Текст книги "Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти"
Автор книги: Мария Пуйманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 74 страниц)
– Это я, Барборка! – Она пошла к соседям в нижний этаж и, выбитая из колеи сегодняшними событиями, забыла ключ от квартиры. – Значит, он у нас уже здесь, – сообщила она.
– Да кто?
– Ну этот разбойник. Он уже в Граде.
Гамза свистнул.
– Черт возьми, как ему не терпится! Хозяин ведь еще и вернуться не успел…
– Гаха и в Берлин не поспел, когда немцы занимали Остраву.
– Говорят, на Нерудовой улице машину-то у Гитлера занесло, – рассказывала Барборка с некоторым оттенком ужаса. – В гору въехать не могла по этим сугробам. Знамение это, Град его принять не хочет.
– Жаль, что не разбился! – пылко воскликнула Нелла. – Представьте себе такое счастье! Ах, в каких зверей нас превратили! Раньше я никому никогда не желала смерти.
– Наломать себе здесь бока в первый же вечер, – говорит Еленка, употребляя крепкие выражения нехлебской бабушки. – Честное слово, я посовестилась бы все-таки. Приехала бы… ну хоть через недельку.
Они шутили с юмором висельников; а вьюга завывала в печной трубе, как на любительском спектакле. У Станислава все еще сохранялось ощущение чего-то нереального, как будто он все воспринимал под наркозом, от которого оцепенели все чувства. Ради бога, скажите, возможно ли сегодня, в двадцатом веке, чтобы какому-то злобному фантазеру с нашивками на рукаве ради какой-то свастики в кружочке взбрело в голову сделать несчастным целый народ?
– Знаете, что будет ужасно, – пришло в голову Тонику, и он беспокойно встал, – если он вдруг возьмется за ум и удовлетворится нами. Потом, конечно…
– Что ты выдумываешь? – рассердился Гамза. – Это не конец, это начало.
– Не беспокойся, – добавила Еленка. – Это психопат, описанный в учебнике.
Но и на самом деле было что-то пугающее в мысли, что мы отданы на милость бандиту, который теперь хозяйничает в пяти минутах от нас, в Граде.
– А по-моему, вам бы перебраться подальше куда от дома, – посоветовала Гамзе Барборка, которая считала близость Гитлера в местных масштабах опасным соседством, словно из цирка на Летне сбежал тигр и бродил теперь по Стршешовицам.
– Ну, – сказал Гамза, – я не Рем, чтобы Гитлер соизволил меня застрелить собственноручно.
– Мне такие шуточки совсем не по душе, – заметила Нелла.
– Вот что, папа, можно подумать, что ты в жизни никогда не сидел, – напрямик сказала Еленка, – Сажали тебя при первой республике, к тому дело идет и сейчас. Признавайся, что это было бы ни к чему.
– Я не хотел бы, – ответил Гамза, – пока у меня не закончены кое-какие дела. Да, представьте себе! Теперь поговорим серьезно. За мною наверняка придут, на этот счет у меня нет никаких иллюзий. Правда, не сейчас, не в первую очередь. Не такая уж я важная птица. А тем временем я скроюсь… не говорю, за границу.
– Ночевал бы ты где-нибудь в другом месте с завтрашнего дня, – посоветовала ему Нелла.
– Это можно. А что ты им скажешь? – спросил он чуть насмешливо.
– Что ты старый гуляка и я не знаю, где ты шляешься. И в контору лучше пока не показывайся. Там, как на пражском мосту. Там всякий может…
– Так или иначе, завтра с утра меня там не будет, у меня «казмаровский день».
– Ты думаешь, суд состоится?
– Ну конечно, ведь все идет своим чередом.
На следующее утро в жижковской конторе, где вечно хлопали двери, воцарилась необычная тишина, и помощник Гамзы Клацел с Неллой говорили, что у чехов перед лицом общего врага пропала всякая охота заводить кляузы. Несчастная женщина! Вошла и сразу заплакала. Вчера, когда немцы начали ездить по правой стороне улицы, они сбили ее мужа, фабричного сторожа, возвращавшегося на велосипеде домой после ночного дежурства. Переехали ему обе ноги. Пришлось отправить прямо на операционный стол. В больнице врач сказал ей, что он останется калекой. У них четверо детей. Что делать? Кто выплатит им вспомоществование за увечье? «Знаете, жаловаться на рейхсвер – дело трудное». Но Клацел пообещал сделать все возможное, а пока женщине оказали денежную помощь.
Нелла достукивала на своем ундервуде заявление пострадавшего сторожа, когда в канцелярию вошел человек в потертом, но тщательно вычищенном черном зимнем пальто, галантно снял шляпу, низко поклонился и спросил доктора Гамзу.
– Он на заседании суда, – ответил Клацел. – Что вам угодно? Я его замещаю.
Господин со сморщенным лицом и с мягким пушком вместо волос на голом шишковатом черепе учтиво подошел к письменному столу. Он держал шляпу обеими руками, точно в церкви. Нелле показалось, что он смотрит через плечо Клацела в реестровую книгу.
– Мне нужно поговорить с доктором лично, – ответил он сдержанно. – Он будет здесь после полудня? В четыре? Хорошо. Я зайду, с вашего разрешения. Премного благодарен. Нижайшее почтение.
Он говорил по-чешски, по-видимому, это был настоящий чех, по произношению ведь сразу видно. Но почему, когда он проходил мимо груды макулатуры, где до сих пор лежал материал заседаний международной следственной комиссии, у Неллы возникло такое чувство, будто посетитель идет около мины, и если он ее зацепит, то взорвется вся контора? К счастью, он спокойно прошел мимо кучи старой бумаги и с низким поклоном вышел из комнаты.
– Н-да, – буркнул Клацел, когда за посетителем захлопнулась дверь на лестницу. – Мы ждем Гамзу ровно в четыре, так-то так. Но, Нелла, мне что-то не нравится этот тип… Хотя… такой, конечно, мог спросить Гамзу, чтобы выкачатьиз него деньги.
– Нет, нет, – перебила Нелла и схватилась за шляпу. – Когда у нас в прошлый раз в доме был обыск, шпикбыл так же галантен, разговаривая со мной в передней. Съезжу-ка я к Петру в суд.
– Погоди минутку, чтобы не встретиться с этим субъектом внизу, – посоветовал ей Клацел.
«Больше Петр в конторе не появится, – подумала Нелла, пылая решимостью, и сбежала по лестнице. – Отпуск по болезни – и в деревню. Например, в Черновице, откуда Барборка родом».
Такси не было, в них ездили господа с нашивками.
Площадка трамвая была переполнена немецкими солдатами. Они громко разговаривали – чего им стесняться. Сегодня они больше не были озабочены и ничего уже не боялись. Никто их и пальцем не тронул, они нажрались и напились до отвала, им так понравилось в этой богатой стране. Они хохотали гортанным смехом – где бы ни заговорил немец, его сразу можно узнать по смеху. Все солдаты были подпоясаны ремнем с выбитым на пряжке лозунгом: «С нами бог». Немка с завитыми волосами (откуда они только взялись, эти женщины?) объясняла серьезным голосом своему сынку (у всех мальчишки – это ужасно!), что означает солдатский лозунг «Gott mit uns». [149]149
«С нами бог» (нем.).
[Закрыть]Нелла всегда любила детей, всех детей. Но теперь, когда немецкий карапуз открыл ротик и сказал «Mutti», ей стало тошно, она с удивлением почувствовала, боясь признаться самой себе, что она его ненавидит. Ребенок не был виноват в том, кто его родители, она не позволила бы себе обидеть его, но она ненавидела его от души. Что вы с нами сделали? И как, почему мы не выходим толпой на улицу, не кричим, сжав кулаки, не протестуем против всего этого? Уж лучше бы нас расстреляли…
Однако она не теряла самообладания ни на минуту, отлично понимая, что происходит. Она стояла молча в вагоне пражского трамвая, приличная, хорошо одетая, в вагоне, гудящем от немецкого говора, держалась рукой в перчатке за кожаную петлю, чтобы не упасть, и ехала из Жижкова на Карлову площадь в суд по рабочим делам предупредить Гамзу.
Только когда она проходила мимо какого-то авто в знакомое здание суда, привычно пахнущее табаком, печами и пылью, стертой мокрой тряпкой, когда она увидела ожидающих, которые, как всегда, сидели на скамейках или прохаживались по широкому коридору, ее вдруг охватили сомнения. «Что же я ему скажу? Тебя спрашивал в конторе какой-то тип, который нам не понравился». И это все? Ей придется вызвать Гамзу с заседания, чтобы сказать: «Я за тебя боюсь, я ужасно за тебя боюсь». Ведь ей достанется от него – и поделом. Страх всегда накликает несчастье. Она растерянно плелась по сводчатому коридору, где отдавался каждый ее шаг, мимо людей на скамейках, которые на нее смотрели, к залу заседаний, номер которого ей был известен, раздумывая, не послать ли за Гамзой служителя или подождать перерыва, – и вдруг двери отворились, и Гамза вышел, будто по вызову. Впрочем, он был не один. Возле него шагал тот самый учтивый человек в потертом, но тщательно вычищенном черном зимнем пальто и прикидывался деликатным.
Гамза, как всегда, когда волновался, казался веселым.
– Я должен кое-что объяснить в полиции, – сказал он торопливо. – Я скоро вернусь.
Нелла кивнула, взяла его за руку и улыбнулась ему, улыбнулась той же улыбкой, какой она провожала его в Лейпциг.
Учтивый человек подвел Гамзу к авто, в котором ожидали двое, все сели и уехали по направлению к Спаленой улице.
Нелла твердила про себя, как безумная:
«Это, может быть, не гестапо. Может быть, все-таки не гестапо».
Представлялись удары ногой в дверь, взломанные замки и потом мертвая тишина… Что теперь? За кем придут раньше? За Еленкой? За Клацелом? За Станей?
Когда она свернула у Новоместской башни, она увидела, что на доске в память молодых патриотов наклеено какое-то объявление, около которого толпился народ. Два молодых парня в спецовках только что отделились от группы людей и пошли рядом.
– Ну, так знаешь, что теперь у нас здесь? – произнес один певучим пражским говором. – Протекторат.
– Так-то так, – медленно процедил второй. – А тем, кто рад, недолго радоваться.
Они широко шагали по пражской мостовой, спокойные и уверенные в себе, ничем не замечательные парни, и взволнованная худощавая дама, обгоняя их, почувствовала, несмотря на всю свою тоску, что какая-то сила поднимает ее голову и распрямляет ей плечи…
ЖИЗНЬ ПРОТИВ СМЕРТИ
Перевод с чешского Т. Аксель, В. Чешихина.
ЗОЛОТАЯ ИСКРАСтояла осень рокового тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
На Зеленом мысу, над Черным морем, гуляли молодой человек и девушка. Был воскресный день сентября, одного из самых прекрасных месяцев в Грузии; будто завороженная, шла пара по знаменитому Ботаническому саду. Батумский воздух! Воздух Зеленого мыса! Горы дают ему свежесть, море – влажность, юг – прозрачность; он мягок, как грузинский шелк, и напоен ароматом цветов, пряностей и смол всех частей света. Буйно и пышно цветут здесь прекрасные чужеземные растения, каждое в кругу своих сородичей. То, что в Чехии мы видим в оранжереях, в цветочных горшках, цвело здесь, в Ботаническом саду, под открытым небом, достигая естественных размеров. Взгляните вон на ту волшебную рощицу красных и белых камелий! Или на огромную магнолию, которая второй раз в этом году развернула свои бело-розовые бутоны! То, что мы покупаем в аптеке или в колониальной лавке в сушеном и обработанном виде, растет и зеленеет здесь: кофе и какао, камфара и перец. На деревцах с темно-зеленой шаровидной кроной, с блестящими, точно лакированными листьями висели дозревающие апельсины и лимоны. Кое-где на отдельные веточки надеты бумажные мешочки, на которых стоят какие-то даты, – это ведут наблюдения ученые с опытной станции.
Кето, молодая спутница Ондржея, наклонилась над густым кустиком – он немного напоминал чернику – и сорвала цветочек.
– Посмотри, – сказала она несколько таинственно, точно показывая драгоценный камень, и подняла на Ондржея удлиненные грузинские глаза с изогнутыми ресницами. – Вот так цветет чай.
Это был почти прозрачный цветок в виде белой звездочки с желтой сердцевиной. Он напоминал жасмин в льготском садике. У Ондржея кольнуло сердце. Нет, в Чехии он не так хорош. В мире повсюду есть такие нежные белые цветы, которые как будто боятся прикосновения. Только здесь, в Аджарии, в стране, куда Язон отправился когда-то на поиски золотого руна, все более ярко – небо, облака, вино, цветы, девушки. Юная Кето была прекрасна, словно только что созданная ваятелем, – с венком кос на небольшой голове и маленькой упругой грудью.
Она вынула из какого-то японского плода крупные зерна, будто сделанные из полированного красного дерева, и, что-то объясняя, подала одно из них Ондржею. Но он слушал не слова, а ее голос и, взяв Кето за узкую смуглую, огрубевшую от работы руку в коротком черном рукавчике, оглянулся и хотел привлечь девушку к себе, но как раз в этот момент мимо прошел кто-то из санатория. Сейчас, перед обедом, люди шли на Зеленый мыс поодиночке, а после полудня сюда повалят толпы из розовых домов под пальмами, где живут рабочие нефтеперегонного завода. Сюда приедут провести праздничный день и колхозники, и рабочие с батумских чайных фабрик, и моряки из порта. К сожалению, Ондржей и Кето не были одни в этом раю, где прямо как на дрожжах тянулась вверх бамбуковая роща и где гигантские листья банана вздымались от самой земли. Наверно, из них-то и сделали себе Адам и Ева одежды, когда Змей открыл им глаза и они застыдились друг друга.
– Это тунг, – продолжала разрумянившаяся Кето. – Из него добывают масло, а из масла вырабатывают лак для самолетов.
Ондржею представился серебристый самолет в воздухе. Сколько отсюда лететь до Праги? Боже, откуда взялась эта тревога в такой торжественный день, когда он приехал к любимой девушке отпраздновать благополучное окончание экзаменов! Теперь ему можно бы и не стыдиться Станислава Гамзы – Ондржей стал инженером-текстильщиком, да еще выучился без отрыва от производства. Вот так-то! Правда, он и раньше нисколечко не робел перед ним, но тогда он был еще глуп…
– Вот это драцены, – объясняла Ондржею неутомимая спутница. – Из них вьют прочные веревки.
Пальмам Ондржей не удивлялся. Он видел их и раньше. Он смотрел на светлые стволы эвкалиптов – они тянулись вверх чуть не до самого неба. И хотя Кето была высокая девушка, рядом с ними она казалась крохотной куколкой, затерявшейся в первобытном лесу. Эти добрые деревья высушили батумские трясины и изгнали из окрестностей малярию. Малярия была у дедушки Кето – да, она это помнит: к вечеру у него обычно начиналась лихорадка. Лицо делалось желто-зеленым, зубы стучали, – дедушку закутывали в самое теплое одеяло. Кето, как всякому ребенку, было постоянно жарко, она завидовала, что дедушке холодно от лихорадки. Ну что взять с ребенка!
А от эвкалиптов шел такой сложный лекарственный запах, как будто ты вдыхаешь в клинике по горловым болезням пары ароматического масла от кашля; эфирные масла чужеземных хвойных деревьев сгущались в южном воздухе, и он, казалось, был насыщен невыразимо тонкими духами с одуряюще сладким запахом.
– Что это за духи у тебя, Кето? Запах восхитительный, но немного резок, – сказал Ондржей, зная, что грузины и армяне любят духи.
Кето засмеялась.
– У меня нет никаких духов.
– Не могут же так пахнуть цветы!
Они сошли с тропинки в высокую траву. И в самом деле! Австралийское дерево – душистая маслина с восковыми цветами, напоминающими тюльпаны, – влекло своим соблазнительным ароматом. И Ондржей с Кето обнялись под этим деревом и поцеловались – они любили друг друга, а волшебный сад, в котором как будто была поймана в ловушку вечная весна, своей буйной красотой еще больше усиливал волнение любви.
– Если бы я жил здесь, в Батуми, – заметил Ондржей и чуть улыбнулся, – я, вероятно, стал бы ужасным лентяем. Что это такое? Дышишь себе и дышишь, ничего тебе не хочется, разве только влюбленно мечтать… Как вы работаете в своем колхозе?
– Нам даже и в голову не приходит бездельничать, – ответила Кето. – С чаем, знаешь, работы хватает – окапывать, собирать… Да и с мандаринами шутки плохи – серебристый клещ разведется. Надо опрыскивать деревья купоросом и…
– Все равно это рай, – продолжал Ондржей. – У меня от здешнего воздуха голова кружится.
– Ты устал с дороги, отдохни, – ласково произнесла Кето и, когда они сели на бамбуковую скамейку, показала на свое плечо, предлагая Ондржею положить голову. Но ведь Ондржей был мужчина, к чему еще эти нежности!
– Ты чем-то опечален? – допытывалась чуткая девушка. – Наверно, переутомился во время экзаменов, да?
– Нет, мне дали на фабрике отпуск на три недели.
– Знаю, знаю: сама сдавала на агронома, – оживленно вспоминала девушка, – только и мысли что о последнем экзамене, как это будет замечательно! А потом разочарование: и это все? Сначала я даже заскучала…
– Брось, какая там скука! – невольно вырвалось у Ондржея, и он потянулся. – Я так рад, что все позади… Меня беспокоят дела в Чехии, Кето.
Она посмотрела на него серьезными, понимающими, прекрасными глазами.
– Генацвале, – произнесла она тихо и погладила его по руке. «Дорогой» – означает это слово по-грузински. – Генацвале, – повторила она. – Шени чириме: твое горе возьму себе. – И добавила по-чешски: – Миленький.
Пытаясь говорить по-чешски (они говорили между собой по-русски), Кето издавала какие-то птичьи звуки, которые смешили и вместе с тем умиляли Ондржея.
– Кето! – воскликнул он с жаром. – Если бы ты только знала, как я тебя люблю! Не только за красоту, но и за твое золотое сердце. Да ведь ты сама все знаешь. Сегодня я был бы счастливейшим человеком в мире, если бы дома… – Ондржей, взволнованный, поднялся. – Того и гляди, проглотит Гитлер!
Кето вскочила на ноги, на упругие ноги наездницы, в гневе обнажив тесно посаженные зубы, и принялась поносить фашизм, прибегнув к богатому запасу чрезвычайно замысловатых проклятий, имеющихся в грузинском языке, – они так и посыпались из ее уст. Никто не узнал бы в ней ни вежливого, образованного агронома, ни милой, нежной девушки, только что сидевшей с Ондржеем.
– Пусть только попробует, – добавила Кето, блеснув глазами. – Получит по заслугам.
Ондржей при таких вспышках смотрел на Кето словно бы со стороны. Как был он сдержан, рассудителен, трезв рядом со вспыльчивой Кето. Все было не так просто, как ей казалось.
– Смотри, – издалека начал он спокойным, наставительным тоном, к которому привык в Советском Союзе, где люди, помогая друг другу, готовы каждого поддержать советом, и широким жестом обвел вокруг. – Вот мимозы – здесь это большие деревья, а у себя на родине я видел только их окоченевшие веточки в цветочных корзинах. Мне никогда не приходило в голову подарить цветы девушке.
Кето метнула на Ондржея косой взгляд.
– У тебя там кто-нибудь есть? – перебила она его.
– Ты объявишь кровную месть, да? – поддразнил ее Ондржей.
– Это была мерзость – кровная месть, – с отвращением сказала Кето. – Но зачем меня этим дразнить, ты же хорошо знаешь, что у нас ее давно не существует. Я спрашиваю, нет ли у тебя жены в Чехословакии?
– Послушай, Кето…
– Поклянись, что у тебя там никого нет.
– Ого-го, ведь я в Советской России… седьмой год.
– Поклянись, что там у тебя нет любимой женщины!
Ондржею это показалось чересчур напыщенным. А чехи к этому не склонны.
– Не могу, – продолжал он подсмеиваться над Кето. – Я люблю одну чешку. Свою мать.
Кето рассмеялась.
– Молчи, разве ты не знаешь, что ты – моя радость? Ты – моя золотая искорка. И я только хотел сказать, что Чехия…
– Да, я перебила тебя, извини.
– …Чехия, такая забитая, измученная, маленькая страна.
– Маленькая?.. – разочарованно повторила Кето, – Мы уже однажды говорили об этом. Вы нисколько не меньше нас. Тебе этого мало? Грузия большая-пребольшая! Чтобы попасть из Тбилиси ко мне в Батуми, ты ехал целую ночь в скором поезде.
– Но у нас такое неудачное географическое положение, – сказал Ондржей, сжимая голову руками. – Чехи с детства, с уроков истории, помнят о немцах: немцы, немцы, испокон веку немцы, и так всю жизнь!
– Это как у нас с персами, – сочувственно перебила Кето. – И русские цари хотели насильно сделать нас русскими и поглотить – буржуи всегда так. И видишь, мы не поддались. И сейчас у нас хорошо! Ондржей, я не боюсь… ничего на свете, – порывисто воскликнула она и задержала обе его руки в своих сильных горячих руках. – Если на вас нападут эти проклятые… что ж, вы их прогоните.
– В том-то и дело, что они хотят уговорить нас «по-хорошему»… в том-то и весь ужас.
Лицо Кето теперь выражало лукавство, как всегда, когда она сообщала политические новости.
– Ты слыхал, – произнесла она таинственно, – наши перебрасывают войска к румынской границе? Ради вас.
– Дай-то бог, – вздохнул Ондржей. – Но в Чехословакии многие боятся Красной Армии.
– Что ты!
– Ну конечно! Ее боятся чешские мещане да словацкие попы. Кето, я хочу тебе объяснить кое-что. Ты знаешь, было время, еще у Казмара, когда я тоже отмахивался от большевиков.
Кето в упор посмотрела на него и рассмеялась.
– Тебе смешно, – сказал он, – Ты родилась при Советской власти, окончила советскую школу, тебе кажется, что все само собой понятно. А нас ведь всегда воспитывали в страхе перед большевиками. Мамаша их боялась, в школе учили их бояться, а у Казмара – и говорить нечего!
– Но ты рабочий, – заметила Кето. – Разве вас не воспитывали агитаторы-коммунисты?
– В Улы проникнуть им было не так-то легко, – усмехнулся Ондржей. – Да, был там у меня один дружок, большевик, мы его звали Францек Антенна, это был необыкновенный человек. Только благодаря ему я и отправился в Советский Союз, когда не смог получить работу у себя дома.
– А где он сейчас? – живо спросила Кето. – Я бы охотно познакомилась с ним. Ну какой он молодчина, что послал ко мне сюда Ондржея! Как его зовут? Францек? Странное имя. Ну, да все равно. Я хотела бы его поблагодарить.
– Есть за что! Экое сокровище! Не знаю, где Францек сейчас. Когда я попал в Ташкент, его там уже не было. Он сроду был непоседа. Заодно и для меня дорожку протаптывал. Хороший был парень. Только тогда, в Улах, я его не слишком высоко ставил, прямо тебе скажу. И лишь когда Казмар вышвырнул меня, в моей тупой башке кое-что прояснилось. Боже! Вот это был урок!
– А здесь, у нас? – нетерпеливо спросила Кето, поглядев вокруг с той юной гордостью советских граждан, какую с трудом могут себе представить люди, живущие в других странах, где каждый сам по себе.
– Кето, было бы ужасно, если бы Германия напала на Советский Союз. Представь себе, что они начнут бомбить все, что здесь выстроено с такими нечеловеческими усилиями.
Кето невольно отступила. И это все, что Ондржей может сказать?
– Не понимаю, что вы за люди, – холодно произнесла она. – И почему тебе приходят в голову самые мрачные мысли?
– Потому что я чех, – нетерпеливо отозвался Ондржей. – История уже столько раз нас учила…
– Но кто же делает историю? Люди! – красноречиво парировала Кето. – А ты прежде времени трясешься, как осиновый лист! Не понимаю, амханаго [150]150
Товарищ (груз.).
[Закрыть]. Это нехорошо, ты не смеешь, дорогой мой, – произнесла она уже более мягко, подхватила Ондржея под руку и прижалась к нему, словно желая этим прикосновением передать ему хотя бы немного своей веры. – Все хорошо, все хорошо кончится, и я тебя совсем, совсем переделаю…
– Ты моя золотая искорка!..
Они вышли из волшебного сада и направились к колхозу. Внизу на дороге стоял грузовик, а на нем – группа крепких девушек, докрасна опаленных солнцем; светлые волосы, вздернутые носы, развитая грудь – все показывало, что это русские; напрягая гибкие, мускулистые тела, девушки сбрасывали шлак в выбоины – ремонтировали дорогу. Кето поздоровалась с ними, как со знакомыми, и через открытую калитку повела Ондржея на плантацию. Не был ли кто-нибудь из этих молодых колхозниц в тбилисском цирке, когда познакомились Ондржей и Кето? Он уже не помнил, тогда всех сразу затмила Кето.
Старик мусульманин в чалме болотного цвета, голый до пояса, обгоревший на солнце, как африканец, прямо у калитки колол дрова. Подле него сидел какой-то очень гостеприимный пес – он даже не тявкнул на незнакомцев.
– Охотничий, [151]151
Слова, выделенные в тексте книги жирностью, даны в оригинале по-русски. (В бумажном варианте оформлены разрядкой).
[Закрыть] – пояснила Кето.
Спускаясь по пологому склону, они прошли всю чайную плантацию. Над рядами плотных, как овчина, округлой формы темно-зеленых кустов со светлыми молодыми листиками, с теми волшебными листиками, которые после сушки благоухают в напитке золотистого или бронзового цвета и освежают голову уставшему после трудового дня рабочему, когда он готовится вечером к экзамену, – стоял теплый и влажный, как в оранжерее, воздух.
– Если бы не чай, ничему бы я не научился, – засмеялся Ондржей.
– Дураку он не помог бы, – ответила Кето.
Нужно ждать три года, чтобы на четвертый год чайный куст дал урожай: три года, как в сказках и песнях. Но терпение оплачивается сторицей. В чайном колхозе уборка урожая идет с мая по ноябрь. В семье Кето Таганидзе все хорошо работали, много зарабатывали на трудодни. У них был собственный небольшой плодовый сад около домика над обрывом. Сад не был огорожен – в него мог зайти кто угодно. Кето пошла к матери за угощением, а отец предложил Ондржею сесть у стола под деревом.
Он держался так же прямо, как и его дочь. Это было даже удивительно для людей, которые столько времени проводили на плантации, согнувшись над кустиками чая. У него было такое же, как у Кето, серьезное спокойствие во взгляде и движениях. Правда, он был сдержаннее ее, насколько может быть мужчина сдержаннее женщины, а пожилой человек сдержаннее юной девушки. Это был невысокий сухощавый крепкий грузин лет за сорок, с орлиным носом, в рабочей кепке – такую когда-то носил Ленин. Ондржей знал от Кето, что отец вместе с ней учился на сельскохозяйственных курсах. Вот смех-то: отец и дочь – одноклассники.
Мужчины уселись в зеленом полумраке под яблонями за самодельный стол.
– Здесь потише, чем у вас на кархане? [152]152
Фабрике (груз.).
[Закрыть]
И крестьянин посмотрел вокруг со спокойной улыбкой хозяина дома.
Ондржей согласился.
– Но я не мог бы жить без шума, это для меня как музыка.
– А мы привыкли к тишине. Вы ткете только шелк?
– Исключительно. Пришлось переучиваться после хлопка. В Ташкенте был только хлопок. Я слежу за машинами.
Ондржей прикусил язык. Поздновато спохватился – опять взяла верх старая скверная привычка, так и вертится на языке: я, я, я. Сколько раз женщины на фабрике смеялись над ним. В Советской России привыкли говорить: мы. О себе здесь не распространяются.
– А это хорошо, – одобрил хозяин, – что грузинский шелк снова в почете.
– Во вторую пятилетку, – сказал Ондржей, – о нем действительно вспомнили. – И он назвал число веретен и шелкоткацких станков в стране. – Было бы очень жалко… такая старая культура… – добавил он.
– Еще бы, – согласился отец. – На что нам китайский или индийский шелк? У нас есть свой. Угощайтесь, амханаго, – предложил он гостю.
Он посмотрел вверх на виноградную лозу и поискал в кармане ножик. Но в праздничном костюме его не оказалось, и тогда Ондржей с детской радостью городского человека сам протянул руку, приподнял виноградную гроздь (она висела у него прямо над головой) и срезал ее с зеленого стебля своим старым ножом из золингенской стали, который подарил ему когда-то в детстве покойный отец. Это была редкостная по величине гроздь с огромными красно-фиолетовыми виноградинами. Они прямо таяли на губах, пересохших от жажды. Виноград благоухал, благоухал сказочно, точно в плодах сохранился еще весь аромат цветов.
Виноград вился здесь прямо по деревьям. Кривые черные лозы с вырезанными, узорчатыми пятиугольными листьями переплетались с ветками персиков, груш и еще каких-то незнакомых Ондржею плодовых деревьев, образуя такой густой свод, что не было видно неба. Как хорошо отдохнуть здесь после экзаменационной страды! Какой приятный холодок после ходьбы по полуденному зною! Здесь пахло зеленью и тем близким, родным, чуть прелым запахом сухих веточек, знакомым Ондржею с детских лет, когда он взбирался на деревья в Льготке, продираясь через сучья до самой верхушки. Да, я укрылся здесь, в этом раю. А в Чехии? Что происходит в Чехии? Ради бога, что с Чехословакией?
Пусть это был самый приятный обед, который они запивали домашним вином; зеленые побеги винограда закрывали небосвод, в золотистой дымке вина словно прятались все тревоги, – но там, в мире, где блещет горизонт, нависла туча. Ондржей не видел ее, не говорил о ней, но ни на минуту не забывал о ее существовании. Рано или поздно ему все равно придется покинуть зеленое затишье, где было так сладостно с румяной черноволосой Кето и ее гостеприимными родителями. Тогда разразится буря в горах, дождь с градом прольется над маленькой далекой страной. Но ведь она была не слишком добра к Ондржею? Она даже не дала ему работы! Ведь она его выгнала!
– Аллаверды! – чокнулся хозяин и поднял стаканчик. – За здоровье нашего гостя, новоиспеченного инженера Андрея Вячеславовича Урбана, который начинал с работы у станка! Да здравствует Чехословакия!
– Свободная Чехословакия! – воскликнула Кето.
– Да здравствует Грузия! – ответил Ондржей тостом на тост хозяев и их прекрасной дочери.
Тогда все четверо залпом выпили вино до дна, и им стало весело. От водки – надо вам сказать – у человека отнимаются ноги, если только он не северянин и вообще не здоровяк, как русские. Но вино, грузинское вино, набрасывает на мир лишь прелестное, нежное, прозрачное покрывало, подобное тому, которое развевалось во время танца красавицы Тамары.
Все хвалили вино, и повеселевший хозяин пустился в разговор.
– Лоза, – пояснил он, – дает десять предметов: виноград, виноградный сок, вино, чихирь, засахаренный виноград, – загибал он один за другим пальцы на правой руке, чтобы ничего не забыть, и перешел к левой: – Изюм, корзины из прутьев лозы, плетень из них же, корм для овец и топливо, когда лоза отслужила свой век.
– Вино поддерживает жизнь, – весело заметила мать Кето. – Поэтому так долго живут люди на Кавказе.
– За твое здоровье, Кето, – сказал Ондржей, – живи до ста лет!
– Что же, в сто лет я буду еще совсем молодая! – задорно воскликнула Кето. – У нас тут есть один рекордсмен – ему сто сорок пять стукнуло, а он недавно женился.
И она рассмеялась.
Кето было немногим больше двадцати, и ей все казалось смешным. Молодость и вино смеялись в ней!
У Ондржея звенели в голове цикады, туча отступала все дальше, но по-прежнему все еще маячила где-то.
Они ели шашлык из баранины, сладкий пирог с изюмом, и теперь на столе появилась корзинка редкостных фруктов, как дар земли обетованной. Свежий инжир, коричневато-зеленый снаружи, розоватый внутри, упругий, когда его откусываешь, словно у плода есть мускулы; он наполнен несметным числом зернышек, мелких, как икринки; пузатые, точно бутылки, груши; персики с очаровательным румянцем на бархатистой кожице; мускатный виноград и еще какие-то совсем уж удивительные плоды. Ондржей их не знал и с любопытством попробовал.
– Осторожней, не сломай зубы!
Формой плод напоминал сливу, цветом – мушмулу, кожурой – миндаль, мякотью – апельсины. Но какой же он был ароматный! Ондржей наслаждался этим южным запахом, как будто чуточку ненатуральным, как и все в Аджарии – плоды, деревья, цветы, Кето.
