Текст книги "Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти"
Автор книги: Мария Пуйманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 74 страниц)
Ночью юный Станислав Гамза услышал, что грабители открывают отмычкой дверь. Схватив автоматический пистолет-маузер, он выскочил в коридор, торопясь опередить Поланского, чтобы прославиться одному. Но в передней никого не было. Мрак и тишина. Кто-то скребется снаружи, у лестницы, что ведет в сад. Прошелестели листья на заросшей плющом стене, хрустнули ветки. И все это происходит в Нехлебах. Во тьме медленно, без обычного скрипа, распахнулись двери. Долго было непонятно, кто сюда крадется. Каково же было удивление Станислава, когда вместо вооруженных мужчин, навстречу которым он был готов храбро кинуться, вошла шпионка,закутанная в дождевик из тонкого, местами помятого целлофана, светившегося зеленым светом. (Так флуоресцирует свиной мозг, подумал Станислав.) Голова незнакомки была закрыта капюшоном, глаза спрятаны за автомобильными очками. Станислава осенило: шпионкапробралась ночью на телефонную станцию, чтобы по телефону усыплять людей на расстоянии. К усыпленным проникают заговорщики и выкрадывают документы.Приятель Станислава из Нехлеб, Кубеш, который вдруг неожиданно появился здесь, нахмурил брови и многозначительно прошептал, что речь идет о «Тайнах святого Вацлава» [27]27
«Тайны святого Вацлава»– приключенческая серия, в которой легенда о святом Вацлаве, покровителе чешской земли, переплетается с эпизодами национально-освободительной борьбы чехов в новое время.
[Закрыть], – недаром, как уже заметил Станислав, у шпионкив петлице виднелась трехцветная ленточка. Шпионкаоказалась, кроме того, учительницей Гавиржовой из четвертого класса.
– Руки вверх, вы разоблачены! – прорычал Станислав, опередив Кубеша. Он вытянул руку с тяжелым маузером, направив его на шпионку, задел рукой за стену, царапнул по ней и проснулся.
С минуту он лежал, не решаясь шевельнуться, ошеломленный страшным сном. Он никак не мог сообразить, где находится и что это за комната. Нащупав под подушкой любимый электрический фонарик, который он, по скаутской привычке, ночью всегда клал под голову, Станислав зажег его и обнаружил, что окно и дверь совсем не там, где он предполагал, и что он не в Нехлебах, а в пражской квартире. Он включил настольную лампочку и улыбнулся, вспоминая захватывающий сон. Хорошо бы разбудить Еленку и рассказать ей, пока сон еще свеж в памяти. Она бы задала ему! А который час? Наверное, скоро утро. Станислав посмотрел на часы, но часы не шли. Преодолев лень, мальчик слез с кровати и, сонный, тихими шагами вышел в коридор, чтобы посмотреть на кухне, который час. Он не зажигал света и освещал путь фонариком – так было романтичнее. Как здорово, однако, светит фонарик, настоящий прожектор! Куда фонарику Войтеховского против моего «Эвер-реди»!
Станислав вдруг остановился, и сердце его забилось сильнее: в столовой был слышен мамин голос. Неужели родители не спят? Станислав прикрыл рукой свой фонарик и увидел свет, пробивавшийся в щель под дверьми столовой. Потушив фонарик, мальчик стал подкрадываться. Надо сказать, он делал это мастерски. Он прижался в углу у самых дверей; каждая жилка в нем дрожала. Вот-вот мать войдет, и он испугает ее. Мать вздрогнет и вскрикнет. Она всегда непритворно пугалась. Станислав не боится шпионки,а мать взаправду пугается Станислава.
Там, за дверью, куда Станислав не разрешал себе войти, его воображение рисовало какую-то тайну: там кто-то был, слышались шаги и звук передвигаемого стула. Это ходил по комнате отец.
– …тогда все это бессмысленно и ни к чему, – послышался голос матери. – Я не хочу так жить, Петр.
Мальчик прислушался, затаив дыхание. Шаги стихли, отец, наверное, остановился перед матерью.
– А кто тебя обижает?
«Сейчас мать расскажет, как она рассердилась на меня сегодня из-за радиатора», – подумал Станислав.
– Я не упрекаю тебя, – ответила мать каким-то беспомощно слабым голосом, совсем не похожим на голос взрослых, которые распоряжаются детскими судьбами (и все же пари можно держать, что она упрекает!). – Ничего не сделаешь, мы давно женаты, ты не виноват…
Мальчик вздрогнул, словно получив тревожный сигнал. В таинственном царстве взрослых, там, за дверьми, творилось что-то неладное.
Отец коротко засмеялся.
– Странный ты человек, – сказал он. – Почему ты складываешь оружие? Зачем сама суешь голову в петлю?
Станислав проглотил набегавшую слюну. Что-то сжалось у него внутри. Острое желание узнать о беде, которую обсуждали родители, охватило его.
Мать ответила нетерпеливо:
– Вот это и есть недомолвки. По-моему, мы вполне спокойно можем объясниться, напрямик… – голос у нее дрогнул, – и решить, как нам быть.
Ее слова и шелест платья послышались у самых дверей, и мальчик, боясь, что мать откроет дверь и увидит его, уже готов был отпрянуть назад в темноту, когда вдруг раздались эти слова:
– Поверь, Петр, – сказала мать отцу, сказала ясно, и Станислав слышал это, – нам лучше всего разойтись.
Мальчик закрыл руками лицо, и взрослые услышали стон, словно кто-то получил сильный ожог. Станислав, как невменяемый, вбежал в столовую, остановился посредине, не зная к кому подойти, и, подпрыгивая на месте, как обычно делают дети от сильной боли, захлебнулся от рыданий. Родители бросились к нему.
– Я этого не перенесу!.. Не перенесу!.. – срывающимся голосом кричал мальчик.
– Что с тобой? – испуганно спрашивали родители, предполагая ушиб или удушье. – Что с тобой? Говори!
Станислав исподлобья посмотрел по сторонам, избегая взгляда родителей, и воскликнул вне себя:
– Если вы разведетесь, я застрелюсь!
Он заметил испуганный взгляд матери и то, как отец, прикрыв глаза, сделал шаг назад. На минуту стыд охватил взрослых. Но вот мать уже держит мальчика за плечи, трясет его, словно стараясь разбудить.
– Что ты говоришь, Станя!
Он видел, как дрожали у нее губы и страдальчески расширились глаза; он слышал, как дрогнул ее голос, и почувствовал свою власть над взрослыми. Отец бросил на мать злой взгляд, какого Станя никогда не замечал прежде.
– Видишь, что ты наделала, – процедил Гамза, – бедняжка принял все это всерьез.
Нелла подняла голову, хотела возразить, но Гамза жестом остановил ее.
– Иди ложись спокойно спать, – уже другим, совсем ласковым тоном обратился он к сыну. – Мама пойдет с тобой. Она устала и сама не знает, что говорит.
Мать, стоявшая рядом со Станиславом, оглянулась на отца, ее лицо выражало протест, она хотела возразить. Мальчик не сводил с нее глаз. Но Нелла неожиданно сказала:
– Отец прав, иди спать!
Мальчик упорствовал.
– Не пойду, я хочу знать, – жалобно настаивал он. – Я не уйду отсюда, пока вы мне не пообещаете…
Он ухватил мать за руку, отца за палец и тянул друг к другу. Это было очень трудно, взрослые были тяжелы, как две баржи с песком, стоявшие на якоре у разных берегов. Руки не хотели соединяться.
– Что ты, братец, – шутливо сказал Гамза, отдергивая руку. – Больно! Ну и силища у тебя!
Мальчик нахмурился, словно услышав фальшивую ноту.
– Нет, – сказал он.
– Ну, вот что, Станислав, поговорим серьезно, – начал отец, – будь мужчиной, не делай из мухи слона. Ничего не случилось.
– Дай честное слово! – все еще волнуясь, воскликнул Станя. Голос его звенел, как натянутая тетива, казалось, мальчик вот-вот расплачется.
Мать ужаснулась. «Чем успокоить мальчика?» – раздумывала она, стоя перед ним пристыженная, беспомощная.
– Послушай, Станя, – начала она, – ты же знаешь, что мы тоже люди. Ну, немножко поссорились… Ведь и вы с Еленой ссоритесь.
– Ого, еще как! – ответил мальчик, выпрямившись и глядя в лицо матери доверчивыми детскими глазами. – Но это совсем другое дело. Ты мне не рассказывай!
Гамза отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Мальчик заметил это. Он ловил каждый признак примирения.
– Так вы не разведе…
– Нет, – оборвал его отец. – Уж если я сказал, можешь на меня положиться.
– А вы это не просто так говорите, чтобы отвязаться? Мама, скажи!
– Нет, нет! – смущенно сказала мать за его спиной, подталкивая сына к двери. Но он остановился на пороге, оглядываясь на отца.
– Пойдем тоже!
– Я приду, – ответил отец. – Не приставай больше, Станислав.
Когда Станя вошел в детскую, уже рассвело, на фоне неба были видны провода, за окном чирикали замерзшие воробьи. Наверное, и они пели до того, как их выгнали из садов на мостовую… Боже, как холодна и пуста жизнь!..
Чего бы он не дал, чтобы родители заговорили друг с другом так же ласково, как говорили сейчас с ним, несмотря на то что он подслушивал. Но они ни слова не сказали друг другу. Так что же, дали они слово или нет? Вот так всегда: мать уверяет – не будет больше страшных снов. А Стане приснился страшный сон. Уговаривают тебя: не будут вырывать зуб, а через неделю – пожалуйте в зубоврачебное кресло. Попробуй – верь взрослым!
НОЖ И КАРМАННЫЙ ФОНАРИКНа склоне Жижковского холма сидели женщины и вязали. Мужчины лежали, опершись на локти или закинув руки за голову. Карлин, попирая север Праги своей пятой, простирался внизу, огромный, безобразный. Вблизи виднелся черно-белый храм. Дома окружали дворы с кадками и распряженными возами. Бежали, пересекаясь с другими, параллели улиц. Дома зияли дырами окон, перекрещенных рамами. На покосившихся балконах висело белье. Вдали улицы сбегались вместе, дома соприкасались, и возникала перспектива. И только башни голешовицкого храма да фабричные трубы выделялись на этом фоне. Два рукава Влтавы, поблескивая синей полосой воды, делили пейзаж на неровные участки. Либеньские мосты соединяли их на излучинах, красные трамваи, похожие на насекомых, медленно ползли по мостам и набережной. Бросались в глаза большое круглое здание цирка возле плеши учебного плаца и серебряный купол газохранилища. Город был виден далеко за Высочаны, до самой дяблицкой водокачки, и дальше на восток. Фабричный дым уже рассеялся, шел шестой час. В лучах заходящего солнца рельефно выделялся каждый дом, каждый бочонок. Огромный, тяжелый, никуда не устремленный город с грузом людей, прекрасный в своей будничности. У пейзажа была своя симфония звуков, ветер доносил шипение пара, лязг металла и звуки автомобильных гудков.
Лежавшие мужчины молчали. Курносые женщины с резко очерченными губами даже во время болтовни не прекращали работу и приглядывали за детьми.
С футбольной площадки долетали торжествующие и насмешливые мальчишеские крики.
– Пусть порезвятся, – сказала одна из женщин. – Завтра им опять в школу.
От импровизированной команды юных жижковцев отделился один из игроков, – карлинский полузащитник подставил ему ножку, и он на виду у всех грохнулся оземь. Мальчик встал с сердитым видом, растрепавшиеся волосы упали ему на глаза. Прихрамывая, он ушел с поля.
– Грубая игра! – вопили жижковцы.
– Притворяется! – орали карлинцы.
– Судья! – кричали зрители, которых было всего трое.
Обе команды сбежались на середину поля и, размахивая руками, обменивались мнениями о случившемся. Раздавались язвительные замечания, что, мол, жижковцы проигрывают и, наверно, думают отыграться на штрафном ударе. Судья, младший брат одного из игроков, не принятый в игру по малолетству, воспользовался тем, что мяч свободен, и поддал его что было сил. Старший брат влепил братишке затрещину и отнял у него мяч. Судье остался свисток, с которым он беспомощно бегал около ссорящихся и оглушительно свистел.
Подбитый игрок стоял в стороне. Он поднял ногу и тер колено, морщась от боли. Трое зрителей внимательно наблюдали за ним.
– Пойдем играть, Станя, пошевеливайся! – подбадривали его товарищи по команде.
Мальчик опустил ногу, повернулся и молча пошел прочь.
– Станя, брось дурака валять, – раздались за ним огорченные голоса.
Мальчик в трусиках и майке был красив. Гнев отражался в его движениях, на лоб свисала упрямая прядь, губы были сжаты. Он отошел, чтобы овладеть собой и преодолеть желание заплакать; оглянувшись, он громко крикнул:
– С «сапожниками» не играю! – и пошел дальше.
– Я сыграю за него, – вызвался один из зрителей, но его предложение осталось без ответа. Жижковцы разжаловали судью, отняли у него свисток, и игра продолжалась.
На самом краю Жижковского холма, под ярко освещенным небом, уже на склоне дня, который уходил на ту сторону планеты, к неграм, сидел какой-то мальчик, одинокий, как рыболов. Станиславу казалось, что если бы сейчас этот мальчик упал, то он не скатился бы вниз по знакомому косогору, а вылетел бы прямо в пространство и превратился бы в вечного спутника земли, подобно жюльверновской собаке, выброшенной из ракеты в романе «Из пушки на луну». Такой это был момент.
– Давай! Пасуй! – раздавалось на футбольном поле.
Бывают такие дни! Такие дни, когда каждый норовит обидеть тебя, когда никто не боится тебя задеть, когда каждый ставит тебе подножку и ты сам чувствуешь себя легко уязвимым.
Мальчик, сидевший на косогоре, смотрел на юг. Перед ним раскинулся лабиринт крыш. Он не замечал ничего, кроме башенных часов, похожих на глаз филина, и голубей, которые, вылетая из башни, переворачивались в воздухе и, блеснув в лучах заходящего солнца, стремглав кидались вниз, потом снова взмывали и снова устремлялись к земле – бог весть зачем. То ли они играют, то ли их сносит ветром. Внизу грозно молчал необъятный каменный город. Мальчик глядел вниз, на громаду города, и ему слышался грохот камней. Как будто рассыпалась на мелкие камушки вся Прага.
Мальчик держал в руке нож. Он вынул из кармана горсть винтиков и железных опилок и, задумчиво склонив голову, ловил винтики и опилки намагниченным лезвием.
Вдруг перед ним, на склон холма, упала длинная тень. Кто-то остановился позади.
– Здорово берет, – сказала тень.
Винтик, висевший на лезвии, словно испугавшись голоса, сорвался с ножа. Оба мальчика издали возглас досады. Мальчик с ножом собрал с земли упавшие опилки. Пришедший вынул карманный фонарик и, хотя было совсем светло, посветил на чахлую траву.
– Попробуй, – сказал он и на мгновение, как заправский гангстер, направил луч в глаза собеседнику, потом протянул ему фонарик. – Хороший нож, – кивнул он. – Золингенская сталь?
– Ножик – ничего особенного, – с деланным равнодушием отозвался владелец ножа. – Вот только до сих пор виден след от взрыва.
Обладатель фонарика вопрошающе поднял взгляд на незнакомого мальчика.
– Это от пороха, – неторопливо сказал тот. – Патрон взорвался. На, понюхай, еще пахнет порохом.
– Патрон? – не без уважения повторил городской мальчик.
– На уроке один парень ковырял ножом в патроне. Он взорвался; ему тогда палец оторвало.
Подошедший мальчик бросил взгляд на руки собеседника.
– Но у тебя все пальцы целы, – сказал он разочарованно.
– Да, но ножик-то был мой. Меня как раз вызвали к доске, когда взорвался патрон. Палец чуть не до меня долетел. И кто бы мог подумать: этот парень, которому оторвало палец, схватил книжки и дал тягу, чтобы ему не попало от учителя, – соврал Ондржей, умолчав, что он сам тогда едва не потерял сознание от испуга.
– А как его звали? – с сомнением спросил Станислав.
– Тонда Штястных, мы с ним сидели на одной парте, спроси кого хочешь в Льготке. Об этом и в газете было.
– А тебя как зовут? Меня – Станислав Гамза. Пойдем играть.
Они сорвались с места, но рокот пропеллеров заставил их остановиться и посмотреть на небо. Люди на склоне холма тоже уставились в небо. Мальчики, игравшие в футбол, замерли, словно отдавая салют. Женщины, оторвавшись от вязания, вытянули худые шеи и, заслонив ладонями глаза от солнца, глядели на то, что делается над наполненной заботами землей. Мимо Жижковского холма проходил поезд, и пассажиры высовывались из окон. Самолеты тогда еще были новинкой.
Пять самолетов, похожие на стрекоз, летели строем диких гусей. Это были красивые машины. Ворчание пропеллеров то затихало, то нарастало в просторе неба, озаренного алыми лучами солнца. Мальчики стояли взволнованные. Потом они бросились бежать за самолетами и, ей-богу, какую-то секунду не отставали от них. На бипланах с продолговатым корпусом, похожих на тело чайки, мальчики увидели чехословацкие опознавательные знаки и номера на бортах. Станислав уверял, что видел пилота. Самолеты исчезли. Мальчики обсуждали, сколько груза поднимает такой самолет и сколько их надо, чтобы разбомбить Прагу.
– Твой папа тоже против войны? – спросил Станислав.
– У меня нет отца.
– Развелись? – сорвалось у младшего Гамзы. Мальчик из Льготки удивленно посмотрел на него.
– Мой отец умер в этом году на святую Анну, – сказал он.
Станислав смутился.
– Когда мы будем большие, – сказал он, чтобы развеселить Ондржея, – у каждого человека будет свой самолет. Как теперь велосипед.
– Держи карман шире! – скептически отозвался Ондржей, и в его голосе прозвучала интонация матери. Оптимизм мальчика с электрическим фонариком внушал ему недоверие. Надо быть настороже: свет фар ослепляет зайца, и автомобиль давит его; нельзя доверяться людям.
Лишь после игры, когда жижковцы во втором тайме победили со счетом 4:3, а Станислав, натянув полосатую куртку дачника, взял мяч под мышку и снова подошел к Ондржею, тот сказал:
– Это ваш форд у нас в гараже? – И назвал номер дома.
Станислав Гамза удивился.
– Так ты уже меня знаешь? Что ж ты не сказал сразу? Почему ты говоришь об этом только сейчас?
Лицо Ондржея стало гордым, как всегда, когда он колебался или его мучила робость.
– А кто ж выкладывает все сразу, с первых слов? – сказал он твердо и добавил, прищурив правый глаз: – Сегодня днем ты вышел из дому с одним парнем, таким тощим. Да?
– Это Войтеховский, первоклассный хоккеист, – оживился Станислав и, прихрамывая на ушибленную ногу, сбежал вместе с Ондржеем с холма, расхваливая Войтеховского и приглашая Ондржея пойти посмотреть замечательную коллекцию марок этого мальчика. Ондржей сорвал по дороге прутик и на ходу обламывал его. Он был смущен и недоволен, когда при нем расхваливали кого-нибудь. Помолчав, он переломил прут пополам и, отбросив обе половинки, сказал:
– Меня другие мало интересуют.
– Удивляюсь тебе, – простодушно возразил Станислав, – а меня наоборот. Что за смысл торчать одному? Ведь это скучно.
– Как сказать… – загадочно ответил Ондржей.
Лишь после того как мальчики накрепко подружились, Станислав понял, что Ондржей любит говорить не то, что думает. Нельзя сказать, чтобы он лгал, но на все случаи жизни у него была в запасе какая-нибудь прибаутка, которой он ограждал себя от людей. Станиславу такая манера разговора очень нравилась, и ему хотелось перенять ее, но из этого ничего не получилось. В нужный момент он не находил подходящих слов и говорил, что думал.
Мальчики прошли мимо женщины с младенцем в коляске, мимо студента, читавшего на ходу. Им попадались старички, совершавшие моцион, и еще какие-то одинокие личности, бродившие в городском саду. У подножия холма мальчики встретили железнодорожников с чемоданчиками.
Станислав остановился перед трансформаторной будкой с намалеванной на ней молнией и черепом.
– У нас на лесопилке была такая же штука, – сказал Ондржей.
– Хочешь, я ее трону? – расхрабрился Станислав. – Тронуть? – И он протянул руку.
– Ну и что, – возразил Ондржей. – Тебе ничего не будет. Высокое напряжение внутри.
– Знаешь, Ондржей, сколько получилось бы электричества из одной молнии? Можно было бы освещать всю Прагу круглый год.
– А ты что, измерял, сколько в ней вольт, умник? – важно заметил Ондржей. Его отец понимал толк в электричестве: когда на лесопилке не ладилось с пилой, всегда посылали за Урбаном.
Выходя из парка, мальчики встретили смуглую барышню, которая, видимо, торопилась, как все горожане. Она была в шапочке и коротенькой юбке, шла быстрой походкой и, остановившись перед Станиславом, не поздоровалась, а только улыбнулась ему, а он ей.
– Ты куда? – спросил Станислав.
– За тобой. Уже поздно.
– Что это ты вдруг вспомнила обо мне? – недовольно произнес мальчик. – Вы с папой писали днем?
– Нечего было писать.
– А вечером ты дома будешь?
– Да, буду, – ответила барышня, которая была бы недурна собой, если бы не накрашенные губы, красные, как у людоеда. Она повернулась на каблуках и, видимо, намеревалась идти с ними. Но Станислав преградил ей дорогу.
– Извини, – сказал он. – Видишь ли… нам с Урбаном надо поговорить с глазу на глаз.
Барышня усмехнулась, словно говоря: «Ага, понимаю».
– Я на десять минут забегу кое-куда, но чтобы ты уже был дома, Станя. До свидания, Урбан! – Взглянув Ондржею в глаза, она пожала ему руку так, словно знала его давно.
Когда она ушла, Ондржей спросил шепотом:
– Кто это?
Станислав принужденно усмехнулся:
– Ну, моя мама.
«Придет же в голову этим матерям, – думал он. – Разве прилично взрослому мальчику идти по улице с мамой? Что я, младенец, что ли?»
Боль в ушибленной ноге вдруг дала о себе знать, а с ней воскресли воспоминания о прошедшей ночи и тайные опасения; подойдя к дому, Станислав уже хромал, ступал осторожно и, казалось, превратился из рослого мальчика в маленького озабоченного старика с наморщенным лбом. Куда только девалось его радужное настроение!
– Скучища в этой Праге, – сказал он Ондржею, когда они входили в ворота. – Хорошо хоть, что мы с тобой живем в одном доме. Подожди, я сейчас вернусь. – И он побежал по ступенькам. – Только не смывайся, Урбан!
Ондржей взял у матери пол-литровую кружку, немного мелочи и ждал нового приятеля перед домом.
Станислав единым духом взбежал наверх и зазвонил изо всех сил.
– Папа дома? – запыхавшись, спросил он еще в дверях.
Барборка ответила, что папа уже давно ушел на собрание. Станя ворвался в детскую к Елене. Там были спущены шторы.
– Не зажигай свет! – закричала сестра. – Балбес, не может закрыть дверь!
И, подскочив к двери, заперла ее на ключ. Елена заряжала фотоаппарат. Станислав прислушался, дождался звука вставляемой кассеты, потом подошел к сестре. Для того вопроса, который он хотел задать, темнота была даже удобнее.
– Они еще не разговаривают друг с другом?
– Это пройдет, – ответила Елена.
– Хорошо бы!
– Наверняка, – спокойно сказала Елена, что-то закручивая в аппарате. – Все это оттого, что они не выспались… и нет денег.
– Нет денег? – испугался Станислав.
– Ах, боже, от голода мы, во всяком случае, не умрем, сам знаешь, – сказала Елена. – Куда ты опять летишь, чего с ума сходишь? – У нее было врожденное отвращение к суматохе, и она была слишком молода, чтобы быть снисходительной к младшему брату.
Станислав помчался вниз по лестнице, догнал Ондржея, и они вместе пошли в распивочную «На небе» за пивом.
Гамза-младший бывал и на море и в горах, но никогда в жизни еще не был в распивочной за углом и знал ее только по вывеске, на которой были нарисованы шары и кий. Мальчики вошли в прокуренное, пахнувшее пивом и табачным дымом подвальное помещение. Три человека сидели за столиком и приставали к прислуживающему мальчишке: «Ай да Тоник! Каждый месяц кладет на книжку четыре сотни». Тоник стоял в неопределенной позе всех кельнеров, у которых ноют ноги, смотрел на облепленную мухами полоску бумаги, свисавшую с лампы, и не отзывался. Станиславу, все еще подавленному ночной ссорой родителей, сырой, освещенный сверху подвал казался призрачным.
– Тонику едва стукнуло шестнадцать, – не унимались пьяные завсегдатаи, – а он уже завел себе постель, честь честью! Если придет гостья, есть куда положить… Тоник, подай кружку лимонаду! (Так в шутку называли пиво.) Не видишь разве, что у нас дырявые кружки и все уже вытекло?
Обрюзгший хозяин с мешками под глазами наливал Ондржею пиво, когда вошла странная женщина. На ней была шляпка с кружевами, из которых торчал проволочный каркас. Шляпка сидела на лимонно-желтых волосах, под наведенными бровями виднелись острые глаза. Старое лицо было покрыто белилами и румянами. Эта накрашенная увядшая старуха в коротеньком пальто улыбнулась безобразной заискивающей улыбкой и предложила сидящим за столом кокосовое печенье. Мужчины не купили печенья, один отхлебнул из кружки, другой зажег папиросу. Со сдержанной улыбкой, которая морщинками растеклась по ее набеленному лицу, старуха вышла из пивной. Казалось, она не умеет говорить, а может только двигаться, улыбаться и протягивать свой товар. Дверь за ней захлопнулась, и в пивной настала тишина.
– Страшилище! – сказал один из мужчин.
– Как из гроба встала, – отозвался другой.
После паузы трактирщик заметил:
– Хотите верьте, хотите нет, но это была первая красавица Праги, сам Виндишгрец принимал ее в своем дворце.
– Прах еси и в прах обратишься, – сказал один из сидящих за столом.
– Все там будем, – проронил другой. – Тоник, еще одну кружку!
Мальчики вышли из пивной, не глядя друг на друга. Станислав светил фонариком. Ондржей остановился на лестнице и предложил:
– Давай поменяемся: ты мне фонарик, а я тебе ножик – на время.
Но Станислав буркнул, что ему надо домой, и помчался вверх по ступенькам. Его вдруг охватил страх. А что, если дома случилась беда? Вдруг он прозевал, вдруг без него случилось такое, что он мог бы предотвратить?!
Мать встретила его словами:
– Ты где пропадаешь? Мы с отцомищем тебя по всему дому.
Станислав заметил в передней шляпу отца и с облегчением вздохнул.
И снова все сидели за семейным столом, где бывает так скучно. Отец и Елена играли в шахматы, мать ела виноград на свой особый манер: сперва выплевывала кожицу и зернышки в руку, потом клала их на тарелку. В открытое окно проникал шум города и уныние начинающегося учебного года.
Отец и мать! Каждый чужой мальчик интереснее, чем они. Дотошные существа, которые вечно чего-то от тебя хотят: то чтобы ты сходил постричься, то чтобы не хлебал суп, а ел как следует, то чтобы не стрелял в стену, чтобы сделал урок по арифметике. С ними скучно, и они такие обычные, что их и не замечаешь. Но если бы они расстались, мир обрушился бы на Станислава. Он ходил бы тогда среди людей под бременем не своей вины и для всех был бы уязвим. Каждый мальчик мог бы дать ему подножку. Правда, вот Войтеховский живет только с мамой, а его отец женат на другой, и все-таки Войтеховский отличный хоккеист; а какую коллекцию марок собрал! Но то у других, а у нас – это у нас. Снезапамятных времен существует знакомая домашняя обстановка: отец, заложив руки за спину, быстро ходит по комнате и диктует своим густым басом, чуть картавя, а мать стучит на ундервуде, машинка стрекочет, мать, не отрывая от работы ни взгляда, ни рук, бросает сыну: «Подожди, сейчас».
Родители закурили сигареты. Сигареты мира. Радость охватила Станислава, вдохновляя его на новые добрые дела. Люди, избежавшие опасности, щедры.
– Куда ты опять помчался? – закричали в один голос родители. – Завтра в школу, спать пора.
– Я… я только на минутку. На минутку во двор, Нелла.
Мальчик бегом вернулся, быстро поцеловал мать в шею, прижался лицом к пиджаку отца и выскочил на лестницу.
За дверью с окошечком дремал в кресле старый привратник, перед ним на столе лежали спички и ключ. Станислав громко постучал.
– Пан Фиркушный, не сердитесь. Урбан еще не спит? Он мне очень нужен.
Ондржей вышел в подтяжках, хмурясь.
– Ондржей! – прошептал быстро Станя. – Вот он, – и сунул ему фонарик «Эвер-реди».
Ондржей тотчас зажег его. Мальчики зашептались под окном.
– На ночь даешь?
– Вообще.
– Насовсем?
– Он теперь твой. Серьезно.
Ондржей подумал.
– А дома тебе не влетит?
Но Станислав уже мчался вверх по лестнице.
