Текст книги "Роза Галилеи"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Сдается, эпохе взаимовыгодных отношений настал конец. Раньше казалось, что теракты – это водовороты на реке будней, что можно уберечься, надо только держаться подальше от известных опасных мест, а сейчас под ногами треснула вся тонкая, спасительная кора. Прежних отношений и прежней расстановки сил больше нет. От извержения ненависти Рамаллы Иерусалим защищают лишь израильские военные кордоны, и я не чаю добраться до них живой.

На окна машины садятся гордые, беззаботные снежинки и тоже расплачиваются за свою неосмотрительность, стекая трепещущими, тонкими, жалкими бороздками слез. Наша власть на территориях, как и моя власть над Фаресом, раскололась вдребезги, разлетелась, как ветровое стекло от брошенного булыжника. Время бесплатных ужинов миновало. Такси неумолимо везет меня в стылый, запертый на два оборота склеп, к книжным, безопасным крестоносцам.

Я еще не знаю, что впереди годы метаний камней, придорожных бомб, комендантских часов, баррикад, сноса домов, «коктейлей Молотова», выкорчевывания деревьев, демонстраций, слезоточивого газа, казней настоящих и мнимых предателей, резиновых и стальных пуль, шахидов, резни прохожих, депортаций, взрывов автобусов, взаимной ненависти и страха, всего того, что началось в те дни и вскоре обогатит языки мира новым, звучным словом – интифада.

Брак

Аня подошла сзади и поцеловала мужа в седеющую макушку. Джон съежился, оторвался от монитора, допил кофе, взглянул на часы, нахмурился, сказал:

– Мне пора.

Его кислый вид означал, что она снова перестала быть взрослой, самодостаточной женщиной и в очередной раз попыталась заставить занятого человека, биолога и предпринимателя, вертеться вокруг себя. Халат Ани тут же запахнулся, притворился, что совершенно невинное парение его фалд муж истолковал превратно. Зато сама Аня сумела сдержаться – никакого раздражения, никаких обид!

Джон захлопнул лэптоп, вскочил, грохнув при этом табуретку, рассовал по карманам телефон, ключи, бумажник, подхватил портфель и, обогнув стол с противоположной от жены стороны, понесся в гараж. Аню затошнило, но на десятой неделе это не удивительно.

– Что приготовить на ужин? – Загораживать проход и повисать на нем она не стала, удержалась, но совместная вечерняя трапеза – это ее ответственность.

– Ничего не надо, у меня сегодня встреча с маркетологом.

Отвратительное слово, а еще отвратительнее то, что под ним скрывается. Чтобы Джон не забыл поцеловать – объятия и ласки важны, от них поднимается серотонин, а ей сейчас каждая крупица положительного гормона впрок, – Аня догнала мужа и обняла, преодолевая легкое сопротивление. Скорее даже не сопротивление, а жертвенную, безответную покорность, эффективную как сатьяграха Ганди. Джон поспешно и неловко ткнулся холодным носом в ее щеку, окинул взглядом прихожую: не забыл ли что-нибудь поважнее? Хлопок двери, рокот мотора – и до вечера она одна в слишком большом для двоих доме в пригороде Блумфилда. Хотя Джону в последнее время с ней даже в этих чертогах тесно.

Чайник фыркнул:

– Как он смеет?

Гневно раскалился тостер:

– Он плохо обращается с тобой!

Стиральная машина негодующе колыхнула воду, забулькала, отплевываясь носками:

– Разве можно отстирать любовь?

Вспыльчивые, глупые агрегаты! Джон – исключительно порядочный, надежный человек! Женился на ней, изумив этим не только всех ее малочисленных знакомых, но и саму тихую, немолодую Аню, неспособную конкурировать с нынешними длинноногими и губастыми хищницами. За четыре года ни разу не попрекнул тем, что она посылала деньги маме в Москву, хотя московской пианистке так и не удалось устроиться в глухой американской провинции по профессии. Для здешней музыкальной школы обучение игре было бизнесом, а для учеников – развлечением. Оказалось, что местным избалованным детям и их мамам лень трудиться до седьмого пота над постановкой рук, осанкой и гаммами. Музыка, как всякая серьезная вещь в мире, – это прежде всего дисциплина, упорство и труд. Аня в важных вещах никогда не уступает, иначе она учить не могла. Вот и осталась с тремя домашними учениками.

В оранжерее ее хором приветствовали ростки рассады:

– Смотри, как быстро мы растем! Так же, как и росток в тебе! На этот раз все непременно будет хорошо!

Кресло-качалка бережно обняло. Мерно, успокаивающе клацали спицы:

– Все переменится, когда появится тот, кому мы вяжем! Джон перестанет… работать допоздна. А все переживания мы ввяжем в комбинезончик. Будет лучше греть.

Но пока что Ане казалось, что она дышит сквозь подушку.

Телефон вкрадчиво мерцал экраном:

– Давай позвоним ему? Начнем разговор непринужденно и мило, и он непременно будет ласковым!

Спицы несогласно лязгнули:

– Ага, ласково буркнет: «Я занят, перезвоню потом».

Сегодня надо помыть полы. Уборщицу они не держат – не потому что не могут себе позволить, а потому что Джон, сам трудяга, никогда бы не согласился: «А ты что будешь делать? Сериалы смотреть? На интернете обарахляться?» От домохозяйки тоже ожидается посильный вклад в семейное благополучие. Ничего страшного, постепенно все дела можно переделать, ученик появится только в четыре.

В спортклубе болтливая беговая дорожка трындела все пять километров:

– Сегодня ты первобытный охотник в саванне, мы гонимся за антилопой! От этого зависит ваша с Чижиком жизнь! Что бы ни произошло, не сходи с дистанции! Любовь и нежность вернутся, когда вы станете настоящей семьей. Джон вновь станет заботливым и любящим, куда он денется? Осталось всего ничего – тридцать недель. Охотник должен быть выносливым.

Аня выносливая, она не сдастся, она непременно достигнет цели.

На дорожке слева неутомимо неслась стройная блондинка с конским хвостиком. Когда соседка все же перешла на шаг, Аня спросила:

– Вы, наверное, к марафону готовитесь?

– Нет, – девушка ответила вежливо и спокойно: – Мне бег помогает с тех пор, как у меня умер ребенок.

Аня сбилась с шага, пробормотала слова сочувствия, но все эти американские «ай’м со террибли сорри» прошелестели фальшивой репликой из телесериала. Что значит «умер ребенок»? Разве в наше время умирают дети? Разве об этом можно вот так, мимоходом, соседке по беговой дорожке? Наверно, просто выкидыш.

– Выкидыш – это «просто»? – питьевая бутыль заткнула рот. – Если она сказала «у меня умер ребенок», то даже будь это двухдневный эмбрион, для нее это значит, что у нее скончалось ее дитя. И конечно, твои «сорри» насквозь фальшивые, когда ты сама на одиннадцатой неделе!

За последние три года Аня дважды сквозь слезы вглядывалась в монитор УЗИ и слышала такие же пустопорожние «сорри» от медсестер, сообщавших, что сердце зародыша не бьется. Те два несчастья и ее отчаяние не улучшили их с Джоном семейную жизнь. Но разве можно сравнить это со смертью ребенка?! Впрочем, сейчас Ане легко рассуждать: на этот раз ей выписали укрепляющие гормоны, и она непременно проскочит те страшные сроки, на которых слетела с дистанции в прошлом. Она вернулась к женщине:

– Простите, я должна сказать: не сдавайтесь! Вы такая молодая, у вас непременно еще будет здоровый, замечательный ребенок. Я вам этого очень желаю.

– Спасибо, у меня есть еще трое, две девочки и мальчик.

Когда есть еще трое, все не может быть беспросветно.

Принимать душ в спортклубе неудобно и неприятно, но Джон считает, что за восемьдесят шесть членских долларов в месяц мыться дома было бы расточительной глупостью.

Джон даже от журнала не оторвался:

– Небось из этих религиозных фанатичек! Трое уже по лавкам, а она четвертого рожает.

Аня так сжала тюбик, что длинный червяк пасты шлепнулся на край раковины. С тех пор как она узнала про маркетолога, все в нем раздражало ее вполоборота.

– Значит, ей это за то, что у нее и так слишком много детей?!

От неожиданного всплеска ее гнева по гладкой уверенности Джона разошлись круги изумления. Но догадался, видно, что к нему могли иметься и невысказанные претензии, помахал белым флагом журнала:

– Чего ты взвилась? Я просто к тому, что сегодня самая насущная проблема человечества – это перенаселение земного шара!

Аня промолчала, с остервенением дочистила зубы. Она поклялась не подать повода, по ее инициативе они не расстанутся. Она знала Джона: сам он не посмеет совершить неспровоцированную подлость, да еще требующую решимости. Если только не подпадет под чужое губительное влияние.

Вот уже час ночи, а он все ворочается и шебаршится, тоже не спит. Правильно говорят: недостатки человека – продолжения его достоинств. Пусть он со времен колледжа ни единой стоящей книги не прочел, пусть ковыряется в отчетах кредитных карточек и после смерти Аниной мамы настоял, чтобы брат выплатил им половину стоимости московской квартиры – так в его понятиях выглядела справедливость, – но эта же его буржуазная протестантская этика, хоть и не удержала его полностью на стезе добродетели, все же не позволила бросить жену. Стоило представить, до чего же Аня ему опостылела, и ее корчило от стыда и обиды. Но у нее выбора нет, она терпит его ради Чижика. А что останавливает Джона? Только инерция и трусость? Что она сама сделала бы на его месте? Лучше об этом не думать. А он тут. Угрюмый, сварливый, странный, но тут. Да не будь он чудаковатым, разве остался бы холостяком до седых волос, а потом женился бы с бухты-барахты на женщине, которую едва знал?

А ведь в начале знакомства он очаровал ее своей заботливостью, мягкостью, широкими улыбками, непривычно светлыми в февральской Москве. У иностранцев ведь не отличишь настоящую доброту и благородство от вежливости и благопристойных манер. Казался ей, да и себе, небось ее спасителем. С годами он стал угрюмым, глубокие унылые складки на щеках придали ему постоянное выражение брезгливости и недовольства, он перестал следить за собой, и стало заметно, что из ноздрей у него торчат волосинки, а сам он сквалыга и зануда. Но еще в детстве требовательная частная школа, самоотверженный методизм и благочестивая маман вывели Джона на колею послушания и пристойности. Он оставался трудягой и добытчиком, не пил, в карты не играл, на жену не то что руку не поднимал, даже голос не решился бы повысить. В прошлом Ане встречались мужчины и похуже, а Джон предложил ей все, что имел, и это было немало.

Из них двоих ей, конечно, легче: ведь стоило закрыть глаза – и на подушке рядом возникала мягонькая, покрытая пушком младенческая головка. Аня мысленно гладила кончиками пальцев теплое, пульсирующее, как сердце птенца, бархатное темечко, вдыхала сладкий чайный запах, от которого ком к горлу. «Я буду заботливая, преданная мама, – подбодряла себя и Чижика. – Я никогда, никогда тебя не обижу, ты никогда не пожалеешь, что родился у меня. Всю жизнь буду любить тебя, всегда буду рядом, никогда не предам». Что бы еще пообещать ему, не столь очевидное? «Я буду водить тебя в зоопарк, мой милый, милый Чижик». В среду на УЗИ она наконец-то увидит его.

В среду утром телевизионные каналы захлебывались сообщением о матери, утопившей, одного за другим, своих пятерых детей. Диктор упивался подробностями: безумная женщина покормила грудного младенца перед тем, как унести в ванную. Сердце Ани горящим угольком провалилось куда-то в брюшину, по пути прожигая нутро, в глазах померкло, и подогнулись ноги.

Когда ей было года четыре, они с мамой отдыхали в Ялте и каждый день ходили обедать в столовую с большой, нависающей над морем террасой. Они всегда приходили задолго до открытия и стояли в бесконечной очереди. Один раз девушка перед ними упала в обморок и до крови разбила подбородок. От страха и жалости у Ани тогда началась истерика. Вот и сейчас нахлынула такая же нестерпимая кипящая волна ужаса и беспомощности. Она осела на ковер, теряя сознание. Почему-то представила, что муж детоубийцы сидел в кресле с высокой спинкой и, отвернувшись, шуршал газетой, хотя в новостях про мужа сказали, что он в это время был на работе.

Вырубила проклятый ящик. Приняла позу лотоса, принялась мерно и глубоко дышать через нос и повторять буддийские поговорки. Перед каждым занятием учительница йоги раздавала красивые карточки с позитивными высказываниями. Аня выискивала в них благие предсказания и суеверно хранила, словно счастливые билетики. Некоторые, особо отозвавшиеся, помнила наизусть:

Даже если пламя погасить, фитиль останется.

Пока есть жизнь, живет и надежда.

В улыбающееся лицо стрелу не пускают.

Для спора и ссоры нужны двое.

Но теперь в голову упорно лезло другое: «Карма родителей падает на детей», «Жизнь – пламя лампы на ветру» и «Не вернутся на куст опавшие хризантемы».

В приемной поликлиники не могла сидеть спокойно: ходила по коридору, присаживалась рядом с Джоном, снимала пальто, вновь накидывала, хватала и бросала журнал. Обе предыдущие беременности погибли приблизительно на этом сроке, и гормоны гормонами, а успокоит ее только маленький колеблющийся комочек на мониторе. Еще одно направление на чистку она не переживет. Нащупала сухую, неподатливую руку Джона. Не отрываясь от газеты, муж поделился:

– Смотри, какая мерзость! В Швейцарии… Арестовали проститутку, а у нее дома осталась полуторагодовалая девочка…

У Ани хлынула к горлу нестерпимая изжога паники, она стиснула зубы, заткнула уши:

– Я не хочу этого слышать! Я не хочу этого слышать!!!

Джон поднял от газеты осуждающий взгляд.

– Это надо знать! – заявил он, словно Аня каждый выходной пребывала под арестом, и с наставительным упорством договорил: – Девочка пыталась перед смертью напиться из унитаза…

Ане будто бритвой в глаз. От образа малышки, умершей от жажды у унитаза, обмякли ноги и снова, как утром, стало ускользать сознание. Непроизвольно вырвался безудержный, хриплый вопль: «А-а-а-а-а!!!» Нецивилизованный крик взорвал пропитанный антисептикой коридор, пациенты испуганно обернулись, из соседнего кабинета выглянула медсестра. Аня разрыдалась. Что же это такое? Что за проклятый день жутких историй! И что это с ней самой? Она ведь так хорошо держала себя в руках, хоть в последнее время это требовало постоянного усилия. Это гормоны, это из-за них сердцебиение и холодный пот, это они сделали нестерпимыми смакования издевательств над детьми. Джон опустил газету, испуганно зашипел:

– Ну, ты что, в самом деле… Успокойся, пожалуйста, людей пугаешь.

Аня вытерла лоб, вдох-выдох, вдох-выдох… Ни к чему казаться ему сумасшедшей, а если она не возьмет себя в руки, то выпалит, что видела его переписку с этой дрянью из маркетинга. И что тогда? Только дуры выводят мужей на чистую воду.

В кабинете легла на прохладную, хрустящую простыню. Профессионально ласковая медсестра УЗИ намазала живот холодным гелем, датчик заскользил по коже. В горле еще торчал ком, глаза саднило от невыплаканных слез. На экране пульсировало, текло изображение, Аня заискивающе смотрела на тетку, ожидая успокоительных объяснений. Сестра вела себя с профессиональной радостной приподнятостью, но с такой же никчемной бодрости начинались и оба прошлых злосчастных раза:

– Вы молодец, все чудесно!

Джон укоризненно похлопал Аню по руке, откинулся, вытащил телефон:

– Ну вот, а ты психовала!

Она осторожно выдохнула, словно отпустила дитя для первых шагов. Ее парашют наконец-то опустился на землю, только постромки паники еще тянули сердце. Пока ее Чижик не научится самостоятельно открывать кран с питьевой водой, она ни на минуту не оставит его без присмотра.

Медсестра раз за разом упорно нажимала на одну и ту же точку живота, внимательно вглядывалась в экран и хмурилась:

– Тут утолщение шеи плода…

– Что это значит? – Джон оторвался от айфона.

– Такое кожное утолщение на затылке зародыша может быть признаком синдрома Дауна. Но конечно, необходимо, чтобы врач посмотрел.

Все. Парашют оказался дырявым, а с самолета уже сбросили. Аня отвернулась от монитора, не было сил глядеть на то, что минуту назад казалось самым прекрасным существом на свете. Даже Джон убрал свой поганый айфон.

Появилась полная и решительная женщина-врач, опять бесконечно тыкала в живот твердым инструментом, нестерпимо долго всматривалась в экран, потом сочувственно выразила катастрофу в каких-то бессмысленных цифрах, посоветовала не тратить время на анализ крови, сразу провести амниоцентез. Пока в живот нефтяным буром проникала длинная игла, Джон вяло держал ее руку. Аня не дышала, чтобы Чижика не задело, боли она не чувствовала, только слезы сами текли, заливая уши. Навалился и душил кошмар всех замученных младенцев – утопленных в ванной, пытавшихся напиться из унитаза, не справившихся в ее животе с утолщением собственной шеи.

– Миссис Пирс, я уже завтра сообщу вам по телефону результаты анализа.

В машине профиль Джона изрек:

– Хорошо, что так быстро узнаем.

Да она уже знала. Ничего хорошего не могло случиться в отвратительный, серый, промозглый день, начавшийся такими ужасами. Но задело, что Джон отмел проблему так же легко, как дворники сметали капли с ветрового стекла.

– Он для меня уже существует, у него даже прозвище есть.

– Для тебя существует не он, а абстрактная идея, – авторитетно разъяснил профиль. Спохватившись, добавил чуть ласковей: – Эмбрион на этом этапе – всего-навсего комок испорченных клеток. Всего десять недель.

Десять недель и тридцать девять лет! Это для Джона Чижик – абстрактная идея, а для нее он был целью жизни. Где-то в животе пух вязкий ком отчаяния и наверняка портил ее зародышу последние здоровые хромосомы. Жизнь впереди тонула в холодном, непроницаемом тумане. Бедный, ни в чем не повинный Чижик! А Джон разглагольствовал, уставившись на мокрое шоссе:

– Конечно, если кто-то упорно приносит их в этот мир, значит, им следует всячески помогать! Я даже втайне не ропщу на все эти налоги на их содержание. Ради Бога, мы цивилизованное общество, пусть им будут самые удобные парковки, милосердие и специальные методики, но нам-то собственный умственно отсталый зачем?

Ему-то уж точно не нужен. А ей? Таким беднягам Аня всегда любезно уступала очередь, приветливо улыбалась, натыкаясь на них в раздевалке бассейна, терпеливо сидела рядом с несчастными, даже если они дергались или вскрикивали. То, что тут таких детей называли «особышами» и прочими эвфемизмами, что ради них существовали армии психологов, специальные учебные заведения и бесконечные общества помощи инвалидам и поддержки родителям, конечно, не делало такое дитя желанным. Чижик должен был все поправить между ними! А что теперь? Всю оставшуюся жизнь вытирать идиоту слюни и учить его застегивать ширинку? А когда родителей не станет, свет не без добрых людей, найдутся другие нести эту обузу? И все же называть ее плод абстрактной идеей и комком испорченных клеток Джон не имел права. Он не имел права обесценивать значение Чижика для нее.

Дома бесцельно переходила из «семейной» комнаты – что за издевательское название? – в гостиную, из столовой в библиотеку. Извела на сопли и слезы пачку салфеток. Джон устроился на стуле у кухонного бара и следил за ней. Даже пальто не снял. Ему явно не терпелось свалить, но он честно пытался сначала успокоить жену. Как халтурщик-штукатур, поспешно закрашивал изъяны равнодушия мазками ласковых уговоров:

– Анья, ну пожалуйста, не расстраивайся прежде времени. Пожалуйста, не плачь. В конце концов, в самом худшем варианте… Это уже было, и мы это пережили. Все будет хорошо.

Хорошо – это как? Когда последний раз им было по-настоящему хорошо друг с другом? Почему он не сказал: «У нас еще непременно будет здоровый ребенок» или: «Что бы ни случилось, мы останемся вместе»? Ну конечно, для него все, что стрясется с ней дальше, – абстрактная идея. Это не внутри него, он-то всегда сможет иметь нормальных, здоровых, красивых детей от кого угодно, хоть от того же маркетинга. А ее негодного ребенка ему не надо. Поэтому любые его советы и предупреждения только бесили.

– Ты иди, Джон, что толку тут сидеть? Все равно до завтра ничего не узнаем. Я буду в порядке.

С облегченьем клюнул в висок и упорхнул. Когда явился вечером, выпестованная за одинокий день обида уже торчала в Анином горле колючим, ядовитым кактусом.

– А вдруг это мой последний шанс?

– Последний шанс на что? Исковеркать твою и мою жизнь? Давай не будем сходить с ума. Поверь, мне тоже нелегко, но надо ждать результатов.

– Но если результат будет плохой?

– Вот тогда и будем думать. Я отказываюсь решать практически гипотетические проблемы.

Всю ночь она не спала, пережевывала жвачку своих тревог и опасений: даже не пообещал, что они будут продолжать пытаться, что у них еще родится здоровый ребенок, самый лучший в мире малыш! Нет, посчитал излишним обманывать. Уверен, что достаточно просто приказать, уговорить, убедить.

Проваливаясь в сон, невольно уплыла в привычные видения: вот они с Джоном идут по улице, малыш семенит между ними, каждый из них зажал в руке крохотную ладошку, а дойдя до очередной лужи, переглядываются, дружно поднимают карапуза в воздух, переносят через опрокинутое небо, и он пузырится громкими счастливыми возгласами. А вот они сидят рядышком на неудобных крохотных детсадовских стульчиках, умиляясь перепачканной в шоколаде милой мордашке в скособоченной бумажной короне именинника. Почему бы и нет? Почему она должна отказаться от всего этого? Разве такой ребенок не может обернуться нежданным благословением? Сблизить их с Джоном, не оставить места ничему и никому чужому? Принести любовь, сделать Аню нужной? Они смогут поддерживать друг друга, в жизни появится общая цель. Вряд ли синдром Дауна мешает любить зоопарк.

Когда проснулась, дом был пуст. За окном по двору напротив гонялись за псом соседские дети, мальчик и девочка, смеялись и кричали. Стекло было мутным, пора мыть окна. Детям хорошо расти с собакой. Раньше Джон не соглашался даже на кошку, у него на все живое обнаруживалась какая-нибудь аллергия, но ребенок с особыми потребностями менял дело.

Скоро выпадет снег, сад станет белым и мертвым. В преддверии зимы всегда казалось, что ее не пережить. Пора переставить термостат, он с весны стоит на программе «охлаждение», но охладилось уже так, что утром из-под одеяла не вылезешь. До сих пор ради одной Ани было глупо топить дни напролет весь огромный домище, но только от нее зависело, чтобы следующей зимой в доме стало тепло. Заслонки в трубах не забыть развернуть, направить теплый воздух в нижний этаж. Заодно и фильтры поменять. Трубочистов вызвать. Лучше хлопотать, чем биться головой о стену.

Конечно, ей с Джоном все годы приходилось непросто. Но русско-американским парам часто трудно притереться друг к другу. Многие русские жены разочаровывались в американских мужьях и разводились. Но некоторые, то ли везунчики, то ли легкие люди, сживались. Например, Маринка: приехала с двумя дочками, открыла ателье и вполне счастлива со своим компьютерщиком. Муж Лины был процветающим дилером подержанных машин, глупо было бы такого бросить. Татьяна с бедолагой адвокатом семь лет прожила душа в душу, хоть он и тратил все свое время и силы на защиту неимущих иммигрантов. А когда заболел, Таня преданно за ним ухаживала и до сих пор цветы на его могилу носит. Видимо, хороший был человек, даже улицу в его честь переименовали. И все же остальным русским женам пришлось легче, чем Ане, потому что все они по приезде в Америку шли работать или учиться. На ассистентку зубного врача, риелтора для русского сектора, физиотерапевта, медсестру, программиста – хоть Санта-Клаусом на елке. А Аня как-то попала впросак. Приобретение иной профессии казалось предательством своего призвания – музыки. Она хотела только играть, не важно где – на благотворительных вечерах, на школьных утренниках, в детских садиках, у черта на куличках, безотказно, бесплатно. Хотела учить музыке детей. Доходы от уроков оказались чепуховыми, но зарплата Джона впервые в жизни позволяла не думать о деньгах. Здесь, в Америке, не принято попрекать жен деньгами или выделять им бюджет на хозяйство. У Ани с самого начала появилась собственная кредитная карточка, свободный доступ к общему банковскому счету. Джон с утра до ночи пропадал в своей фирме, и она нашла себе занятия: спортклуб, самоучитель английского, ученики. А главное – впереди, год за годом, как оазис, маячил мираж материнства. Постепенно Аня растворилась в их огромном доме, в образцовом хозяйстве, в непрестанных ремонтах, в оранжерее, садовых посадках, прополках, поливках. Все ради дома, ради семьи. В результате за четыре года жизни в Америке появились лишь рекорды неоплачиваемого домашнего труда и несколько учеников, фальшивящих в «Für Elise». Возможно, Чижик – это ее последняя возможность изменить свою жизнь. Джон не имеет права решить за нее, а потом бросить.

К звонку врача она все же оказалась не готова. Результат амниоцентеза ударил под дых. Даун. Мальчик. Сын. Как только смогла снова дышать, вызвонила Джона. Он явился через сто мучительных лет, по окончании совещания. Долго переобувался, бережно развесил на плечиках пальто – кашемировое! Пристроился напротив на самом краешке сиденья, в любой момент готовый воспарить, постно вздохнул.

Конечно, он не был бессердечным, он сочувствовал, но так, как сочувствуют смертельно заболевшему человеку. Хворый помрет, а сочувствующий останется жить с невольным, постыдным облегчением, что это стряслось не с ним. Нет, это стряслось с ним точно в той же мере, что и с ней.

– Джон, может, это судьба? Испытание? Мы справимся вместе.

Секунду смотрел на нее, ошеломленный, потом полез в бар, налил полный стакан коньяка. Коньяк в середине дня! Во всяком случае, сваливать от домашних пакостей обратно в офис он больше не спешил.

– Анья, – начал примирительно, словно имел дело с вооруженной пистолетом буйнопомешанной, – то, что случилось, – большая, я согласен, очень большая неприятность. – Привык, что Аня не имела права доставлять никому никаких неприятностей, ей-то даже коньяка нельзя. – Но давай не будем делать из этого несчастье на всю оставшуюся жизнь! Я прекрасно понимаю, сколько надежд у тебя… у нас было связано с этой беременностью.

Стоит ему переубедить ее, он освободится и немедленно покинет ее, чтобы никогда больше не попасть в подобный переплет. Улетит к своей дряни, а ее бросит. Даже до вранья не унизился! А ведь помани он фата-морганой преданности и любви, наобещай, что останется с ней, то она бы за ним, как дети за флейтистом, – хоть в абортарий.

С тех пор как Аня наткнулась на его флиртующие эсэмэски, мысль о грозящем разводе стала неотвязчива, как наступление зимы, старости и смерти. Не давала заснуть, витала в одиноких сумерках, давила, душила хмурыми зимними днями, угрожала после каждого выкидыша. Ребенок, именно больной, нуждающийся в них ребенок, положит конец этой муке. Создаст очаг счастья, тепла и любви. Аня станет нужной, необходимой. Ее потребность заботиться давно уже выросла до невроза. Пока вскипал чайник, она разбирала посудомойку, проходя по комнатам, протирала пыль, зайдя в оранжерею, тут же принималась подрезать листья, поливать, подвязывать. Никогда не спускалась с этажа на этаж с пустыми руками – ведь заодно можно принести в спальню постиранное белье, выкинуть журналы, собрать мусор.

Вот и сейчас встала, чтобы сделать ужин. Куриные ножки или бараньи ребрышки? С рисом, конечно. Она всегда готовила рис, хотя сама любила картошку. Потому что гораздо больше хотелось угодить мужу, чем наесться жареной картошки. Конечно, Джона в этом винить нечестно. Заботиться – было ее способом привязать к себе. А как еще она могла удержать мужчину, который не интересовался ничем, кроме своей работы и политики, и не отличал Брамса от Баха? Но он не имел права доводить жену до того, что она боялась, что он уйдет к другой, если она не будет ублажать его. Он должен был вести себя так, чтобы ей хотелось баловать его без каких-либо задних мыслей!

– Я тоже поначалу впала в отчаяние, но сейчас подумала – может, это как раз к лучшему? Мы полюбим его, я столько раз читала, как много счастья дарят такие дети!

– Господи, хоть бы все это оказалось дурным сном! – закрыл лицо ладонями.

С какого именно момента, Джон? С их знакомства в Москве, куда он ездил по делам своей биотехнологической фирмы и где она играла Шопена на приеме, устроенном в их честь московскими партнерами? Или с того дня, когда он после полутора лет переписки через Гугл-переводчик, бестолковых, запинающихся бесед по скайпу и трех приездов все-таки решился предложить ей руку и сердце? А может, с тех пор, как его жизнь озарил маркетинг? Конечно, он тоже чувствовал себя попавшим в ловушку, но ей было несравнимо хуже, и только справедливо, что он больше не хозяин положения. Она высыпала в раковину пяток картофелин: отныне меню без оглядки на Джона. И без оглядки на него она решит, иметь ей ребенка или нет.

«Речь – клевета, молчание – ложь. За пределами речи и молчания есть выход», гласит буддистская поговорка. Вот он, этот выход, – в маленьких, мягких, теплых, нуждающихся в ней ручках, одна цепко держит ее руку, а другая – руку отца.

Да, с больным ребенком он ее никогда не бросит. Это было бы для пристойного члена общества непредставимым нарушением всех впитанных им нравственных заповедей и социальных норм. Даже его мать, чванливая вдова невропатолога, осуждавшая мезальянс ненаглядного сынули с русской эмигранткой, пришла бы в ужас. Это пока Аня была бездетной, свекровь при виде ее поджимала крашеные губы в ниточку. Но ребенок обязывает, а больной ребенок обязывает во сто крат. Здорового каждая может родить, хоть выдра из маркетинга.

В Америке к особым детям относятся сочувственно, а их родители вообще ходят с нимбами на головах. И главное – мужчина с подобной обузой уже не покажется лакомым куском разрушительницам чужих семейных очагов. А вот ей и Чижику любящий отец и верный муж останется нужен навсегда! Вспомнилась еще одна подходящая буддистская пословица: «Не взять то, что даровано небом, значит наказать самого себя»!

Но Джон был глух к дзеновской мудрости:

– Анья, о себе я уж не говорю, но подумай, разве ты сама хочешь такого? Это то, что ты намеревалась принести в мир? Честно? Посмотри на себя, ты же о самой себе не в состоянии позаботиться… Анья… – Почему она раньше не замечала, как противно он коверкает ее имя? – Ведь тебе это оказалось бы гораздо тяжелее, чем мне. Я уверен, что лучше человеку вовсе не рождаться, чем родиться дефективным! Только представь, каково придется несчастному дебилу, когда у него никого в мире не останется…

Теперь он убеждал проникновенно, даже голос дрожал. От первоначального отстраненного участия, с которым на похоронах к вдове подходят, и следа не осталось.

– Ты нужен мне, Джон, и мне тоже нужно быть кому-то нужной. Он теперь в нашей лодке, понимаешь? Выплывать, так вместе с ним, тонуть, так тоже вместе.