать это родовое предание, полное библейского смысла.

Что делает отец большого иерусалимского семейства, когда Господь наконец-то благословляет его сионистскую издательскую деятельность на благо диаспоры покровительством американских спонсоров? С размахом царя Соломона, построившего Храм, приобрел мой отец для моего младшего брата раскладной шедевр мебельной промышленности. Не для самого младшего из моих младших братьев, имя которому Йонатан, и не для самого старшего из них, коего нарекли Давид, а для среднего из моих братьев, которому дано было имя Том от рождения его.

В общей же сложности оказался папа-патриарх благословен пятью чадами. Но как благословен? Не совсем благословен. Скорее, проклят. Проклят отцом своим, дедушкой моим, еще в юности дней своих. Когда стал непокорный отрок слишком дерзким и неподатливым для традиционных, действенных способов отеческого внушения, возопил мой дед в педагогическом бессилии:

– Я тебе, Фелька, гад, паразит, зла в жизни не желаю! – И, услышав такое, удивленный Господь прислушался. – Я тебе только желаю, чтобы у тебя было пятеро таких, как ты, фарнбренд золст ду верн!^[3]

Крепко, как любовь и смерть, отцовское слово, нет в мире ничего крепче него. Пророчество осуществилось словно в притче о Валааме: в точности, но обернувшись при этом благословением вместо проклятия, народил наш родитель пятерых отпрысков. Жестоковыйный, пытался он бороться с судьбой единственным оставшимся способом – завести шестого. Но раз было сказано – «пятеро», то, как в романе «Пятеро» великого деятеля сионизма Жаботинского, пятеро нас и есть.