Текст книги "Роза Галилеи"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Нет, мы все, потомственные кибуцники, категорически против! Это делит нас на имущих и неимущих! – возмущается Браха, моя бывшая начальница. – У кого богатые родители в городе, так их дети будут смотреть цветные мультяшки, а мои пусть живут с черно-белыми?! Ради этого мы пахали землю под сирийскими обстрелами?

– Значит, пахать под обстрелами могли, а черно-белый телевизор смотреть не в состоянии?

– Я могу всю жизнь смотреть черно-белый, пока все смотрят черно-белый. Я не могу допустить, чтобы Гадот расслоился по имущественному признаку!

Симпатии окружающих, которым никто цветного телевизора не дарил, явно на стороне Брахи.

– Неужели нельзя позволить окружающим жить, как им хочется! – бормочет Гилад, постепенно догадываясь, что против социальной справедливости, пока ее защищает Браха, не попрешь.

– Ни за что! – взвивается кладовщица.

– Браха, какая разница? – вмешивается генсек Гадота Миха. – Все равно трансляция только черно-белая! Пусть бросают деньги на ветер, если хотят…

– Вот, вся страна понимает, что если не у всех есть деньги на цветные телевизоры, то нечего и дразнить людей! Один Гилад этого понять не желает! Важен принцип! Ставь на голосование! Завтра он купит видео и будет крутить кассеты! – предполагает Браха самое ужасное.

– Хорошо, голосуем, – сдается Миха. – Кто за то, чтобы запретить в комнатах цветные телевизоры?

Он считает поднятые руки. Но Браха не за то, чтобы всех сделать бедными, а за то, чтобы всех сделать богатыми:

– Нет, кто за то, чтобы выделять всем товарищам цветные телевизоры в порядке общей очереди?

Лес рук.

– И дают пусть по справедливости, многодетным первым! – добавляет Браха, мать четверых детей.

Гилад обреченно тушуется. Победа Брахи полная и неоспоримая, как победа Израиля в Шестидневной войне. Миха продолжает осуществлять демократию в афинском стиле:

– Комиссия рекомендует послать Сару на курсы медсестер, а Лиору – на педагогическое отделение в Тель-Хае. Есть возражения?

Я даже не прошусь, хотя была бы рада вырваться из круговорота будней.

Мы едем на Кипр! Нам повезло – когда было принято решение, что весь кибуц совершит круиз на Кипр, мы совершенно неожиданно, благодаря слепоте лотереи, попали в первый поток.

– Там отличные вина! – предвкушает Рони.

– В деревнях ткут изумительные кружева! – радуюсь я. – Туда отступили крестоносцы, потеряв Святую землю, там от них остались потрясающие развалины!

Это будет наша первая поездка за границу. Сладостные мечты прерывает стук в дверь. На пороге мнется от неловкости Миха.

– Ребята, я хотел вам предложить участвовать во втором потоке. Будет лучше, если вы уступите право поехать первыми более пожилым, более заслуженным товарищам… А ведь первыми или вторыми, разницы в общем-то никакой…

– Конечно, – Рони согласно кивает, – Миха, ноу проблем!

– Если никакой разницы, почему мы во втором потоке? Почему обещали, что выбирать будут по жребию? – пристаю я к Рони, когда мы остаемся вдвоем.

– Но мы же здесь совсем новички, – вразумляет меня муж. – Нас просто не хотели обидеть… Люди деликатные…

Хен с ним согласна.

– Саша, ну ты, как ребенок! Есть равные, а есть более равные! Надеялись, что вы не выиграете, и не придется вам ваше место указывать.

Сама она даже пробовать не стала.

– Захочу, сама поеду. Мне не надо, чтобы за мной Миха с Брахой всю поездку следили! Времена кибуцев миновали! Когда жизнь не заставляет, люди перестают жаться друг к другу, а времена выживания в стране прошли.

Рони ошибался, уверяя, что Хен не станет со мной дружить, но его опасения насчет ее тлетворного влияния оказались пророческими. Мне хочется быть такой же храброй и так же самой вершить свою судьбу. Я даже предлагаю ему поехать на Кипр самим, не дожидаясь общественных милостей. Но Рони не хочет. Для него Кипр не самое главное, ему в кибуце хорошо, он создан для жизни в обществе, где можно стать лидером только благодаря личным качествам. Он отмахивается от моей блажи и уходит пить пиво с Мортоном. А я ухожу в конюшню, седлаю Мону и езжу бесконечными кругами по арене. Мне кажется, что я и в жизни езжу бессмысленными кругами на таком же крохотном пространстве и мне никогда никуда не приехать.

О Кипре между тем мечтают со страстью и пылом, счастливчики говорят исключительно о предстоящем путешествии, в ход пущены все способы проникнуть в первую группу.

Соседка Ахава, как назло, беременна третьим ребенком, но борется, как лев, за право ехать. Желающим ей добра в виде безопасного пребывания на твердой кибуцной почве она заявляет:

– Еще неизвестно, состоится ли этот второй поток!

Опасение это имеет под собой основания, поскольку неразумности слепого жребия тем или иным способом исправлены: в первом потоке едут все ветераны, все заслуженные товарищи, все достойные и все «свои». Второй заход при этом как-то теряет смысл.

Впрочем, даже если бы меня свозили на Кипр, для кибуца это были бы выброшенные деньги. Со мной творится что-то не то. Мне неймется. Кажется, где-то идет большая, настоящая, захватывающая жизнь, а я заперта здесь. Мне не за что бороться, нечего достигать. То, что есть, то и будет на всю оставшуюся жизнь. А я больше не могу так. Центр мира передвинулся куда-то далеко. Раньше он был тут – в сердце Рони, в нашей общей с друзьями кибуцной жизни. А теперь жизнь проходит мимо. Надо вырваться отсюда, нагнать ее, что-то решить для себя. От того, что я недовольна собой, меня все раздражает: как Рони шуршит газетой, как он поправляет салфеточки и безделушки на полках.

Все чаще я провожу вечера с Хен, но она поступила в колледж, с осени она навеки покинет Гадот, начнет учиться в Кфар-Сабе на профессионального гида. Страшно думать, как я останусь тут без нее, одна.

– Саша, ты тоже должна идти учиться. Здесь пропадешь. После квартала ортодоксальных евреев в Иерусалиме кибуц – самое отсталое общество в Израиле!

– Наоборот, самое прогрессивное, – вяло возражаю я. – Здесь все равны, каждый делает, что может, и получает все, что ему нужно.

– У женщин в кибуцах нет перспектив. Либо работать на кухне, либо ковыряться с детьми.

– Они сами не хотят в поле или в коровник. Поверь мне, Хен, я пробовала. С детьми куда легче.

– Хорошенький у нас выбор – либо коровы, либо младенцы! Предел карьеры кибуцницы – учительница. Среди нас даже медсестры не нашлось, пришлось городскую нанимать! А как насчет экономистов, врачей, адвокатов, профессоров?

– Хен, тебя послушать, нам срочно нужны когорты дирижеров! Гадот – сельскохозяйственное поселение, зачем нам все эти специальности?

– Какое тебе дело, что нужно кибуцу? Ты думай, что нужно тебе. Этому обществу женщины нужны только как няньки.

– Насильно здесь не держат, и женщин вполне устраивает, что не приходится после работы готовить, стирать, бегать по магазинам, развозить детей на кружки.

– Правильно, в свободное время они лепят уродливые керамические горшки или загорают в бассейне!

– Все не могут быть профессорами.

– Все не могут, а ты можешь!

Это Хен введена в заблуждение моей нахватанной в книгах эрудицией. Я-то знаю, что впечатление это ложное, и пора открыть ей глаза на истинное положение дел в моем образовательном цензе, но мне стыдно. Она добавляет:

– В городе жизнь заставляет женщин получить образование, приобрести профессию, делать карьеру, а здесь можно отсидеться в яслях!

Я молчу. Это ведь как раз то, что я столько лет ценила в кибуце. Но в Браху я превратиться не хочу. И пожалуй, мне хочется учиться. Я бы хотела изучать историю. Слушать лекции Правера – автора моих любимых исторических фолиантов. На суперобложке указано, что он профессор Иерусалимского университета.

– Рони, давай вернемся в Иерусалим!

– Ты с ума сошла?

Чем больше я настаиваю, тем больше Рони злится. Он давно уже не доит коров, он работает с трудновоспитуемыми подростками в городках развития, он увлечен идеей перековки своих хулиганов, и мои неуправляемые прихоти угрожают его далеко идущим планам. Мое нетерпение и моя тоска представляются ему слабостью, бессмысленными метаниями и внутренней пустотой.

– Я не могу оставить кибуц. Я нашел здесь свое место. Ты же знала заранее, что я собираюсь жить в кибуце.

Мне нечего ответить. Он прав, я обманула его. Ради того, чтобы быть с ним, я согласилась жить его жизнью. Он женился на мне, а я пошла на попятный. Конечно, это предательство. Но что мне делать? Мне двадцать три года. Если бы мне было хотя бы тридцать! В тридцать я бы смирилась, дожила бы уже оставшиеся годы как придется. Но до тридцати еще так долго! А в двадцать три я еще не могу смириться со своими ошибками, со своим неправильным выбором.

Я должна уехать, хотя бы на день. Беру выходной, и мы с Хен едем автостопом к Кинерету. Купаемся в теплой воде, загораем среди бамбуковых зарослей Карей-Деше. Хен рассказывает о своих многочисленных сердечных историях, я завороженно слушаю, потом гуляем по Капернауму, а на обратном пути останавливаемся в ресторане «Веред а-Галиль». Терраса со столиками увита виноградным навесом, в конюшне за рестораном фыркают лошади, на холмы Галилеи спускаются сумерки. К нам подсаживается симпатичный мужчина. У него короткая стрижка римского патриция и легкая небритость героя вестерна.

– Дакота, привет! Познакомься, это моя подруга Саша! Саша, Дакота – наш знаменитый ковбой!

Все в Верхней Галилее знают общительную Хен. Очень скоро к нашему столику присоединяется еще несколько посетителей, среди них англоязычный старикан, тихо доживающий свой век в галилейском пансионате. Уверяют, что он потомок династии Романовых. Дакота рассказывает байки о ковбойской жизни, слушатели смеются, а он смотрит на меня так, как давным-давно не смотрел Рони.

Я чувствую, что я ему нравлюсь, и он мне тоже. До сих пор только у Рони было плечо, на которое так приятно лечь, только его кожа замечательно пахла полынью, только его волосы хотелось ворошить… Эта внезапная привлекательность другого мужчины нахлынула, как свежая вода, как снятие заклятия, как готовое решение.

Обломок дома Романовых, не понимающий ни слова ни по-русски, ни на иврите, упорно пытается обсудить со мной судьбу своей исторической, а моей доисторической родины, но даже знание множества европейских языков бессильно ему помочь – мой французский захирел в кибуце окончательно, выжитый дикорастущим ивритом.

Волшебный вечер пахнет полынью, на столике трепещет свеча, пиво и сигарета кружат голову. Я не привыкла быть в центре внимания, никогда прежде я не встречала ни августейших изгнанников, ни отважных ковбоев. Вечером, когда обладатель индейского прозвища подвозит Хен и меня к воротам кибуца, возвращение в обыденную жизнь представляется возвращением в темницу.

Через несколько дней мир рушится – израильская армия входит в Ливан.

С прошлой весны на севере было тихо, но в этот день с утра на территорию кибуца то и дело въезжают военные машины, мужчины прощаются с друзьями и семьями и отбывают в свои части. Рони – тыловик, но в пограничном Гадоте все чувствуют себя на переднем крае. В кибуцниках срабатывает давно выработанный рефлекс – мгновенно подняться на защиту родины, соединиться как можно быстрее со своей частью и как следует вмазать арафатовцам, окопавшимся в Ливане и уже который год не дающим жить спокойно. Усталость от многолетней войны, в которой невозможно победить, резня, устроенная ливанскими союзниками в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила, сомнения в мудрости и выполнимости затеянного, болотная топь Ливана – все это еще далеко впереди…

Для укрепления духа населения телевизионные передачи стали транслировать в цвете, но происходящее не радует даже во всех цветах радуги. Только Браха упивается своей прозорливостью.

Хен, офицер запаса, со знакомствами среди генералов, вовсю фантазирует, как она въедет в Ливан на головном израильском танке. Для нее нет ничего невозможного, но я смиряюсь со скромной ролью защиты тыла: Гадот получает от разведки сообщение, что следующей ночью поселение подвергнется обстрелу «катюшами». Меня, как и многих других женщин, отправляют спать в детский сад: в случае ночной тревоги я должна буду перевести детей в бомбоубежище.

Спать на раскладушке неудобно, да и сон не идет. Я жду сирены и с ужасом представляю, как потащу одновременно троих сонных и напуганных трехлеток. Мамы на меня полагаются, и я, конечно, не подведу, но скорее бы рассвело!

Хоть Гадот так и не подвергся обстрелу, мы все чувствуем себя вплотную приблизившимися к фронту. Столько друзей и знакомых воюют в Ливане! Всеведущая Хен сообщила, что Дакота тоже там, он подполковник запаса. Я волнуюсь за всех, за Дакоту особенно, и не могу поверить, что когда-нибудь меня снова начнет интересовать всякая чепуха, вроде нарядов или путешествий. Кажется, теперь я никогда не забуду, что именно в жизни по-настоящему важно, никогда больше не вернусь к бездумному, бесцельному существованию.

Идет второй месяц войны, названной «Мир Галилее». В «Жасмине» тихий час, дети спят, я спасаюсь от полдневного зноя, сидя на влажном полу. Радио передает сводку последних новостей. Внезапно в проеме двери возникает темная фигура солдата в высоких ботинках и с винтовкой через плечо. Только спустя несколько секунд я узнаю Ури, бросаюсь к нему и крепко обнимаю.

– Вот, возвращался из Ливана, впервые отпустили, проезжал мимо вас и решил заехать… – Ури смущен моей пылкостью, но и рад ей. Сейчас для меня каждый солдат – герой, а то, что Ури вспомнил обо мне, почувствовал, как необходимо мне выговориться, кажется чудом. В военной форме он совсем непохож на прежнего обормота. Подтянутый, стройный, с милым ежиком волос, синими глазами, заросшими щетиной ямочками на щеках. Он тоже садится на пол, раскинув длинные ноги, оружие бросает рядом. У него совсем мало времени, ему еще надо добраться до Итава.

– Как мой Шери?

– Шери прошел курс боевой дрессировки, осознал, что неправильно относился к своей хозяйке, совершенно напрасно видя в ней существо слабое и якобы нуждающееся в защите. Теперь стал замечательным псом. Дафна в нем души не чает…

– Кто из ребят ушел? Кто остался? Я так соскучилась по всем!

Все эти два с половиной года ощущение вины перед оставшимися мешало вырваться и навестить Итав.

– Лиора и Даниэль ушли, помнишь его, он на ситаре играл и буддизм проповедовал? Мы оказались бездуховными. У Галит и Дани родилась дочка. – Об этом я слыхала от Рони. – В Итаве опять открыли детский садик, Галит грозит, если понадобится, укомплектовать его своими силами, а ее Дани теперь секретарь кибуца. Рина с Эльдадом поженились и ушли в сельскохозяйственный кооператив. Эльдад подсчитал, что на себя работать выгоднее. Шоши познакомилась с кем-то из Нахшона и перебралась туда…

Хм, наверное, нет негодных невест, есть только недостаточно упорные.

– А Дафна?

– Мы с Дафной вместе. Это серьезно.

Я рада за них. Ури повезло. И Дафне тоже.

– Осенью Коби с Авиталь собираются пожениться. Некоторым Итав пошел на пользу.

Если это осуждение, то мне нечем защищаться.

– Мне он тоже пошел на пользу. Просто у меня больше не было сил.

– У многих не хватило сил, не вини себя. Ты сделала, что смогла. Лучше, чем ничего. Другие пришли на уже обжитое место, им легче.

Он добрый, я всегда любила его за это.

– Ури, я, наверное, уйду и отсюда…

Хорошо, что он не ошарашен.

– А Рони?

– Рони, как кошка, всегда падает на четыре лапы, ему везде хорошо. А я за пять лет перепробовала три кибуца и ни в одном не смогла найти себе места. Гадот – не Итав, без меня легко обойдется, а мне непонятно, зачем я здесь. И надоело…

Вот оно сказано, это давно просившееся наружу плохое слово «надоело». Ури слушает и, кажется, не осуждает.

– Я честно пять лет пыталась, – мне очень важно объяснить ему. – Но наверное, я с самого начала была для кибуца неподходящим человеком. Конечно, надо было слушать маму и идти учиться. А так все получилось напрасно.

– Тебя послушать, ты в тюрьме пять лет просидела!

– В тюрьме не сидела, но и пенициллин не изобрела! – уличаю саму себя.

Он смеется, ямочки темнеют:

– Не переживай, еще не доказано, что в городе ты бы уже стала профессором. Это хорошо, что ты попробовала сделать хоть что-то необычное. Не надо начинать жить робко.

Красивый солдат встает, закидывает винтовку за плечо. Он торопится, дорога в Итав долгая, его ждет не дождется веселая Дафна, а в воскресенье обратно в Ливан. Я обнимаю его. На прощанье Ури целует меня в щеку:

– Не горюй, Сашка, не все было напрасно. Твоя манговая плантация уже плоды дает. И пальмы, которые мы посадили, знаешь, как вымахали!

Я решилась сказать Рони, что покидаю кибуц, в тот день, когда пришла весть о гибели Ури в Ливане.

К моему великому облегчению, он не столько огорчился, сколько рассердился.

– Так и знал, что этим кончится! Чем тебе здесь не угодили?

– Не знаю. Я живу не своей жизнью. Встаю в шесть утра, работаю весь день, учиться еще лет десять не пустят, ждать в жизни абсолютно нечего, а люди вокруг борются за поездку на Кипр, за цветной телевизор!

– Здесь еще и детей растят и страну кормят! И что плохого в поездках и телевизорах? Ты сама жаловалась на трудность жизни в Итаве! – Я понимаю, что он прав, но мне не подошел ни Итав, ни Гадот. – Ты понимаешь, что я не могу уйти с тобой? Я вложил в кибуц пять лет и не готов бросить это. Я никогда больше не стану чиновником. Для меня бессмысленными были пыльные папки в министерстве! Здесь я чего-то достиг, здесь у меня есть будущее! Здесь я могу дать людям гораздо больше, чем в городе.

Я киваю:

– Мне больше не хочется жить твоей жизнью, а тебе не надо даже начинать жить моей.

– Ты тоже могла бы найти себе здесь место, ты просто совершенно безынициативная.

Нам обоим ясно, что наши дороги расходятся навсегда. Он обвиняет во всем меня и мою слабохарактерность, и я чувствую себя виноватой, но знаю, что он переживет потерю. Наверное, он никогда на самом деле во мне не нуждался, просто еще не привык к мысли о перемене. Но теперь и я в нем больше не нуждаюсь.

Ури погиб, и я наконец-то поняла, что нельзя жить робко.

Вместо того чтобы обрадоваться, мама огорчилась:

– Вот так – пять лет псу под хвост! Могла бы давно университет закончить и уже работать по специальности!

– Ну, мам, какая разница – пятью годами раньше или позже?

– Большая, – отрезала мама. – Есть вещи, которые наверстать нельзя!

Пусть так. Главное, не продолжать идти в никуда.

Я перевозила свои вещи на тележке в отдельную комнату, соседи недоброжелательно следили за моими маневрами: из частицы семейной ячейки я превратилась в разрушительный фактор. Со мной беседовал Миха, пытались образумить его жена и еще несколько добрых душ. Моральную поддержку и полкойки предложил Мортон. Мне советовали обратиться к психологу, к семейному консультанту, спасти семью, но я не хотела спасать ничего и никого, кроме самой себя.

Слухи по Верхней Галилее разносятся быстро, особенно если дружишь с вездесущей Хен. В один из вечеров у моего домика меня поджидает мотоциклист. По тому, как вздрагивает сердце, я издалека узнаю Дакоту.

– Саша! – Голос его мягок, глаза требовательны. – Я только что из Ливана.

Начинаю подозревать, что где-то на границе стоит плакат, призывающий возвращающихся в Израиль солдат не забыть посетить в кибуце Гадот страдающую Сашу. Из последних сил делаю шаг назад:

– Хен сказала, что ты женат!

И сразу сожалею, что выдала себя этим сбором информации. Но поздно. Ковбой набрасывает лассо красивых слов:

– Мы с женой расстались. Видит Бог, я этого не хотел. Я бы все терпел и дальше… Но раз так, значит, это судьба. А когда я услышал, что и ты рассталась с Рони, я сразу понял, что наша встреча была неслучайна.

Он берет меня за руку, ведет за собой, и вот я уже сижу позади него на старом BMW, изо всех сил прижимаюсь к его кожаной спине, стукаюсь шлемом в его шлем. Он мчит нас в ресторан «Веред а-Галиль», где мы встретились впервые, еще до ливанской кампании.

Теперь мы с Дакотой одни, без августейших изгнанников. Мы опять пьем холодное пиво, пахнет полынью, между нами трепещет свеча, из динамиков несется: «It’s the eye of the tiger…» От пива, сигареты и волнения кружится голова. Наглым, властным взглядом Дакота впился в мои зрачки, накрыл мою ладонь своей.

– Эта песня обо мне, – говорит он многозначительно. И переводит: – «Я прошел весь путь, я снова на ногах… выживший преследует свою добычу… не отпускай свои мечты, ты должен сражаться за них!..»

Это я вырвалась из многолетнего заточения на волю. Я словно лечу.

– Расскажи про Ливан, – лепечу я, пробуя себя в роли преданного тыла.

Но он не будет рассказывать о том, что прошел и пережил в долинах и горах Ливана. Не для того пали его товарищи, не для того он выжил, чтобы производить на меня впечатление. Я смотрю в зеленые глаза Дакоты, и во всем, что он говорит, и еще больше в том, о чем недоговаривает, узнаю глубокий, таинственный смысл. «Survival» поет и обо мне. У нас уже есть наша песня!

Он пережил бесконечно много и когда-нибудь обязательно поведает мне обо всем. У него не вырывается ни одного плохого слова о бывшей жене, и я ценю его благородство. За поясом у него пистолет, и он ненавязчиво дает понять, что при его роде занятий это не простая предосторожность. Конечно, я вижу, что ковбой завлекает меня в свои сети, но тем приятнее, что мужчина, чуть не вдвое старше меня, подполковник Цахаля, воевавший в нескольких войнах, владелец ранчо, увлечен мною и распускает павлиний хвост, как мальчишка. Все в нем необыкновенно, даже прозвище, полученное за лихую верховую езду. Я восхищаюсь им.

Звоню маме и радостно объявляю:

– Мама, я не приеду в Иерусалим! Я полюбила замечательного человека! Я остаюсь здесь, в Галилее!

– Кто этот замечательный человек? Что он делает? – Мама по-прежнему влюблена в Рони.

– Он подполковник, только что вернулся из Ливана! Ему тридцать девять лет. Он настоящий ковбой! У него пастбища и лошади и много коров!

– А жены с детьми у него, случайно, нет?

– Нет, конечно! – спешу я успокоить мать. – То есть была, но она от него ушла. Точнее, его выгнала, а сама осталась. Со всеми тремя детьми! – Мама молчит. Я догадываюсь, что радость ее умеренна. – Мама, неужели тебе не хочется, чтобы я наконец-то была счастлива? Что бы меня наконец кто-то по-настоящему любил?

В мамином голосе звучит не столько радость, сколько отчаяние:

– Ты что, Саш, решила в двадцать лет в гроб лечь и крышку над собой гвоздями забить?

Бросаю трубку. Не верит, что я могу быть счастлива, ослушавшись ее! Свою жизнь испортила, а теперь хочет испортить и мою! Завидует! Хочет, чтобы я жила по ее подсказке. Несчастлива сама и мне пытается помешать!

Лето проходит в ожидании свободного, как тигр, Дакоты, который появляется у моего порога, когда ему вздумается. Целыми днями я вновь и вновь запускаю раздобытую кассету с песней «Eye of the tiger», смотрюсь в зеркало, представляя, что это он любуется мной. Без него я как кукла, которой никто не играет. Я только жду, когда придет мой возлюбленный, заберет меня и вовлечет в захватывающие, необыкновенные приключения. Мы вновь будем носиться на его мотоцикле или старом джипе по всем закоулкам Верхней Галилеи. Мы будем поджигать сухую траву на пустыре, и я с ведром воды и старым одеялом буду охранять остальное пастбище от зажженного нами пламени. Во время таинственных переговоров с похитителями скота я буду терпеливо ждать его ночью в каком-то ущелье, в джипе с тарахтящим мотором. Я буду возлежать, опершись на подушки, за торжественной трапезой в доме арабского перекупщика скота, единственная женщина среди перебирающих четки мужчин. Верхом на лошадях мы будем отделять бычков от остального стада: он – уверенно въезжая в гущу животных, а я – прижимаясь к забору и уворачиваясь от каждой мычащей коровы.

В столовую я больше не хожу, не хочу сталкиваться с Рони, потому что, узнав про Дакоту, он принялся ревновать и угрожал застрелить сначала меня, а потом и себя. Где были эти страсти, когда они были нужны? Теперь я только опасаюсь стать еще одной трагической кибуцной легендой. Вот и сегодня мой ужин приносит верная Хен.

– Саш, зачем тебе это надо?

– Я люблю его! – отвечаю с вызовом.

– У вас абсолютно ничего общего. И некоторым образом у него имеется жена!

– Она его выгнала! Он ее больше не любит!

– Интересно, что он такое натворил, что она его выгнала? Жену, значит, он больше не любит? И детей, что, тоже больше не любит? Теперь только тебя любит? Его младшей, кстати, всего четыре года!

Четыре года… Как Кешет! Вспоминаю свою похожую на бельчонка воспитанницу с каштановым конским хвостиком и глазами, сияющими доверием и восторгом. Я готова защищать свою любовь от мамы, от Хен, от плохой жены, но от Кешет?

– Я его жену знаю, – признается Хен.

Разумеется. Если кто-то живет в радиусе ста верст, Хен его знает.

– Какая она? – Боже, сделай, чтобы она оказалась злой, сумасшедшей, распутной и уродливой! Я спасу детей!

– Красивая, высокая блондинка, в мошаве Альмагор осталась. Держит коз, продает козий сыр. Я о ней много слышала, она ему подходит, она ему пара. – Каждое слово ввергает в отчаяние. – Просто так, без причины, мужа бы не бросила. Да скорее всего, и не бросала, так, отдыхает от поганца. Сжалится и возьмет назад. Куда она денется, с тремя детьми. А он и рад пошалить. Ее тобой дразнит. Ей наверняка передали, что вы неразлучны. Мужчины часто используют женщину, чтобы забыть другую – или, наоборот, вернуть.

Знаю. Иногда таких женщин зовут Шоши. Но не Саша же!

Хен говорит:

– Уезжай в Иерусалим, иди учиться.

Я вцепляюсь в эту мысль, как провалившийся в полынью за брошенную веревку.

– Да, да, я поеду. Поступлю на исторический, буду изучать крестоносцев.

– Почему крестоносцев? Они все были страшными мерзавцами. Они евреев живьем сжигали.

Никогда мне не угодить окружающим в выборе моих пристрастий.

– Меня трогает их упорство, их привязанность к этой стране. Потрясает, как много сил они приложили, чтобы удержать за собой Святую землю! И все оказалось напрасно! – Хен не впечатлена. Израильтяне не склонны умиляться подвигам, жертвам и трагедиям франков. – У меня к ним интерес второй жены к первой.

От слова «жена» пронзает резкая боль, словно я ткнула палец в свежую рану.

– Очень утешительное сравнение…

Меньше всего израильтяне любят такие аналогии. Но я читала профессора Правера:

– Хен, именно в кибуцах заключена основная разница между ними и нами! Крестоносцы были малочисленными захватчиками, их землю обрабатывали местные жители, сами они отсиживались в городах и крепостях, а мы заселили всю страну и сами себя кормим! В этом наша сила!

– По мне, атомная бомба надежнее, но допустим. Если это то, что тебя интересует, этим и занимайся. По крайней мере, крестоносцы не променяют тебя завтра на другую.

Я осталась одна. Хен вывернула мою необыкновенную любовь наизнанку, и исподняя сторона обнажила пошлый, рядовой адюльтер. Спать не могу. Жить тоже. У меня нет сигарет, у меня нет вина, мне нечем утолить жгучее беспокойство. А у Дакоты нет телефона, и Рош-Пина слишком далеко, чтобы ночью побежать к нему и спросить его… что спросить? «Правда, ты не используешь меня? Правда, ты никогда не вернешься к жене… и к детям?»

Его рассказы о войне, о верности друзьям, о сведенных счетах, его пистолет, днем заткнутый за пояс, а ночью засунутый под подушку, все это такое позерство, такое мальчишество! А на самом деле положение его отчаянно: денег нет даже на алименты, ранчо существует исключительно благодаря финансовым вливаниям богатого кузена, приобретшего долю в этом комиксе о Диком Западе. А тут я, без кола без двора, без профессии и образования.

И Дакота уже, конечно, понял, что я – не Бонни для Клайда, не гребец в его лодке, не пристяжная лошадка, а еще один груз. Так приятно было, когда он ласково говорил: «Ты для этого слишком нежная». Или: «Это не для тебя». Я не слышала в его голосе ни сожаления, ни упрека. А когда он заметил: «Ты для меня чересчур юная», я, – самонадеянная дура! – с жаром принялась убеждать его, что мне наша разница в годах нисколько не мешает! Зато невыносимо мешает проживать и дальше в кибуце, где меня перестали учитывать в рабочем графике, потому что я постоянно отсутствую, где я не решаюсь выйти даже в столовую, где меня подстерегает очумевший Рони, где я дни напролет сижу взаперти, курю, слушаю все те же кассеты и жду прихода Дакоты, жду его слов, его решения. Но этого он как раз не замечает, а я помалкиваю. О будущем он сказал только один раз, красиво и скупо, в стиле Клинта Иствуда:

– Доедем до моста, там видно будет.

Теперь видно, причем с беспощадной ясностью, что, если я хочу оставаться с ним, мне необходима работа. Где? Кем? Официанткой в «Веред а-Галиль»? Меня опять утянуло в водоворот чужой жизни.

Я бы кричала, если бы это помогло. Если бы не боялась, я бы с собой что-нибудь сделала, лишь бы не было так больно. Пять лет я обшивала людей, готовила еду на весь Итав, выращивала манго, растила чужих замечательных малышей. Пять лет я любила Рони не слишком счастливой любовью, а потом внезапно разлюбила. Так проходит головная боль – вдруг замечаешь, что давно ничего не чувствуешь. Я очень долго привыкала и училась жить с людьми только для того, чтобы найти что-то важное для самой себя, нащупать собственный путь. Я не начну все сначала с другим неподходящим мужчиной.

Я залезаю в постель, раскрываю «Историю королевства крестоносцев». Судьбы и злоключения давно истлевших отважных рыцарей и прекрасных принцесс утешают меня. Они продолжали жить, любить и сражаться, несмотря на все поражения и утраты. Через бесконечные века они протягивают мне истлевшую руку, и я хватаюсь за нее.

Утром звоню маме, сообщаю, что приеду, как только раздобуду грузовик для перевозки. Мама говорит голосом из детства:

– Приезжай поскорее, глупый заинька…

По-настоящему о моем уходе пожалела лишь Дина:

– Что-то с кибуцем не в порядке, если такие, как ты и Хен, уходят. Мы все думаем, что на дворе пятидесятые, но сегодня людям нужно от жизни другое.

В последний раз объезжаю со славной Моной окрестности Гадота, последний раз по лицу и плечам хлещут ветви эвкалиптов, тревожит запах полыни. Хен передала Дакоте мое прощальное письмо. Там было сказано, что он прав, я не та женщина, которая может скакать по жизни бок о бок с ковбоем. Он не стал переубеждать меня, не ринулся «не отпускать свои мечты и сражаться за них». Мы доехали до переправы и не обнаружили моста.

Я вернулась в Иерусалим, развелась, сдала злосчастные школьные экзамены, устроилась на работу в маленькое издательство, очень скоро меня постигла новая любовь, а следующей осенью я поступила на исторический факультет Иерусалимского университета, где преподавал мой кумир профессор Правер и ждали мои верные рыцари – крестоносцы.