Текст книги "Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти"
Автор книги: Мария Пуйманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 74 страниц)
Ондржей не верил своим ушам.
– Ты католик? – осторожно и не без удивления осведомился он.
– Неверующий. Беспартийный и неверующий. Но я верю, что естествознание не объясняет всего человека, что каждый человек неповторим и что этот потрясающий факт не объяснишь внутренней секрецией. Наука до скончания века не доберется до этого, и слава богу… О чем, бишь, я? Да, наши ребята, безусловно, порядочнее относятся к своей компании, чем к девушкам, и девушки им платят тем же. Обе стороны это подкрепляют научными доводами и ссылками на фрейдовские «комплексы». Хотел бы я знать, Ондржей, сколько из тех случайных пар, что, сидя в кафе, болтают о своих чувственных сновидениях и таскаются со своими «комплексами» по дешевым отелям, сколько из этих людей, все сваливающих на старика Фрейда, действительно читало его труды? Психоанализ – это наука, специальное руководство, а ловкачи превратили ее в бутерброды и угощают ими балбесов до тех пор, пока тем становится противно жить на свете.
– Ты моралист? – спросил Урбан, придавая большое значение этому слову и не без злорадства интересуясь реакцией приятеля на вопрос. Он сам испытал, как горько молодому человеку быть среди товарищей порядочным.
– Снобизм мне противен, – ответил Станислав, пожав плечами, – мне претит, когда люди гоняются за чем-то, в чем у них нет нужды, и лишь зря пачкают себя. Не спорю, существуют и прирожденные бабники, и прирожденные проститутки, и никто не спорит, что это своего рода проклятие. Какой глупец захотел бы мешать поэту писать стихи или начал бы проповедовать вегетарианство тигру? Только вот что я скажу тебе, Ондра, – Станислав усмехнулся, – рабов страстей можно перечесть по пальцам. В большинстве же случаев – это обычные девушки, сбитые с толку эротическими теориями. И вот они бесцельно грешат то с одним, то с другим, не получая от этого подлинной радости. Только так, ради программы, чтобы получить удар от одного и залечить его другим. Говорят, у меня нет темперамента, я уже несколько раз об этом слышал. Что поделаешь – значит, нет. Но мне все это противно.
– Значит, ты еще не встретил свою избранницу. Чего нет, то может быть, – шутливо предсказал Ондржей.
– Знаешь, – не слушая его, продолжал Станислав, – в старые времена бродячие комедианты вывертывали суставы украденным детям, чтобы сделать их тело гибким. Мне кажется, что именно так, конвульсивно и насильственно, нынешние люди хотят вывернуть суставы основных человеческих отношений, на которых зиждется жизнь. Это делается умышленно, как будто они хотят отвыкнуть и отказаться от нормальных человеческих чувств. Все это связано с тем самым бегством от самого себя, – продолжал развивать Станислав свою идею, которой явно гордился. – Заметил ты это? Нынче люди почти стыдятся, когда муж и жена верны друг другу, когда дети уважают родителей, когда семья живет дружно, когда человек привязан к краю, где он вырос…
– Скажи, пожалуйста, – прервал его Ондржей, чувствуя, что было бы тактичнее подавить свое любопытство, но был не в силах справиться с ним, – вы, значит, продали свой дом? И кому же?
– Доктор Хойзлер, наш знакомый, покупает его, – ответил Станислав с деланным равнодушием, но по его лицу было заметно, что этот знакомый не очень-то ему нравится.
– Адвокат Хойзлер, юрисконсульт Казмара, муж той актрисы?
– Да, адвокат, и, по-моему, он ведет дела Казмара.
– А он покупает дом для себя?
– Не знаю, – сдержанно сказал Станислав. – Мне кажется, что для кого-то другого. Но оформляет на свое имя.
«Мне кажется», «по-моему», «не знаю» – экая неделовитость и безучастность. А Хойзлер – это прожженный делец, который избавил Хозяина от скандала с подделкой латманских тканей! Он обведет вокруг пальца этих детей и непрактичного Гамзу.
– А вы хорошо обдумали это? – несмело поинтересовался Ондржей. Кто спрашивает его мнения? И все же в нем заговорил казмаровец. – Дом стоит денег, – рассудительно добавил он. – Небольшие затраты – и из него вышел бы отличный отель или небольшой санаторий.
– Из нашего деревянного дома? – с грустной усмешкой возразил Станислав. – Нет, мы не можем ждать, дела плохи, братец мой, болезнь Елены стоит денег. Но лишь бы эти деньги спасли ее. Ничего не поделаешь, мы доживаем здесь последние дни.
И он стал оживленно расспрашивать Ондржея, долго ли тот пробудет в Праге.
Расставаясь, они условились, что до возвращения Ондржея в Улы обязательно встретятся еще раз: или в Праге – Станислав наверняка приедет к другу на Жижков, где они жили мальчиками, – или в Нехлебах, если, вопреки ожиданию, Гамза с сыном задержатся там до обратной поездки Ондржея в Улы. И хотя Ондржей не очень-то верил этим обещаниям, прогулка с товарищем была для него отрадным событием пустого нехлебского дня.
В пражском поезде Ондржей аккуратно повесил на крючок свое габардиновое пальто, чтобы оно не помялось и чтобы на него не попала сажа. Что-то стукнуло, и Ондржей нащупал в кармане старый фонарик, который он положил на стол, возвращая его Станиславу, и тогда же забыл о нем. Бог весть когда Станислав умудрился подсунуть его Ондржею обратно.
HAPPY-END [50]50Счастливая развязка (англ.).
[Закрыть]
Анна Урбанова мыла посуду, – пока вода не остыла, – ставила чашки дном кверху, чтобы высохли, и слушала рассказ сына об удобствах американизированной столовой в Улах. Не то чтобы она одобряла такую кухню: в самом деле, зачем ей нужна электрическая месилка? Но она молча внимала сыну, стараясь не упустить ни одного слова, чтобы повторить все это соседкам, с которыми она встречается в овощной лавке, и тем увеличить славу Ондржея.
Иногда Анна останавливалась, держа в руке крышку от кастрюли, и смотрела, как ест ее взрослый сын.
– Что же вы не сядете со мной, мамаша? – спросил Ондржей.
– Да я уж так привыкла, – ответила мать, и Ондржей подумал о том, как редко мать садилась есть вместе с детьми. Разве что в сочельник. Обычно она кормила их, и сама ела прямо из кастрюльки, присев на скамеечке у стены (ведь это избавляло ее от мытья трехсот шестидесяти четырех тарелок в год!). На ужин Анна довольствовалась кофе. Просыпаясь утром, Ондржей видел, что мать уже возится, разжигая плиту. В полдень Ондржей и Ружена прибегали, съедали обед, оставляли матери грязную посуду и опять убегали. Согнувшись, Анна мыла пол парадного хода, затоптанный жильцами и посетителями. Стоя в облаках пара на холодных кафельных плитках (как красильщик Францек Антенна), она стирала чужое белье. Потом возвращалась домой к огню и к воде, к плите и корыту – работа, для которой нет воскресений: ведь и в самый большой праздник дети хотят есть. Многое заметит взрослый сын, вернувшись домой после многолетней разлуки, многое из того, что раньше он не замечал, хотя в доме ничего не изменилось: на столе клеенка все с тем же узором, только еще больше вылинявшая, у дверей все так же тикают часы с кукушкой, и в комнате пахнет цикорием. Боже мой, и вот так прошла ее жизнь! А как выцвели ее голубые глаза, как заметны стали в них жилки! Ондржей увидел это, когда мать повернулась лицом к свету. Она становится совсем старухой. «А любила ли она кого-нибудь после отца?» – впервые подумал Ондржей, возлюбленный Лиды.
Взгляд Анны стал менее острым, из ее движений исчезла напористость обиженной вдовы, она стала как-то медлительнее и смирнее. Она постарела. Ондржей не видел ее со дня похорон дедушки, когда приезжал в Прагу наспех и все было похоже на тяжелый сон. С тех пор мать состарилась, и в ней появилось какое-то странное довольство. Что еще радовало ее в жизни?
– Дайте я, мамаша, – сказал он и хотел взять у нее из рук лохань, но она не дала.
– Куда там, это не для тебя! – сказала она, привычным движением выплеснула помои в сток и опустила крышку. Поставив лохань под вымытый стол, она бросила в плиту сметенный с полу сор, захлопнула дверцу – этот звук был таким знакомым и домашним! – повесила полотенце сушиться, окинула взглядом свое хозяйство, вытерла руки, сняла синий фартук и надела белый, налила себе чашку кофе и села на свое местечко, на скамеечке у стены.
– Ну а что ты скажешь? – начала она. – Наша Руженка выходит замуж. – Она помолчала, словно желая дать ему время освоиться с новостью. – Мы тебе не писали об этом, пока было еще не ясно.
В Ондржее шевельнулась ревность брата, атавистическое чувство тех времен, когда после смерти отца судьбу сестер решали братья.
– А за кого? – спросил он суше, чем ему самому хотелось.
– Э, милый мой, – таинственно сказала мать, встала со своего места у стены и подошла к сыну так осторожно, будто боялась испортить подготовленный сюрприз. – Скоро наша Руженка станет важной дамой. И могу тебе сказать, что она будет на своем месте, – заговорила она. – Ружена этого заслуживает, она всегда была хорошей дочерью.
Анна Урбанова оперлась натруженными руками о покрытый клеенкой стол и нагнулась к сыну.
– Слышал ты об известном адвокате Хойзлере? Густав Хойзлер, у него даже аристократы в клиентах…
Ондржей строго и укоризненно ответил, что, как известно, аристократов у нас в республике уже нет и что он видел в Улах какого-то Хойзлера, но это явно не тот, ибо он годится Ружене в отцы (Анна Урбанова беспокойно заморгала) и, кроме того, женат.
– Уже больше не женат! – воскликнула мать, как бы защищая девушку. – И знаешь ты, кого он оставил ради нашей Руженки?
Помолчав, она вызывающе посмотрела в упор на Ондржея. В жизни он не видел у матери такого смелого взгляда. Потом она произнесла имя Власты Тихой.
– Это та знаменитая артистка из Большого театра, что всегда играет главные роли, – прибавила она, оценивая Ружену ценой побежденной соперницы. Наклонившись к сыну, она, пришептывая, как молельщица, и боязливо озираясь, начала рассказывать Ондржею, как счастлива будет дочь. Это счастье Анна выражала цифрами, назвать которые громко ей мешало благоговейное почтение к таинственной силе денег.
Ондржей видел, как у матери при разговоре верхняя губа покрывала нижнюю, и это придавало ей выражение человека, обиженного жизнью, видел, как напрягались сухожилия и набегали вены на ее похудевшей, вытянутой шее, видел сузившиеся от жадности зрачки и выцветшие глаза старого ребенка, восхищенного сказками о вкладах и процентах со сберегательных книжек. Ондржей словно слышал, как шушукаются, как сватают и сводничают женщины, и ему стало противно.
– Погоди, – сказала Анна Урбанова, подошла к крану, вымыла руки, дрожавшие от радостного возбуждения, и вышла в соседнюю комнату. Ондржей слышал, как она возится там, и опасался, что мать хочет показать ему фотографию жениха.
Анна Урбанова вышла из прохладной, чистой комнаты, у порога которой дети всегда разувались, чтобы не наследить, и где она не любила открывать окно, чтобы туда не нанесло пыли со двора. Она бережно несла перед собой черную шубу, от которой на всю кухоньку разнесся запах нафталина. Шуба, надетая на плечики, словно человек, шла перед матерью и закрывала ее лицо. В другой руке Анна сжимала небольшой овальный футляр. Она оглянулась.
– Занавеска задернута?
Положив шубу на стул, который она перед этим тщательно вытерла фартуком, Анна подошла к двери, заперла ее на ключ.
– Пойди сюда!
Она нажала кнопку – крышка футляра отскочила. На желтой бархатной подкладке лежала громадная бриллиантовая капля на цепочке. Мать протянула руку к Ондржею.
– Его подарок. Руженке на рождение, – произнесла она, как купец на ярмарке, и снова свысока смерила сына взглядом, как при словах об отвергнутой жене Хойзлера. – Настоящий! – подчеркнула она, когда сын продолжал молчать, и вопрошающе поглядела на него.
– Хм, красиво, – сказал Ондржей и отвернулся.
Мать подошла к нему с открытым футляром.
– Это не стекляшка, – настаивала она, – посмотри на фирму!
Ондржей не оборачивался.
– Я нарочно ходила справляться к Киршбауму, – продолжала Анна, понизив голос, и тем же шипящим шепотом исповедницы назвала цену. – Но прошу тебя, Ондржичек, – и она виновато улыбнулась, – не говори Руженке, что я тебе показывала это. Знаешь ведь, какая она бывает чудная. Подумает, что мы хвастаемся. А шуба… – И она поспешила к шубе, но Ондржей резко прервал ее.
– Скажите, он действительно женится на ней или это только так?
Мать остановилась с шубой в руке, держа ее перед собой, как щит.
– Что ты говоришь! – ужаснулась она. – Что ты только говоришь! Он на Руженку смотрит, как на святую. Видел бы ты их вместе. Первым делом он устроил ее манекеншей к Хорсту, чтобы ей не служить в мужской парикмахерской. А как только будет готов развод, они поженятся, и Руженка переедет к нему на Бубенеч. У него там вилла, его собственная, все его собственное… У нее, – презрительно сказала Анна об актрисе, – ничего своего не было (сын чему-то сдержанно усмехнулся). Такой порядочный человек! – горячо продолжала Анна. – Руженку боготворит. Они передо мной не таятся. Он меня уважает как мать.
Ондржей поморщился, как будто у него заболел зуб.
– А это он, наверное, подарил вам? – спросил он, быстро показав на шубу, и отвернулся. – Я уже видел, можете убрать.
– Правильно! – подтвердила мать, просияв. – Ты догадался? Это кролик, – сказала она и нежно погладила мех. – Но какой! Электрический! От котика не отличишь. – Она подула на мех. – А какова подкладка! Шелковый сатин! Ты ведь в этом и сам разбираешься. Это он мне подарил к праздникам, – говорила она прочувствованно, подходя к сыну с подарком.
Ондржей больше не мог сдерживаться.
– А не сказали вы ему за это «целую руку»? – выпалил он. Мать уставилась на него. – Разве мы хуже, чем этот… ваш жених? Чему вы так угодливо радуетесь? Как можно так унижаться? Нет у вас ни капельки гордости!
Мать покраснела, вид у нее стал невыразимо жалкий: углы рта скорбно опустились, казалось, она вот-вот расплачется. Сын уже пожалел, что не сдержался, не промолчал: все равно ни к чему все это. Анна, однако, сразу подобралась, и лицо ее приняло сердитое выражение. Ондржей опасался, что она произнесет одну из тех возвышенных речей, от которых он убегал еще в детстве (но из которых все же, сам того не сознавая, кое-что почерпнул). Вот сейчас мать перечислит все свои жертвы и скажет, что нынче от людей не дождешься благодарности. Но Анна Урбанова поджала губы, насупилась, молча и величественно взяла одной рукой шубу, другой – футляр и направилась в комнату. В дверях она обернулась.
– Честное слово, – бросила она через плечо, – поневоле подумаешь, что ты завидуешь Ружене. – И она захлопнула локтем дверь, закрыв этим путь к примирению.
Женские колкости настолько вздорны, что и сказать нечего, подумал Ондржей.
В ателье мод Хорста, расположенном в двух шагах от Пршикопов по улице Неказанке, шьют из лучших тканей и большей частью вручную. Хорст держал пять тщательно подобранных манекенш, из которых Ро Урбанова воплощала тип прелестной шалуньи и плутишки, еврейка Руфь – тип международных вамп из восточных экспрессов и казино, а безгрудая Геда демонстрировала туалеты для почтенных пожилых дам. Еще две манекенши, Мэри и Анна, подменяли любую из главных манекенш, когда те, проспав, опаздывали на работу; они же демонстрировали прошлогодние модели перед случайными заказчицами.
Манекенши приходят в десять, утренние визиты заказчиц начинаются без четверти одиннадцать. Ро откладывает вышивание или карты, бросает сигарету и за занавесом, где пахнет тканями, пудрой и всем, что присуще только женщинам, снимает собственное платье и надевает модельное, делая это с медлительностью, которая быстрее торопливости. Она знает наизусть каждую застежку. Она привыкла переодеваться пятьдесят раз в день и создавать себе настроение в тон платью.
Салон был длинный, тихий, как радиостудия, с вереницей зеркал, незаметно удлинявших фигуры, и меблировкой в стиле какого-то Людовика. Ружена выбегала, как веселый мальчишка на мороз, когда на ней был спортивный костюм, выходила мелкими шагами в платье французского покроя, медленно выступала, привычно сощурив глаза, когда на ней было вечернее платье, спускавшееся со стройной, до пояса обнаженной и совершенной, гибко выгнутой спины. В обычном дневном платье Ружена двигалась просто, к этой простоте ее долго не могли приучить. Ружена прохаживалась в платье, словно показывая, как прекрасна станет жизнь той, которая будет носить его. Потом принимала перед заказчицей несколько заученных поз манекенши: вытягивалась, как солдат, поднимала руки, как кукла, поворачивалась сначала боком, показывая упругую грудь, затем – спиной, так что была видна округлость изящных высоких ягодиц, и, сделав еще один поворот, как манекен в витрине, заканчивала четвертой позой – «второй профиль». Заказчица смотрела на нее, сосредоточенно наморщив лобик, стараясь запомнить фасон для того, чтобы – кто знает! – поскорее побежать с ним к дешевой пригородной портнихе. Сама себя накажет этим! А Ро уже быстрым и обычным шагом, с отражением триумфа на лице, возвращалась в кабину, для того чтобы, переодевшись, демонстрировать новое чудо. Директриса провожала ее сдержанным взглядом, который ничего другого не говорил, кроме как: «Мы – это мы».
Первое время Ружена стеснялась заказчиц, чувствовала себя под их взглядами, как голая на улице. Но вскоре она обнаружила, что заказчицы боятся ее. Манекенша была законодательницей, у манекенши были правильные пропорции, манекенша диктовала. В прихотливом и призрачном мире нарядов, покупаемых в кредит (чем знатнее дама, тем больше она злоупотребляет кредитом), среди вереницы жадных модниц и влюбленных мужчин с чековыми книжками, в ателье мод Хорста, этой промежуточной станции между банком и курортом Сен-Морис, в маскараде модных сезонов цвело молодое тело Ружены. Его здесь одевали в изысканные туалеты, придававшие Ружене огромную самоуверенность, хотя в сердце девушки еще не зажила рана, нанесенная Карелом. Но это тело было совершенным и в ванной, когда Ружена сбрасывала с себя все наряды. Жены богачей, фабрикантов и помещиков созерцали Ружену с почтительной завистью. Когда эти дамы неудачно влюблялись в один из продемонстрированных ею туалетов и надевали его в примерочной кабине, они выглядели совершенно карикатурно. А Ро прохаживалась, как фламинго перед стаей уток, крякавших от восхищения. Эх вы, гусыни, курицы, индюшки, с грубыми голосами, бойтесь меня до смерти! То-то будет шуму в птичнике, когда я прорвусь туда. Ш-ш, ни звука! Ружена уже поумнела. Пока что она изображала прелестную озорницу и демонстрировала пляжные пижамы.
Бесспорно, существует ряд признаков, по которым можно классифицировать мужчин и каждого отнести к определенному типу. Мы не стали бы навешивать ярлык на тех, кого любим, но с Хойзлером можно спокойно сделать это. Итак, в отличие от прирожденных ревнивцев и Отелло, которые держат красивую жену под крепким замком, Хойзлер был из тех людей, которые любят бахвалиться женой. Такому нужно, чтобы на его жену оглядывались встречные. Если на нее не будут обращать внимания, муж начнет подозревать, что сделал неудачный выбор, и даст жене понять это.
Адвокату льстило, что его жена – актриса, он радовался, видя ее на сцене, сиял, сидя в ложе, и выслушивал за нее комплименты. Он ревниво оберегал не ее добродетель, а ее славу; к рецензиям в газетах он был еще чувствительнее, чем сама Власта. Да, в Праге, где бы ни появились супруги Хойзлер, их провожали взглядами и шепотом: «Это Тихая!»
Но Власте, как назло, никуда не хотелось ходить. Она давно поняла, чего стоят всякие званые чаи и «Ред-бары», и, когда ей не нужно было играть, предпочитала спокойную жизнь домоседки. Адвокат вечно боялся опоздать куда-то, упустить что-то, остаться в дураках. Он хотел быть всюду. Актриса улыбалась, наблюдая эту плебейскую ненасытность, как мы улыбаемся, глядя на детей, и запиралась, чтобы муж не будил ее, когда поздно приходил домой. Читатели бульварных романов, в которых актрисы изображаются авантюристками, купающимися в шампанском, нюхающими кокаин и устраивающими оргии, не поверят, что мадам Тихая ходила дома в блузке и в юбке с поясом, как учительница, и любила стряпать. Она накладывала зеленый горошек, веселую морковку, оливы и грибы в широкие стеклянные банки с маринадом, помешивала великолепное малиновое варенье, благоухающее, как смолистый лес, и, снимая пенку, шутила с прислугой. В обычной жизни, где картошка – это действительно картошка, актриса отдыхала, как солдат, который в отпуске наслаждается гражданским платьем, ей опротивело быть шикарной за пределами театра. Когда они бывали за границей, никто не обращал внимания на маленькую гувернантку в широкополой шляпе, сидевшую напротив Хойзлера и подчас даже не накрашенную. Да и в самом деле, что привлекательного было в ней для тех, кто не знал, что это Тихая из Большого театра? Глаза, руки и голос: маловато для мужчины, которому под пятьдесят и который вступил в опасный возраст. А как она умела скандалить! В нестерпимо томительный день между генеральной репетицией и премьерой, когда делать уже нечего и актрису мучит только беспокойство, она топала ногами на мужа, кричала ему «кретин!», – все должны были угождать ей. Она бывала горяча, как огонь, горда, как бес, ей было за тридцать, и она старела на целые столетия, которые переживала на сцене. Она вмешивалась в чужие дела, скандалила из-за ролей, победоносно добивалась своего, тридцать раз выходила кланяться и после спектакля еле держалась на ногах. Так бывает с фонтаном: то он взлетает к солнцу и играет радугой, то чуть брызжет из ржавой трубки. Такие скачки настроений бывали у Власты. А муж, когда он уже не влюблен, подчас начинает чувствовать себя санитаром в сумасшедшем доме. К тому же появились странные слухи: театр, мол, теперь уже не то, чем был когда-то, театр бледнеет и хиреет, театр уже не в моде. Настала особая, совсем новая эпоха, когда, пожалуй, более почетно быть актрисой ревю, чем трагедийной героиней Большого театра. Хойзлер сам удивлялся, как у него переменился вкус. Впрочем, разве несколько лет назад все мы не опешили, когда пришла мода на мягкие мужские воротнички вместо крахмальных?
Власта играла Минну, играла жалостную полуслепую Гедвигу [51]51
…полуслепую Гедвигу– персонаж из драмы Г. Ибсена «Дикая утка».
[Закрыть]и модную тогда «Стареющую женщину» Паскье; она не щадила сил, чтобы создать сценический образ, а Ро, в вечернем туалете от Хорста, который посылал своих манекенш в театр на премьеры, как парижские портные посылают их на бега, в антракте останавливалась с Хойзлером и, на голову возвышаясь над ним, грациозно придерживала свою меховую пелеринку. «Кто была эта красавица?» – осведомлялись у адвоката знакомые. Безмолвное красивое тело остается красноречивым во всех странах. Хойзлер заметил, что в Париже на божественные ноги Ро и на ее зовущий взгляд обращали не меньше внимания, чем в Праге. Ружена ездила в Париж с мадам Хорст накануне осеннего сезона, а адвокат заехал туда по таинственным торговым делам. У него были какие-то махинации с табаком, о которых мы лучше промолчим, чтобы у него не было неприятностей. Вечером он показывал красивой девушке ночной Париж. Как она была жадна до развлечений! Как умела смотреть, удивляться и хитро скрывать свое удивление! Трудно сказать, чем больше чаровала адвоката его цветущая спутница – юной жадностью или чисто женской приспособляемостью. Ах, какая это была девушка! Все свои силы она напрягала, чтобы нравиться и побеждать соперниц. Это была актриса в жизни. Ружена состязалась со знаменитой Тихой и со всем Парижем. Дерзкая девчонка, это мне льстит, ты заслуживаешь победы! Впервые Хойзлер попался в сети. Он как сейчас видит тот вечер с ней в Улах, когда они сговорились о первой встрече у Сирупа (Ружена всегда была строгих правил). Во время танца ей вдруг вздумалось пойти стрелять в тир. Там она нацелилась в Хойзлера.
– Берегитесь, сударь, берегитесь! Вы меня еще не знаете, у меня опасный характер!
Хойзлер смеялся, но после этого ему стало не до смеха. В этой девушке его вторая молодость. Тут уже не до шуток, когда вам пятьдесят лет, а девушка упрямится.
Эта девушка, с которой он молодел, мучила его. Она была очень мила, разрешала сопровождать ее и дарить ей роскошнейшие подарки, – что он делал с удовольствием, – но ни на йоту не поступалась своей убежденной добродетелью. Хойзлер никогда бы не поверил, что такие случаи возможны в нашем просвещенном двадцатом столетии, когда на все смотрят иначе. И все же Ружена была именно такой. Не действовали ни насмешки над старомодными предрассудками, ни упреки в отсутствии у нее темперамента, ни намеки на любовь к кому-то другому. Не помогли ни хитрости, ни подарки – девушка была непреклонна, как Артемида (и сложена не хуже ее). «Сожалею, сударь, но если вы продолжаете настаивать, эта встреча будет последней. Я бедная девушка, но не продамся. Прокормлю себя сама…»
Хойзлер чуть не плакал. Что ж, неужели он совсем не мил ей? Она обожгла его загадочным взглядом. Наоборот, она его слишком любит, но, видимо, он никогда этого не поймет. И именно поэтому… Нет, оставим эту тему. Лучше нам не встречаться.
Хойзлер был не так глуп, как хотелось Ружене, и в минуты просветления угадывал в своей неприступной Ружене расчетливость даже более низменную, чем расчет проститутки, засовывающей кредитку в чулок. Адвокату становилось не по себе. Власта – не пустяк, что скажет Прага? Кроме того, к Власте он привык, сохранились и остатки чувства. Но, боже мой, что делать, если эта девушка вскружила ему голову? Он должен добиться ее. Ему пятьдесят лет, и это для него вопрос жизни и смерти.
«Или я потеряю старикашку и больше ничего, или я получу его и выиграю все». Расчет Ружены был прост. Она уже знала, каков мир, и не щадила себя. Какие там могут быть сантименты, если Карел бросил ее. Шальная Елена Гамзова помешала Ружене броситься под поезд, но все равно – Ружена внутри была уже мертва. Как только этого никто не замечает?! Она была мертва, живя только в зеркальных отражениях, в глазах и разговорах других людей: что на это скажут в парикмахерской «Риц» и в ателье Хорста? Честное слово, если бы можно было выбирать, Ружена охотнее выбрала бы Власту Тихую, чем ее мужа. Жаль, дети, что этого сделать нельзя, жаль. Такая актриса! Такая милая дама! Разве не сказала она, когда была у Хорста в последний раз (что-то давно ее здесь не видно), что платья, которые демонстрирует вон та красивая девушка Ро, знакомая ей по парикмахерской отеля «Риц», всегда приносят успех? Бедная женщина! Все мужчины одинаковы. Что делать, таков мир. Сильнейший побеждает, даже коммивояжеры в гетрах охотно толковали с Руженой о Наполеоне. Что вы хотите, такова жизнь. Одна женщина лишается разбитого фордика, а другая выходит замуж за владельца паккарда. Одну промочит майский дождь, и она заболеет туберкулезом, а другую этот дождь закалит. Все зависит от характера. У меня нервы нынешние, из железобетона. Пусть я всю жизнь несчастна, но будет хеппи-энд. Слышишь, Карел, хеппи-энд будет!
Театральный курьер в форменной фуражке принес Тихой на Бубенеч новенькую тетрадку со знакомым штемпелем. Эта тетрадка с новой ролью была похожа на дружку в нарядном платье; потом актер изомнет и замусолит ее, загнет на ней углы, прожжет страницы сигаретой, испещрит их помарками, оторвет обложку и разберет роль по листочкам, – короче говоря, «обработает». Власта, как рысь, которая тащит добычу в логово, укрылась с ролью в магорке [52]52
Магорка– палата в доме умалишенных (чешск.).
[Закрыть]– так она называла свою любимую угловую комнату, где учила роли. Это название очень прижилось в доме, и прислуга, спрашивая Власту, подавать ли ей сегодня чай в «магорку», совсем не имела в виду повторять шутку хозяйки, – этого ей не разрешалось, – а лишь по-деловому обозначала место.
– Чай в «магорку», по телефону – меня нет дома, и никого ко мне не впускать! Под страхом смерти!
Теперь ты моя, роль Кристин Лавранс [53]53
Кристин Лавранс– героиня одноименного романа известной норвежской писательницы Сигрид Унсет (1882–1951), «Кристин, дочь Лавранса».
[Закрыть]!
Актриса нарочно не торопилась взяться за тетрадь. Она повозилась с рычажком парового отопления, подошла к окну, выходившему в сад, распахнула его и опустила штору. Сегодня у нее нет спектакля, день простирается перед ней, как июньская лужайка, до самого горизонта.
И вот идет она босиком по этой лужайке, как когда-то девчонкой бегала по траве у бабушки, невидимые стебельки колют ноги, щавель холодит, как глина у родника, иногда хлестнет прижатая ногой ветка, из горьких белых цветов окопника сыплется пыльца и щекочет тебя. Змей нет. Солнце стоит высоко, и после того как оно зайдет, кузнечики на железнодорожной насыпи долго еще будут перекликаться в согретой траве. В распоряжении актрисы вся вторая половина дня и долгий, долгий вечер, можно вместе с Кристин путешествовать по свету, переживать вместе с ней жаркие греховные ночи у Брунгильды, поехать к сестрам на Рейн. Власта, закрыв глаза, неподвижно лежала на кушетке, свободно и прямо. Надо было создать около себя простор, чтобы Кристине было достаточно места. Надо было внушить себе, что времени масса, что роль вылежится и выносится, что вообще не к спеху и не на пожар. А между тем было именно к спеху и на пожар. В дорогом театре, где публика мало меняется и поэтому должен меняться репертуар, роли учили кое-как и спектакли готовили наспех. Зрителей подчас кормили непропеченным сезонным товаром.
Постоянные зрители – это просто беда: из-за них постоянная гонка в течение всего года! Перефразировав пословицу, можно сказать: «Много постоянных зрителей – актеру зарез». Только сыграешь роль, как пьесу снимают и – вперед, вперед, рожай снова! Что артист – кролик, что ли? Сколько ролей рождается из-за этого недоносками. Власта жила в вечной спешке. Она говорила себе: вот покончу с Джульеттой, разделаюсь с этой слезливой Ренатой и обязательно тотчас же схожу к глазнику, напишу маме, наведу порядок в шкафу, выброшу те старые перчатки, буду мила с Хойзлером, навещу Милоша, сделаю ремонт ванной, все приведу в порядок, всем напишу, всех позову и начну новую жизнь. И каждый раз это намерение бывало трогательно искренним.
Власта играла уже тринадцать лет и научилась обращаться с собой, умела внушить себе настроение, необходимое для успешной творческой работы. Это она называла «создать себе душу». Она знала, что если она вспомнит о нескольких несчастных сантиметрах роста, которых ей не хватает и из-за которых роль Кристин чуть было не вырвала Ковальская – эта бутафорская особа с пышными прелестями и звонким голосом (всегда невпопад!), короче говоря, безвкусная барменша для старых холостяков! – то она, Власта, начнет злиться и бушевать. Значит, такие мысли нельзя допускать. Вон там лежит новенькая, словно отглаженная тетрадь с ролью. Власта снова закрыла глаза и очень медленно прочла про себя «Отче наш» и «Богородицу», потом вскочила с резвостью ребенка, написала на бумажке несколько прописных букв – это была своего рода формула заклинания, – смяла ее, выбросила в окно и раскрыла тетрадку. Люди театра не боятся крепких выражений. Тихая охотно слушала неприличные анекдоты и сама их отлично рассказывала. В «Лисистрате» [54]54
«Лисистрата» —комедия греческого драматурга Аристофана (ок. 446–385 гг. до н. э.).
[Закрыть]она выступала нагая и совсем не стыдилась. Но ни за что на свете она никому не созналась бы в своем колдовстве и в «создании души».
