Текст книги "Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти"
Автор книги: Мария Пуйманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 74 страниц)
– Бедняга, – жалела его Нелла. – Его смерть – у них на совести.
Она разрезала рождественское яблоко. И кто бы мог подумать – такое красивое яблоко, а внутри червивое. Нелла незаметно отложила его к кучке ореховой скорлупы. К счастью, она не была суеверной, как покойница мамочка.
– Это Димитров отвоевал всем свободу, – рассказывал Гамза, хмуро отхлебывая из бокала традиционный пунш. (Он не совсем доволен, – подумала Нелла. – Наверное, его все же сердит, что ему не пришлось защищать товарищей.) – Ведь процесс направлял он! – засмеялся Гамза. – Слышала бы ты, как он допрашивал лжесвидетелей! Карване врал так, что пыль столбом стояла, – будто он видел, как Торглер разговаривал в рейхстаге с Поповым. «На каком языке?» – только и спросил Димитров, и с коронным свидетелем было покончено. Но именно для таких классических, само собой разумеющихся деталей требуется больше всего смекалки, Димитров всегда попадал не в бровь, а в глаз. А особенно Геннпнгсдорф! Как они там ни крутились, Димитров все же заставил их наконец расследовать, у кого жил Люббе последние два дня до пожара.
– Bei den Nazi, [84]84
У нацистов (нем.).
[Закрыть]я знаю, – вмешалась Нелла. – Удивительно, что от Люббе добились этого признания. Ну, зато сегодня у Димитровых и у Торглеров замечательный сочельник. Трудно себе даже представить, что это такое – отвоевать жизнь и снова быть на свободе.
– Ошибаешься, – укоризненно отозвался Гамза. На лице у него проступили жесткие черточки. – Они под охранным арестом. Доктор Зак сам потребовал его для своего клиента.
– Как под арестом, когда они освобождены?
– Да нет же! – вскипел Гамза, будто Нелла была в этом повинна. – Говорю тебе – все четверо по-прежнему сидят.
Корнелия Гамзова, урожденная Витова, дочь юриста и жена юриста, всплеснула руками. Как же это возможно?
– А чего тут невозможного? В Третьей империи все возможно. Даром, что ли, их фюрер – сверхчеловек?
Нелла опечалилась. Она обладала живой фантазией и так горячо переживала за этих четырех, как только можно переживать за людей, которых ты никогда в жизни не видел. И еще ей было жаль, что сочельник для Гамзы испорчен. Но что поделаешь, своя рубашка все-таки ближе к телу. «Слава богу, ты уже дома», – подумала она про себя с тем инстинктивным, уютным чувством человека, который, свернувшись клубочком в постели, слушает, как за спущенной занавеской во тьме шумит дождь и хозяйничает непогода. Мы – дома, у себя в республике, а здесь с нами не может случиться ничего подобного.
ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ЛЕТНа фоне синего неба рдели малиновые яблочки, в воздухе пахло сладостью успокоения; стоял сентябрь, и в прозрачной дали было видно, как извилистой тропкой спускается с горы человек, как кружит в вышине ястреб; из улецких садов ясно различимы даже вершины елей на зеленых склонах.
Лида сидела под желтой, струящей свет березой и вязала Штепанеку на зиму красный свитерок. Ребенок играл у ее ног. Это время дня она любила больше всего. Повесит, бывало, на место блестящий половник и вычищенный дуршлаг, покроет ящик с углем и начищенную плиту газетой «Улецкий вестник», дважды повернет ключ, запирая на замок все хозяйственные заботы дня, – и поехали с колясочкой встречать папу! Оборки покрывальца трепещут, а Лида толкает колясочку; покрывальце – голубое, и каждый понимает, что мама везет мальчика. Что там папа! Он ей не так уж и нужен, главное – у нее есть мальчик, и она может им похвастаться. Колясочка быстро спускается с холма Заторжанки, проезжает домики, похожие на кубики, и подкатывается к асфальтированной площади около фабричных зданий – ишь как постукивают колеса! На пути Штепанека садовники подстригают голые деревья, и, пока он спит, кусты роняют цветы ему на одеяльце. Вдруг с ветки падает яблочко-гнилушка, шлепается в коляску – ребенок просыпается и, смеясь, протягивает к нему ручонки. Как бежит время! Как оно летит! Патентованная колясочка Штепанека, купленная на базаре «Яфета», уже проехала четыре времени года, и из подвижной колыбельки стала спортивным возком с сиденьем. Но и этого парнишке мало, и он выкручивается из-под ремня, привязывающего его к коляске, – гулять, гулять! Вот он уже на ножках, уже бегает, как большой, папа купил ему полосатый мяч, и мальчик переваливается вдогонку за игрушкой, как маленький медвежонок. Смотри не убеги от мамочки! А то нашлепаю. Отец на парня не надышится. Лиде приходится его удерживать, чтобы он не выбрасывал деньги на игрушки. Положим, это лучше, чем оставлять их в пивной. Еще бы! В солнечном саду, ожидая фабричной сирены, беседуют молодые матери певучим говором колыбельных песен, порой то одна, то другая качнет колясочку, окрикнет ребенка; вагонетки подвесной дороги, нагруженные шпулями и гигантскими веретенами, медленно проползают над головами; Штепанек слышит, как подвесная дорога говорит: «Хэхх, хэхх, хэхх». Теперь вырабатывают один палаточный брезент и лямки из грубого холста – знаете, их столько наткали, что ими можно обернуть земной шар, – это, говорят, для походных коек. А вы слышали – шестнадцатый цех переходит на противогазы?Мало ли что говорят! Наговорить можно что угодно, думает Лида, и сурово, по-крестьянски поджимает губы. Когда не было работы – люди роптали, теперь работа есть, а им опять неладно, выдумывают всякое. Ну вас совсем! Главное – есть работа. Главное – дело идет. Даже в саду слышно, как вздрагивает и дышит фабрика в горном воздухе, пахнущем орехом и свежей аппретурой.
– Ах ты безобразник! – воскликнула Лида и бросилась за Штенанеком. Что ж, раз мать заговорилась, – молодой человек отправился в поход. Почувствовав мать за спиной, малыш прибавил шагу и посыпал что есть силы. Перед ним, прямо к мостовой, катился полосатый мяч. Какой-то человек расставил руки и поймал беглеца.
– Стой, ты, футболист, – проговорил он. – Как бы не было худа.
Он нагнулся за мячом и передал игрушку и ребенка матери.
Она так испугалась, что даже забыла поблагодарить, схватила парнишку, шлепнула его как следует, посадила на руку и быстро, с гневной решимостью матерей, пустилась было обратно. Штепанек громко расплакался.
– Не плачь, молодец, [85]85
Слова, выделенные в тексте книги жирностью, даны в оригинале по-русски. – Ред.
[Закрыть] – пробасил незнакомец. – Я бы на твоем месте постыдился, мужчины не ревут.
Штепанек выкатил на него глазенки и замолчал.
Это был высокий загорелый мужчина с обнаженной шеей, в пиджаке и майке, с бритой, иссиня-черной, как мак, головой. Не видно было, чтобы он спешил; свобода движений и что-то неуловимо-экзотическое в его облике сообщали ему огромное превосходство над услужливыми казмаровцами, спешащими по делам с портфелями по улецкому асфальту. Он был нездешний, это сразу бросалось в глаза. «Моряк», – пришло Лиде в голову. Она остановилась, не спуская ребенка с рук, и только теперь поблагодарила.
Он махнул рукой – пустяки, мол, – и показал на мальчика:
– То-то тебе радость от такого сынишки, Лидушка, – сказал он неожиданно.
И когда лицо чужеземца дрогнуло в улыбке, в нем проглянуло что-то знакомое, давно забытое; времена молодости, Первое мая, и Лида вскрикнула:
– Францек! Господи, Францек, откуда? Говорили, ты в России!
– Еще в воскресенье я разгуливал по Невскому. И знаешь, Лидка, что самое забавное, – он засмеялся так непринужденно, будто бы только вчера они пожелали друг другу доброй ночи у заторжанской калитки. – Если бы Казмар знал, что я прилетел сюда на его самолете!
– На казмаровском самолете?
– Ну да, на самолете фирмы «Яфета»; разве ты не знаешь, от вас недавно отправлялась экскурсия в Советский Союз.Так вот, один из экскурсантов заболел тифом и остался в ленинградской больнице.Место в самолете освободилось, они меня и захватили, как земляка. Бумагимои были в порядке, потому что я как раз ждал самолета на Або.
– А где это, Францек?
– В Финляндии. Но эта оказия меня больше устраивала. А что, думаю, не заглянуть ли на денек в Улы, посмотреть, такая ли все еще Лидушка красавица? – пошутил он, как принято шутить с девушками, насмешливо косясь на нее.
– Ты по-прежнему насмехаешься над людьми? – вспыхнув, отрезала Лидка.
– Конечно, я не стал хвастать перед казмаровцами, что я здесь когда-то работал и что меня тогда выперли. К счастью, Улы – проходной двор, здесь люди быстро меняются. Ни одна душа меня не узнала. Они и не подозревали, какую паршивую овцу везут.
– Это удачно вышло, – немного неуверенно сказала Лида, поправив волосы свободной рукой. Как назло, она надела сегодня самые плохие туфли.
А это был Францек Антенна, это был он, герой того давнего Первого мая. От него исходило молодое беспокойство, от которого за годы семейной жизни Лида уже отвыкла. Но теперь, когда Францек стоял рядом, ее вновь охватила жаркая тревога. Она чувствовала себя почему-то пристыженной: просидела-де за печкой, а Францек тем временем повидал свет.
– Скажи мне вот что, – обратилась она к Францеку, – разве тебе не поправилось в России, почему ты вернулся?
– Поправилось, очень понравилось. Баку – чудесный город, шумный такой, я такие люблю. Нефтяники и моряки. Представляешь, как там весело! Я работална одном нефтеочистительном заводе, они там называют нефть «черное золото».И женщины там красивые, вот такие, – Францек с видом понимающего человека поднял руки высоко перед грудью. – Только теперь меня ждет дело в другом месте.
Лида минуту колебалась. Но потом все же не выдержала.
– Об Ондржее ничего не слыхал? – спросила она будто ненароком.
Францек покачал головой.
– Я звал его тогда в Ташкент, там было хорошо, там мы отъелись после здешней нищеты, и он писал, что приедет, но вот приехал ли он… – Францек пожал плечами. – Я потом уехал, с человеком ведь легко разминуться. А что, старая любовь не ржавеет, Лидушка? – поддразнил он ее.
– У меня хороший муж, – просто сказала Лида. – Он не пьет, не курит, в карты не играет, последний грош приносит домой. Он такой добряк, такой добряк! Я не могу жаловаться, – она посмотрела на горы, посиневшие на фоне блекнувшего неба, и слезы наполнили ее глаза. – А ты? – спросила она с легким усилием. – Женат?
Он громко, басовито рассмеялся.
– Я! И не думал. Это не про меня – слушаться жены и нянчить детей. «Захочу – полюблю, захочу – разлюблю».Мы не признаем никакой команды, кроме военной, – правильно, молодец? – сказал он, обращаясь к Штепанеку, который, обхватив обеими руками свой полосатый мяч, сидел в колясочке, похожий на святого младенца с земным шаром.
– Я вот все смотрю на тебя, – оглядела его Лида, – в чем же ты переменился? Да, где твой чуб? Ты, бывало, так головой вскидывал – чисто вороной; тебе это шло.
– Девочка, в армии бывают вши.
– Ты был в армии?
– Только иду, девушка. В Интербригаду. – Молодцевато повернувшись на каблуке, он пошел рядом с нею. Лида медленно везла колясочку. – Поэтому я еду в Париж и потом дальше. Мы отправляемся в поход на одного парня, зовут его, почти как меня, – Франко, вот мне везет, а? Как утопленнику. Франко – это бандит из Африки, хочет украсть у испанцев республику.
Лиде представилась жгучая брюнетка с высоким гребнем, с красным маком за ухом – вот она отвязывает у пояса желтый цветастый платок с бахромой… И хотя у Лиды не было ни малейших прав на Францека, она все же почувствовала ревность.
– И охота тебе? В такую даль… И что это вы, мужчины, никак покоя не найдете?
Он показал подбородком на мальчика в коляске:
– Ты, Лидушка, любишь его?
Лида удивленно посмотрела на Францека.
– А то как же? Ведь он мой!
– Ну, вот видишь, а мы идем на войну как раз ради твоего парнишки.
– Не дури мне голову…
– И не думаю. Тут уж не до шуток. Если мы сегодня сложим руки и будем сидеть, извиняюсь за выражение, на заднице да спокойно смотреть на эту заваруху, смотреть, как Франко сбрасывает бомбы на испанскихдетишек, тогда завтра эти бомбы полетят на твоего Штепанека, за это я ручаюсь.
Лида судорожно сжала ручку коляски.
– Ты думаешь, будет война? – голос ее упал. – Мой недавно тоже об этом говорил.
– Да ведь она уже идет, – ответил Францек. – В прошлом году в Африке… Беднягп абиссинцы – духовые ружья против юнкерсов! А в этом году она пришла уже в Европу.
– К счастью, она далеко, – не удержалась Лида.
Францек взорвался.
– Черта с два! Земля – шар. Не знаю, как ты этого не поймешь. В Советском Союзе это соображает любая татарка, а там есть старухи, которые только сейчас учатся читать и писать.
Он взял из коляски мяч и, не замедляя шага, принялся беспокойно перебрасывать его из руки в руку.
– Смотри-ка, Лида, – он остановился перед ней. – Вот видишь, зеленая полоска бежит здесь сверху вниз? И с каждой стороны у нее есть соседка: одна – красная, другая – желтая, а рядом с этой – синяя, и так далее; но наверху и внизу все они сходятся в одной точке. Все связано друг с другом на этом пестром земном шаре. Сколько бы красок тут ни было – это все тот же шар. И не будет покоя, покуда рабочие всего мира не объединятся, попомни мои слова – не будет!
Штепанек крутился под ремнями и протягивал ручонки, требуя свой мяч, и Францеку пришлось вернуть его владельцу.
Черные птицы всполошились, рассеялись по небосклону, с придорожных деревьев посыпались желтые листья: завыла улецкая сирена. Сначала она издала хриплый свист, потом подняла свой визгливый голос над стеклянными кубами корпусов, внутри которых стало видно, как задвигались черные кучки людей; визг сирены подымался над казмаровским небоскребом, над казмаровской каменоломней, над горами и долами, сирена воем рвала воздух. Она плакала, причитала, грозила, выла, предупреждала, заполняя все небо до самого леса, дышащего предвечерней сыростью.
– Давненько я тебя не слышал, – обратился Францек к улецкой сирене. – Вот она, волшебная дудочка «Незмара», под которую все пляшут в Улах. – Он принялся вспоминать о красивых белых пароходах Каспия, груженных хлопком и нефтью, как они дают гудки перед причалом.
Штепанек схватился рукой за свою шейку: «Бедная илена хлипит», – и разразился плачем.
– Он боится ее крика, бедняжечка, он еще стольких вещей боится! Он еще не понимает, почему отец рад, когда возвращается с завода.
– А как, работыздесь хватает?
– Теперь опять стало хватать. Сам видишь, сколько народу валит. А почему ты спрашиваешь, Францек?
И Лида подумала: может, он взялся за ум и попробует устроиться здесь?
– Что ж, попробовать всегда стоит, – отвечает Францек. – Может, кто-нибудь и завербуется в Испанию.
– Только не мой! – вскрикнула Лида, будто Францек ударил ее по больному месту. – За это я ручаюсь! Куда ему, нашему папке! Вот глупости-то! Женатый человек…
– Не бойся, Лидушка, я его у тебя не забираю, – с горькой улыбкой бросил Францек и распрощался.
– Заходи к нам! – крикнула она ему вслед. – Гаеки в Заторжанке, не забудь!
Но Францек только махнул рукой в ту сторону, где солнышко закатывается за горы, и толпа людей, валивших с фабрики, разделила их. Шли рабочие в кепках, закуривая на ходу, шли девчата, само здоровье и веселье, – теперь они уже матери, – шла казмаровская молодежь, уже другая, не та, что прежде, а любовь на свете все такая же, неизменная; люди текли, как полая вода, и унесли Францека с его смелым лицом, опаленным солнцем, более горячим, чем то, которое светит в Улах. Он исчез, и осталась за ним только бороздка в толпе, только узенькая стежка в девичьи годы. Ах, Францек, Францек! Если бы только он тогда захотел! Но Лиде с коляской надо лавировать в толпе и хорошенько смотреть, чтобы не проворонить папку. Что делать, для нас уже миновали годы безумств… Францек отроду был горячая голова – стоит ли принимать всерьез его страшные речи?
Маленькая семья шагает в тишине садов. В Заторжанке ко многим фруктовым деревьям приставлена лесенка, под ней – корзинка, трепещут ветки, склонившиеся от тяжести плодов. Папа помог Лиде втащить коляску в гору; ах, он такой добряк! Но почему никогда не достается нам тот, настоящий, самый желанный?
Только солнце закатилось за горы – и вот уже чувствуется, как лето целуется с зимой, недаром все сливы запотели. Как бы Штепанек не простыл! Кухня у Лиды в порядке, как и совесть. Огонь сейчас же будет разведен.
– Да, слушай, папа, – говорит она, озабоченно наморщив лоб, – завтра не забудь снять сливы. У соседей уже снимали.
Настают холода, и приятно будет гнать сливовицу и варить рябиновку. Обе так хорошо согревают молчаливыми зимними вечерами.
АЛИНААлина – женщина многих фамилий, и потому умнее будет не называть ни одной из них – переменила девять профессий: играла на провинциальной сцене, снималась в фильмах в качестве статистки, была натурщицей, а начав толстеть, обнаружила в себе художественную жилку и занялась шитьем голенастых кукол (их ненавидел Станя), смешных зверюшек и разных талисманчиков на счастье; предприимчивая Алина торговала косметическими средствами, привезенными из Америки, куда она уехала от своего второго супруга, директора Кунеша, со своим третьим мужем, инженером (они вместе строили там железную дорогу); в свободное время Алина флиртовала с индейцами и писала об этом занятные репортажи в чешские газеты, чтобы в Праге о ней не забыли; эта пресловутая Алина теперь – владелица фотоателье, где встречаются все самые знаменитые кунштыри [86]86
Художники (искаж. нем.«Künstler»).
[Закрыть](ее выражение). Алина выдохнула дым, отложила папиросу и, опираясь полной холеной рукой с модным браслетом на мраморный столик кафе, проводила насмешливым взглядом Станю и Тихую, которые поздоровались с компанией и, уклонившись от приглашения, вместе вышли из кафе.
– Прямо голубочки, – сказала она, подражая простонародной манере речи, – ей-богу, как два голубка! Только дудки – никто не выдержит такого бега на длинную дистанцию.
– А ну-ка, вмешайся, Алина, – поддразнили ее за столом. – Тебе это – раз плюнуть. Покажи свое искусство.
Алина наморщила нос.
– Они еще не созрели, – отозвалась Алина тоном знатока и задумалась. Она следила за любовными делишками всей артистической Праги: кто кем интересуется, кто за кем начинает ухаживать, кто с кем дружит, кто кому надоел. Она сделала призванием своей жизни – разводить старые и сводить новые пары. Чем чаще в последнее время ей не удавались собственные интрижки, тем успешнее она занималась чужими; как и все мастера, она облекает свое искусство покровом непроницаемой таинственности.
– И вообще, – продолжает она, – этот случай меня не интересует. Кельнер, еще виски!
Вскоре после этого Станя, придя к Власте, застал у нее не более и не менее, как самое Алину с фотоаппаратом. Она явилась, чтобы заснять кадры из личной жизни актрисы для иллюстрированного журнала. «Элегантная и простая, пани Власта Тихая встретила нас в своей уютной квартире».(Круглый столик, торшер.) «Наша знаменитая драматическая актриса нежно ухаживает за своими цветами».(Власта с лейкой, грациозный наклон головы, скромный воротничок.) «Трагедийные актрисы тоже бывают веселыми».(Власта в профиль, дразнит прутиком рассерженного попугая, тоже в профиль.) Короче, тот, кто просматривает иллюстрированные журналы, живо представит себе эти снимки.
– А раз уж вы, к счастью, здесь, доктор, – решила Алина, – подсаживайтесь-ка вот сюда к пани Тихой, я вас щелкну вдвоем. Вы ведь тоже принадлежите ей.
«Как попугай и фуксии – благодарю», – подумал Станя.
– Да что же вы важничаете, – наседала на него Алина. – Это нехорошо с вашей стороны по отношению к Власте. Если хотите знать, я вас уже поймала, отдельно. Слушайте, вы страшно фотогеничны.
– Иди сниматься в кино вместо меня, – улыбнулась Власта. Про себя она знала, что не подходит для съемок, и это было ее больное место. Ах, это несчастное «Свадебное путешествие»!
Визит расстроил обоих любовников, но Алине это было в высшей степени безразлично, и со свойственной ей непринужденностью она угощала Станю Властиными конфетами («Подсластите-ка себе жизнь, дорогуша!») и Властиной можжевеловой настойкой («Пейте, доктор, пейте, чтоб настроение поднялось. Скажите, вы всегда такой серьезный?»).
Все в этой женщине было противно Станиславу: ее огромный бюст, ее жадные, знающие губы, то, что она называет его «доктор», что она разыгрывает хозяйку в квартире Власты. Куда она ни вотрется, сейчас же начинает кому-нибудь покровительствовать! И что это Власте в голову пришло – пообещать Алине от имени обоих (даже не спросила Станю!) прийти после спектакля в «Розовую шляпку», куда та их горячо приглашала; там будет вся ее компания. Когда Алина наконец поднялась, Станислав опрометью бросился за шубой почтенной дамы и еще в комнате с нескрываемым удовольствием помог ей одеться.
Алина была не дура.
– Ух, как он спешит, – ехидно улыбнулась она, – спешит скорей меня спровадить. Ну, не буду мешать доктору. Счастливо оставаться,будьте здоровы.
После ее ухода в комнате остался запах духов, такой же назойливый, как и эта женщина. Станя подошел к окну и открыл его.
– Перестань, – тянула его за рукав актриса, хохоча за спиной Стани, как уличный мальчишка. – Она увидит тебя с набережной! Станя! Не дури. Ты ужасен!
– И буду ужасным, – заявил Станя, с глубоким убеждением. – Власта, ради самого создателя, где ты с ней познакомилась?
– Ну, эту все знают, – смеялась Власта. – Что ты хочешь – реклама. Но ты обошелся с ней жестоко. Этого нельзя делать. Алина сильна.
– Такая дура-то?
– Где бы и с кем бы она ни была знакома – во все лезет, а язык! От меня мокрого места не останется, – сказала Власта. И добавила уже серьезно: – Зачем наживать себе врагов?
Станя уже знал эти Властины «премудрости» и, где мог, искоренял их. Они пробуждали в нем неясные опасения.
– Прости, но это значит, что любая сплетница может держать тебя в руках.
Артистка обиделась:
– И держит! Думай обо мне что хочешь. Я бы хотела, чтобы ты провел хоть одну неделю в театре, увидел бы тогда, что это за качели и как надо смотреть в оба, чтоб тебя с них не сбросили! Ты – ребенок. Ни о чем понятия не имеешь. Я ведь тоже не касаюсь твоей библиотеки. А если не хочешь идти в «Розовую шляпку», скажи прямо, я отправлюсь одна, и дело с концом.
– Тебе со мной уже скучно, да? – с несчастным видом проговорил Станя.
Артистка прижала ладони к вискам.
– Не говори так! Нельзя же так говорить! – повторяла она, шагая по комнате и морщась, как от физической боли. – Боже мой, Станя, что мне с тобой делать! Ты был бы чудесный парень, если бы не был такой нелепый. Нет, нет, не сейчас, мне уже пора идти, смотри, сколько времени, – уже половина, а сегодня первый выход мой. В театр приходишь взвинченной…
«А все эта проклятая баба», – подумал Станя.
В «Розовой шляпке» за Алининым столом сошлось обывательское общество. Исключение составляли два живописца, которые в общем мало обращали внимания на всю компанию, интересуясь главным образом танцами с местными барышнями, как, впрочем, и присутствовавший здесь редактор Влах, коллега Стани по «Утренней газете». Молодые щеголи робели в присутствии актрисы. Ученически правильным чешским языком, в котором им было тесно, как в неразношенных ботинках, они спрашивали, что хорошего репетирует сейчас пани Тихая и в какой новой роли они будут иметь счастье ее увидеть. Алина вмешалась в этот разговор.
– Женщины отдельно, мужчины отдельно – не годится, не годится, – хлопотала она. – Сидим, как в деревенской церкви. Ну, такова уж похвальная привычка чехов. Франта, ты же большой поклонник Власты Тихой.
Рослый мужчина в расцвете лет, полный, но не обрюзгший, в хорошо сшитом костюме, с самоуверенными манерами, медленно улыбаясь, показал великолепные зубы и, спросив разрешения, пересел к актрисе. Как у всех полных людей, у него были ленивые, под тяжелыми веками, глаза; от некоторых шуток актрисы они вспыхивали, как две сигары во время затяжки. Он сидел чуть-чуть позади Тихой, и актриса, разговаривая, поворачивала к нему свою очаровательную головку. Рядом с этим человеком, походившим на глыбу, Власта выглядела как изящная статуэтка.
Фамилия Кунеш ничего не говорила Стане, и он спросил коллегу из «Утренней газеты», кто это.
– Да бывший муж Алины. Спиртозаводчик. Заседает также в правлении Большого театра, разве вы не знаете? А вон та дама в черном, – Алина как раз дает ей прикурить, – это его теперешняя жена.
– И они часто так встречаются? – по-детски спросил Станя.
– Конечно, – ответил редактор Влах, удивленный невинностью вопроса, и добавил с улыбкой: – Алина давно простила ему свою собственную измену.
«И надо мне было сюда соваться», – подумал Станя. Этот снобизм был ему противен. Расходиться – так уж навсегда: в открытой враждебности есть, по крайней мере, хирургическая чистота. Впрочем, ее, конечно, нечего искать в барах. Вокруг залитого вином столика Алины лепятся все эти затасканные, перепутанные отношения; кто захочет их распутать – испачкает руки.
И отчего все принуждают себя делать вещи, не доставляющие им никакого удовольствия! Будто бы наперед уговорились: сегодня будем веселиться, – а веселья-то, несмотря на выпитое, нет как нет. Власта смеется с директором Кунешем – никогда, даже на сцене, Станя не слыхал, чтоб она так искусственно смеялась. Пани Кунешова восторженно заявляет, что не тронется отсюда до утра, – а сама, подавляя зевоту, украдкой следит за своим мужем и артисткой. Не бойтесь, пани Кунешова! Что может быть общего у Власты с этим старым хрычом! Алина, видимо, от разочарования пьет, как губка. Говорят, она была красивой (трудно поверить!), пока не отправилась в Америку, а вернулась развалиной, но наглой развалиной! Что это Власте в голову пришло – пить на брудершафт с этой особой! Станислав не мог смотреть, как целуются две женщины: это зрелище как-то физически оскорбляло его. Но ничего не поделаешь, Станя, угроза нависла и над тобой! Алина уже стоит над ним с рюмкой в руке, безобразно пьяная, предлагая ему брудершафт. Станя еще не успел ничего сказать, как в тот же момент она влепляет ему поцелуй, вызвав взрыв шумного веселья у всей компании и мучительное замешательство молодого человека. Кто еще немного соображает, тот чувствует себя неловко рядом с теми, кому вино уже бросилось в голову!
– Станя, мальчик ты хорошенький! – орет на весь зал Алина. – Ты не хочешь иметь со мной дела, потому что я наклюкалась? Плюнь, это случается и в лучших семьях. Ах, бросьте его! Он же настоящий пай-мальчик!У него чудная детская комната,а мы тут все – грубияны! Я знаю, твоя маменька воспитывала вас по-барски, в таких семьях нельзя говорить: «У меня гусиная кожа», в таких семьях надо говорить: «У меня лебединая кожа»!
Станя невольно засмеялся.
– Видишь, как тебе это идет, – ликовала Алина, – у тебя такие хищные зубы! (Артистка каталась со смеху.) Станя, мальчик ты прехорошенький, попробуй-ка со мной, я тебя позабавлю. Не пожалеешь!
А ведь она, видимо, вовсе и не была такой развратной, как притворялась; и это было отвратительнее всего.
– Сударыня, не сердитесь, – сказал ей Станя прямо в лицо, так как она повисла у него на шее, – но вы мне совершенно не нравитесь.
Алина ко многому привыкла; чтобы не портить настроения, она первая присоединялась к тем, кто высмеивал ее. Но это было уж слишком. Погоди, ты у меня еще попляшешь!
