Текст книги "Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти"
Автор книги: Мария Пуйманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 74 страниц)
Главный директор Выкоукал учтиво и сердечно приветствовал обеих дам и высказал им свое глубокое сожаление по поводу того, что только причина столь горестная, как несчастье, постигшее Улы и даже всю республику, впервые привела их сюда. «Но вместе с тем, – добавил он, – нас утешает сознание, что люди, самые дорогие сердцу Хозяина, конечно, будут первыми в его бессмертном завещании и продолжат традиции Казмара, священные для всех нас». Следуя им, по примеру Хозяина, директор Выкоукал экономит дорогое время всех присутствующих и просит доктора Хойзлера взять слово и разъяснить юридические основы наследования. Хорошо, если дамы ознакомятся с ними до опубликования соответствующего нотариального документа. Если бы они обратились к нотариусу сами, по своему почину, они понесли бы лишние расходы. («Лучше уж положить эти денежки в карман Хойзлера», – подумал Розенштам. Он видел, что эта парочка в сговоре.)
Вместо ответа адвокат Хойзлер начал с вопроса, не знает ли кто-нибудь из присутствующих о каком-либо последнем распоряжении умершего. Пусть это будет просто последняя воля, письменно выраженная, или завещание, заверенное у нотариуса.
– Не знаю, – немедленно отзывается Ева, – отец никогда не думал о смерти. И мы тоже, – добавила она, сдерживая слезы.
– Мы просмотрели в правлении переписку покойного, – заявил старый Выкоукал, – и при том идеальном порядке, в котором он ее содержал, невозможно пропустить что бы то ни было.
– На руках у меня ничего нет, – сказала пани Казмарова рассудительно. – Но муж несколько раз говорил о том, что ему хотелось бы оставить виллу мне – это было его пожелание.
Ева удивленно посмотрела на мачеху. Она предполагала, что та, удрученная отцовской смертью, даже и не вспомнит о материальных интересах. А она вон как деятельна…
– Ну, это разумеется, – вмешалась Ева, точно стыдясь за мачеху. – Само собой, вилла твоя. Зачем она мне? В Улах я не живу. А если вздумаю сюда приехать повидаться, так ты же меня не прогонишь, – добавила она, нервно засмеявшись.
Медное лицо директора Выкоукала смотрело неодобрительно. На кой черт ему знать какие-то интимные женские дрязги из-за дома. Интересно, что будет с предприятием.
Адвокат Хойзлер тоже недовольно смотрел жабьими глазами на барышню Казмарову, которая с самого начала внесла беспорядок в юридические понятия; и он попытался объяснить ей, что согласно параграфу такому-то и такому-то закона о наследовании ей как единственному ребенку завещателя причитается три четверти наследства, а мачехе – одна четверть.
Ева едва слушала его.
– Ну так мы с мамочкой разделим все поровну, – заметила она между прочим. – Обо мне не беспокойтесь. Я после отца не хочу получить ни гроша.
Все посмотрели на нее.
– Я пришла сюда только для того, чтобы заявить об этом, – добавила она, вспыхнув до ушей.
– А тебе как бы хотелось? – отчужденно начала пани Казмарова, которой кое-что в этом деле не нравилось. Но доктор Хойзлер перебил ее.
– То есть денег в собственном смысле слова, – произнес он с деликатной усмешкой, – даже и не существует. Разве какая-нибудь сотня тысяч на текущие расходы, так они ничего не значат. Речь идет о недвижимом имуществе и об акциях. Ведь вам, надеюсь, известно, доктор, что «Яфета» – акционерная компания.
– Да, – нерешительно, как школьница, ответила Ева. Она и понятия об этом не имела. Никогда в жизни ее это не интересовало. – Деньги или акции, – рассуждала она вслух, – не все ли равно в конце концов. Отдайте мои акции рабочим, вот и все.
Выкоукалы, отец и сын, переглянулись. Старик прикинулся рассерженным, молодой сочувственно улыбнулся. Доктор Хойзлер подпер подбородок рукой, поставил локоть на колено и наклонился к барышне Казмаровой.
– Каким рабочим? – спросил он с той заботливостью, какую мы проявляем в разговоре с тупыми людьми. – Это – вы извините меня – понятие туманное. Будьте так любезны, объясните нам поточнее.
Ева вспыхнула. Она почувствовала, что кажется им очень глупой, и это ее рассердило.
– Тем, кто здесь работает, – ответила она немного раздраженно. – По-моему, это ясно. Я здесь не работаю и никогда не работала, так почему же я должна что-то получить отсюда?
Дело принимало опасный оборот.
– Но позволь, – вмешалась мачеха, – если ты так думаешь…
– Да, именно так, – подтвердила маленькая барышня Казмарова в очках. – Я давно все обдумала. Не сочтите это каким-то минутным капризом. Доктор Розенштам, помните, как я вам однажды сказала – это было как раз Первого мая, – что я знаю, как поступить, если отец вдруг умрет? Я думала именно об этом.
Врач уже не помнил. Наследная принцесса всегда помнила лучше то, что они говорили друг другу. Но он подтвердил ее слова – хотя бы из вежливости.
– Вы коммунистка? – спросил ее главный директор Выкоукал таким тоном, в котором уже заранее звучало «да», и глаза у него потемнели от злости.
– Я не состою ни в какой политической партии, – ответила она. – У меня нет к этому склонности. Понимаете, бывать на собраниях, и прочее… я, наверное, не стала бы их посещать. Но такое решение мне подсказывает здравый смысл. Не понимаю, чему вы так удивляетесь. Если рабочие работают здесь, почему им не могут принадлежать и акции?
– Мы здесь тоже работаем, – произнес Выкоукал почти скорбно. – И, вероятно, больше, чем они. После гудка рабочий останавливает мотор, и поминай как звали. А у нас голова полна забот круглые сутки. Мы сидим здесь до ночи, наши семьи нас вообще не видят.
Его сын Карел равнодушно смотрел перед собой.
– Это и я скажу, – вмешалась пани Казмарова. – Папочка надрывался здесь в тысячу раз больше, чем самый последний рабочий, это правда. – И она расплакалась. – Вот бы ты его обрадовала, нечего сказать.
Барышня Казмарова холодно посмотрела на нее.
– Но я его и не упрекаю ни одним словом, – сказала она только.
Она не станет вспоминать ни о Горынеке, которого дочь возит в коляске, ни об убитом Аморте. Все равно никто не признает его вины. Казмар – ее отец, а мертвых поминают только добром. К чему разбираться в чужих грехах и брать на душу то, чего мы не делали?
– Знаете, дамы, мы, конечно, столкуемся, – миролюбиво произнес директор Выкоукал. – Вы, доктор, в будущем не захотите возиться с заводами, у вас другие интересы, я понимаю. Решить все это ровным счетом ничего не стоит. Доктор Хойзлер как юрист поддержит меня. Мы покупаем у вас эти акции – пани Казмарова, доктор Розенштам, вы ведь ему доверяете…
Розенштам иронически поднял брови на треугольном лице.
– Я предпочел бы наличные деньги, а не бумаги, – бросил он.
– …доктор Хойзлер, мой сын, я, безусловно, любой из акционеров, а вы с этими деньгами можете сделать все, что вам угодно. Это уж ваше дело. Убытка вы не потерпите, мы, разумеется, уплатим за бумаги не по нарицательной стоимости, а по курсу дня.
Хойзлер дружески наклонил к ней голову.
– Если вы опасаетесь пошлин на наследство, у меня есть знакомый советник в налоговом управлении. Мы подадим просьбу в Министерство финансов – нам разрешат уплатить пошлины в рассрочку.
Ева пришла в смятение. До сих пор она никогда не слышала ни о каких пошлинах на наследство и «нарицательные» знает только в грамматике. Она видела, что ее втягивают в какие-то сложные дела, в которых она ничего не смыслит и которые ей неприятны, и она волей-неволей все больше в них запутывается.
Совершенно убитая, она продолжала говорить:
– Зачем я стану продавать акции, если я хочу их подарить? И почему я не имею права дарить их кому захочу, если вы сами говорите, что они мои?
– Да потому, милая барышня, – произнес доктор Хойзлер с тонкой победоносной улыбкой, точно восхищаясь ловкостью, с которой состряпано дельце, – что бумаги именные. Вам понятно, что это значит?
– Нет, – упрямо твердила Ева. Она вообще больше не стыдится своего невежества.
– В данном случае это означает, – стал объяснять ей адвокат, – что акции не могут свободно переходить из рук в руки, как прочие ценные бумаги, продаваемые и покупаемые на бирже. Акции записаны на фамилии семейств, основавших «Яфету», и только с согласия общего собрания всех акционеров они могут быть переписаны на лиц с другой фамилией. Сам покойник выбрал такую юридическую форму, и надо сказать, поступил очень остроумно.
– В противном случае, к нам проникли бы ненадежные элементы, – добавил директор Выкоукал, глаза которого все больше и больше темнели, – надо быть сумасшедшим, чтобы допустить это. Все сейчас же пойдет прахом! Хозяин в гробу перевернется.
– Так вот как обстоит дело, – вздохнула Ева. – Благодарю вас, господа. Я все обдумаю и завтра скажу вам.
Она пригласила Розенштама, старого друга, посоветоваться. Врач за те годы, что они знакомы, доставил барышне Казмаровой немало горьких минут своей иронией. Несмотря на это, он – единственный человек, которому она доверяла в улецком штабе.
– Итак, Донья Кихота, – обратился он к ней, – вы бились отважно, с открытым забралом. Никто так не смеет нападать на этих старых лицемеров! Вы сразу опрокинули все их расчеты. Почему же вы раньше не посоветовались со мной?
– Я знаю, что я очень бестолкова!..
– Вы очень хорошо выглядите, – сказал Розенштам, переменив тему разговора, чтобы ободрить Еву. Мучительная рана ее несчастной любви за годы жизни в Праге зажила, и он смело может говорить с барышней Казмаровой. – Вам идет черный цвет. Я вовсе не хочу сказать этим, что мне приятно видеть вас в трауре. Хозяин не имел права устраивать нам такие сюрпризы. Я, как мальчишка, рыдал над ним. Но он был не из тех, кто умирает на своей постели, не правда ли?
– Если бы не было Аморта, – прошептала Ева. – Если бы разбился только отец, это, по крайней мере, было бы горе, ничем не омраченное.
– Понимаю. Но в этом разбираться не стоит. Этим никому не поможешь. Большинство летчиков умирает тоже не своей смертью. Знаете, мне кажется, – задумчиво произнес Розенштам (он сидел лицом к свету, и Еве при взгляде на него пришло в голову: «А ведь он старик!»), – мне кажется, что с Хозяином кончилась целая эра.
– Нет, не кончилась, – перебила его Ева, – вы сегодня могли видеть, что ее продолжают.
– Ну, они просто лишь грубы, а он был силен.
– Так что же вы посоветуете?
– Чтобы вы никак не следовали моим советам, – повернул он разговор чисто по-розенштамовски. – То есть я постараюсь как можно скорее продать свои акции.
– А почему?
– Так. Я когда-нибудь это вам скажу, – вскользь заметил Розенштам и принялся горячо уговаривать барышню Казмарову ни за что не выпускать акций из своих рук. Не сдавать позиций. Ведь барышня Казмарова как владелица стольких акций может иметь большое влияние на управление предприятиями. И если Розенштам не уверен, что ей удастся провести какие-нибудь потрясающие мир реформы, то она может хотя бы помешать кое-чему плохому.
– Ни за что на свете, – заупрямилась Ева, – как можно дальше от всего этого. Мне противно, я ничего не понимаю в делах и не хочу ими заниматься.
– Это очень удобная точка зрения, – заметил Розенштам.
– Все равно в совете они меня перекричат. И надуют. Я это понимаю.
– Не бойтесь, – успокоил ее Розенштам. – Если вы им продадите все свои акции, они тоже вас надуют. Вы разве не обратили внимания, как подыгрывают друг другу Выкоукал и Хойзлер?
– Кое-чего я все-таки добьюсь, – говорит Ева. – Я уже все разделила: треть Горынеку, треть жене Аморта (надеюсь, что она примет) и треть на ясли.
– Так, – заметил Розенштам. – А если вы решили все это заранее, зачем вы советуетесь?
Ева впервые после смерти отца засмеялась.
– Девочка, – сердечно повторил Розенштам, – повторяю вам: помните о себе. Не будьте блаженной. Жалованье у учителей тощее. Помните о черном дне! Нас ждут тяжелые времена, деньги вам пригодятся. Положитесь на меня, у меня хорошее еврейское чутье.
– Слышать не могу, когда вы так противно говорите о себе, – запротестовала барышня Казмарова. – У вас, в Улах, что-нибудь случилось? Почему вы мне ничего не скажете?
– Пока ничего.
– А война, – неуверенно старается убедить себя Ева Казмарова, – войны, вероятно, не будет?
– На этой неделе не будет наверняка, – серьезно ответил Розенштам и погладил Еву по голове. – Евочка, завидую вам и вашим детскиммыслям, – сказал он.
СТОЯЛО УДИВИТЕЛЬНОЕ ЛЕТО– Что ты там поешь, Митя? – спросила Нелла Гамзова из соседней комнаты.
Стоял жаркий день, какие бывают в начале июня, все окна были открыты настежь. У Еленки в приемной сидели пациенты, и Митя остался на попечении Неллы.
Он прибежал к бабушке, стал перед ней и запел:
Стоят часовые
На чешской границе,
И Адольфу Гитлеру
К нам не пробиться…
Он пел во все горло задорным детским голоском, и Нелла засмеялась:
– Откуда ты это взял, Митя?
– У старичка на углу. Сколько денег ему давали! А потом пришел полицейский и увел его. Это мы с мальчиками так поем, – одним духом выпалил Митя и, налегая еще задорней на уличный мотив, продолжал бросать бесстрашные вызовы Адольфу Гитлеру, пока не завершил их словами:
Мы тебя ударим в лоб,
Поскорей загоним в гроб,
Сочиняй там свой приказ,
Не достанешь ты до нас!..
Тут произошло нечто ужасное, неописуемое. В коридор между обеими квартирами из Еленкиной приемной выскочил пациент и поднял крик. Нелла Гамзова сначала подумала, что это какой-то помешанный.
– Это провокация! – кричал тот по-немецки. – Так вот чему вы учите своих детей! Я никому не позволю поносить Адольфа Гитлера!
Митя мигом оказался в коридоре, – что там такое? За ним прибежала перепуганная Нелла; отстранив мальчика, она загородила его своим телом, чтобы этот человек не обидел ее внука. На шум вышла Елена в белом докторском халате.
– Для нас он не фюрер, – спокойно возразила она, – мы живем в Чехословацкой республике. Пожалуйста, – Еленка показала взбешенному пациенту на приемную, откуда уже выглядывали любопытные лица. – Погуляй с Митей, мама, – шепнула она тихонько матери, проходя мимо нее. Но Митя стоял как вкопанный. Не желал тронуться с места и разъяренный пациент.
– Не позволю! – вопил он. – Безобразие! Полиция запретила эту песню!
Вышел из своего кабинета и Гамза. Он взял большой рукой Митю за ручку, и мальчуган вцепился в нее, как клещами. Все-таки он только ребенок, и ему стало страшно. Но он ни за что не хотел уступить поля боя, показать себя трусливым, как заяц.
– Мой внук в моей квартире будет петь, что ему вздумается, – решительно произнес Гамза. – Он дома. Какое вы имеете право распоряжаться здесь? Откуда вы взялись?
– Вам-то какое дело! Вы меня еще попомните! – завопил человек вне себя от ярости, вернулся в приемную за шляпой и ушел.
– Иди, иди, жалуйся, – неласково проводила его вся приемная. – Тебя никто не держит. Убирайся в свой хайм! [107]107
Дом (от нем.Heim); здесь: Германию.
[Закрыть]
Митя не выпускал руку Гамзы. Молодчина дедушка! Пришел на подмогу. Митя был в восторге.
– Дедушка, – воскликнул он задорно, – если будет война, мы победим?
Но на этот раз дед не улыбнулся, как всегда, своему любимцу. Он серьезно посмотрел на него.
– Мы победим, – сказал он, – потому что мы правы. Мы не хотим ничего чужого, но и своего никому не отдадим. Но одними песенками, Митя, ничего не добьешься. Победа дается с большим трудом. Мы должны быть, Митя, очень стойкими и преданными.
Митя, – ведь он еще был маленький, – смотрит снизу вверх на подбородок высокого дедушки и все мотает себе на ус.
– А у немцев жестяные танки, – отзывается он через минуту.
– Нет, – безжалостно возражает Митин папа. Он только что вернулся с завода и моет руки. – У них все из настоящего материала. Они вооружены до зубов. Я не понимаю, – обращается он к взрослым, – откуда берутся такие дурацкие слухи? Запомни, Митя: хороший солдат никогда не преуменьшает силы своего врага. Ты понимаешь меня, надеюсь?
– Да оставь ты его в покое, – тихо, но неприязненно заметила Нелла. Ее удивляло, как это молодые родители могут разрушать тот сказочный мир, в котором живет ребенок.
– Да, – кивает Митя разочарованно. Половины он не понял, но отлично почувствовал, что взрослые всегда портят всякое удовольствие. Чехословакия – Германия – это как «Спартак» – «Славия», спортивные клубы, а Митя болел за Чехословакию. Он нисколько не боялся, что ее обидят немцы. Но он очень опасался позорного поражения. Он тяжело вздыхал от всех этих забот. И сейчас же утешился.
– А у нас танки еще лучше, чем у немцев, и нам на помощь придут красноармейцы, и французы, и англичане, – объявил он громогласно и помчался куда-то, только пятки засверкали.
Он носится повсюду что есть духу, вытаращив глазенки, чтобы ничего не упустить из того, что должен видеть каждый порядочный мальчик: как гонят коней во время майской мобилизации, как проходят солдаты и едет тяжелая артиллерия, пулеметы и танки. Митя разбирается в оружии куда лучше, чем бабушка. Он спрашивает у нее, какая разница между автоматом и пулеметом, а она всегда все путает. Из-за этого Митя стал так непочтителен к бабушке, что мама должна была даже однажды прикрикнуть на него. Потом маршировали «сокольские» отряды и «братья славяне». Смотреть на них Митя отправился с Барборкой. Он вернулся совершенно осипший от приветственных возгласов.
В конце учебного года, который нынче несколько сокращен по случаю всеобщего слета «соколов», секретарь сообщил барышне Казмаровой, что ее спрашивает какой-то господин. Он ждет ее в приемной. Родители гимназисток недостаточно внимательны. Классная воспитательница Казмарова принимает посетителей по пятницам с девяти до десяти. Они могут прочесть это в расписании, вывешенном около учительской, а в перемены она просила бы оставить ее в покое. Покой ей и в самом деле необходим. Смерть отца подействовала на нее удручающе. И гнетущая политическая обстановка также не прибавляет желания жить. Отложив завтрак, Ева взяла записную книжку и вышла к посетителю.
Мнимый отец какой-то пятиклассницы поспешил ей навстречу и, улыбнувшись, превратился из седого незнакомца в Розенштама. Ей снова пришло в голову, что он постарел. Но он, как всегда, подтянут. Его подвижное смуглое лицо, строгий английский костюм резко отличаются от торжественно спокойного Яна Амоса Коменского в шапочке, портрет которого висит на выбеленной стене приемной. Как это не похоже на Розенштама – прийти к Еве в школу! За все годы, что она преподает, он никогда этого не делал.
– Как вы здесь очутились?
– Не мог удержаться, чтобы не прийти проститься с барышней Казмаровой перед отъездом из Европы, – ответил он, и морщинки в углах глаз заиграли от сдержанной улыбки. Он направляется в Сидней.
Ева была поражена.
– Что это вам вздумалось? С Выкоукалом не поладили?
Упаси боже! Расстались самыми лучшими друзьями. Выкоукал доволен, что избавился в совете правления от Розенштама, и купил у него все акции.
– Каким чудом вы вспомнили обо мне?
Розенштам посмотрел в противоположный угол, где математичка Грубая терзала какую-то и без того опечаленную мамашу, и вместо ответа обратился к Еве с просьбой. Днем у него много всяких дел перед отъездом. Но не пойдет ли Ева вечером послушать вместе с ним «Мою родину» на прощанье? Это доставит ему истинное удовольствие. Билеты уже есть. У Розенштама всегда на все были билеты.
Немного взволнованная, Ева села рядом с Розенштамом, и пока собиралась публика, пока люди развертывали программы и настраивались скрипки, в предконцертном шелесте и шуме ей представился другой зал, не так ярко освещенный, как этот, не так роскошно отделанный – переполненное помещение Городского клуба, женщины в беретах, натянутых на уши, и мужчины, которые едят бутерброды с колбасой прямо с бумажки.
– Розенштам, вы помните, где мы сидели в последний раз вот так же вместе?
У Розенштама память насчет совместных похождений короче, чем у Евы Казмаровой. Но на этот раз он вспомнил.
– В драховском Городском клубе. Выступал Гамза. Идиллические времена!
Ева наклонила к нему голову и хотела о чем-то спросить; но дирижер поднял свою палочку, и они умолкли – стали слушать, как арфы возводят замок. Бесшумно растут и тянутся ввысь его стены, но это не реальность, а видение. Они слушали, и им казалось, что эта музыка существует испокон века, она звучала раньше, чем появился на свет композитор; он только первый услышал и открыл ее нам; все плотины на Влтаве играют мелодии Сметаны. Не убегай, прекрасная река! Розенштам не стремится к морю. Ему так полюбились пресные воды приветливой Чехии! Еще немного, и она станет для него потерянным раем. Они слушали оба – барышня Казмарова, которой не повезло в любви, и бывший насмешник Розенштам. К чему пустые слова? Музыка лучше расскажет обо всем. О том, как тоскует околдованная душа в человеческом теле – душа эта – чудесная свирель Шарки! [108]108
Шарка– персонаж из древних чешских сказаний.
[Закрыть]Плененная дева, ведь у тебя разорвется сердце! Разве важно, под каким именем мы значимся в полицейской повестке? Зачем рассматривать друг друга в профиль? Музыка сломала преграды жалкого «я» – застенчивость Евы и иронию Розенштама; все мелкие свойства личности, все малодушное уносит музыка, и они вновь стали невинными и цельными, как в первый день творения. Скромная барышня Казмарова подняла голову и набрала в легкие воздух для глубокого вздоха. Как распрямляет человека музыка, та музыка, под которую мы шагаем, как божьи воины Жижки. [109]109
Жижка Ян из Троцнова(1360–1424) – выдающийся гуситский полководец.
[Закрыть]У насмешника в глазах стояли слезы.
– Тяжело, – глухо сказал он, когда они вышли, еще разгоряченные музыкой, в прохладную темноту, – тяжело мне будет расстаться с этой прекрасной страной.
– Почему же вы уезжаете? – тихо начала Ева. – Впрочем, если вам неприятно, не будем говорить об этом.
– Ева, и вы еще спрашиваете? Я – еврей.
– Ну так что же? – воскликнула барышня Казмарова. – Разве мы в Германии?
– Пока нет, – ответил Розенштам, – пока нет…
У барышни Казмаровой захватило дух. Но только на миг. Когда она вдумалась в его ответ, ей все стало ясно. И так грустно, так ужасающе грустно было жалеть Розенштама, на суд которого она отдала себя когда-то.
«Бедняга, – подумала она с состраданием, – у страха глаза велики».
Станислав и Нелла сидели на трибуне страговского стадиона с двумя юными каталонцами, гостями Гамзы, и смотрели на вольные движения «соколов».
Вопреки всему Станислав был счастлив. Он отослал вчера издателю гранки своих «Пражских новелл». Книга выйдет осенью, в самое лучшее время года, когда день становится короче и люди от солнца возвращаются к абажурам и книгам. Боже, Станя не мог поверить этому счастью! Скорей бы уж осень. Еще только конец июля. Станя не дождется! Когда он после некоторого перерыва перечитал новеллы в наборе как работу постороннего человека, они показались ему лучше, чем в исчерканной рукописи, которую он слишком уж много правил. Цикл открывался новеллой, рисующей раннее утро, когда на улице видны расклейщик афиш и разносчица газет, затем шли новеллы о жизни Праги в дневные часы; Станя показывал характерные фигуры, в которых воплощается дух различных пражских кварталов.
В пространство, опоясанное живым кольцом зрителей, влились несчетные тысячи людей; они разошлись по полю и заполнили весь стадион. Разница в общественном положении осталась в раздевалках, все стояли в классических костюмах гимнастов, солнце освещало обнаженные руки и головы. Спортсмены одинаковы – один точь-в-точь как другой, словно две капли воды, все равны меж собою. В рядах пылающих восторгом зрителей сидят и стоят их отцы и матери, жены, дети, братья, родственники, земляки. Каждый ищет глазами своих. Но тщетно! Их не найти. Они неразличимы, как колосья в поле пшеницы. Расстояние уничтожило индивидуальные черты, частные заботы, хлопоты, любовь, честолюбие, печали – все тонет в массе. Тут нет ни Вацлава Бечки, подмастерья столяра из Кралуп, ни доктора Нейвирта из министерства иностранных дел, ни Иожки Невыела, крестьянина с Ганы, ни шахтера Штепана Голодовка из Орловой – есть только гигантское тело, точное, как машина, подвижное, как рысь, сильное, как античное божество. От взмаха рук по стадиону шелестит ветер; гимнасты делают поворот – и ярче сверкает солнце, отраженное белыми трико; они раскинули руки – через их барьер никто не пройдет. «Войско мира, – пришло в голову Станиславу, – идеальная нация». Как чудесно стоять в этой громаде рядов! И как все истинно прекрасное, зрелище встает перед вашими глазами с такой убедительностью, что никто не помнит ни о напряжении мышц, которое понадобилось употребить каждой светло-голубой черточке живой схемы, ни о труде, затраченном на выучку, ни о том, как сложно было собрать всех сюда, ни о головоломной трудности выступлений на стадионе. Гимнасты и зрители – те и другие на своем месте и гипнотизируют друг друга. И без того обстановка на празднике Гуса в этом году приподнятая, но массы людей еще больше наэлектризовываются. Мы едины в своем сопротивлении. Мы не сдались и не сдадимся. И поэтому мы все-таки собрались на наш слет.
Теперь выступают женщины: линии мягче, движения, наклоны и повороты напоминают танец. Они выполняют упражнения с булавами и платочками; а потом бесчисленные колонны мужчин и женщин начинают ритмично наступать друг на друга, ряды их переплетаются, они будто ткут ковер жизни. Нелле казалось, – она, пожалуй, постыдилась бы об этом сказать вслух так вычурно, – что это похоже на богослужение. Она сидит рядом с любимым сыном, который едва не погиб (но теперь все в порядке, мать это знает), и, сложив руки на коленях, смотрит восторженно, и бог весть почему при виде этой массы людей на глазах у нее навертываются слезы. На слете играет музыка, яркое голубое небо встает над трехцветными развевающимися знаменами и над стадионом, увенчанным кольцом зрителей. От такой красоты бросало в жар. Зрители хорошо чувствовали, что наступает наивысший миг, что все, пожалуй, даже слишком красиво… и вдруг где-то вдали будто затрещал мотоцикл. О нет, это застрекотал самолет в ясном небе над головой у Неллы. Она подняла глаза – эскадрилья самолетов блестела высоко в воздухе; они кружились над стадионом. Неллу охватило глупое блаженство – она почувствовала себя легкой, готовой взлететь ввысь. Кто-то притронулся к ее рукаву.
– Это ничего? – спросила юная каталонка, с робкой улыбкой показывая вверх на самолеты. Она схватила дорожную сумку и хотела встать.
Нелла удержала ее за руку.
– Это наши, – успокоил девушку Станислав. – Опасности нет.
Но девушка все еще беспокойно оглядывалась на окружающих, точно друзья казались ей слишком легкомысленными.
– И мы в самом деле можем остаться здесь? – допытывалась она.
Только после того как ее спутник на родном языке ласково поговорил с ней, она успокоилась и села.
Мать и сын пришли в себя от наваждения, и слет их уже не радовал. Красота, за которой кроется угроза. Подаренная минута. Они оба хорошо это знали.
Стане вздумалось посмотреть на зрителей на противоположной стороне стадиона. Их насыпано там, как маку. Они похожи на пестрые крупинки на шоколадных плитках, которые ему дарили в детстве. Все слилось в серо-коричневую ткань с разноцветными узелками – так малы люди. Если бы кто-нибудь начал стрелять по ним из пулемета, пришло в голову Стане, то он даже не увидел бы, кого убивает. Уже отсюда почти нельзя различить, что это люди. Так о какой жалости может быть речь! А с самолета мир кажется пустым, без единой живой души. Современная война ведется издалека. Человек не пачкает руки в крови. Он убивает по расчетам, на далеком расстоянии. Но стрелять в чучела, проходя военное обучение в армии, было мучительно. Стане от этого делалось жутко. Чучело из папье-маше до ужаса походило на настоящего человека.
«Если я погибну, выполнив свою работу, – вдруг подумал Станя с удивительным спокойствием и облегчением человека, закончившего свои дела, – после меня кое-что останется. Счастье, что я дописал «Пражские новеллы». Буду я жив или нет, они выйдут осенью (и Власта увидит, что я тоже кое на что способен)».
На следующий день пани Гамзова с молодой каталонкой отправились в один из пражских магазинов Казмара заказать походные постели, марлю и гигроскопическую вату. Республиканцы так нуждаются в перевязочном материале! «Яфета», как обычно, сообщала миру изображениями и словами соответствующие моменту указания и советы.
Над стеклянным домом бежали светящиеся буквы:
Осторожность – мать мудрости. Вы хотите заснуть вечером спокойно?
Купите противогаз «Яфета».
Всем безукоризненно впору противогаз «Яфета».
Имеет совершенный фильтр – противогаз «Яфета».
Легко дышать – в противогазе «Яфета».
Осторожность – мать мудрости! Никто не едет в отпуск без противогаза «Яфета». С рыболовными снастями покупайте противогазовую маску «Яфета». Помните о своих возлюбленных! На складе маски всех размеров.
Мамочка, купи мне ко дню получения аттестата противогаз «Яфета»!
Абсолютная безопасность! Простое обращение! «Казмар – Маски – «Яфета»!
Даже Лидка Гаекова не устояла против рекламы: она одела Штепанека и, так же как когда-то покупала ему беретик, пошла в улецкий универмаг купить ему противогаз. Они долго выбирали, пока напали на то, что нужно, – у Штепанека была еще маленькая головка. Воинственным жестом мальчик перекинул сумку с маской через плечо, очень гордый тем, что он – как большие. Вернувшись с мамой домой, он ничего не сказал и на минуту исчез.
Лидка сидела за шитьем. Штепанек подкрался к ней на цыпочках: он любил пугать мамочку. Она, как всегда, сделала вид, что не слышит. Только когда скрипнула половица у самого стола, Лидка подняла голову и вскрикнула. Это была не игра, на этот раз она непритворно перепугалась. Перед ней вместо ребенка стоял небольшой слоненок с чудовищным хоботом и квадратными глазами, как у отвратительного насекомого; только башмачки у него были, как у Штепанека.
«Если мы позволим Франко сбрасывать бомбы на испанских детей, – завтра бомбы посыплются на твоего Штепанека», – прозвучал у нее в ушах молодой басок, и от страха она набросилась на ребенка:
– Сними сейчас же! Слышишь? Видеть тебя не хочу в этой штуке. Еще сломаешь что-нибудь.
Стояло удивительное лето, боже, какое это было удивительное лето! Люди узнавали из газет и по радио все что угодно, только не то, что их интересовало. Они могли услыхать, что Ганди опять объявил голодовку, что Пикар вылетел в стратосферу, что японцы изобрели «живую торпеду» – человека, который взрывается и взлетает на воздух вместе с пароходом, и тому подобные новости. Но о единственно важном – будет ли война, о своей судьбе – они не знали решительно ничего и только гадали. Немец хоть и испугался нас, но дело все-таки неладно. [110]110
…дело все-таки неладно. – В ответ на непрекращающиеся угрозы и провокации со стороны фашистской Германии чехословацкое правительство объявило 20 мая 1938 г. частичную мобилизацию, которая была вскоре отменена и под давлением англо-французских союзников, и в силу того, что гитлеровская Германия, не желавшая в тот момент вооруженного столкновения, дала заверения о своем желании мирно разрешить судетский конфликт.
[Закрыть]Ни Лидка Гаекова в Улах, ни Барборка у Гамзы в Праге не занимались международной политикой. Но они хорошо ее чувствовали.
О том, что нечто готовится, можно было догадаться хотя бы по тому, что Барборка, Нелла, Митя, Лидка, Штепанек сделались населением.Пока ничего не происходило, они были просто жильцы в разных квартирах, у каждого на чердаке валялось что попало, и никакие пожарные не стали бы преследовать Лидку Гаекову за то, что она посмела бросить на чердак волосяной матрасик из старой колясочки Штепанека, никто не предписывал бы Барборке класть перед дверью мешочек с песком и тому подобные глупости. Это нас не спасет! Барборка выказывала полнейшее неуважение к этим приказам и раздражала Неллу своим упрямством, зажигая газ и включая свет именно во время пробных затемнений. Точно летом день недостаточно долог, точно она не может разогреть суп пораньше! В конце концов наверх пришел полицейский и пригрозил штрафом. Следили бы лучше за немцами, – дело было бы вернее! Вон в Хебе генлейновцы хотели взорвать школу, принадлежащую Чешской матице. [111]111
Чешская матица– организации, ставящие своей целью пропаганду национальной культуры.
[Закрыть]Барборка знает об этом от зятя, который сообщил ей, что там нашли адскую машину. Зять торговал в табачной лавчонке в Хебе, и немцы выбили у него все стекла. Вы думаете, им за это попало? Ничуть! Так-таки ничего и не было. Когда мальчишки в белых чулках, с этими свистульками, безобразничали в Хебе, плевали на наших жандармов, те и пальцем не шевельнули, будто так и надо. Как же это возможно? Скажите, как же это возможно? Нет чтобы Генлейну по рукам дать, они еще его и под свою охрану взяли, когда тот перед выборами ездил агитировать. Впереди – машина с жандармами, позади – машина с жандармами, между ними – его ординарцы, то-то он покатался! Лает на республику, а люди только руками разводят: что случилось, почему полиция и не думает заткнуть ему глотку, а преследует население? Да, дело что-то неладно.
