Текст книги "Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти"
Автор книги: Мария Пуйманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 74 страниц)
– Ребята, это Гамза, – сообщил Божек товарищам. – Он выступал на студенческих митингах.
Узнали Гамзу и другие. Кто не знал, тому объяснили. Это здóрово.
Юношей уже одели в полосатые лохмотья, как шутов, и они подтрунивали друг над другом:
– Тебе идет! Прямо хоть в цирк!
– Вот так маскарад перчаточников [166]166
Маскарад перчаточников– ежегодный бал-маскарад, устраиваемый рабочими-перчаточниками, отличавшийся эксцентрическими масками.
[Закрыть].
– Тебе бы подрасти малость, Вашек, для этого мундира!
– Смотри, чтобы на тебе трико не лопнуло!
Там, где есть чехи, родичи Швейка, жить весело, пускай и нечего жрать.
У молодых людей настроение меняется быстро. Тем более у молодежи, выброшенной из родного дома на холод, за проволоку, по которой пущен смертоносный ток, туда, где над головой свистят плетки, над ухом щелкают затворы, а желудки стиснуты голодной судорогой. Вначале студенты были склонны то к меланхолии, то к необоснованным надеждам.
Гамза и Клацел, пока лагерное начальство не чинило препятствий, заходили к студентам ежедневно хоть на минутку, чтобы приободрить их.
Студенты коротко рассказали о большой демонстрации молодежи пятнадцатого ноября, когда к ним приехал Франк [167]167
Франк– гитлеровский гаулейтер в Чехии.
[Закрыть], злой, как черт, из-за похорон Оплетала, и его шофер бил студенток плеткой по лицу.
– Ноябрь – вообще тяжелый месяц, – вздохнул один из молодых людей. – День поминовения усопших, Белая гора…
– Ты ошибаешься, – возразил Гамза. – А как же седьмое ноября? Именно оно и поможет тебе выбраться отсюда.
Ученики Неедлы [168]168
Неедлы Зденек(1878–1962) – чешский философ, историк, деятель КПЧ, в послевоенной Чехословакии – президент Академии.
[Закрыть], конечно, знали, что значит Октябрьская революция, и не раз праздновали ее годовщину. Но большинство студентов, выросших в Первой республике, даже и не вспоминали об этой дате. У них были другие заботы.
– Будем ли дома к святкам? Как вы думаете? – расспрашивал Гамзу белокурый Миржинка, студент первого курса юридического факультета, единственный сын и баловень родителей. Ему было девятнадцать лет.
Гамза улыбнулся. Чуть-чуть печально. Ребенок, еще совсем ребенок.
– Я бы вам, ребята, всего охотнее пообещал, что вас уже ждет поезд и скоро повезет домой. На радость вашим матерям и девушкам. Но ничего не поделаешь, в этом году мы будем праздновать сочельник вместе, в Германии.
– Подумаешь, – нервно нахмурился Божек, которому было стыдно перед Гамзой за своих ребячливых товарищей. – Лишь бы все хорошо кончилось.
– Они потерпят поражение. Мы выиграем. Но работать надо будет до седьмого пота.
– Как вы думаете, когда все это кончится? – снова хныкал Миржинка. – Меньше чем через год?
Гамза был строгий человек. Не кривил душой. И все же он поддерживал надежду.
– Ребята, когда-нибудь для вас откроется высшая школа, ведь вы хотите стать образованными людьми. Подлинно образованный человек исходит из реальной действительности, а не из упований на бога. Меньше года – это иллюзия. В руках нацистов Рур, Австрия, мы, Польша; Франция и пальцем не шевельнула…
– Но объявила войну…
– …прогрессивным людям в своей собственной стране, – резко заметил Гамза. – Их (он имел в виду нацистов) она оставила в покое. Французским рантье свастика всегда будет милее, чем звезда, серп и молот, британским колонизаторам – тоже. Но мировая драма только начинается. Главный герой – Советский Союз еще не выступил на сцену…
– Я знаю! А как же пакт о ненападении? – ныл Миржинка.
Этот вопрос вносил смятение и в более ясные головы, чем у Миржинки.
– Чешская буржуазия, – сурово возразил Гамза, – отвергла помощь Советского Союза, сдалась на милость врага, не хотела бороться и вдруг теперь обижается на страну, которой грозит опасность и у которой нет союзников, обижается за то, что та старается выиграть время. Вы доживете до того часа, когда пойдет в бой Красная Армия. И вспомните мои слова.
«А почему бы и тебе не дождаться его, товарищ Гамза?» – вертелось у Божека на языке. Но он постеснялся сказать это. Лейпцигский процесс. Нет, не нужно, Гамза сам о нем никогда не говорил, и Божек промолчал. Он очень уважал Гамзу и во всем брал пример с него.
Гамза не обладал таким превосходным чувством юмора, как Штепка. Он не веселил людей шуткой. Но он нес им знание, а с ним утешение и внутреннюю свободу в рабстве. Он был строг, и все же студенты любили его и верили ему. Вначале они искали у Гамзы пустой надежды, но он говорил им чистую правду. Учил их видеть суть явлений, и молодые люди открывали для себя новые просторы за пределами проволочной изгороди концентрационного лагеря.
«Эта война, – доказывал Гамза, – есть историческое столкновение двух экономических систем, двух мировоззрений – империализма и социализма, двух пониманий мира, которые разделяют человечество не столько по государственному устройству, сколько по общественному строю, столкновение двух взаимно исключающих сознаний – пропаганды насилия, неравенства рас с верой в равноправие и сотрудничество народов». Политические убеждения юношей Первой республики носили различные оттенки, но все студенты были гражданами демократической страны – сердца Европы, – этого у них нельзя было отнять, – и они чувствовали, сознавали и понимали, на чьей стороне правда и где их место в бою.
Гамза выдавал на почте посылки из дому и учил молодежь делиться со студентами из польского блока. Вместе с Клацелом он тайком посредничал при этом. Один за всех и все за одного; украсть у товарища картофелину позорно, это ставит тебя вне коллектива. Голод не оправдывает таких поступков. Гамза сочувствовал юношам больше, чем давал понять. Он стал как-то мягче, помолодел, общаясь с ними. Но он никогда не подавал и виду, что ему ужасно жаль их искалеченной молодости. Он не поддерживал тоски, укреплял стойкость духа и разжигал в юношах пламя сопротивления, в котором выкуется оружие, когда придет время. Нет, из Гамзы никогда не получился бы ни добрый дядюшка, ни куманек: он был большевиком. Он чувствовал ответственность за это молодое поколение республики, как будто ему кто-то доверил его, и он заботился как мог, чтобы ребята не опустились в неволе и не стали волками в джунглях.
Был там один эсэсовец, тоже молодой. Его прозвали «Барышней». У него была привычка ударом ноги вышибать из рук голодных парней миску с порцией похлебки. Просто так, из желания поразбойничать, показать свою ловкость. Пьяные эсэсовцы врывались к спящим студентам после полуночи и приказывали поднимать головой стол или под угрозой наказания заставляли их катиться кубарем от вокзала до ворот лагеря на протяжении нескольких километров. Голова кружилась, ты поднимался грязный, униженный. Именно об этом думал Гамза, делая все, чтоб ребята сохранили присутствие духа и в этих нечеловеческих условиях, чтоб они не согнулись, не отчаялись, не позволили разрушить ни твердыню души, ни прочную стену коллектива, чтоб не позволили отнять у себя надежду и веру в счастливый исход.
Эта книга не ставит себе целью перечислить все пинки, тумаки и удары, которые омрачали жизнь, уродовали и убивали невинных людей только за то, что они говорили не на языке нацистов, только за то, что их форма носа и черепа не соответствовала предписанию господ «высшей расы», придуманному для того, чтобы было удобнее грабить людей; не будем описывать зверства, какие позволяли себе животные, спущенные с цепи, в нацистских джунглях, – они неописуемы, – не станем измерять колодцы пролитой мучениками крови. Ведь мы не измерили бы и не подсчитали бы всех страданий, мы утонули бы в слезах. Цель этой книги заключается в ином: она изображает достойный удивления мир, который утверждает веру в человека и говорит о человечестве. Голодные узники, добывавшие себе пропитание на свалках, несмотря на все унижения, несправедливость, стремление фашистов оглупить и оболванить людей, несмотря на все опасности и ужасы, сохраняли ясную голову, свет в душе, видели цель перед собой, удерживали дружескую преданность и, как в эстафете, передавали друг другу жезл свободы. Гамза был одним из них, и Божек еще расскажет о нем.
ЧТО С ПАПОЙ?Митя вернулся из школы «взвинченный». Барборка и бабушка попытались узнать, в чем дело. Но чем настойчивее они расспрашивали, тем больше замыкался мальчик. Нет, ни за что он не скажет, что с ним случилось. За обедом он дерзил и так мерзко отвечал бабушке, что Еленка напустилась на него:
– И тебе не стыдно, Митя? У бабушки дедушка в Ораниенбурге, а ты ее обижаешь.
– Он и мой дедушка, – не сдавался Митя.
Нелла, как ни было ей грустно, улыбнулась хитрому внучонку.
– И папа у меня в Америке.
Еленка строго посмотрела на сына.
– Это не дает тебе никакого права грубить бабушке. Бабушка – моя мать, и я не позволю обижать ее. Выйди вон из-за стола.
– Ну, оставь его, – тихо сказала пани Гамзова.
Еленка сделала вид, что не слышит.
– У нас в семье есть и другие грубые люди, – пробормотал Митя, встал и вышел из комнаты.
– Кого он имел в виду? – спросила удивленная Нелла.
– Пусть думает о ком хочет, дерзостей я ему не спущу.
– Ты слишком строга с ним. Что это за детство у ребенка!
В семье Гамзы было невесело. В доме отсутствовали двое мужчин, и Митя рос своевольным мальчишкой. Ну что ж, строптивость в ребенке, живущем в протекторате, может быть, и неплохая черта характера, но в школе она почти не проявлялась, а дома от нее страдали без вины виноватые. Бабушка Гамзова питала слабость к пальчику, все ему прощала. А у Еленки для него оставалось мало времени. «Это ошибка, – подумала она, – я должна что-то предпринять».
Но Митя сам после обеда явился к матери.
– Мама, мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз, – хмуро произнес он свою любимую фразу.
– Сейчас у меня прием, потом визиты. В семь, Митя, хорошо?
Митя предстал перед матерью ровно в семь, с последним ударом часов, суровый, как судья. Он сел на стул возле письменного стола, где иногда сиживали пациенты Еленки во время предварительного опроса, и уставился на нее серьезными темными глазами.
– Мама, – начал он без обиняков по привычке детей Гамзы, – что вы сделали с папой?
«Ага», – подумала Еленка. Она знала, что этот вопрос когда-нибудь возникнет.
– Ничего, Митя, – ответила она спокойно. – Решительно ничего.
– А почему он уехал в Америку?
– Мы думали, что так будет лучше.
Именно такой ответ и был Мите не по душе. Это были ничего не объясняющие слова, которые обожают взрослые.
– Ты знаешь, что сказали мне ребята в школе? – Он посмотрел на мать горящими глазами, как будто хотел спалить ее душу. – Что вы разошлись! – бросил он, точно швырнул гранату в комнату.
Но мать не испугалась.
– Я удивляюсь мальчикам, которым, точно каким-то сплетницам, нечего больше делать, и они интересуются чужой жизнью. Но раз уж они заговорили, так это правда. Да, мы разошлись.
Митю всего передернуло, будто он обжегся.
– Почему же вы даже не спросили меня? – завопил он. – Тебе это все равно? Неужели ты ни капельки не любила папу и так спокойно говоришь об этом?
– Было кое-что похуже, Митя. Когда нацисты пришли в Прагу и когда нам изменили Франция и Англия, а главное, наше собственное правительство…
– А это не измена? И какая! – вскочил Митя. – Вон Стейнеры и Ружички уехали с детьми. Почему он бросил нас здесь? Он поступил с нами просто по-свински.
Еленка рассердилась.
– Ну, хватит, – сказала она и встала. – Или ты будешь говорить о своем отце с уважением, или я перестану с тобой разговаривать. Папа не сбежал, а уехал потому, что он американский подданный. У него был оформленный по всем правилам паспорт. Заруби это себе на носу и не болтай больше глупостей.
– Ты всегда его защищаешь! – воскликнул Митя. – Я знаю, что он чем-то тебя обидел, а ты такой лыцарь,что не позволяешь думать о нем плохо.
– Что же он мог мне сделать? – спросила удивленная Еленка.
– Ну, я вовсе не такой маленький, как ты считаешь. Я знаю, почему люди разводятся. Я скажу тебе, мама, жизнь у меня испорчена. Я уже никому не верю.
Печально слышать такое признание из детских уст. Еленка ничего не ответила и задумчиво посмотрела на сына. Казалось, она что-то взвешивает. Что важнее – вернуть ребенку чистоту представлений о родителях и радость первых шагов по жизни или же соблюсти чрезмерную осторожность и оставить его во власти испорченного воображения? «В конце концов Митя уже большой мальчик, и если что-либо случится со мной…»
Она пересела на диван и притянула к себе сына.
– Митя, – сказала она другим, задушевным голосом, – ты хочешь, чтобы опять была республика?
Митя окинул мать взглядом, прижался к ней и вспыхнул.
– Ты еще спрашиваешь! Еще бы нет. Она будет, да?
– Будет, и даже лучше, чем была. И ее-то уж мы не позволим уничтожить. Но республика не свалится с неба. Для этого нужно кое-что сделать…
Митя многозначительно подмигнул.
– Слушать Кромержиж [169]169
Кромержиж– нелегальное радио.
[Закрыть],да?
Мать улыбнулась.
– Этого мало. Словом, папа должен был уехать, чтобы иметь возможность работать. Чем меньше ты станешь о нем спрашивать, тем лучше сделаешь. И не думай о папе ничего дурного. Тебя это зря тяготило бы, а его бы ты очень обидел.
Митя вздохнул, точно у него гора с плеч свалилась.
Он заерзал и подсел поближе к матери.
– Мама, знаешь что?
Мать повернула к нему голову. Он увидел над собой ее глаза: радужная оболочка разбегалась маленькими золотисто-коричневыми веерами вокруг крохотных, как точка, зрачков.
– Что, мой дорогой? – И она погладила его по голове, по темным, густым, сухим, наэлектризованным волосам. «Как хорошо, что у меня такой мальчуган», – подумала она с нежностью.
– Знаешь, что со мной на днях случилось? – продолжал Митя таинственно. – Мы с ребятами возвращались с футбола, а перед нами шел человек – ну точь-в-точь мой папа. Так же держит плечи, та же походка, ну все…
Рука, игравшая с Митиными волосами, замерла. Светло-коричневые веера в маминых глазах вдруг пропали, их проглотили расширившиеся зрачки. У мамы стали совсем черные глаза. Она спокойно улыбнулась.
– Ну, – сказала она снисходительно, – ты обогнал его, и это оказался какой-то совсем незнакомый человек. Откуда же здесь взяться папе?
– Я вовсе его не обгонял, – возразил сконфуженный, по-детски точный Митя. – Он вошел в дом, я так и не видал его в лицо.
– И в следующий раз не делай этого.
– Мама, я не смогу вытерпеть. Я знаю, что папа в Америке, – ведь он писал мне из Чикаго. Но если я увижу человека, похожего на папу, я должен пойти за ним, это ты напрасно так говоришь.
Мать рассердилась.
– Неправда, не должен. На то ты и человек, чтобы держать себя в руках. Пойми, что дедушка Гамза – известный коммунист, что за нами следят.
– Хорошо, – строптиво согласился Митя. – Но что же тут такого, если я пойду за кем-нибудь, раз папа в Америке?
«Ах, боже», – подумала Еленка. Она пытливо посмотрела на своего маленького, логично рассуждающего сына. В то же время этим взглядом она как бы что-то взвешивала.
– Послушай, Митя, мы ведем войну против фашистов, тайную войну. А на войне каждый солдат должен соблюдать строгую дисциплину. И ты – тоже!
Мите эти слова понравились. А то, что мама поставила его на одну доску с собой, просто привело его в восторг.
– Теперь дай мне слово, что ты ни за кем чужим бегать не будешь, чтобы понапрасну не привлекать внимания. Это военный приказ. В воскресенье мы, может быть, вместе поедем на прогулку и поговорим об этом еще. Идет?
– Идет.
– О том, что мы сегодня здесь с тобой говорили, – добавила Еленка, – ни гугу, ни единой душе.
– И даже бабушке? – мигом спросил Митя.
– Да. Бабушка и так уже много испытала, и мы должны ее беречь. Это только понапрасну ее взволнует.
– И Стане не говорить тоже, – горячо добавил Митя, – и Барборке.
– Главное, не надо говорить мальчикам в школе! Ну, просто никому, никому на свете. Я посмотрю, умеешь ли ты молчать.
– У меня вовсе не такой длинный язык, – сказал мальчик и преданно посмотрел матери в глаза. – Честное слово. Вот моя рука.
ГРЯЗНЫЙ ДЕНЬНелла в забрызганных грязью туфлях позвонила у ворот бубенечской виллы Хойзлера. Она долго и старательно, как делают просительницы, вытирала ноги на коврике перед дверью.
«Здесь хоть не придется подниматься по лестнице», – подумала она устало. Вилла была двухэтажная.
Уже в передней на нее повеяло беззаботным комфортом. Батареи центрального отопления мирно дышали за изящными металлическими решетками. Здесь жили прекрасно – в тепле! Сейчас, когда не достанешь ни кокса, ни угля! Как обогрело бы окоченевшую душу тепло, если бы оно было добыто честным путем, если бы Нелла пришла сюда просто с дружеским визитом к порядочным людям!
Смазливая горничная в наколке, белой, как сахар, и в похрустывающем, как ледок, накрахмаленном передничке (откуда они берут мыло?) вежливо указала посетительнице, как пройти. Нелла очутилась в просторном холле, куда выходило несколько светлых, прекрасно натопленных комнат без дверей. Из угловой комнаты с громовым лаем навстречу Нелле выскочила овчарка. Она вылетела, как дикая, сбивая ковры лапами. Из эркера появилась стройная дама.
– Рольф, nieder! [170]170
Лежать! (нем.)
[Закрыть]
Ро стояла уже рядом с собакой и выхоленной рукой держала ее за ошейник.
– Untersteh dich! Sollst dich schämen, pfui! [171]171
Не сметь! Стыдись, фу! (нем.)
[Закрыть]
Овчарка с виноватым видом поглядывала на нее и тяжело дышала.
– Она не понимает по-чешски, – выразительно пояснила Ро и улыбнулась, словно извиняясь. – Из Дессау. Gelt, Ролли? Brav, brav, schön brav sein [172]172
Не правда ли? Будь умницей (нем.).
[Закрыть]. He бойтесь, пани Гамзова, она не укусит.
Но для верности Ро все же придержала пса за ошейник, нажимая свободной рукой кнопку звонка.
– Уведите собаку, она мешает, – приказала хозяйка горничной. – Потом поправьте ковры.
– Ну, иди, иди, Рольфик, – спокойно сказала девушка по-чешски. И овчарка пошла за ней как ягненок.
Хозяйка дома изменила голос и любезным тоном «для клиентов» пригласила посетительницу сесть в одно из низеньких креслиц, поставленных вдоль стен эркера. Она усадила Неллу напротив себя, поближе к свету. На круглом столике с двойной доской лежали свежие газеты и, как ни странно, «Заратустра» Ницше. Из-под книги выглядывали забытые кем-то зеленые и красные жетоны. Высокий фикус с кожистыми листьями заслонял другое окно. Обе женщины сидели в той самой угловой комнате, где когда-то артистка Тихая, изгнанная хозяйка дома, разучивала роль Кристин, дочери Лавранса. Только теперь в «магорке» Власты были сняты двери – в светском доме тишина никому не была нужна для работы. Ро, причесывавшая свои волосы цвета платины так же, как дамы из Германии, которым очень понравилось у нас, и нацепившая большие розовые серьги в виде цветов, такая стройная в своем джерсé цвета резедыи альтрос [173]173
Цвет увядшей розы (от нем.Altrose).
[Закрыть]сейчас чувствовала себя счастливой и щебетала, перескакивая с одного на другое.
– Милая, дорогая пани Гамзова, что скажете хорошенького?
Впрочем, Ро не ждала ответа. Она не давала Нелле даже раскрыть рта.
– Какая для меня честь, что вы вдруг вспомнили обо мне, – сказала она чуточку язвительно. – Ай-яй-яй! Что же такое у вас с глазом? – воскликнула она соболезнующим тоном, увидав безобразное, воспаленное от ячменя веко на бледном, постаревшем лице Неллы. – Не смотрел ли глазок, куда не следовало? Нет, кроме шуток… ведь ваша дочка – врач… что думает на этот счет Елена? Она такая способная! Она ведь вернулась из России?
Сердце у Неллы екнуло.
– Давно… – ответила она, не показывая виду. – Ячмень, говорят, от недостатка витаминов… Пустяки, пройдет. Я хотела бы, пани Хойзлер, только попросить вас…
– Бедняжечка, как вы похудели! От вас просто половина осталась! Нет, серьезно, пани Гамзова, если бы вы не предупредили меня по телефону, я ни за что бы не узнала вас.
– У меня так много забот, – начала Нелла, – мой муж…
– Но я удивляюсь Елене, куда она смотрит, – болтала Ро, совсем не слушая Неллу. – Она прописала вам что-нибудь для возбуждения аппетита? Вы хорошо кушаете? Да вы ведь из тех дам, которые чем угодно пожертвуют, лишь бы сохранить линию, – шутливо погрозила Ро пальчиком Нелле, – а впоследствии все это дает себя знать. Вы должны позаботиться о себе, дорогуша, питаться как следует, окрепнуть…
Нелла смотрела на нее, пораженная. Разве она не знает, что мы ужинаем картошкой и запиваем горячей бурдой? Она и знать этого не желает! Неужели она настолько бездушна или глупа? Вероятно, и то и другое вместе.
– …худая шейка должна пополнеть, – продолжала трещать Ро, – ведь это слишком старит вас, дорогая, к чему? Вы еще такая интересная дама. Чем я могу быть вам полезна? Какао, кофе, чаю? – предлагала она, словно за прилавком. – Скажите же, что вы больше любите? Может быть, какао, нет? Оно всего питательнее.
Нелла, несмотря на свой возраст, покраснела.
– Вы слишком любезны, – сказала она, – но я не задержу вас и десяти минут. Только выслушайте меня. Вы помните, может быть, пани Хойзлер…
– …как вы меня, еще девочкой, возили в Нехлебы, – подхватила Ружена, – richtig [174]174
Верно (нем.).
[Закрыть], моя милая, добрая пани Гамзова. Как же мне не помнить, ведь в этом нет ничего зазорного теперь, когда счастье вам изменило. Я вижу, точно наяву, сказочный фисташковый крем; ничем подобным, конечно, я не могу вас угостить – война. Но, моя милая, добрая пани Гамзова, вы, вероятно, не будете настолько горды, вы не откажетесь от скромного угощения, которое я осмелюсь вам предложить. Вы серьезно меня обидите. Даша!
По комнате запорхала горничная в белой наколке. Не могла же Нелла в ее присутствии объяснить Ружене, зачем она пришла сюда. Она сидела как на иголках во время этого вынужденного визита. А что, если придет какой-нибудь немец и вообще нельзя будет поговорить о своем деле?
Чтобы девушка могла накрыть стол, Ро взяла с него «Народного стража» с огромным портретом Гитлера в полевой форме.
– Красавчик, а? – заметила она, любуясь, прежде чем отложить газету, потом схватила новенькую книгу, которая, казалось, только что вышла из типографии, и ни одна живая душа не успела ее открыть. На темно-зеленом переплете блеснули золотые буквы: «Also sprach Zarathustra» [175]175
«Так говорил Заратустра» (нем.).
[Закрыть].
Ро повертела книгу Ницше в руках и постучала по переплету.
– Может быть, вы читали, пани Гамзова? – Нелла нарочно отрицательно покачала головой. – Замечательный роман, почитайте. От всей души рекомендую.
Сколько всякого добра поставила на стол горничная! Нелла не верила собственным глазам. Двести с лишком граммов сливочного масла, янтарный мед, ананасовый джем. Блюдо розовой ветчины… вот бы дать ломтик Мите, мальчик бы прямо облизывался. А тут в глубокой серебряной чаше… нет, этого, конечно, не может быть, в протекторате это только снится чехам, когда они идут спать на голодный желудок… взбитые сливки! Не какой-то там эрзац из искусственного белка, нет, самые настоящие взбитые сливки! Такие густые, что в них стоит ложка! А чешские дети, подумать только, получают снятое молоко, синее, как синька! Печенье благоухало африканской ванилью, от какао шел душистый пар, сахар искрился в хрустальной сахарнице, наполненной с верхом, – пани Ро, красивой приятельнице немецких офицеров, не было нужды экономить. Целых двести пятьдесят граммов масла! Нелла, сама не замечая этого, все время поглядывала на него, не в силах отвести глаза. Похрустывали «миньонки» из белой пшеничной муки, в батареях центрального отопления мирно побулькивала вода, в епископских хлебцах были сочные и сладкие коринки. Покоренная Греция, со свастикой на вершине Олимпа, завоеванный Крит, оккупированная Дания, оттиснувшая свою королевскую корону на куске масла, маленькая Голландия, засыпанная бомбами и затопленная морем, и ее огромные колонии, и наша разграбленная родная страна принесли свои щедрые дары на стол пани Ро, сидевшей, закинув ногу на ногу в шелковых паутинках, с сигаретой, привезенной летчиками, сияя платиновой прической и гостеприимной улыбкой. Она встряхнула корзиночку с поджаренной тоненькими ломтиками картошкой и непринужденнопредложила:
– Вам не нравится? Привет из Парижа. Совсем свежий, только что прилетел оттуда на самолете.
Поджаренный картофель, закуска маленьких парижских кабачков, где Нелла с Гамзой завтракали вместе с рабочими и мидинетками! Свежее парижское утро, мелодично кричит торговка, предлагающая зеленый горошек и креветок, которые она везет в ручной тележке по уличке, заселенной студентами. Такие далекие годы! Так давно! Воспоминания о днях молодости, сохранившиеся где-то в глубине памяти, волнуют, как канувшая в воду звезда. Но Нелле не до этого! Она давно научилась подавлять свои чувства, пробиваясь в нацистские берлоги к Гамзе, и она говорит Умышленно громко:
– Наверно, и это чудесное платье из Парижа?
Она уже поняла, что нужно дать бывшей Ружене Урбановой вдосталь похвастаться. Может быть, после этого с ней удастся поговорить.
– Да, вы угадали. В Париже сейчас можно купить что угодно. Мои знакомые летают туда очень часто. Ведь это так недалеко, всего каких-нибудь три часа. Вам что-нибудь нужно? Я устрою.
– Нужно, – перебила пани Гамзова с неожиданной энергией. – Вы такая влиятельная молодая дама…
– Ну, это уж не так плохо, – произносит польщенная Ро. – А что бы вы хотели – белье или чулки?
– Видите ли, пани Хойзлер. Моего мужа… вы, вероятно, помните его… судили по политическому делу. Сейчас это случается, не правда ли? И он был оправдан. Он не виновен.
– Поздравляю, – вскочила Ро, – мы должны выпить по этому поводу!
– Но произошло следующее. Его увезли будто бы ради его личной безопасности – для меня это совсем непонятно – в концентрационный лагерь в Ораниенбург. Он находится там больше года вместе со своим помощником Клацелом.
Ро медленно поставила на стол бутылку контушовки, не раскупорив. Весь ее пыл угас.
– Ага, – бросила она, притворяясь глубокомысленной, – Ага… Знаете что, дорогая, – продолжала Ро, медленно стряхивая пепел с сигареты выхоленными пальцами. – Сегодня нужно соблюдать благоразумие. А доктор Гамза, если я не ошибаюсь, был довольно-таки беспокойной птичкой. Я права? Я не хотела бы касаться больного места, – заметила она игриво, погрозив Нелле пальцем, – но, вероятно, у доктора Гамзы на совести найдутся кое-какие грешки.
Нелла посмотрела на нее в упор.
– Имперский суд признал его невиновным и освободил, – повторила она.
– Но я кое-чем порадую вас, пани Гамзова. У меня есть сведения из достоверного источника, что о заключенных в концентрационных лагерях образцово заботятся. Не придавайте значения шушуканью по этому поводу – все это пустые слухи. Они живут там в чистоте – насчет гигиены немцы всегда отличались; тех, кто работает, хорошо кормят, заключенные находятся в прекрасной местности, на свежем воздухе. Им там живется лучше, чем нам с вами, поверьте! По крайней мере, им ничего не приходится доставать.
Нелла усмехнулась уголком рта.
– Я бы все-таки предпочла видеть его дома. Пани Хойзлер, вы прелестная молодая дама, столько влиятельных лиц в восхищении от вас. Вам, наверно, удалось бы выручить моего мужа. Только одной вам.
Ро не устояла перед этой атакой на тщеславие.
– Погодите, – сказала она, важно прищурив глаза. – Погодите. У меня есть одна идея. В среду будет прием в Чернинском дворце, – сказала она с кичливой откровенностью, – там я встречусь кое с кем – естественно, я не могу здесь назвать имя. Ну… посмотрим, что удастся сделать.
Нелла встала, поблагодарив.
– Но вы совсем ничего не скушали, – сокрушалась Ро. – Позаботьтесь хоть немножко и о себе, разве можно думать только о муже. Посмотрите на меня: я тоже соломенная вдова. Муж уже вторую неделю в Улах, он там разбирается в каких-то запутанных юридических вопросах вместе с тройхендером [176]176
Тройхендер– доверенное лицо из нацистов, которому передавалось управление чешскими предприятиями.
[Закрыть]фон Мархе. Это разумный немец, и хорошо, что его туда пригласили, без него не обойдутся, ведь было бы очень жаль такое предприятие! Вы думаете, я не соскучилась по мужу? Но человек должен научиться пересиливать себя.
Постаревшая маленькая Нелла, в поношенном черном платье, с ячменем на бледном лице, слушала поучения высокой панн Ро в джерсе цвета резедыи альтрос,добытом в Париже, и не знала, как поскорей уйти.
– И берегите себя, дорогая, – попрощалась с ней ее покровительница Ро и похлопала Неллу по плечу с бойкой развязностью полковой дамочки. – После войны, вот увидите, как мы здорово заживем.
Нелла подняла на нее глаза.
– Я тоже на это надеюсь, – ответила она просто.
Но Ро, вероятно, совсем не поняла этой двусмысленности.
Едва ворота бубенечской виллы захлопнулись за Неллой, как она торопливо зашагала, словно спасаясь от самой себя. «И зачем я туда вообще ходила! Ведь это позор, такой позор!» Она просто физически ощущала на себе грязь хойзлеровского зачумленного притона. Она защищалась от самой себя, как будто заразилась какими-то враждебными идеями. Что сказал бы Гамза о ее визите? Но едва только она подумала о его спасении, как сразу будто окаменела. Больше или меньше унижений, не все ли равно, лишь бы помочь Гамзе! Но будет умнее, если она скроет все это от своих детей. Ей попало бы, если бы они узнали, у кого она была. Станя сказал бы: «Ну и придумала, она еще донесет на тебя». А Еленка, строгая Еленка…
Вот что делает нечистая совесть с человеком! Когда Нелла возвращалась домой по тихой уличке возле Дейвицкого вокзала, ей померещилось, что молодая женщина, к которой только что подошел человек в черных очках и нежно взял ее под руку, похожа на Еленку. То есть на ней было точно такое же, как у Еленки пальто, перешитое из старого плаща Неллы, потому что негде было достать другой материи. Сейчас оба шли впереди Неллы, прижимаясь друг к другу. Человек в черных очках наклонялся к молодой женщине, одетой в пальтишко, необычайно похожее на Еленино, и говорил что-то, по-видимому, любовное. Она внимательно слушала и держала его за руку, как будто не довольствуясь тем, что он поддерживал ее. Ну, просто исключено, чтобы Еленка могла так льнуть к постороннему человеку. Даже и к Тонику она никогда открыто не проявляла нежности. Она была слишком сдержанна в своих чувствах. Ростом Еленка много выше. Впрочем, рядом с таким высоким человеком… Нелла обогнала парочку. В ушах у нее прозвучал знакомый альт, знакомый смех ударил по барабанным перепонкам. Это была Елена. Еленка со своим острым личиком, в пальто, полученном от Неллы… для того чтобы понравиться своему поклоннику. Заметила она мать или нет, увлекшись своим любовником? Нелла не сделала даже попытки убедиться в этом. Не в силах справиться с охватившим ее волнением, она так же прибавила шагу, как незадолго перед тем, выйдя из разбойничьего притона Ро, и заторопилась, словно затравленная, прочь от ошеломившей ее парочки.
Еленка, строгая Еленка! Так вот как в действительности обстоит дело. А мы-то думаем, что знаем своих детей! Этот развод с Тоником… был ведь для виду, ведь они сойдутся после войны? Сколько народу разводится теперь по политическим соображениям! Почему же тогда Еленка не уехала с Тоником в Америку? Жена должна последовать за мужем. А Митю они могли бы оставить у бабушки. Она сумела бы воспитать его не хуже… пожалуй, даже лучше, чем легкомысленная дочь. У Неллы, потрясенной неожиданной встречей, в первый момент было такое ощущение, что Митя находится в недостойных руках. А как он льнул к матери, как радовался воскресным загородным прогулкам. Она возила его на такси… ребенок еще избалуется, уже совсем некритически нападала Нелла в душе на Еленку. (Она совершенно позабыла о фордике давно прошедших времен.)
