Текст книги "Роза Галилеи"
Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
* * *
Одиночек селят в блочных домиках по двое в комнату, пары – в недавно завезенные домики-прицепы – «караваны». В нашем караванчике – гостиная, кухонька в проходе, напротив туалет-ванная и крошечная спаленка. В стене гостиной трясется и дребезжит кондиционер, включенный при вселении и ни разу не выключенный до декабря. Если генератор ломается, на всей территории Итава наступает непривычная тишина, кондиционер глохнет, жалобно звякнув, и из жестяного вагончика надо вытряхиваться немедля – на сорокапятиградусной жаре он превращается в раскаленную печь. Зной определяет здесь всю жизнь. Каждый выход из охлажденного помещения – как вылазка на враждебную планету и стремительная перебежка до следующего прохладного здания. Днем никто без дела снаружи не ошивается.
Все население Итава – молодежь. Среди нас лишь одна семейная пара – Тали и Амос Кушнир, а их дочка, пятилетняя Эсти, – единственный ребенок. Ее возят каждый день в детский сад в соседний кибуц Нааран, так что воспитательные таланты Шоши пылятся.
Подготовка закончена – игра начинается всерьез.
Однако мы не покинуты на произвол судьбы, кибуц охраняют воинские подразделения, и большинство жителей Итава по-прежнему составляют солдаты-поселенцы, почти все они сами уроженцы кибуцев. Первую половину военной службы проходят в десантных частях, а вторую, плюс добавочные полгода-год живут в новых поселениях, где еще нет постоянных жителей, но кто-то должен положить почин будущей жизни. Землю кибуц получил от государства, и Кибуцное движение на первых порах полностью финансирует славное начинание. Самоотверженный Ицик и его жена Хана тоже временно переселились в Итав. Навещают новое хозяйство и агрономы из центра.
Рони выбрали секретарем кибуца, он с энтузиазмом приступил к исполнению обязанностей руководителя – в основном мирить поссорившихся, уговаривать ребят работать там, где они нужнее, и передавать все прочие проблемы на решение вышестоящих товарищей. В Гиват-Хаиме секретарь – это важная и престижная должность, обеспечивающая прикрепленную машину и совещания в центре движения в Тель-Авиве, но в Итаве все назначения – дополнительные нагрузки, а днем Рони работает в небольшой столярной мастерской. Я, Шоши и почти все прочие влились в ряды полевого пролетариата, только толстяк Эльдад выбился в экономы и ходит важный, как Синьор Помидор. Самые влиятельные люди это, похоже, повара – они определяют наше меню, а от простых смертных, вроде меня, не зависит ничего, кроме, пожалуй, самого главного – с кем жить и с кем дружить. Все, и я в том числе, полны решимости доказать себя и преуспеть.
Мама ворчит:
– Уж если в армию не взяли, можно было бы эти годы использовать с толком! Так нет – вместо учебы умудрилась пойти в аракчеевскую деревню!
Но я здесь добровольно, если определить добрую волю в качестве осознанной безвыходности.
Еще до рассвета, в четыре утра, ночной дежурный, охраняющий всю ночь территорию вместе с солдатами, начинает побудку. Сначала издалека в ночной тишине слышен стук в соседние двери, и еще можно зарыться поглубже под бок Рони. Но вот уже беспощадный гром сотрясает наш жестяной караван, и надо вставать, спросонья влезать в шорты, майку и рабочие бутсы и в предрассветных потемках брести вместе с остальными сонными тенями в столовую, где ждет нагретый дежурными огромный электрический самовар с разваренным кофе. Последние блаженные минуты безделья мы трясемся в кузове грузовика. В отличие от Гиват-Хаима, где поля расстилались непосредственно вокруг жилой территории, угодья Итава разбросаны по всей округе – там, где получилось выкроить делянку среди арабских земель. Некоторые плантации находятся прямо напротив соседнего кибуца Нааран, некоторые – вообще посреди пустыни, и добраться до них можно лишь на тракторе. По дороге лицо еще обвевает свежий ветерок, но не пройдет и часа, как безжалостное солнце высушит последнюю прохладу, а к половине седьмого мир зальет испепеляющий зной.
Нет, нет ничего на свете изнурительнее работы в поле на сорокаградусной жаре. Неужели все чувствуют себя в конвекционной печи и всем так же трудно, как мне? Но почему тогда многие перебрасываются шутками, бросаются друг в друга сорняками, а оглушительный смех Шоши то и дело перекрывает треск сверчков?
Час за часом, не разгибаясь, не отвечая на поддразнивания шута горохового Ури, я передвигаюсь крошечными шажками по бескрайнему полю над вонючими и колючими кустиками дынь или прячущимися под листьями баклажанами. В общем-то Ури безвредный балбес, только очень много вокруг меня крутится. Но сейчас я даже не вижу дурачка – глаза заливает пот, слепит солнце и отвечать нет сил. Раз так много паясничает, значит, приберег энергию, урвав ее от производительного труда. Я лишь сдвигаю наезжающую на глаза косынку и продолжаю ползти, стараясь не поднимать взора на раскаленную нескончаемую плоскость поля. Как только разгибаюсь, поясницу схватывает резкая боль. Мускулистый качок Коби ходит между грядками с пенопластовой канистрой воды и предлагает желающим напиться. Убитая пеклом вода стекает по лицу и шее, но через секунду становится неотличимой от пота.
Остальные опережают меня, надо убыстрить темп, а руки обмякли от усталости, ободранные ноги сводит судорога, и, к несчастью, именно мои делянки всегда по колено заросли сорнячищами. В конце ряда отдыхают дошедшие первыми, но пока я доползаю до них, они уже двигаются в обратном направлении. С первой минуты рабочего дня поддерживает лишь одна мысль: «Это обязательно кончится! Неизбежно придет спасительный момент, когда с конца поля начнут махать, и кричать „Йалла! Халас! Все, хватит!“» Наконец в десятом часу наступает блаженный долгожданный миг, когда четыре часа пытки истекли, и ребята валятся, обессиленные, на землю.
– Здорово было, правда? – восторженно восклицает Дафна. – И есть же люди, способные такой день просидеть в офисе!
Я-то как раз сумела бы, но сил похвастаться не осталось.
Грузовик везет обратно в хозяйство, на завтрак, и я горжусь, что смогла, что выстояла этот день. Точнее, полдня, потому что после обеда будет второй заход.
Кухня, верный тыл, сознающий свое кондиционированное счастье, балует полевых фронтовиков: в прохладной столовой нас ждет мелко накрошенный салатик, зернистый творог «коттедж», крутые яйца и мягкий хлеб.
Мимо проходит Коби, кучерявый, накачанный парень с хулиганской повадкой и, видимо, соответствующим прошлым в городке развития Сдерот. Рони провожает его глазами:
– Не хотел бы я встретиться с ним на темной улице. Кибуц – его последний шанс.
Приемная комиссия долго колебалась, в конце концов Коби приняли на испытательный срок. Подавляющее большинство кибуцников – ашкеназы, потомки европейских евреев, ядро наше состоит из мальчишей-кибальчишей и девочек-мальвин. Но меняется и кибуц, и те, кого обзывают «марокканцами», тому пример сам Рони. Он важно добавляет:
– Мы должны взять на себя воспитательную роль. Пропадет без нас человек!
Ну, среди нас, фраеров и маменькиных сыночков, не пропадет. Когда речь идет о тяжелой и нудной работе, Коби обязательно найдет себе дело полегче: пока я гнусь острым углом над грядками, он разносит воду. Задумчиво подцепив на вилку листик салата, предупреждаю:
– Только не жди благодарности. Шуткам он твоим смеется, но на амбразуру ради тебя не ляжет.
– На амбразуру, Сашка, никто ни ради кого не ляжет, – отмахивается Рони.
Поколебавшись, решаю не выяснять, так ли уж «никто ни ради кого»? Не тот человек Рони, чтобы успокоить мои сомнения парой ласковых слов. Наоборот, чем больше допытываешься, тем обиднее становится. Иногда мне кажется, что он не любит меня так, как я его, но если начать допытываться, он раздраженно заявит: «Я же с тобой, чего тебе еще?» Мне давно пора приучить себя судить человека по его делам, а не выцыганивать ласковые слова, но пока не получается.
После завтрака желающие могут поехать на грузовике в соседний Нааран – там есть бассейн, но неуемных мало, все слишком устали, да и чересчур жарко. Народ разбредается по прохладным комнатам, весь кибуц погружается в сон. Рони после душа валится в кровать и мгновенно засыпает. Два раза в неделю я выдаю желающим библиотечные книги, а освободившись, залезаю в постель к спящему возлюбленному и до обеда читаю взахлеб очередной роман Дана Бен-Амоца.
В два часа обед, а к четырем все снова лезут в грузовик – обратно в поле, на вторую половину рабочего дня. Теперь все идет, как в обратной съемке – сначала ослепительное солнце и обжигающий жар, но светило ползет к горизонту, медленно и изматывающе, как ретирада Кутузова. В восемь вечера можно было бы дышать, если бы не смертельная усталость.
Рони отоспался днем и вечером, приняв душ и поужинав, упархивает в клуб, где собирается постоянная компания таких же неугомонных, как он. Но я, к несчастью, не умею спать днем и, поскольку завтра в четыре утра опять разбудит беспощадный стук в дверь, отправляюсь на боковую сразу после ужина.
Что заставляет меня мучиться? В конце концов, это ведь не тюрьма. В Иерусалим ходит автобус. Можно сесть в него, забыть Рони, начать новую жизнь, никогда больше не сворачивать с шоссе к кибуцу Итав, сдать, наконец, оставшиеся злополучные экзамены и поступить на радость матери в университет.
Нет, невозможно. Невозможно. Не может быть, чтобы я оказалась самой слабой, чтобы все могли и только я сдалась! Каким-то образом все скоро само собой разрешится: ведь представить себе, что таким будет каждый день моей жизни так же нестерпимо, как и признаться, что я больше не в силах так жить. Каждый раз надо продержаться всего один конкретный выход на поле – лишь четыре часа, а там конец дня, конец недели, а потом что-нибудь обязательно случится и жизнь станет легче. Это все – только временно, потому что если знать, что это – навсегда, то этого поля не преодолеть. К тому же я скоро окрепну, перестанет ломить спину, перестанут ныть руки. Наверное.
Неужели слетавшее на Луну человечество не могло придумать какую-нибудь механизацию беспощадного земледельческого труда? Разумеется, придумало – школьников!
В самое тяжкое время сбора урожая в кибуц начинают прибывать автобусы с городскими подростками. Конечно, ребята больше играют и изо всех сил пытаются отлынивать от навязанной им повинности, но мы, со своей стороны, немилосердно выжимаем все возможное из каждой порции детей.
Сегодня собирают баклажаны. Я стою у грузовика, проверяю, чтобы ящики были полными, и помогаю опорожнять их в кузов. Да здравствует детский труд, он спасает старших! Жалко только, что школьники в Итаве редко, а я – постоянно.
Красивая девочка, ее зовут Шира, это значит Поэзия, тащит ящик. Шира не только красивая, но и старательная, если у меня когда-нибудь будет дочка, я назову ее таким чудесным именем. Остальные, поганцы, кидаются друг в друга плодами нашего урожая!
– Немедленно прекратить!
На мои крики обращает внимание только Ури:
– Да брось ты, Саша.
– Как брось! Это же наш труд, они портят наши овощи, это же денег стоит!
– Это на рынке стоит, – покусывает травинку Ури. – А здесь за весь грузовик, знаешь, сколько платят? – Он называет обидную сумму, в которую невозможно поверить.
Не может быть, чтобы за муки всего сезона, за бессонные утра, за надорванную спину, за целое лето, угробленное на ползание по полю, платили такие гроши!
– Неужели ради этого нас гоняют на поле?
– Не ради «этого», а ради принципа. Кибуцники должны быть сельскохозяйственными тружениками и самостоятельно обрабатывать свои земли. А иначе по какому праву у нас земля? А ты хочешь, чтобы тут только тобой любовались?
– Разве с этого можно жить?
– А разве ты с этого живешь?
Нет, конечно. Итав не живет на выручку со своих скудных урожаев. Вот недавно начали разравнивать землю за столовой, там собираются построить для нас новые дома.
– Сколько тут на нас тратят, нам за всю жизнь не заработать, – мрачно резюмирует Ури.
Похоже, что так. Все едят и пьют от пуза, получают наличные деньги, пусть немного, в городе я за пару дней зарабатывала здешний месячный бюджет, но там за все приходилось платить, а здесь деньги нужны только на мелочи, вроде жетонов для телефона-автомата, сигарет да жвачки. Девчонки еще покупают шампуни, кремы, масло для загара, тампоны, ребята иногда – пиво. Итавников приходится не только кормить. Нас сторожат солдаты, нам качают воду, ради нас днем и ночью тарахтит генератор… Все это, разумеется, не напрасно, мы, со своей стороны, «помогаем Цахалу охранять границу и не позволяем иорданской армии пересечь Иордан и сгруппировать свои войска на нашем берегу для массированной атаки на Израиль». Каким точно образом, я из объяснений Ицика и прочих наших мошедаянов не уяснила, но я же не великий стратег, мне достаточно уразуметь, что мое пребывание в этой точке долины является делом чрезвычайной национальной важности. Хотя лично я здесь не ради родины, я здесь ради самой себя, ради Рони, ради остальных ребят. И чтобы доказать матери, что чего-то стою. Как оказалось, до обидного мало.
– На фиг тут нужно это сельское хозяйство! Тут одна вода для полива обходится дороже, чем весь урожай!
– Значит, надо найти что-то прибыльное! – подсказывает Ури.
Времена, когда кибуцы могли по старинке обрабатывать землю и жить с этого скромно, но достойно, безвозвратно прошли. Да и людей, готовых так жить, не осталось. К сожалению, все изменилось как раз в тот момент, когда «своих» товарищей, способных вникнуть в нужды кибуцников, попросили на последних выборах отойти от государственного руля. Поэтому в кибуцном воздухе повеяло идеями дерзкого предпринимательства, и различные варианты коллективного обогащения затерзали агрикультурные умы.
Соседство с городками развития открывает неограниченные возможности использования дешевой рабочей силы из городков развития. В Гиват-Хаиме, например, был большой консервный завод. Но Итаву, созданному в этой якобы необжитой пустыне, бок о бок с враждебным лагерем палестинских беженцев Уджа, путь к благоденствию за счет удовлетворения потребностей горожан заказан. Многие оригинальные идеи, доходно воплощенные в других кибуцах, нам тоже не подходят. Например, мы не можем выращивать свиней, во-первых, потому, что кишка тонка у городских ребят, не получивших атеистической закалки Эстер, разбогатеть на поставке свинины евреям, а во-вторых, потому, что свиньи не в состоянии переносить здешний адский климат.
Очередная надежда: ключ к успеху Итава в выращивании экзотических фруктов в зимний сезон. «В Европе все это вне сезона с руками оторвут!» – с жаром уверяют друг друга итавцы. Нам только надо найти что-нибудь уникальное, что еще никто не выращивает. А похоже, что все, что людям нужно, уже кто-то производит. Мне в голову тоже ничего конкретного не приходит. Остается надеяться, что над этим задумываются и более плодотворные умы, потому что до тех пор, пока мы не придумаем что-нибудь доходное, нам придется ковыряться в поле, ибо безделье не соответствует моральному облику кибуцника.
Сегодня сажаем финиковые пальмы. Эта работа мне нравится. Парни роют ямы на заранее размеченных местах, девчонки подтаскивают саженцы и закапывают их, утрамбовывая землю вокруг. К полудню все пальмы посажены, ребята наперегонки распределяют последние деревца вдоль шоссе Иерихон – Бейт-Шеан. В отличие от нескончаемого коловращения полевой каторги, в посадке пальм есть завершенность: это что-то, сделанное раз и навсегда. Пока деревца еще крохотные, но год за годом они будут расти, приносить плоды, их вершины будут возноситься все выше и выше… Это вам не баклажаны, угробленные на перестрелку школьников.
Шоши завладевает шлангом и, пока я пляшу вокруг последней пальмы, подбегает и начинает поливать рыхлую землю. Я снимаю платок, вытираю вспотевшее лицо, Шоши окатывает меня водой. Я прыгаю в струе, бросаюсь отнимать у нее шланг, мы обе хохочем, мокрые с ног до головы, в прилипших к телам майках.
Вода. Драгоценная вода. Из-за пересохшего ручья соседская палестинская деревня Уджа возненавидела Итав. Мало того что кибуцники для них – враги-сионисты, мало того что дорога в кибуц заасфальтирована поверх могил их кладбища, но евреи и воду выпили. Еще весной мы ездили к верховьям ручья, откуда стремительный поток несся вниз по крутому бетонному желобу. Подхваченные струей, обдирая о шершавые цементные стенки плечи и колени, мы с воплями и гоготом скатывались на картонках в маленький бассейн внизу. А теперь и в желобе и в русле сухо. Агрономы категорически отрицают причастность Итава к исчезновению воды, утверждая, что кибуц качает воду из подземных резервуаров, а флюктуация воды в Удже – явление сезонное. Палестинская деревня объяснениям израильских ученых не верит ни на грош. Каждый раз, когда я жду автобуса на остановке в Удже, вокруг мгновенно собираются, скачут и дразнятся противные сопливые мальчишки. Они спускают штаны и шокируют сионистку своими детскими пиписками и недетскими жестами. Я их игнорирую, но на самом деле ждать автобуса в их окружении страшно и противно.
В Иерусалим я иногда езжу к зубному врачу, заодно встречаюсь с мамой. И уж конечно, захожу в универмаг «Машбир», порой даже что-нибудь покупаю. Теперь город – бывшее постылое место прозябания, превратился для нас, провинциалов, в набитую недоступными товарами и развлечениями метрополию. В идеале кибуцники должны жить исключительно с полагающегося им бюджета, но пока мало у кого получается. Едва выходишь за ворота родного селения, набрасываются неодолимые соблазны. Хорошо, что с городских времен на моем банковском счету осталась кое-какая спасительная заначка. У многих есть гораздо больше – например, у хромой Лии, переболевшей в детстве полиомиелитом, имеется собственная машина «вольво», купленная с помощью родителей и скидки для инвалидов. Разумеется, личную машину в кибуце держать нельзя, и «вольво» осталась припаркованной в родительском гараже. А Лийка молодец, работает наравне со всеми, несмотря на хромоту. У остальных тоже что-то припрятано, по меньшей мере «демобилизационные» деньги. Некоторые, как Шоши, Коби и Дафна, из бедных восточных семей, а у родителей Анат вилла в Кфар-Сабе. Но здесь это не важно – любое богатство остается за воротами, в Итаве все живут одинаково, и, главное, тут совсем другие критерии для оценки. Самая веселая и популярная из всех девчонок – Дафна. Маленькая, смуглая, как все йеменки, темная грива вьющихся волос, ямочки на щеках, черные смеющиеся глаза и уйма шарма.
В последнее время Дафна часто зовет меня в свою компанию. Сегодня после завтрака девчонки собрались у нее в комнате, и она всем по очереди ниткой сводит пушок на верхней губе. Борьба с волосяным покровом – основная забота израильтянок, и у восточных девушек для этого невиданные мною способы. Дафна пальцами обеих рук быстро закручивает две нитки, скользящие по коже, волосики попадаются внутрь и вырываются.
– А на руках я сниму над конфоркой, – решает Орит.
– Это как? – Мое развитие застряло на постыдно элементарном бритье голеней.
– Очень просто. Идешь на кухню, улучаешь момент, когда там не свирепствует Рина, включаешь газ и быстро так проводишь рукой над огнем – волосики спаливаются, а кожа остается целой!
– Везет тебе, Саша, нет у тебя этих забот!
– Зато я на солнце сгораю… Веснушками вся покрылась… – Я ищу в себе утешительные для подруг недостатки.
Играет пластинка, Билли Джоэл поет «Honesty is such a lonely word», все молча, целеустремленно ощипывают кожу. Дафна задумчиво поднимает голову:
– Это, Саш, про тебя!
– Почему про меня?
– Знаешь, что такое – «анести»?
Я отрицательно качаю головой, единственное, что осталось мне в наследство от французской спецшколы – абсолютное неведение английского.
– Искренность, – Дафна закуривает. – Твое основное качество, Саш. Мало у кого есть.
Девушки с какой-то новой симпатией смотрят на меня.
– Ну вот, а мама всегда уверяла, что это бестактность!
Мы вместе смеемся. Неловко, но приятно: оказывается, Дафна обращала на меня внимание и составила обо мне мнение, да еще откопала нечто такое, чего даже я в себе не подозревала. Совсем маленькое и не шибко завидное качество, не ум, не красота, не талант, не популярность, не остроумие, даже не сила, а всего-навсего крохотная чепуха, не понятно на что пригодная, но все же она отличает меня от остальных, и Дафна отметила ее! И Билли Джоэл слагает об этом песни!
Орит поднимает голову:
– Ты вообще совсем не такая, какой мне сначала показалась. Я думала, ты… – Она ищет подходящее слово: – Холодная, что ли… Недоступная, надменная…
– Да, – подхватывает Анат, – идешь себе, никого не замечаешь, глаза устремлены вдаль, юбки развеваются!
Это я-то, я, которая ради их уважения часами, не разгибаясь, ползает по бесконечным грядкам колючих тыкв?!
– Да нет, вы что? Просто я стеснительная. И близорукая, и о чем-то своем все время думаю…
– Поедем с нами в бассейн! – Орит отбрасывает тряпку с воском.
– С удовольствием, только я плавать не умею.
– Хочешь, я тебя научу? – говорит Дафна.
Мне и приятно, и неловко внезапно стать центром общей заботы. Но по-настоящему с Дафной подружиться невозможно – вокруг нее постоянно люди, и она дружит со всеми понемножку. Одного такого мне в жизни хватает. У подруги должно быть время только для меня. Оно находится у Тали.
Тали старше меня на восемь лет, ей двадцать восемь, она замужем. Ее дочка Эсти растет в Итаве, как Маленький принц, – всеми любимая и очень одинокая. Днем ее возят в детсад в соседний кибуц Нааран, а ночью девочка, в соответствии с кибуцными идеалами, спит одна в своем собственном «Доме детей», и каждую ночь кто-то из девчонок дежурит там, охраняя ее сон. Тем самым теряются трудодни, зато Кушниры могут участвовать наравне со всеми в вечерней жизни кибуца. Когда-то Тали с Алоном танцевали в ансамбле израильской песни и пляски и гастролировали по всей Европе, интересовавшейся после Шестидневной войны героическими израильтянами. К счастью, покончив с подскоками и притопами, Тали стала бухгалтером, так что теперь в Итаве у нее, одной из немногих, ценная гражданская профессия. Ее в поле не гоняют. Сидя за счетной машинкой, бывшая танцорка сильно располнела, и трудно поверить в ее блестящее сценическое прошлое. Она рассказывает мне о поездках, о выступлениях, но чаще всего мы просто смотрим фильмы. Израильские трансляции здесь никакая антенна не ловит, зато сквозь электронную пургу можно наслаждаться иорданским телевидением.
Новости единолично поставляет король Хусейн, который неутомимо разрезает какие-то ленточки, принимает, целуясь страстнее Брежнева, высокопоставленных гостей, залезает в вертолет, сходит по трапу самолета, в общем, наглядно демонстрирует, что монаршья жизнь – не сахар. Есть и новости на иврите, они, по-видимому, задумывались в виде сокрушительно подрывной антисионистской пропаганды, но важный толстый усатый ведущий умудряется превращать это в истинную комедию. На Ближнем Востоке живет множество палестинцев, прекрасно говорящих на иврите, но с экрана сводку почему-то читает человек, с ивритом знакомый приблизительно как деревенский фельдшер с латынью. Но главная приманка иорданского вещания – американские недублированные фильмы. Тали синхронно переводит мне «Старского и Хатча», «Человека на шесть миллионов долларов» или «Ангелов Чарли», а если я пропускаю шедевр, то она за обедом дословно пересказывает «Энни Холл» или «Охотников на оленей». В столовой мы обсуждаем все важнейшие события реальности: радуемся победе песни Гали Атари «Аллилуйя» на Евровидении и всесторонне, вдумчиво сравниваем ее с прежним победителем «Аба-ни-би», недоумеваем, почему красавица Офира Навон вышла замуж за старого и толстого президента, возмущаемся путаницей младенцев в роддоме, ужасаемся смерти девочек, задохнувшихся в старом холодильнике, радуемся спасению детей, унесенных ветром на середину Кинерета. Как и вся страна, мы травмированы нападением террористов на ясли кибуца Мисгав-Ам и тревожимся за нашу маленькую Эсти, хотя вероятность теракта у нас ничтожна: Иордания, если не считать иврита на ее экране, с Шестидневной войны сравнительно мирный сосед, и редкие нарушения границы моментально обнаруживаются Цахалом. Террористам на Западном побережье Иордана взяться совершенно неоткуда. Но все же успокаивает, что Итав днем и ночью охраняется солдатами.
Бухгалтера Тали волнует смена лиры на шекель, тяжкое экономическое положение в стране, замораживание ставок и зарплат, повышение налогов, урезание бюджетов. Хорошо, что кибуц защищает от подобных напастей. Волнуют и новости медицины – дети из пробирок, успехи борьбы с раком. Я не сомневаюсь, что до моей старости рак научатся лечить. В чем я сомневаюсь, так это в том, что когда-нибудь состарюсь.
Конечно, происходят на планете и глобальные события – скажем, подписание мира с Египтом, революция в Иране, свержение Иди Амина, избрание Маргарет Тэтчер, провал американской операции спасения заложников, ввод советских войск в Афганистан. Но мы с Тали не пускаемся в открытое море исторических свершений, предпочитая держаться пусть мелких, зато знакомых прибрежных заводей, из которых складывается жизнь: кто как выглядит, кто с кем спит, кто с кем поссорился. Рони напускает на себя важность и делает вид, что он выше сплетен, но жить среди людей и не наблюдать за ними, не обсуждать их поведение с лучшей подружкой невозможно, это часть жизни в коллективе, так складываются репутации.
К слову о репутациях – я все еще считаюсь немного странной, на других непохожей, но уже с крохотным знаком плюс.
У овчарки Ласси родились прелестные щенки. Каждый день хожу любоваться ими, на пятый раз не выдерживаю, беру себе одного – самого славненького. Крохотный, беспомощный щенок жалобно пищит в коробке из-под ботинок и утихает только на руках. Рони качает головой:
– Сашка, это же помесь овчарки с доберманом, а не болонка! Ты его портишь!
Но перестать целовать, тискать и нянчить пушистый комочек невозможно. Его будут звать Шери, «мой дорогой». Паршивец изжевал пластинку и мои лучшие босоножки, а сердиться на него нет духа. Теперь меня повсюду сопровождает тявкающий клубок.
Сегодня вечером устраивают барбекю из дикобраза, попавшего в расставленную ребятами ловушку. Я иду вслед за Рони. Дрор и Эльдад развели огромный костер, немного поодаль, в темноте, в большой клетке кто-то возится. Огромный дикобраз словно знает, что ожидает его, и упорно тычется в прутья уже окровавленным носом. Мне жалко его. Одно дело – куриные ножки в упаковке, и совсем другое – видеть страдание живого зверя, которого вот-вот убьют и съедят. Клетку уносят.
Перекрывая смех и болтовню, Ури играет на гитаре, Ицик – на аккордеоне, ребята запевают старые израильские песни, большинство из них на мотивы советских, из тех, что в России давно плесневеют в репертуаре Зыкиной, а тут исполняются на полном серьезе. Облокачиваюсь на Рони, он обнимает меня, ненадолго засыпаю. Просыпаюсь от соблазнительного запаха жареного мяса, Рони передает мне шампур с нанизанными маленькими кусочками. Дикобраза все еще жалко, и мясо жилистое, но я голодная. В бликах костра все очень красивые и такие родные. У Ури приятный голос.
В ближайшие выходные решено устроить показ мод.
Дафна говорит:
– Саша, ты у нас самая большая модница! Принимай руководство на себя!
Быть самой большой модницей в Итаве не трудно – надо только являться на субботний ужин в юбке вместо шорт. Но показ шмоток – моя стихия. Натянув недавно купленный на улице Яффо комбинезон с уймой карманов, туго перетянутая широким поясом и с распахнутой до пупа застежкой-молнией, балансируя на высоченных каблуках, я лихо прохожу по подиуму из сдвинутых столов, покачивая бедрами и взмахивая развевающимися локонами. Мое выступление вызывает бурю криков, свиста и аплодисментов. Осмелев, за мной выходят и остальные манекенщицы, вырядившиеся кто во что горазд. Всеобщее восхищение на глазах у Рони ужасно приятно, но еще приятнее быть не рядовой участницей, а лидером и наставником остальных девчонок. Даже Шоши и та выряжена мной в косыночку, шорты и ковбойские сапоги: ни дать ни взять пионерка поселенческой эпохи.
– Как ты не падаешь в этих туфлях? – ужасается Дафна с уважением.
– Подумаешь! Я в таких раньше на работу каждый день ходила. Утром надевала и вечером снимала, – небрежно бросаю я. – Это тебе не винтовку чистить.
Проклятые автоматы раздали немедленно по прибытии в Итав. Был инструктаж по применению, хранению и чистке личного оружия, но я пропустила его мимо ушей, как нечто, что «господам, а не нам». Я тут единственная, не служившая в армии и не имеющая понятия, что делать с тяжелой железякой. Не могу представить, чтобы мне когда-нибудь предстояло отстреливаться. «Узи» мирно покоится под кроватью. Когда я натыкаюсь на него в поисках Шери, просто запихиваю поглубже.
Между собственными дефиле я любуюсь фланирующими по самодельному подиуму девчонками. Ко мне подходит Рони и протягивает какой-то твердый желто-зеленый фрукт. Фрукт странно пахнет.
– Что это?
– Манго, – говорит Рони. – Индийский фрукт, очень полезный.
– А как его едят?
Перочинным ножичком Рони отрезает золотистый кусочек.
– Попробуй. Шкурку не ешь.
– Вкусный, только запах непривычный…
– Решено разбить в Итаве опытную плантацию, деревьев пятьсот – семьсот пятьдесят. Я рекомендовал поставить тебя ответственной за этот проект. Справишься?
Беру из его рук драгоценный плод и вдыхаю дивное золотистое чудо.
– Вот оно! То, что будет только у нас! – счастливо выдыхаю я.
– Да, манго пока почти никто не выращивает. Это тебе не баклажан, килограмм за лиру в базарный день.
Какой великий взлет для рядовой труженицы полей! Разве можно сравнить какие-то Шошины ясли с целой плантацией экзотического сокровища!
Сажаем, как всегда, все вместе, но я чувствую себя хозяйкой, потом уже самостоятельно высаживаю новые деревца взамен не прижившихся. По утрам больше не лезу в общий грузовик, до плантации меня на тракторе подвозит Ури.
– Через несколько лет завалим всю страну нашими манго! Выведем разные сорта! – хвалюсь я. – Мои манго – одни из первых во всем Израиле! В Европу на вес золота экспортировать будем!
– Ладно тебе, Сашка, – смеется Ури. – Подумаешь – фрукт выращиваешь! Тебя послушать, можно подумать – ты пенициллин изобрела!
До обеда я на плантации одна. Быть самой по себе приятно. Брожу, крашу стволы известью, проверяю систему капельной поливки. Часов у меня нет, но, когда солнце поднимается достаточно высоко и живот начинает бурчать от голода, с нетерпением принимаюсь высматривать свой транспорт. Трактора все не слышно и не видно, зато на соседний холм прибредает со своими козами арабский пастушонок. Делать ему нечего, и он следит за моими действиями, время от времени истошно покрикивая на подопечных коз. Это смущает: вокруг ни души, мало ли что ему в голову придет. Даже пописать невозможно.