Текст книги "Роза Галилеи"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Ури, такой же кефирно-белый, как я, только еще и веснушчатый, хмыкает:

– Как же ты, Шош, без датчан-то проживешь? Ты же с ними каждую пятницу пиво хлещешь и танцуешь до полуночи!

Чернявая Шоши действительно пользуется бешеным успехом у постоянно сменяющихся волонтеров из Северной Европы.

Ицик вмешивается:

– Неевреи, Шоши, это совсем другое дело. Мы не о расовой чистоте заботимся, но мы не просто сельскохозяйственные работники, мы перво-наперво – идеологическое движение, сионистское, и не можем ожидать от арабов, даже граждан Израиля, поддержки наших национальных устремлений. Поэтому их не принимаем. Но многие из европейцев-волонтеров навсегда связали с нами свою судьбу!

Об этом свидетельствуют светлые кудри и голубые глаза половины кибуцных малышей.

– Да, Шош, – гогочет Ури, – может, и тебе наконец повезет: кто-нибудь из Йенсенов захочет связать свою судьбу с еврейским народом, а ты тут как тут, наготове с пирогами!

Шоши, польщенная любым вниманием, с напускной досадой пытается ударить его, он смеется, прикрываясь длинными худыми руками.

Один из самых трудных моментов новой жизни – это одинокие походы на обед. С ужином все просто – мы с Рони приходим вместе, и наш стол тут же заполняется его друзьями. В стальных лоханках на раздаче каждый вечер одно и то же: оливки, помидоры, огурцы, красные перцы, лук, зернистый творог «коттедж», сметана, вареные яйца, в сезон появляются авокадо с собственных плантаций, иногда кухня балует ломтиками «желтого» сыра, подобия швейцарского. За ужином вся компания сосредоточенно измельчает овощи, сотворяя общий на весь стол знаменитый израильский салат. Ребята шутят, смеются, я восседаю на почетном месте – рядом с Рони.

Но без него плохо. По утрам я маскирую страх перед столкновением с коллективным питанием под трудовое рвение – забегаю в столовую лишь на минуту, намазать хлеб творогом, и несусь в пошивочную мастерскую пить кофе уже на рабочем месте, под рассказы моей Эстер.

Сегодня пионерка сионистского движения в ударе:

– Идея кибуцев принадлежит мне!

Пнина, спрятавшись за швейной машинкой, заводит очи горе и выразительно вертит пальцем у виска. Я стараюсь не замечать ее бестактности.

– Мой отец был с Украины…

– Эстер, так, значит, вы говорите по-русски! – восклицаю я. Так приятно было бы хоть с кем-нибудь говорить по-русски!

Эстер возмущена моим великодержавным предположением:

– Нашим лозунгом было «Еврей, говори на иврите!». В нашем доме не было ни идиша, ни украинского, ни русского! Мы изживали еврейское рассеяние! Мои родители были среди основателей первого в Израиле кибуца – Дгании. Вам, неженкам, такое и не снилось – жара, комары, болезни! Тиф, малярия, холера!

– И все в одном лице! – кивает Пнина на неприятельницу.

– Мы осушали болота, строили дома, пахали, сеяли… А в тридцать втором мы с моим Аврумом наш Гиват-Хаим основали, – небрежно замечает праматерь Страны. – Кто-то, конечно, сломался, подался в город, некоторые в Европу вернулись, не выдержали наших трудностей. Но даже они успели внести свою лепту, и постепенно становилось легче. Без кибуцев здесь не было бы ни сельского хозяйства, ни Страны! Если бы не Дгания, сирийцы в сорок восьмом весь Кинерет захватили бы!

– Эстер, в Дгании вы, наверное, знали поэтессу Рахель? – Трогательные, грустные песни на ее стихи – душа Страны.

Эстер резко бросает тоном праведника, вынужденного доказывать свою правоту:

– А что, Рахель, Рахель! Конечно, про озеро Кинерет она красиво написала, но работница из товарища Блумштейн была никудышная – вечно больная, туберкулезница. Только детей заражать!

– На всякий случай ее наши гуманные социалисты из своей Дгании взашей выперли, – уточняет бывшая учительница Пнина.

– А Моше Даяна вы помните?

– А что Моше Даян-то? Две руки, две ноги, два глаза – ничего особенного в нем не было… – небрежно роняет Эстер, ровня героям.

– Не то что наша Эстер! – язвительно шипит Пнина.

За время исторического экскурса наступает время обеда. Рони, как большинство работающих в поле мужчин, обедает в тени ангара, и мне приходится топать в столовую самостоятельно. О том, чтобы сесть, как на самом деле хотелось бы, одиноко и независимо у окна, опереть на соусники раскрытую книжку и спокойно наслаждаться свободным временем, и речи нет. С таким же успехом можно нацепить себе на лоб гордое сообщение: «Я антисоциальный изгой!» Плохо опоздать, когда все знакомые уже разбегаются, но самый неприятный вариант – появиться в столовой слишком рано, до того, как образовались «свои» столы. Собственного магнетизма на то, чтобы привлечь компанию, мне не хватает. Если не к кому подсесть, я пытаюсь оттянуть время, задумчиво слоняясь у лоханок с рисом и курицей. Но сколько времени можно нагружать поднос? В конце концов, приходится где-то устроиться первой. И потом с затаенной неловкостью наблюдать, как появляются ребята ядра и как некоторые, старательно уперев глаза вдаль, проходят мимо моего столика, образуя позади веселые группы. Иногда рядом рассаживается чужая компания, и приходится деловито завершать свой обед, делая вид, что не слышишь и не слушаешь не обращенных к тебе разговоров.

Но сегодня за столом первого ряда сидит Рути, воспитательница, с которой я успела недолго поработать в детском саду, и я с облегчением подсаживаюсь к ней. Вскоре к нам присоединяется ее муж, Нимрод, типичный кибуцник – высокий, мускулистый, загорелый и красивый, как юноша с агитплаката. Он начинает расспрашивать, где я жила, да когда приехала, да что делает моя мама… Узнав, что мама работает инженером в Иерусалимском муниципалитете, Нимрод преисполняется огромного уважения.

– Подумать только! Какая молодец! И язык сумела выучить, и найти работу по такой сложной специальности! Мама, конечно, сионистка, раз все в СССР бросила и в Израиль приехала?

Насчет последнего я не уверена. Эстер – сионистка, но мама?

– Она просто очень упорная, гордая и упрямая. У нее было много хороших проектов, но начальство ходу им не давало. Ей начальник как-то заявил: «Так вы в своем Израиле строить будете!» Ей стало обидно. Мама говорит, ей захотелось начать новую жизнь. Зато теперь в Иерусалиме по ее проекту уже половину перекрестков в центре города перестроили!

– Ну, раз приехала свою страну строить, значит, сионистка! – уверяет Нимрод.

Его восхищение моей мамой впечатляет и меня. Теперь я знаю, каково это – вживаться в новую жизнь, и понимаю, что все же мать у меня и впрямь молодец.

– А в Израиле тебе нравится?

Это спрашивают абсолютно все израильтяне и с таким любопытством, как будто мое мнение решающее. Но я уже знаю, что им просто очень хочется услышать что-нибудь хорошее о своей стране от тех, кто жил еще где-нибудь, даже если это «где-нибудь» – Советский Союз. Мне и в самом деле нравится – с того сентябрьского дня, когда меня впервые ослепило израильское солнце на иерусалимских камнях, я попробовала вкусный ананасовый йогурт и углядела в витрине на улице Яффо женское кружевное белье.

– А в кибуце?

Тоже. После белокаменной Москвы и желтокаменного Неве-Яакова нравится зелень газонов и буйство цветов, жизнь на природе, бассейн, нравится разъезжать на велосипеде, быть вместе с Рони, нравится напряженность существования в гуще людей, в постоянном общении, даже борьба за место в столовой нравится в момент, когда со мной беседует красивый Нимрод. Особенно нравится уверенность в будущем: отработала свои восемь часов в мастерской, и ты – свободный человек, никаких забот, не надо беспокоиться о деньгах, не надо сдавать никакие экзамены, не надо учиться и волноваться, что из тебя ничего не выйдет.

– Конечно, – довольно кивает Нимрод, – у нас очень высокое качество жизни!..

О качестве жизни тут толкуют постоянно. Создается впечатление, что кибуцники несколько приуныли от того, что в городах у людей теперь и квартиры больше, и образование выше, и машины все доступнее. Даже моя мама с помощью репатриантских льгот приобрела «форд эскорт». Городские все чаще ходят в рестораны и за границу ездят не в порядке общей очереди, устанавливаемой общим собранием. Наш главный и почти единственный козырь – бассейн – не в силах перевесить все эти блага. Амбиция оставаться краеугольным камнем страны вообще давно отброшена всеми, кроме Эстер. Но несколько положений остаются по-прежнему незыблемыми: в кибуце очень хорошо растить детей, кибуцная молодежь – костяк армии, сами кибуцники – соль земли, и тут царят всеобщее равенство и порука. Поэтому гиватхаимники упорно противопоставляют жестокой прозе цифр дохода на душу населения облагораживающую поэзию кибуцного «качества» жизни.

Весь обед я проболтала с Нимродом, счастливая стремительным расширением знакомств среди аборигенов.

На следующий день, узрев дружественную воспитательницу, бодро шагаю к ее столу, но Рути почему-то кисло смотрит в сторону, и мямлит:

– Извини, у нас занято, я обещала занять место для Анат и ее мужа, и Гая… и всех ребят…

Залившись краской, подбираю поднос и пересаживаюсь, но есть не могу – из глаз потоком льются слезы, и остановить их не получается. Кажется, все смотрят на меня. Бросаю проклятый обед и выскакиваю из столовой.

Я надеялась, что никто не заметил унизительной сцены, но ничто не тайно в жизни товарищей, и вернувшаяся с обеда Далия набрасывается на меня с утешениями:

– Да ты не обращай внимания! У Рут в прошлом году роман был с Менахемом, они с Нимродом едва не разошлись, так теперь она боится, что он с ней так же поступит, вот и бросается на каждую, с кем он заговорит!

Я неубедительно делаю вид, что мне все равно, немного потрясенная осведомленностью общественности о личной жизни каждого члена общества. Спустя час заявляется сама бедовая Рути и долго неловко извиняется передо мной, тем самым еще больше подчеркивая меру нанесенной обиды. После ее ухода Эстер тут же уносится в воспоминания:

– У нас Сара изменила Гершону, так он застрелил и себя, и Довика, и ее!

– А что, – рассказы о примусах сбивают меня с толку, – измена была такой редкостью?

Но Эстер уклоняется от ответа, способного очернить память пионеров:

– Другие времена были! Это нынче только в кафе на Ибн-Гвироль норовят посиживать!

Видимо, эта когда-то увиденная и неприятно поразившая Эстер картина разложения нынешнего поколения, понапрасну растрачивающего жизнь по злачным местам, не дает покоя старушке. Чем еще занимаются городские, у которых ни земли, ни хозяйства, Эстер даже вообразить не в силах, знает только, что раз не доят и не пашут, то, значит, сплошь пустяками. Основательница Земли Израильской приводит пример былой похвальной принципиальности:

– Когда кибуц Гиват-Хаим разделился на Йехуд и Меухад, так с теми, кто в Йехуд ушел, мы на веки вечные все отношения порвали!

Я слышала о размежевании, и по сей день поселение Гиват-Хаим Йехуд стоит по другую сторону дороги от нашего Меухада.

– А из-за чего произошел ваш раскол?

– Как из-за чего? – Старушка всплескивает руками. – Они поддерживали партию Мапай, а мы – Мапам!

– И что, с одной буквой разницы вместе было не ужиться? Обе были рабочие партии…

Эстер хватается за плоскую грудь, где все еще пылают идеологические страсти:

– Мапайники изменили социалистическому лагерю! Они стали поддерживать западный блок! Что же, мы должны были молча смотреть, как они посылали лекарства в Южную Корею?

Оказывается, меня занесло в кибуц, основанный оголтелыми сталинистами!

– Саша, не обращай внимания, – спасает меня начальница. – Это в пятидесятые годы было актуально, а сегодня вся разница – те читают газету «Давар», а мы – «Аль а-Мишмар»!

– «Давар» – дрянь газета! – непримиримо заявляет Эстер. – Далия, я себе взяла полметра от этой фланели и семьдесят пять сантиметров ситца. Вычти с меня!

Она собирается после обеда шить городским внукам. Далия небрежно машет рукой:

– Не важно, Эстер, это никому не нужные остатки!

Но от Эстер не отмахнешься.

– Вычти! Не твое добро, чтобы им разбрасываться! Я ради него всю жизнь трудилась и теперь имею полное право, чтобы ты общественное имущество берегла и с меня вычитала! – Пятнистыми руками любовно разглаживает отрезы, наверное представляя в них далеких внучат.

Далия учит меня обметывать петли. Я спрашиваю:

– А теперь мы к какой партии принадлежим?

– Движение, конечно, поддерживает Рабочую партию, но члены кибуца имеют право и думать, и выбирать, кого хотят. Особенно теперь, когда у власти Ликуд… Только кто же попрет против собственных интересов?

– А Ликуд против нас?

– Против, конечно. У них свой электорат, жители городков развития. Ему надо что-то дать, а чтобы что-то дать, это что-то у кого-то надо забрать. – Далия поджимает губы. – Один малахольный Шмулик за них голосовал! Отнекивается, но шила-то в мешке не утаишь!

Учитывая, что голосование тайное, я вновь поражена прозорливостью товарищей.

– Как это здесь все всё про каждого знают?

– Ну, разумеется! Мы же под постоянным рентгеном живем!

Вечером спрашиваю Рони:

– Чем этому Ликуду не нравятся кибуцы? Ведь кибуцы сами свою землю завоевали и удержали! Они же создали в стране сельское хозяйство!

– Мало ли что… – Рони пожимает плечами. – Заслуги бывшие, а привилегии – нынешние.

– Какие привилегии? У них же нет ничего своего!

– Это у тебя ничего своего. А у кибуцных движений и земля, и заводы, и монополия сельскохозяйственного кооператива Тнува.

По-моему, только справедливо: у кого же и должна быть земля, как не у тех, кто ее обрабатывает? Впрочем, не это самое интересное. Рассказываю Рони о бурных отношениях Рути и Нимрода. Он удивляется:

– А Рути-то с чего ревновать?

– А тот, кто изменил, после этого сам начинает подозревать другого, – я пускаюсь в дебри психоанализа, внимательно наблюдая за сердечным другом.

Рони смеется, притягивает меня к себе и небрежно замечает:

– Не волнуйся, я тебя ни к кому не ревную.

Слышать это больно.

Я понимаю, что в столовой никто не пытается намеренно меня обидеть и я не отверженная. Просто каждый садится с теми, с кем работает или с кем дружит, а у меня все еще нет ни единой подруги. Но это понимание не облегчает те пятничные вечера, когда Рони занят на дежурстве. Девушки каждый третий или четвертый выходной дежурят в детских домах и в столовой, чтобы люди всегда были сыты и дети присмотрены, а мужчины – в коровнике, индюшатнике и на прочих горячих участках хозяйства.

Все праздники и еженедельный приход царицы-субботы справляются в кибуце с большой помпой: пусть не читается ни единая молитва, не совершается омовение рук, не преломляется хала, не пьется вино, не кошерна пища, зато происходит «замена религиозного смысла праздника национальным наполнением» – Рош-а-Шана превращается в простой еврейский Новый год, Шавуот – в праздник урожая, Песах – в исход евреев из диаспоры. Легче всего с Ханукой, отмечающей победу Маккавеев над греками, но и остальные, менее податливые даты, включая Судный день, все же обеспечивают вескую причину поесть, повеселиться и отдохнуть.

Одна Эстер принципиально выходит на работу в Судный день.

– Бога нет! – убежденно заявляет она. – А значит, и никакого Страшного суда тоже не существует! Так что праздновать нечего!

Довольная неопровержимой логикой своего довода, воинствующая атеистка прихлебывает йогурт и осторожно жует вставными челюстями предварительно растертый вилкой банан, демонстративно оскверняя пост назло раввинам, религиозным предрассудкам и прочим средневековым мракобесиям, несовместимым с прогрессивным обликом социалиста-кибуцника.

Нынешние поколения уже не сплошь убежденные богоборцы, в праздничные вечера все наряжаются, семьями и группами сходятся в торжественно освещенную и украшенную столовую. Оказаться в такой день неприкаянной немыслимо. Я прилагаю унизительные усилия, чтобы заранее договориться и прийти в столовую с кем-нибудь из знакомых. Если не удается – предпочитаю остаться в своей комнате голодной.

С одной стороны, бурлящая динамика кибуцной жизни ввергает каждого в гущу людей, а с другой – обрекает изгоев на тяжкие муки неприкаянности среди сплоченных масс. Этими сложностями я предпочитаю не делиться с Рони. Он, всеобщий любимчик, не может себе представить подобных проблем, и мне не хочется, чтобы он знал, насколько я одинока и зависима от него. Меньше всего я рвусь выглядеть жалкой именно в его глазах. Пока я сама потихоньку справляюсь с трудностями, мне кажется, другие их не замечают, и мне удается сохранить достоинство. И все же, возможно, со стороны я не представляю достаточно героическую фигуру – вскоре после случая с Рути ко мне подсаживается опекун группы Ицик и заводит разговор о взаимоотношениях кибуца и личности.

– Людям трудно с отличными от них! Кибуц – это настоящее прокрустово ложе, и беда тому, кто не может в него уложиться, – рассуждает мудрый руководитель. – Как организация мы, разумеется, отдаем себе отчет в том, что нельзя всех причесать под одну гребенку. Нам понятно, что любому обществу нужны нетривиальные люди, что они, как мутации, добавляют в него необходимые изменения и новшества.

Хотя я точно знаю, что помимо русского акцента никаких других ярко выраженных талантов у меня не имеется, я все же отношу слова Ицика к себе, и мне утешительно быть причисленной к натурам выдающимся, в общий ряд посредственностей не укладывающимся.

– Мы стараемся создать для таких людей необходимые условия, пойти им навстречу. Художникам выдают студии, их освобождают на несколько дней в неделю для творческой работы…

Хм, пожалуй, если мне выдадут студию и время на творческую работу, взамен они получат только еще более высокую гору прочитанных лентяйкой романов. Если честно, коллектив затрудняется переварить меня не столько из-за моих исключительных талантов и достоинств, сколько из-за моей погруженности в себя да общего убеждения, что я приволоклась сюда лишь вслед за Рони. Вдобавок от нормальных израильтянок меня отличает неутолимая страсть к нарядам. Приобретенные навыки кройки и шитья вкупе с доступом к швейной машинке превратили эту любовь в манию, и по вечерам я торчу посреди кибуцных рябушек залетной райской павой.

– Движение-то старается, но отдельные товарищи с трудом переносят, если ближнему перепадают любые особые привилегии, – вступает в разговор подсевший к нам высокий величавый старик. На него мне указывали уже несколько раз, шепча: «Это сам Ицхак Бен-Аарон!»

– Саша, познакомься: товарищ Ицхак Бен-Аарон – истинный пример кибуцного равенства! Наш Ицхак был одним из основателей рабочей партии Авода, в течение многих лет беззаветно служил отечеству в качестве депутата кнессета, возглавлял министерства, даже Всеобщими профсоюзами управлял! А теперь, оставив все высокие должности, вернулся в Гиват-Хаим и ухаживает за кибуцными клумбами!

Симпатичный старикан смущен похвалами.

– Да ладно, Ицик, где родине нужен был, там и трудился, – скромно отмахивается он. – Я счастлив наконец-то скинуть общественное бремя.

Государственный деятель, едва его партия проиграла выборы и потеряла власть, вернулся, подобно древнеримскому Диоклетиану, в родные пенаты подстригать розы. Теперь этот живой символ идеалов равенства, одетый в синюю рабочую униформу, руководит системой поливки газонов.

– Ицхак, мейделе Саша собирается подняться на землю, новый кибуц создать – Итав!

– Хорошее дело, – одобряет человек-легенда. – С этим Табенкиным я еще в кнессете первого созыва дружил, похвально, что образуется кибуц его имени… Из Советского Союза? – определяет он мой акцент.

– Три года назад из Москвы…

– Я всегда знал, что советская молодежь, как только приедет, устремится в кибуцы! Там воспитали замечательное поколение! – Он назидательно поясняет Ицику: – Они умеют и готовы решать общенациональные задачи! Несмотря на все ошибки и перегибы советского руководства, героический советский народ выиграл Вторую мировую! – Ветеран рабочего движения не может нарадоваться: – Первыми в космос человека запустили! Нам такие, как ты, ох как нужны!

Бывший глава профсоюзов ласково хлопает меня по плечу. Чувствуя себя недостойной репутации Гагарина и ветеранов Великой Отечественной, которую он называет Второй мировой, я решаюсь разбить иллюзии старикана и открыть идеалисту глаза на тот прискорбный факт, что, помимо меня, из всех прибывших в Израиль бывших граждан СССР в кибуц не подалась ни единая душа:

– Все не совсем так, я за другом сюда пришла.

Ицхак Бен-Аарон отмахивается от моего оправдательного лепета куриной ножкой:

– Это и есть диалектика исторических событий: людям кажется, что они действуют, руководствуясь личными мелкими мотивами, а на самом деле ими движет неизбежный поступательный ход исторического процесса!

Жизнь с Рони – это, конечно, личный, но вовсе не мелкий мотив. Однако любовь была только первопричиной моего прихода в кибуц, теперь я здесь по собственному желанию. Жизнь в ядре стала моей жизнью, и хочется, чтобы она была успешной, хочется, чтобы меня уважали и приняли как равную, как свою. Уложиться в прокрустово ложе нормальности хочется куда сильней, чем оставаться неприкаянной мутацией.

Теперь при виде меня Ицхак Бен-Аарон каждый раз радостно машет тяпкой и кричит:

– Как жизнь, товареш Тэрэшкова?!

Мне нравится это идиотское приветствие и приятно, что у меня с легендарным товарищем Бен-Аароном есть нечто общее – вряд ли кто-нибудь кроме нас слыхал о Терешковой.

Между тем мои русские книги прочитаны и перечитаны, и хотя говорить на иврите мне стало едва ли не легче, чем по-русски, прочесть на нем что-нибудь помимо газетных заголовков все еще бурлацкий труд. Но поскольку жизнь без чтения невыносима, бреду в кибуцную библиотеку, и выбираю роман «Мой Михаэль» Амоса Оза, первую книгу на древнееврейском, которую я читаю по доброй воле, не понуждаемая экзаменами.

Раз в месяц мы с Рони навещаем родителей в Иерусалиме. Останавливаемся у моей мамы, как и все остальные, давно поддавшейся шарму моего друга и смирившейся с нашим сожительством. Я дорожу этими поездками, они дарят редкую возможность побыть с любимым наедине. В кибуце Рони постоянно в гуще народа. Спать он приходит намного позже меня, а встает, наоборот, раньше. Зато в автобусе мы наконец-то вдвоем, и его остроумие и обаяние ненадолго принадлежат мне одной.

В Иерусалиме Рони спешит встретиться с Дани и Галит. Рьяно агитирует друзей пойти по его стопам.

– Вот даже Саше нравится, – приводит он разящий довод, – скажи, Саш?

– А что тебе там нравится? – Галит заламывает бровь, выпускает на меня облако дыма.

– Там никогда не скучно, хоть и не просто. Отношения с людьми интересные, я себя узнаю с другой стороны, наверное, меняюсь.

Задумываюсь, потому что не хочу звучать агитбригадой. Не стоит упоминать и другой плюс: там никому нет дела до того, что мной так и не преодолены экзамены на аттестат зрелости. Гораздо хуже в глазах товарищей, что я в армии не служила. Чтобы члены ядра не подумали, будто имеют дело с душевнобольной или пропащей, приходится терпеливо объяснять, что меня не призвали из-за того, что я тогда еще иврит не знала, и мать у меня одиночка, и в моем призывном потоке оказался избыток девушек. Мне даже повестки не прислали, я сама явилась в военкомат, опасаясь, что меня сочтут дезертиром. Сначала, как сумела, заполнила в военкомате анкеты, потом сдавала тест на знание иврита, тут даже не пришлось симулировать тупость, потом со мной поговорил какой-то офицер, а потом выдали коленкоровую книжицу с освобождением от несения военной службы соответственно такому-то параграфу. А высшего образования в кибуце почти ни у кого нет, ну и что? У Галит и Дани его тоже нет. Только мама и тетя Аня воображают, что без него не прожить.

– Ни стирать, ни гладить, ни готовить, ни в магазин ходить, ни посуду мыть, ни в автобусах трястись. Восемь часов отработала, и свободна, – безудержно хвастаюсь я. Добавить еще, что женщины в кибуцах великодушно избавлены от тягот руководящих постов? – В кибуце детей легко растить, в каждой семье по трое-четверо.

– И что же ты со всем этим свободным временем делаешь?

Врать, что на досуге-де открываю новые законы астрофизики, не решаюсь, но и в том, что большую часть времени запойно раскладываю пасьянсы, тоже не спешу признаваться:

– С друзьями общаемся, в бассейн ходим, – и чтобы окончательно рассчитаться за былую дрессировку при чистке туалета, небрежно добавляю: – Думаю записаться в кружок парашютистов-любителей.

Галит вздыхает:

– Ладно, если меня в постоянный штат не возьмут, тоже в парашютисты-любители двинусь.

Меня коробит от этого замечания. Что, кибуц, это отстойник для неудачников, что ли?

Осенью нас навестила мама. Я заказала на конец недели комнату для гостей, поставила на стол цветы, взяла на кухне муку, яйца, молоко, масло, яблоки и испекла пирог, Рони одолжил из кибуцного автопарка машину, и мы встретили маму на автобусной остановке на перекрестке. Мама гуляла по кибуцу, и ей все нравилось: цветущие розы, орошаемые поливалками газоны, вкусная еда в столовой, большой концертный зал, улыбчивые велосипедисты на дорожках, шумная молодежь, играющая в мяч у бассейна:

– Н-да, настоящий рай! Только не все способны в раю жить.

Но я пытаюсь завоевать себе в нем место. Все чаще хожу на обеды вместе с Далией. С тех пор как брошенная мужем Далия развернула кампанию по борьбе с его новой подругой, у нее испортились отношения почти со всеми остальными членами кибуца. Ее три сына живут каждый в своей группе, навещая ее по вечерам. Двое младших все еще ходят на ужин вместе с ней.

– Если бы не дети, – вздыхает Далия, – давно бы в какой-нибудь другой кибуц ушла! Здесь даже мужиков подходящих нет!

– А мне как раз кажется, тут полно красавцев, – замечаю я, – все такие мускулистые, загорелые.

– С половиной из них я в детском саду на одном горшке сидела, а вторая половина – дружки-приятели Яира. И все женатые. И мне тридцать шесть, – сухо подводит черту Далия. – А это что за красотка? – она кивает на выходящую из столовой девушку с темным, густым каре.

– Шоши, – отвечаю я тоскливо, – она постриглась.

Далия сразу поправляется:

– Ой, не узнала! Сзади-то она краше.

– Она и спереди ничего, пока не смеется. Ее проблема – не внешность.

Каждого очередного кавалера Шоши окружает неослабевающим вниманием, заваливает выпечками, каждому счастливчику норовит что-нибудь связать. До сих пор долго ее заботы не смог выдержать ни один. По-видимому, Йенсены не так податливы, как Рони. Простота Шоши просачивается даже сквозь языковой барьер, и мне больно, что мой возлюбленный был готов сменить меня на нее. О ком из нас это говорит то, что говорит? А Далия все о своем:

– Хорошенькие девушки редко в наших деревнях засиживаются! У женщин сегодня есть получше варианты, чем всю жизнь детские задницы подтирать. Все хотят в костюмчиках в офисах сидеть, маникюр делать, а не метаться целый день в рабочих ботах между детсадом и кухней.

– Ну не все же обязаны работать на кухне.

– Не обязаны, а получается. Мало женщин выдерживают работу в поле или в коровнике, особенно когда появляются дети. А чтобы чистую работу получить, надо образование иметь. А мы его только к старости заслуживаем… Так что умные девушки еще в армии с кем-нибудь из городских знакомятся и не возвращаются. Только я была такая дура, что вернулась, да еще и Яира на свою голову притащила.

– В городе одной с тремя детьми тоже не подарок.

– Черта с два он бы меня в городе оставил! Я бы его алиментами задушила! Это тут безрасчетный развод!

Надо отвлечь ее от навязчивой болезненной мысли:

– А почему здесь все девушки всегда в джинсах?

– Ну, Саш, не все готовы одеваться так… особо, как ты.

Поразмыслив, решаю, что «особо» – необидное слово, можно даже счесть его за комплимент.

– А выделяться мы, правда, не любим, – заключает Далия, оглаживая на коленях вытертый ситчик своего вечного халата. – Или боимся. Среди людей живем.

Но я, поскольку у меня есть Рони, могу позволить себе выпендриваться. Мой друг раскрылся не только как заводной и компанейский парень – оказалось, что он обладает многими качествами лидера, и ребята все охотнее прислушиваются к его мнению.

В сентябре заканчивается наконец девятимесячный срок подготовки ядра в Гиват-Хаиме. За это время несколько членов ядра вернулись в город, то ли не ужившись, то ли разочаровавшись в кибуцном идеале, один парень решил остаться в Гиват-Хаиме, увлекшись местной девушкой, а восточная красавица Лилах покорила голландца-волонтера и отбыла с ним в Амстердам. Остальные переезжают в Итав.

Эстер в последний раз проверяет мою подготовку:

– Что такое настоящий сионист-пионер, знаешь? Истинный основатель Страны, это не рабочий, не врач и не инженер, это тот, кто нужен родине. Нужен врач – он врач, нужен солдат – он солдат, нужен пахарь – он пахарь…

Я не врач, не инженер, не солдат и не пахарь. Мне повезло, что Стране все еще нужны пионеры-первопроходцы и основатели без знаний и профессии.

– Кто был ничем, – успокаиваю я свою наставницу, доказывая, что усвоила, – тот станет всем!

Уже перед самым уходом замечаю, что Пнина дошивает детские штанишки из Эстеровой фланельки.

– Старуха уже совсем слепая! – извиняющимся тоном шепчет Пнина. – А внуки – это святое! Они ж не виноваты, что у них тронутая бабка!

Целую обеих и жалею, что у меня нет бабушки, хоть какой.

Далии преподношу на прощание модные духи «Бэйб». Она сильно взбодрилась с тех пор, как записалась в региональную группу холостых и разведенных кибуцников, теперь ее жизнь полна экскурсий и танцевальных вечеров в обществе остальных одиноких женщин долины Хефера и нескольких безнадежных бобылей. Далия отдаривает меня потрясающим ситцевым халатом по колено с большими карманами, сшитым по всем кибуцным канонам. Для каждой кибуцницы этот халат непременен, как подрясник для монахини. Мы обнимаемся, целуемся, я многократно обещаю не забывать и навещать.

Утром складываем в грузовик пожитки, состоящие из вороха моих нарядов, телевизора и ковра, купленных еще в городе с помощью маминых репатриантских льгот, и – прощай, бассейн, прощай, столовая, прощай, швейная мастерская! Прощай, Далия – первая и пока единственная моя подружка-израильтянка, прощай, старуха Эстер, неопалимая купина сионизма, прятавшая под своими юбками всю историю подмандатной Палестины!

Через полстраны мы едем в новый кибуц Итав: за Шхемом машина спускается в мутное марево Иорданской долины, минует кибуцы Гильгаль и Нааран, а затем, не доезжая пятнадцати километров до Иерихона, там, где ютятся в песчаной пыли глиняные мазанки палестинского лагеря беженцев Уджа, сворачивает направо. Еще четыре километра по свежеасфальтированному узкому шоссе, и, наконец, первые постоянные жители Итава въезжают в гостеприимно распахнутые ворота в колючей проволоке. Внутри ограды зеленые лужайки, временные поселенцы-солдаты и вся наша будущая жизнь.