Текст книги "Вагнер"
Автор книги: Мария Залесская
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)
Словно отголоском «Иисуса из Назарета» явилась работа «Искусство и революция», неоднократно цитированная нами выше, написанная Вагнером чуть позже, уже в изгнании, в течение двух недель июля 1849 года, и подводящая своеобразный итог его революционной деятельности: «Итак, Христоснам показал, что мы, люди, все равны и братья; Аполлон(читай: Искусство. – М.З.) наложил на эту великую братскую ассоциацию печать силы и красоты и направил человека, сомневавшегося в своем достоинстве, к сознанию своего высочайшего божественного могущества. Воздвигнем же жертвенник будущего как в жизни, так и в живом искусстве двум самым величественным наставникам человечества: Христу, который пострадал за человечество, и Аполлону, который вознёс его на высоту вселяющего радость и бодрость величия» [226]226
Вагнер Р.Искусство и революция. С. 141.
[Закрыть] .
В это же время Вагнер свел новое знакомство с человеком, окончательно «толкнувшим его в революцию».
В Вербное воскресенье 1849 года на генеральной репетиции ставшей уже традиционной Девятой симфонии Бетховена тайком от полиции присутствовал русский революционер, идеолог анархизма Михаил Александрович Бакунин. Еще в 1840 году он покинул Россию, где был близок с В. Г. Белинским, А. И. Герценом и Н. П. Огаревым, жил в Германии, Швейцарии и Франции и примкнул клевым гегельянцам. Интересно отметить, что он, как и Вагнер, приветствовал Польское восстание 1830–1831 годов. 17 ноября 1847 года в Париже на собрании в память Польского восстания Бакунин произнес пламенную речь, в которой предсказывал неизбежность революции, и от имени передовой России призывал поляков к союзу с целью свержения русского царя и освобождения всех славян. В 1848 и 1849 годах вышли два воззвания Бакунина к славянам, в которых он настаивал на сближении с немецким и венгерским народами и создании славянской федерации. Вагнер отмечает, что, с одной стороны, Бакунин призывал раздуть «мировой пожар, который, охватив Россию, перекинется на весь мир»: «Тут подлежит уничтожению всё то, что освещенное в глубину, с высоты философской мысли, с высоты современной европейской цивилизации, является источником одних лишь несчастий человечества… Все эти ужасные речи смущали особенно потому, что, с другой стороны, Бакунин обрисовывался как человек, относившийся ко всему с тонкой и нежной чуткостью. Мои отчаянные беспокойства об искусстве, мои идеальные стремления в этой области были ему понятны. Но он отклонял всякую попытку с моей стороны ближе познакомить его с моими задачами» [227]227
Он же.Моя жизнь. Т. 2. С. 70–71.
[Закрыть] . Такой человек стал одним из лидеров грядущего Дрезденского восстания.
Рёкель и Бакунин были далеки от того идеалистического понимания революции, на котором настаивал Вагнер. Очень часто влияние Бакунина на Вагнера преувеличивается. Сам Бакунин отзывался о Вагнере довольно показательно: «Что касается Вагнера, я сразу признал в нем фантазера, и хотя с ним беседовал много о политике, но никогда с ним не связывался для совместных действий» [228]228
Цит. по: Материалы для биографии М. Бакунина: В 3 т. / Под ред. Вяч. Полонского. М.; Л., 1933. Т. 2. С. 50.
[Закрыть] . Взгляды, а главное, цели этих людей, имевшие некоторое чисто внешнее сходство, кардинально расходились по своей сути. Не случайно Бакунин называет Вагнера «фантазером», а Вагнер Бакунина – «ужасным человеком». Когда Вагнер хотел показать Бакунину содержание «Иисуса из Назарета», тот «просил пощадить его и не знакомить с этой вещью». Если на кого Бакунин и имел серьезное влияние, то на Рёкеля. Вагнер же шел собственным путем и в своей революциибыл одинок. Однако искренние дружеские симпатии, связывавшие этих трех революционеров-романтиков, объединили их в роковые весенние дни 1849 года. Объединили, чтобы потом уже навсегда развести…
Третьего мая революционная волна, наконец, докатилась до Дрездена в ответ на отказ саксонского короля Фридриха Августа признать имперскую конституцию, принятую 28 марта франкфуртским Национальным собранием. Часть Дрездена была захвачена повстанцами, строились баррикады. Вагнер довольно подробно и последовательно описывает в мемуарах весь ход восстания.
Эти описания являются очень характерными, так как показывают Вагнера исключительно идеалистом-теоретиком, но никак не практиком революционного дела. И дело не только в том, что ко времени написания мемуаров акценты в его мировоззрении уже сместились. Просто Вагнер оказался зрителемспектакля, в создании которого он, как ему казалось, принимал участие, но на деле актеры сыграли вовсе не те роли и не так, как планировали драматурги. Действительность не соответствовала представлениям Вагнера. Не было рыцарей в сверкающих доспехах, сражающихся под святым знаменем борьбы за свободу и справедливость. А были кровь, грязь и смерть. Были страх и разочарование. Одно дело философствовать и писать статьи; совсем другое – на деле рисковать своей жизнью во имя призрачных идеалов. При чтении мемуаров Вагнера создается стойкое впечатление, что само Дрезденское восстание стало для композитора полнейшей неожиданностью. И еще большей неожиданностью оказался его итог…
Уже 3 мая Вагнер не смог усидеть дома и отправился к ратуше на старом рынке, потому что, вспоминал он, «ход необыкновенных событий глубоко заинтересовал меня(здесь и далее курсив наш. – М. З.).Я не испытывал прямого желания вмешаться в ряды борцов, но возбуждение и участие к происходящему росло во мне с каждым шагом» [229]229
Вагнер Р.Моя жизнь. Т. 2. С. 79–80.
[Закрыть] . 4 мая король спешно покинул Дрезден; к городу были стянуты саксонские и прусские войска. «На следующий день, в пятницу, 5 мая, гонимый страстным интересом наблюдателя,я опять пробрался в ратушу и убедился, что дела принимают решительный оборот» [230]230
Там же. С. 82.
[Закрыть] . 6 мая в разгар военных действий Вагнеру пришла в голову мысль взобраться на Крестовую башню: «Оттуда было видно не всё, но многое…Конец дня прошел в перестрелке на различных пунктах между восставшими и войсками… Мне ни за что не хотелось покидать с наступлением ночи свойинтересный наблюдательный пост и отправляться домой, поэтому я уговорил сторожа послать своего помощника к моей жене во Фридрихштадт и принести оттуда чего-нибудь поесть. Так провел я под жуткое гудение колокола и под непрестанное щелканье прусских пуль о стены одну из самых удивительных ночей в моей жизни…Воскресенье 7 мая было одним из прелестнейших дней в этом году.Меня разбудила песня соловья, долетавшая из расположенного невдалеке сада. Тишина и мир царили над городом, над широкими его окрестностями, видимыми с высоты» [231]231
Там же. С. 85–87.
[Закрыть] . В то время как дрезденские события стремительно шли к трагической развязке, Вагнера восхищает пение соловья!
Одного этого эпизода уже достаточно для того, чтобы снять с композитора все обвинения в революционной деятельности.
Восьмого мая Вагнер «из своей отрезанной от поля битвы квартиры опять попытался проникнуть к ратуше, чтобы справиться о положении дел». Ему повстречался знакомый музыкант, которого композитор стал расспрашивать о Рёкеле. Август, вспоминает Вагнер, «сначала испугался, а потом озабоченно спросил меня: „Однако, г-н капельмейстер, разве вы не боитесь потерять свою должность, высказываясь с такою откровенностью?“». Но как раз своей должностью Вагнер в то время меньше всего дорожил. «Я громко расхохотался и объяснил, что невысоко ценю свое положение капельмейстера. Скрытое настроение радостно вырвалось наружу… Я не чувствовал никакого желания, никакого призвания взять на себя какую-либо определенную функцию, но зато я совершенно махнул рукой на всякие соображения о личном положении и решил отдаться потоку событий: отдаться настроению с радостным чувством, похожим на отчаяние. Не желая, однако, оставить жену в Дрездене беспомощной, я быстро создал план, как увезти ее отсюда… Было ясно, что оккупация и военная осада влекли за собой для жителей нашего предместья массу неприятностей, и мне легко было уговорить Минну отправиться немедленно через свободную Tharauder Strasseв Хемниц, к моей замужней сестре Кларе… Было прекрасное весеннее утро, когда я в последний раз шел обычным путем моих одиноких прогулок, сознавая, что больше я сюда не вернусь. Пели жаворонки и взмывали вверх над полями, а из города доносилась неумолчная канонада… Под звуки ужасной музыки я послал привет городу. Глядя на башни, виднеющиеся в отдалении, я с улыбкой констатировал, что если семь лет назад мое прибытие сюда было обставлено очень скромно, то теперь я покидаю Дрезден при обстоятельствах чрезвычайно торжественных» [232]232
Там же. С. 91–93.
[Закрыть] .
Перед нами полная картина «вагнеровских баррикад». Это ли не поведение стопроцентного романтика-мечтателя, полностью оторванного от жизни и даже не осознающего суть событий? Неудивительно, что, узнав о полицейском преследовании, композитор был, мягко говоря, поражен. За что? Лишь за несколько возвышенно-пламенных статей и дружескую связь с двумя опасными революционерами, Рёкелем и Бакуниным?
Тем не менее ему пришлось спешно покинуть Хемниц, оставив жену на попечении сестры, и через Альтенбург бежать к единственному другу, способному по-настоящему помочь, – к Францу Листу. 13 мая Вагнер прибыл в Веймар. «Объяснить моему другу, что я на этот раз попал в Веймар не совсем обычным путем, не в качестве королевского капельмейстера, представлялось задачей довольно трудной. Я и сам в точности не знал, как относится ко мне официальное правосудие. Не знал, совершил ли я что-нибудь противозаконное или нет. Прийти к какому-нибудь определенному по этому поводу мнению я не мог» [233]233
Там же. С. 105.
[Закрыть] . Прежде чем позиция властей стала Вагнеру известна, он успел насладиться и гостеприимством Листа, и «Тангейзером», поставленным Веймарским театром под управлением того же Листа.
Но долго пребывать в счастливом неведении Вагнеру не пришлось. 16 мая в Дрездене был отдан приказ о его аресте, официально обнародованный 19-го. 22 мая, в день рождения Вагнера, в Веймар приехала Минна, чтобы убедить мужа как можно скорее бежать из Германии, если он не хочет быть в скором времени арестованным. Вечером 23-го Вагнер спешно отправился в Йену. Там, с помощью Листа выдав себя за одного из его друзей профессора Видмана ( Widmann),он получил паспорт на его имя, простился с женой, не собиравшейся отправляться в изгнание вслед за мужем, и, не теряя времени, отбыл в спокойную Швейцарию. Уже 31 мая, в шесть часов вечера, он впервые увидел «облитые солнечным светом вершины Гларнских Альп, окружающих озеро», и тут же решил обосноваться именно в этих местах.
Красота швейцарской природы несколько примирила Вагнера с положением изгнанника, в котором он теперь оказался. Минна же, пишет композитор, «видела во мне человека, легкомысленно, неразумно давшего себя увлечь, повергшего себя и ее в ужаснейшее положение» [234]234
Там же. С. 108.
[Закрыть] . Этими словами, пожалуй, можно подвести итог участию Вагнера в Дрезденском восстании. Однако он разочаровался лишь в методах революции снизу, но ни в коем случае не в своих идеях. Вагнеровская революция сверхубыла еще впереди. Насколько глубоко он верил в возможность реального воплощения этих идеалов? Как всякому романтику, Вагнеру было достаточно попытокдостичь недостижимого. Он безоговорочно верил лишь в свою правоту. Если общество не захочет пойти за ним, тем хуже для общества. Врач дал рецепт спасения; если же больной вместо лечения выбирает смерть, это его право; врач ответственности не несет – он сделал всё, что мог. Вагнеру казалось, что ему ведом этот чудо-рецепт – искусство будущего.
Глава пятая
ИСКУССТВО БУДУЩЕГО (июнь 1849 года – 1850 год)
Несмотря на крайнюю степень неустроенности и неопределенности в отношении будущего, первое время своего изгнания Вагнер чувствовал необыкновенный душевный подъем. Отныне он не был связан рутиной официальной должности; ничто не стояло между ним и его творчеством.
Перед тем как окончательно осесть в Швейцарии, Вагнер решил, раздобыв в Цюрихе паспорт уже на собственное имя, посетить Париж. Трудно сказать, зачем ему понадобилось вновь приезжать в ненавистный город. Снова испытать судьбу на поприще оперного композитора в «мировой столице», как советовали ему друзья? Вряд ли. Вкусы парижской публики были слишком хорошо известны Вагнеру, на этот счет он не питал никаких иллюзий. «Только с крайним отвращением, – пишет А. Лиштанберже, – он мирится с мыслью о попытке поставить свои произведения в Париже и не выказывает никакого сожаления, когда эта попытка ему не удается» [235]235
Лиштанберже А.Рихард Вагнер как поэт и мыслитель. С. 183.
[Закрыть] . Скорее всего, поездка в Париж была своего рода «замыканием круга»: раннего периода творчества, когда Вагнер явился в Париж никому не известным начинающим музыкантом, еще исповедовавшим идеалы большой оперы, и периода зрелого, свободного от каких бы то ни было внешних влияний. Теперь им были написаны и «Летучий голландец», и «Тангейзер», и «Лоэнгрин», еще ожидавший своего воплощения на сцене. Вагнер был уже полностью готов к тому, чтобы объявить всему миру собственные идеалы и повести искусство за собой. Творческий манифест был им провозглашен. Теперь необходимо было закрепить теоретические положения искусства будущего.
В Цюрихе с помощью своих старых друзей-музыкантов Александра Мюллера (Müller),вагнеровского знакомого со времен Вюрцбурга, и Вильгельма Баумгартнера (Baumgartner)Вагнер через местных видных чиновников получил легальный швейцарский паспорт и всё же отбыл в Париж. Эта поездка продолжалась всего восемь дней и не принесла никаких видимых результатов, кроме довольно показательной случайной встречи с Мейербером в книжном магазине Шлезингера. На вопрос Мейербера, не собирается ли Вагнер в очередной раз попытать счастья в Париже, тот высокопарно ответил: «…при нынешнем положении вещей, когда весь мир стонет под гнетом реакции, я в состоянии думать о чем угодно, только не о композициях для сцены. „Чего же вы, однако, ждете от революции, – спросил Мейербер, – или вы собираетесь писать партитуры для баррикад?“ Я уверил его, что вообще не думаю ни о каких партитурах. Мы расстались, не поняв друг друга» [236]236
Вагнер Р.Моя жизнь. Т. 2. С. 114.
[Закрыть] .
По возвращении из Парижа Вагнер получил от жены письмо, в котором она сообщала, что считает их дальнейшую совместную жизнь невозможной, что Вагнер «бессовестно разрушил до основания все устроенное нами здание» и пренебрег положением в обществе, которое ему уже никогда более не удастся занять. В довершение всего она с горечью и в то же время с неким удовлетворением предположила, что отныне вряд ли какая-нибудь другая женщина захочет связать с ним свою судьбу.
Вагнеру очень часто ставят в вину «развратный образ жизни», упуская из виду, что его супружество с Минной, юридически продолжавшееся до самой ее смерти в 1866 году, то есть ровно 30 лет (плюс два года общения до заключения брака), фактически распалось значительно раньше. Минна и Вагнер были слишком разные, чтобы по-настоящему понимать друг друга, а без этого счастливая семейная жизнь невозможна. Вагнер, безусловно, был тяжелым человеком, во многом авторитарным и эгоистичным. Но надо отдать справедливость, инициатива разрывов – а их за этот долгий брак было несколько – всегда исходила от Минны. Муж же по возможности старался сглаживать острые углы, испытывал запоздалое раскаяние в своих поступках и очень часто первым делал шаг к примирению.
Последнее письмо возбудило в Вагнере не раздражение, как можно было бы подумать, а искреннее сочувствие жене, которую он оставил в тяжелом положении. «Единственным для меня утешением являлась уверенность, что она сама хотя бы отчасти сочувствовала моему поведению, понимала охватившее меня настроение. Мне казалось, что я даже видел в дни исключительных событий признаки такого к себе отношения. Оказалось, что об этом и речи быть не может: она судила обо мне так, как судила толпа, и находила для меня оправдание только в одном – в моем неслыханном легкомыслии… Несомненно, молодые годы нужды и забот, проведенные совместно в Париже, дали много хорошего. Испытания сковали наши души: она проявила удивительное терпение, я боролся с ними с трудом. Награду за перенесенное Минна нашла потом в Дрездене, в моем тамошнем успехе и завидном положении… она достигла вершины своих мечтаний и во всём, что отравляло мою капельмейстерскую деятельность, видела угрозу своему благополучию. Новый путь, на который я вступил с момента создания „Тангейзера“, лишал меня в ее глазах надежды на дальнейшие театральные успехи, и она потеряла всякую бодрость, всякое доверие к нашей будущности» [237]237
Там же. С. 117–118.
[Закрыть] .
Вагнер дает доброжелательную спокойную и беспристрастную оценку своей семейной жизни. Он далек от того, чтобы в чем-то обвинять жену; она не виновата, что они просто не подходят друг другу. Минна была бы счастлива с простым «господином капельмейстером», имеющим стабильный доход, прочное положение в обществе и не ввязывающимся ни в какие авантюры, способные поколебать маленький прочный мирок «бюргеров от музыки». Но ее муж меньше кого бы то ни было соответствовал этому идеалу. Более того, он объявил непримиримую войну подобной сытой благополучности.
Ни Минна, ни Рихард не виноваты в том, что их семейная жизнь никак не складывалась; им просто не нужно было быть вместе.Но судьба распорядилась иначе, и эти люди еще долго продолжали мучить друг друга. Возможно, Минна олицетворяла собой тот ранний период жизни Вагнера, когда он действительно стремился к некому материальному благополучию, когда его творчество не вошло в конфликт с этим стремлением, когда успех у публики для него еще что-то значил. Пройдя этот этап, Вагнер устремился выше, а Минна, оставшись там, внизу, продолжала пытаться удержать его около себя и не давала подниматься. В этом-то и заключалась суть их постоянных разногласий.
Как бы там ни было, получив вышеупомянутое письмо от жены, Вагнер сбросил с себя не только тягостные обязанности государственного служащего. Он получил одиночество и свободу!
«Я чувствовал себя свободным, как птица, и это ощущение действовало на меня возбуждающим образом. Часто мне самому бывало неловко от чрезвычайной экзальтации, охватившей мое существо. Нередко я перед первым встречным готов был изливаться в самых странных парадоксах. Уже вскоре по прибытии в Цюрих мне захотелось письменно изложить свои взгляды на общее состояние дел, как они сформировались под влиянием моего художественно-артистического опыта и политических событий того времени» [238]238
Там же. С. 122.
[Закрыть] .
Новый этап жизни Вагнера в первую очередь характеризуется бурной литературной деятельностью, поэтому данную главу мы посвятим краткому разбору его философско-теоретического наследия. Именно тогда, после бегства из Дрездена, в период швейцарского изгнания, им были написаны основные литературные труды, такие как «Искусство и революция» (1849), «Произведение искусства будущего» (написан в 1849 году, издан в 1850-м), «Опера и драма» и «Обращение к моим друзьям» (оба – 1851). При этом Вагнер практически полностью отошел от реальнойполитики. В одном из писем Листу Вагнер пишет: «Нужно ли уверять еще в том, что совершенно невозможно, чтобы я, наученный последними опытами в Дрездене, снова позволил себе увлечься политическими делами! Это ясно как день!» И еще одно признание: «Во всех своих делах, во всех своих размышлениях я остаюсь только артистом и притом всегда артистом(курсив наш. – М.З.)» [239]239
Цит. по: Лиштанберже А.Указ. соч. С. 182.
[Закрыть] . Отныне его революционные идеи касаются исключительно искусства. Даже когда Вагнер говорит о социальных и политических проблемах, он рассматривает их с позиции необходимостидля развития искусства.
Рукопись статьи Вагнера «Произведение искусства будущего». 1849 г.
Вагнер начал с того, что написал цикл из шести статей для парижской республиканской газеты «Насьональ» ( National), в которых высказывался с революционной точки зрения о современном искусстве и его роли в жизни общества. Однако редактор издания отклонил статьи Вагнера, ссылаясь на то, что французская публика их не поймет. Очередной «щелчок» от Парижа!
Тогда Вагнер объединил статьи в единый труд, назвал его «Искусство и революция» (основные теоретические аспекты этой работы мы рассмотрели в предыдущей главе) и отправил в Лейпциг издателю Отто Виганду (Wigand),который взялся напечатать его отдельной брошюрой. Работа «Искусство и революция» имела успех. Виганд прислал автору гонорар в размере пяти луидоров. Вскоре издатель напечатал второй тираж брошюры, так как рассчитывал, что «возбуждающий заголовок, а также тот необыкновенный интерес, который вызвал Вагнер лично как бывший королевский капельмейстер, ставший политическим эмигрантом, создадут известный шум в обществе и обратят внимание на статьи» [240]240
Цит. по: Вагнер Р.Моя жизнь. Т. 2. С. 123.
[Закрыть] .
Вагнер почувствовал, что находится на верном пути и сумеет благодаря интересу к своей персоне заставить услышать себя. В его голове уже зрел план основополагающей работы об искусстве будущего.
В это время он узнал, что в Цюрихе находится проездом В. Шрёдер-Девриент. Придя к ней в гостиницу, Вагнер понял, что опоздал – Вильгельмина уже покинула Цюрих. Это был для него последний шанс встретиться с великой певицей, им больше никогда уже не суждено будет свидеться…
Тем временем в августе Вагнер получил из Дрездена очередное письмо от Минны, в котором сообщалось, что она «считает себя обязанной как жена еще раз попытаться связать наши две жизни». При этом она твердо настаивала на том, что Цюрих – лишь временное пристанище и что Вагнер должен непременно вновь попробовать сделать карьеру в Париже в качестве оперного композитора. В заключение она сообщала, что в сентябре сама приедет к нему в сопровождении Натали, любимой собачки Пепса и попугая Папо. «Вот такая у меня странная семья!» – воскликнул Вагнер и снова, бросив всё, поспешил навстречу жене, хотя должен был бы уже по одним условиям, выдвинутым в письме, понять, что ничего не изменилось, что Минна осталась по-прежнему далека от дорогих его сердцу идеалов, которые была просто не способна понять.
После воссоединения с женой перед Вагнером более остро встал вопрос о средствах к существованию. В данном случае с Минной был солидарен Лист, также настаивавший на еще одной поездке в Париж. При этом он обещал всяческое содействие со своей стороны. Но пока, не видя возможности найти деньги на эту поездку, Вагнер, «борясь с жесточайшей нуждой и мерзнув в маленькой квартире, лишенной солнца», в течение ноября и декабря 1849 года закончил труд, вобравший в себя основные аспекты грандиозной оперной реформы и названный соответственно – «Произведение искусства будущего».
Мы подошли к тому моменту, когда для дальнейшего понимания личности Вагнера необходимо немного отвлечься от перипетий биографии Вагнера-человека и обратиться к духовной жизни Вагнера-творца, Вагнера-реформатора. Коснемся мы также самых спорных сторон вагнеровской философии, которые некоторые исследователи вообще стараются обходить в связи с «болезненностью» темы. Но портрет человека не должен быть нарисован только белыми или только черными красками. Чисто белый цвет присущ только Богу, а чисто черный – дьяволу. Вагнер не был ни ангелом, ни демоном. А в человеке, тем более гениальном, намешано множество различных тонов и полутонов, которыми нельзя пренебрегать при создании полного объективного портрета. Вообще в идеале «цвет» истории как науки должен быть один – серый – не в смысле усредненности и безликости, а в смысле равного смешения положительных и отрицательных сторон, присущих любому историческому событию и любой исторической личности. Поэтому не будем ни осуждать, ни оправдывать, а постараемся просто понять.
Начнем с главного – с дела всей жизни композитора, которому было подчинено всё его творчество и на которое были направлены все его душевные силы. Это знаменитая оперная реформа Вагнера, перевернувшая оперную эстетику и провозгласившая новую эру в развитии мирового оперного жанра.
Кстати, многие критики вагнеровского творчества утверждают, что пальма первенства в сфере реформирования оперного искусства принадлежит отнюдь не Вагнеру, а Мейерберу. Он – создатель жанра большой оперы; следовательно, Вагнер является лишь его эпигоном, доведшим большую оперу до карикатурного абсолюта. Это было бы отчасти верно, если бы все вагнеровские оперы укладывались в рамки большой оперы. Однако, начиная с «Летучего голландца», они никак не подходят под определение этого жанра. Единственной большой оперой Вагнера в строгом понимании жанра является «Риенци», о чем мы уже говорили. И Вагнер сам не скрывал, что при написании своей первой серьезной оперы испытывал влияние «парижских большевиков». По этому поводу весьма убедительно писал в свое время Анри Лиштанберже: «Одним словом, „Риенци“ вполне еще подходит под традиционный тип большой оперы. Исторический сюжет, пьеса для большого спектакля и без особенных литературных претензий, балет-пантомима, блестящая музыка, написанная по употребительным образцам, – все эти обыкновенные спутники оперы находят себе место в первой работе Вагнера. Следовательно, нечего удивляться тому, что когда автор вполне понял самого себя и создал для себя оригинальную драматическую форму, то возымел довольно слабое уважение к этому произведению юных лет, столь мало удовлетворявшему требованиям его эстетики(здесь и далее курсив наш. – М. З.).Уже в 1847 году, управляя репетициями „Риенци“ в Берлине, он заметил, что некоторые роли требовали со стороны певцов чрезвычайных физических усилий, и просил актеров простить ему эту ошибку как „грех юности“. Позднее, в своей переписке с Листом, он откровенно заявляет, что более уже не интересуется „Риенци“ и смотрит на него как на пьесу эффекта,годную самое большее на то, чтобы приносить несколько денег. Наконец, в своих „Письмах о музыке“ (1861) Вагнер отзывается о нем довольно пренебрежительно как о работе, „полной юношеского огня“, но с исторической точки зрения его идей не имеющей большого значения, лишенной истинной оригинальности и написанной по образцу героической оперы Спонтини и под влиянием французских опер Обера, Мейербера и Галеви. Однако относительно „Риенци“ невозможно принять без оговорок то мнение, может быть, весьма распространенное, хотя и основанное также, как видно, на признании самого автора, что это произведение есть только опера „a la Мейербер“, без всякого сходства с позднейшими произведениями Вагнера. В самом деле, есть весьма основательное указание на то, что самая дата композиции „Риенци“ мешает отнести это произведение к произведениям, вышедшим из мейерберовской школы… В сущности, Вагнер в „Риенци“ скорее исходит от Глюка и Спонтини, чем от Мейербера» [241]241
Лиштанберже А.Указ. соч. С. 56–58.
[Закрыть] .
Что же касается последующих произведений Вагнера, то относить их к большой опере – значит не понимать ни специфику вагнеровского творчества, ни особенностей жанра большой оперы в целом. Можно сказать, что как раз этот жанр Вагнер в первую очередь и реформировал, что вполне естественно: большая опера стала шагом вперед по сравнению с оперой классической; от этой высшей на тот момент точки развития жанра Вагнер и отталкивался.
А насчет испытываемых Вагнером влияний, пожалуй, лучше всего сказал И. И. Гарин в книге «Пророки и поэты», поставив в этом вопросе окончательную точку: «Все обычно указываемые источники влияний на Вагнера – „Молодая Германия“, Фейербах, Шопенгауэр, Гофман, Моцарт, Вебер, Бетховен – вторичны перед его собственной индивидуальностью. Таков общий закон: гений выбирает влияния, а не наоборот. Даже увлеченность Вагнера призрачным миром духов и таинственным волшебством звуков Гофмана – лишь отражение его внутреннего мистического чувства» [242]242
Гарин И. И.Пророки и поэты. М., 1992. Т. 1. С. 694.
[Закрыть] .
Перейдем теперь непосредственно к самой вагнеровской реформе. На эту тему написано много трудов как самим Вагнером, так и исследователями его творчества. Остановимся лишь на основных аспектах этого вопроса.
Одной из главных проблем, волновавших оперных композиторов, было соотношение в опере музыки и поэзии. Безусловно, опера сама по себе – это некий синтез искусств, к которому так стремились композиторы-романтики во времена Вагнера. С одной стороны, опера, безусловно, является пьесой, выстроенной по законам драматургии. С другой стороны – это монументальное цельное произведение, подчиненное законам развития музыкальных форм. Человек, пришедший на оперный. спектакль, – это слушательили зритель? Что в опере является первостепенным – поэтический текст, сюжетная линия или музыка?
Кстати, часто можно услышать два противоположных мнения об опере. Одно: «Я оперу не люблю, потому что мне непонятно, что они там поют даже на родном мне языке; что уж говорить, если поют на иностранном». Другое: «Опера должна быть поставлена только на языке оригинала, так как при переводе либретто пропадает выразительная „музыка слова“, на которую опирался композитор при сочинении музыкальной канвы, а понимать каждое слово вообще не нужно, музыка всё „скажет“ сама». (Конечно, первое мнение принадлежит человеку, абсолютно далекому от музыки, а второе является мнением либо профессионала, либо очень хорошо «подкованного» любителя-меломана.) И, тем не менее, оба эти мнения отражают одну и ту же проблему, которая, как мы видим, существует и по сей день: насколько в опере важен текст.
Если объективно подходить к ней и рассматривать большинствоопер с точки зрения качества сюжета и поэтического текста, то они не выдержат никакой критики. Самоценными их делает только музыка в зависимости от степени таланта композитора.
До Вагнера вопрос о соотношении музыки и поэзии в опере был безоговорочно решен в пользу музыки. Еще Моцарт настаивал, чтобы в опере поэзия была «послушной дочерью музыки». До вагнеровской реформы поэтический текст либретто являлся лишь вспомогательным средством для достижения большей выразительности музыки; к жанру большой оперы это утверждение подходит в полной мере.
Кстати, по мнению самого Вагнера, которого он придерживался в начале творческого пути, текст даже мешал «чистоте» музыкального искусства. Вагнер писал в одной из своих первых «шлезингеровских» статей «О сущности немецкой музыки»: «…если утверждать, что каждое искусство всего своеобразнее и ярче представлено в одном каком-либо жанре, то в музыкальном искусстве таким жанром, несомненно, является инструментальная музыка. Во всех прочих жанрах к музыке неизбежно присоединяется некий вторичный элемент, который уже сам по себе препятствует единству, целостности и самостоятельности произведения, а, кроме того, как свидетельствует опыт, никогда не достигает уровня элемента первичного. Через какое только нагромождение сопутствующих видов искусства нам не приходится пробиваться при прослушивании оперы, чтобы уловить тенденцию собственно музыки! Как часто композитор вынужден полностью подчинять свое искусство всяким привходящим обстоятельствам, которые прямо противоположны искусству как таковому. В тех редких счастливых случаях, когда достоинства вспомогательных и сопутствующих искусств не уступают уровню музыки, возникает новый жанр(курсив наш. – М. З.),классическая ценность и значение которого давно уже признаны, но который, тем не менее, всегда будет ниже жанра инструментальной музыки, ибо в первом случае самостоятельность искусства как такового приносится в жертву, тогда как во втором она достигает высшего своего развития. Здесь, в сфере инструментальной музыки, композитор, свободный от всякого чуждого и сковывающего влияния, способен более всего приблизиться к идеалу искусства; здесь, где он поневоле обращается к средствам лишь своего искусства, он вынужденоставаться в его пределах» [243]243
Вагнер Р.О сущности немецкой музыки // Избранные работы. С. 54–55.
[Закрыть] .
