Текст книги "Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых"
Автор книги: Мария Чегодаева
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Сохранился оригинал большого плаката «Машины для обработки целинных и залежных земель». В центре пейзаж с уходящими в перспективу грядами борозд и пашущим трактором. Неизбежная в ту пору сухая фотографическая точность, но довольно красивая и даже с «настроением», особенно в небе с облаками и светлой далью. Справа и слева сельскохозяйственные агрегаты – плуги, сеялки и пр., тщательно вычерченные, добросовестно и очень профессионально прорисованные, со всеми «важными болтами» и колесами.
Плакат: «Освоим 13 миллионов гектаров целинных и залежных земель!» Пейзаж степи с ковылем, небом. Широкий простор, хлеба, комбайн убирает урожай.
«Отчизне выдаст целина
Миллионы центнеров зерна!»
Как встает во всем этом время, «целинный ажиотаж», скрашенный еще не иссякшим комсомольским энтузиазмом, та атмосфера, в которой приходилось работать, как-то зарабатывать художнику!
…Еще один сельскохозяйственный «буклетик» Мая: «Лечение гусей от ленточно-глистной инвазии обезжиренной кашей из семян тыквы». Сделанный в тщательной «реалистической» манере, он вполне достоверно представляет и малопривлекательную полосатую глисту – носительницу «инвазии», и гусей на разных стадиях заболевания, очень грустных со своими взъерошенными перьями и опущенными крыльями. Зато на обложке фигурирует бодрый здоровый гусь в окружении спасительных тыкв.
Май: «За год-полтора этой гонки я сделал около сотни плакатов, буклетов, других изданий, которые печатались порою полумиллионными тиражами.
Тем временем в Махач-Кале родилась моя дочка Верочка, 28 апреля 1954 года. Я выбрался в Махач-Калу познакомиться с нею в конце года. Тогда Верочке было уже восемь месяцев. Глазастое миленькое существо это уже усердно ползало по дивану. Очень хотелось подружиться с нею, и я стал готовиться к лету, постепенно склоняя отца к тому, чтобы уехать куда-нибудь на пленер всем вместе: мы с отцом и Эра с Верочкой. (Юлия Николаевна поехать с нами не могла – у нее совсем сложно было с сыном Шурой и она теперь жила при нем. Разрешение на жизнь в Москве после смерти Сталина она получила очень скоро)» [454]454
Указ. соч.
[Закрыть] .
Шли 1955–1956 годы – XX съезд, эпоха «оттепели». Как воспринял Петр Васильевич страшный обвал хрущевских разоблачений? Как пережил вместе с Юлией Николаевной счастье возвращения ее из ссылки, тяжкую горечь сознания всей бессмысленности и несправедливости расстрела мужа и ее вычеркнутых из жизни лет? Бессмысленность гибели Ермолаевой, Мандельштама, Пунина? Даже самые трезвомыслящие люди, осознававшие, как осознавал Митурич, ужас сталинского террора, не представляли в полной мере, что всеаресты и казни, всепроцессы и гонения были от начала до конца сфабрикованы, не имели под собой ничего, кроме направлявшей их страшной жестокой воли.
Мы не знаем мыслей и чувств Митурича, но факт: последние два года его жизни стали годами активного творчества, подъема, новых обретений в рисунке и живописи.
Май: «Стали вспоминать и об отце. Приходили даже „обследовать“ наше жилище и обещали настоящую квартиру. Получил отец и заказ – Гончаров, ставший главным художником „Гослита“, заказал ему портрет Пастернака, кажется, для издания „Доктора Живаго“. Отец созванивался с Пастернаком, собирался ехать рисовать портрет в Переделкино. Но так и не собрался до разразившегося с Пастернаком скандала. Ни издания, ни портрета не состоялось» [455]455
Указ. соч.
[Закрыть] .
Лето 1955 года. Май: «Не помню, кто присоветовал нам деревеньку Акулинино, недалеко от Москвы. Ехали на грузовике, с запасами продуктов, керосином и прочими необходимостями. В Акулинине оказались единственными дачниками. И вот, оглядевшись, я принялся за рисование, акварель. Отец выбирался на этюды со мною. С кистью в руках давал наглядные уроки обобщения формы, обобщения цветовых контрастов в черно-белом тушевом рисовании».
Возможно, именно тогда сделал Митурич поистине блестящий рисунок «Сухое дерево», 1955. Тушь. Тонкие слеги и прутья плетня, на котором сушатся какие-то тряпки, и посередине изогнувшееся жиденькое сухое деревце с торчащими во все стороны голыми ветками. Все штрихи и пятна можно пересчитать; все скупо до аскетизма – но каждый прут забора индивидуален и «портретно» неповторим, как и это мертвое увековеченное художником деревце.
Май: «Подружился там я с местным дедом Кретом. Дед Крет охотно мне позировал. А я приносил ему четвертинки водки. И мы распивали с ним из его единственного, невероятно грязного стакана. Дед был бобылем. Пустующий его сарай, бывший коровник, оказался замечательной мастерской: соломенная крыша провалилась и сквозь дыры сарай заливал ровный верхний свет.
Через сорок лет, отправляясь в Японию, я взял с собою одну из акулининских акварелей. И акварель эта не только была куплена, но меня просили скопировать ее еще для одного покупателя!
Жизнь в Акулинино была тихая, без событий, и я мало помню подробности тамошнего бытия. Разве что день, когда Эра за чем-то уехала, кажется в Москву, а наша Верочка закатила такой многочасовой рев, что мы с отцом не знали, что и делать. Изрядно она нас напугала, да и умучила.
После „семейной“ жизни летом в Акулинино Эра снова уехала с малышкой в Махач-Калу. Жить у нас, на девятом этаже, было слишком сложно.
Отправляясь в Акулинино, я с трудом „обрубал концы“, завершая начатое и отказываясь от новых соблазнительных заказов от Ивана Светикова. А по возвращении в Москву решил круто поменять работу. Отказавшись от обильной сельскохозяйственной „жатвы“, решил искать заказы на иллюстрации для детей. Но приходя в незнакомые издательства, кроме своего желания я мало что мог показать конкретно: кроме не очень-то „детского“ дипломного „Тиля Уленшпигеля“ и нескольких случайных картинок к „Коньку-Горбунку“ показать мне было нечего.
В „Детгиз“ с таким багажом обращаться я не решился. Куда же податься?
В то же время отец, довольный летними моими успехами, решил, что пора мне вступить в МОСХ. Нужны были три рекомендации, и первую, очень теплую, написал мне отец. (Когда сдавал документы, в МОСХе мне сказали, что от отца неудобно. Пришлось ее заменить. И жалко – она не сохранилась.)
За другой рекомендацией отец отправил меня к Михаилу Семеновичу Родионову. Михаил Семенович тоже дал мне хорошую рекомендацию. И более того, разговорившись, узнав о моей мечте о детской иллюстрации, он направил меня в издательство, которое тогда называлось „Росгизместпром“, будущий „Детский мир“, а затем „Малыш“. Редактором там была его дочь Софья Михайловна Родионова. Издательство это выпускало в основном не книжки, а наклеенные на картон „ширмочки“, „раскладушки“ для самых маленьких. От Софьи Михайловны я получил первый „детский“ заказ. Сказочка называлась „Кролик и обезьяна“. Взволнованный вернулся домой. Засел за работу и к ночи нарисовал всю „ширмочку“. Да так, что уже и не знал, что делать с нею дальше. С трудом преодолевая нетерпение, выждал несколько дней, чтобы не пугать быстротой Софью Михайловну, и понес работу в издательство. Не помню, были ли замечания, но в основном работа была принята, одобрена.
Окрыленный успехом, я обежал с этими рисунками другие издательства – „Госкультпросветиздат“ (будущую „Советскую Россию“) и даже Гослитиздат.
Зацепкой для похода в Гослитиздат было знакомство мое с Константином Михайловичем Буровым. До „Гослита“ Буров был главным художником „Главиздата“ или чего-то в этом роде. Словом, главным художником всех издательств! И в то же время у него не было высшего образования. И чтобы сохранить высокую должность, он должен был поступить в заочный „Полиграф“. Там мы и познакомились.
Также студентом-заочником был и важный главный художник Алеев.
Перейдя потом в „Гослит“, Буров принял меня и заказал мне переплет к томику рассказов И. Бунина. Тоже нелегко шла работа, но томик все же вышел с моим переплетом. (Кажется, это было первое после долгого забвения издание Бунина.) Но в „Гослите“ я не удержался. Было еще задание – конкурсное, на переплет Собрания сочинений Достоевского. Но я сдался, почувствовав, что оформительская, шрифтовая в основном, работа не для меня.
Оформление книги в институте вел милейший Виктор Васильевич Пахомов, который был художественным редактором в „Детгизе“. (Как я узнал потом, у него тоже были сложности: практик издательского дела, он не закончил даже гимназии. Поэтому не мог поступить и в наш заочный „Полиграф“, где прекрасно преподавал.) Это была еще зацепка. И я отважился прийти к Виктору Васильевичу в „Детгиз“. Он, Виктор Васильевич, представил меня Дехтереву [Главному художнику]. Но Дехтерев посмотрел моего „Уленшпигеля“ довольно-таки брезгливо, ничего не пообещав.
Но Виктор Васильевич все же заказал мне довольно солидную работу – целый раздел в сборнике китайских сказок „Золотой фонарик“. Кроме меня в работе этой участвовали Кочергин, Колтунов и Молоканов. Сборник должен был быть черно-белым.
К этому времени я уже закрепился в „Детском мире“ и сделал несколько „раскладушек-ширмочек“»…
«Ширмочка» «Сумей-ка». Росгизместпром, 1955. Звери – белка, медведь, сова более сказочные, «васнецовские», чем позже у Мая.
«Ширмочки» «Отчего у черепахи панцирь из кусочков». Бразильская народная сказка. Росгизместпром, 1956. Довольно «объемный» текст, вписанный в композицию страницы. Красивая голубовато-зеленоватая акварель – черепаха и сова на фоне звездного неба. Живописные и очень «индивидуальные» звери – суровая сова, легкомысленная цапля.
Май: «Вызвали меня и на прием в МОСХ, но приняли лишь в „кандидаты“. В те годы, по каким-то причинам, процедуры приемов проходили очень редко. И перевод мой в члены состоялся только через пять лет, в 1961 году».
Весной 1956-го Петру Васильевичу предоставили путевку в «Дом творчества» в Хосту. Известно более двух десятков «хостинских» рисунков 1956 года: пейзажи – «Аллея в парке», «Шоссе в Хосте», «Море. Хоста» и другие; рисунки кипарисов, южных сосен, пальм; несколько портретов.
Май: «В Хосту отец хотел взять с собою сестру Машу. Но в газетах появились сообщения о волнениях в Грузии (после XX съезда, состоявшегося в феврале 1956 года), и Маша ехать туда не решилась».
Письмо Мая отцу.
«У нас два дня идет снег, температура 0. Кажется, там у тебя ненамного теплее. Очень жаль, что ты не взял стульчик складной – на камнях холодно сидеть. Вскоре после отъезда пришел Свешников рассказать о вечере Фаворского. Он под большим впечатлением и даже взволнован был. Зал переполнен. Десятки поздравительных адресов отовсюду, даже от киргизов и от метро. Павел Кузнецов подарил ему две картины. Преподнесли ковер, накрыли стул и он сидел как на троне и т. д. Свешников видит в этом небывалое и несравненное торжество „формализма“. Но, видимо, это не совсем так – Фаворский как график и искусный прикладник пользуется особой популярностью. Еще и многочисленные его ученики и последователи всюду сидят. Был Вася. Он говорит, что всякие дискуссии и разглагольствования художников „наверху“ расцениваются как „мелкобуржуазная отрыжка“. Явление не серьезное, но и нежелательное».
Чествование Фаворского состоялось весной 1956 года по случаю его семидесятилетия [456]456
Фаворский родился 14 марта 1886 г.
[Закрыть] , и – прав был Свешников – вылилось в настоящую демонстрацию. После долгих лет травли и обид стало возможно воздать должное Фаворскому – и «формализму».
Продолжение того же письма: «Вчера заявился Рейнбальд со скрипкой опять. Ночевал. Худой, с седой бородой, стриженый и совсем слабоумный. Я не сказал, что ты уехал, чтобы он не слишком расходился. Сегодня сыграл нам на скрипке подъем в 6 утра – играл пока не встали. Попросил обменять кучу медяков на бумажные деньги. Еле ушел – все хотел оставить скрипку, чтобы зайти за ней.
Мою картинку к Уленшпигелю [для календаря] опять забраковали, делал снова. Несколько изменив композицию – мельче все фигуры и по возможности реальнее пейзаж. Сейчас Эра повезла сдавать опять. Привет от дочки. Май» [457]457
Митурич М.П. – Митуричу П. В. Москва, март-апрель 1956 г. // Из архива М. П. Митурича.
[Закрыть] .
Из писем Петра Васильевича из Хосты: «Я 1.V отбываю домой. Здесь тепло; цветет сирень. Ежедневно сижу на пристани. Смотрю, как всплескивает рыба. Сейнер неводом окружает косяк. Пробегают мотолодки. Часто катера прибывают из Сочи. Можно поехать в Гагры. Чувствую себя неважно. И почему не знаю. Будьте здоровы.
Пап» [458]458
Митурич П.В. – Митуричу М. П. Хоста, апрель 1956 г. // Указ. соч.
[Закрыть] .
Май: «В 1956 году мы снова стали мечтать о лете. На этот раз Вася – брат, соблазнил поехать в знакомые ему места, в деревню Студенец в Ярославской области. Ехали опять грузовиком, со скарбом. На этот раз запаслись даже масляными красками. Деревенька была из нескольких жилых домов. Название же Студенец происходило от многочисленных ключей, то тут, то там бивших из земли и образовывавших ручьи.
Там же, через улицу, поселился и Вася с женой и сыном Сережей, которому было тогда лет восемь. Жители Студенца жили почти натуральным хозяйством. У них не было денег и на самые простые вещи. Один из жителей вел долгую тяжбу с лесхозом. Он просил меня помочь ему в составлении прошений, суть которых была в том, что зимой он работал на лесозаготовках со своей пилой. У пилы сломалось три или четыре зуба. И он требовал от лесхоза возмещения этого убытка. Тайком, в лесу мужики гнали самогон и, познакомившись, звали меня отведать „первача“, еще горяченького.
Но это лето не было для меня свободным для станковой работы. К определенному сроку, назначенному в начале августа, я должен был сделать много рисунков для „Золотого фонарика“.
Отец же, напротив, хорошо разрисовался, сделал много рисунков тушью и даже брался за масло».
Рисунок «Окошко», 1956. Карандаш. Фикус на фоне светлого окна сделан в той же быстрой живописной манере, что и портреты тех лет: черные энергичные штрихи резко, экспрессивно, не скрывая своей «природы», не сливаясь в целое, то сбегают по форме повисших, опущенных крупных листьев фикуса, то струятся складками занавески на окне, то бурными переплетениями, сумятицей зигзагов организуют первый план – погруженное в неясную темноту «подножье» фикуса.
Тот же мотив – фикус у окна – повторен и в живописи. Композиционно, как и в рисунке, на первом плане – справа могучий фикус с темными черно-зелеными плотными листьями, позади невысокое деревенское окно с серым переплетом и звонкими пятнами белого, желтого, розового за ним – цветущего, солнечного сада.
«У самовара», 1956. Натюрморт – самовар, чайник. Слева человек смотрит на стол. Живопись красивая по цвету, более легкая, прозрачная, чем в пейзажах 30-х годов.
Вся «Студенецкая» живопись яркая, насыщенная цветом, контрастная. Все еще пастозная, густая, лепящая, но какая-то иная: мазки крупнее, обобщеннее, а целое дробнее. Особенно контрастен, напряжен, звонок по цвету этюд со стогом («Стог. Деревня Студенец», 1956). Такого резкого декоративного членения, противопоставления плоскостей раньше у Митурича не встречалось: темная лиловато-черная полоса земли на первом плане, дальше интенсивно-зеленая лужайка с сизыми растрепанными перьями куста, а за ним, над ним строгий купол, шлем золотистого стога. Край лужайки за стогом ровной дугой повторяет ритм купола и такой же дугой вторит ей сизая полоса далекой пашни, почти сливающаяся с лиловато-синими слоями облаков.
В Студенце был выполнен рисунок тушью «Изба и плетень», 1956 – одна из последних работ Петра Митурича, ни в чем – ни в абсолютной точности глаза, ни в мастерстве передачи пространства, ни в доведенной до совершенства графической технике – не уступающая и не изменяющая его лучшим работам на протяжении всего более чем сорокалетнего творчества.
«В руках Митурича кисть обладает высокой чувствительностью, она отмечает, как сейсмограф, самое отдаленное и незначительное колебание его художественного сознания. Трепетная, стыдливая, чуткая, она приобретает твердость, крепкую ясность, чистоту, как бы оплодотворяется мужскимгением художника. Ее движения неповторимы и безошибочны; ее прелесть в какой-то своеобразной сухой женственности. Я бы не назвал Митурича лириком, но в его пейзажах тем не менее есть какая-то нежная поэзия» [459]459
Пунин Н. Н. Рисунки нескольких молодых // Аполлон, 1916, №№ 4–5, С. 1–18.
[Закрыть] , – эта проникновенная характеристика, данная Николаем Николаевичем Пуниным работам только вступающего в художественную жизнь Митурича, сохранила свою верность до последних дней его творчества…
Май: «Картинки к „Золотому фонарику“ я делал уже не так спонтанно, как когда-то первую свою „ширмочку“ – „Кролика и обезьяну“. Тщательно компоновал, помногу раз переделывал, добиваясь свободы и напряженности линии. Делал кистью, тушью. И теперь очевидно, что тогда складывались основные черты моего стиля.
Возможно, работая в Москве, я был бы более зависим от каких-то китайских образцов, но в Студенце, в деревне приходилось опираться на память и интуицию, что тоже было полезно».
Книга «Золотой фонарик». Рассказы, стихи, сказки китайских писателей. Гос. издательство детской литературы. Редактор В. В. Пахомов. Художники В. Колтунов, Н. Кочергин, М. Митурич, Ю. Молоканов – вышла в свет только три года спустя, в 1959 году. Издательству пришло в голову уже в процессе работы заменить черные иллюстрации на цветные – художникам пришлось практически делать все рисунки заново. В таком варианте и существует эта первая значительная работа Мая Митурича в детской иллюстрации.
Ему был поручен раздел «Песни, считалки, загадки, шутки и сказки». Шмуцтитул – в дымке косого дождя проступают кусты, стволы деревьев; голубой человечек прячется под шляпкой гриба; на первом плане лягушка вылезает на берег из лужи, высоко задрав ногу. Дальше – множество мелких рисунков к загадкам (веник, паук, кораблик на реке, красивый китайский зонтик, расписной кувшин и пр.). Более сложные композиции, такие как дети в лесу, сопровождают сказки. В графической манере уже намечаются черты того, что так ярко и сильно проявилось в дальнейшем в творчестве Мая Митурича, иллюстрациях к книгам Г. Снегирева, к «Маугли» Р. Киплинга – сочетание внимательной точности в изображении каждой травинки, листа, фигуры зверя с условной декоративностью, поэтической сказочностью, таинственностью преображенного волшебного мира природы. Как и там, в «Золотом фонарике» лучше всего получились у Мая животные – птицы на гнезде, орел и напавшие на него скворцы, скворец в травах…
При всей занятости заказной работой Май все-таки сделал в Студенце несколько живописных работ. «Фикус», 1956. Бумага, темпера, гуашь – тот же мотив, что и в рисунке, и в живописной работе Петра Васильевича. На фоне светлого, золотисто-зеленого окна темный, черно-зеленый фикус с опущенными листьями. Стены справа и слева от окна буро-рыжеватые, переплет окна нежно-голубовато-серый и такая же, почти неотличимая от него, тюлевая занавеска наверху. Композиция до предела простая – прямые вертикальные и горизонтальные линии окна и стен и чуть косо, наклонно влево, могучее гордое растение, так пленившее обоих художников.
«Букет», 1956. Бумага, темпера, гуашь. На серо-охристом, расплывчатом, смазанном фоне букет в темно-бурой не то банке, не то горшке – буровато-зеленые листья и пушистые травы, легкие, прозрачные, близкие и по тону, и по цвету к фону – и яркие, горящие золотом гроздья желтых цветов; среди них несколько розоватых, темно-красных и глухо-лиловых пятен. Очень живописный, красивый и сильный «букет», пожалуй, не уступающий работам родителей.
«Курица с гусятами», 1956. Бумага, темпера, гуашь. Взятая сверху на фоне звонкой ярко-зеленой травы и лиловато-бурой полосы тропинки темная зеленовато-черная курица, окруженная целой стаей желтых и желто-серых гусят. Очень обобщенные, но на редкость точные силуэты и заботливо обернувшейся к птенцам наседки, и гусят, бегущих, лежащих, чистящихся, устремляющихся клювами к приемной мамаше. Всегда очень требовательный и бескомпромиссный, Петр Васильевич одобрил эти работы Мая.
Май: «У Васи был фотоаппарат, он много снимал отца».
На одном из снимков Петр Васильевич сидит среди цветущих трав луга на кочке или пне на фоне невысоких кустов. Очки, белая борода… Как же похож на него сейчас Май Петрович, шагнувший за свое семидесятипятилетие, намного «переживший» отца…
Май: «Хозяйкой дома была веселая быстрая старушка. Верочка, которая уже твердо встала на ножки, взяла какую-то палочку и сделала „паф“, как бы из ружья. Бабушка вскрикнула „Ой-яй-яй“ и грохнулась на пол – „подстреленная“. Бабушка корила своего хозяина – „опять нажрался, бык рогатый“, угадывая, что он побывал на лесной самогонке. Огрызаясь, старик замахнулся на бабку. Тут вскочил отец и страстно отчитал его. Как смеет он поднимать руку на святую женщину!
…В конце августа подходил назначенный мне срок сдачи рисунков к „Золотому фонарику“. И хотя вскоре, в сентябре, мы все собирались в Москву, я решил ехать в Москву, сдавать работу в срок.
Выбираться из Студенца было не просто. По разбитым тяжелыми лесовозами дорогам с трудом передвигались только грузовики. Но случилась оказия – колхоз зачем-то отправлял грузовик свой в Москву. Тщательно упаковав рисунки, завернув их в клеенку – от дождя, я забрался в кузов, там сидело еще человек 7–8 колхозников. Поехали. Когда в пути сделали остановку около какой-то столовой, шофер наш, молодой парень, вырвавшийся в „дальний рейс“, выпил водки. Я не был с ним рядом, но, видимо, выпил он изрядно, судя по тому, как бесшабашно стал он гнать по шоссе машину. Когда сделали остановку, чтобы размяться, у меня мелькнула мысль, что лучше бы поголосовать, поймать другую машину. Но инерция уже начатого пути притормозила мои опасения. Вечерело, и в открытом кузове я изрядно замерз. Колхозники были одеты теплее, в ватниках. И меня посадили в кабину, где уже сидел мальчик, кажется, сын председателя колхоза. Помчались дальше, угревшись с сидевшим у меня на коленях мальчиком, я, видимо, задремал. Помню визг тормозов, я распластан на спине, на земле. Вижу машину, лежащую на боку. Отмечаю, что колеса еще крутятся, по инерции. Значит, я не был без сознания. Боли не чувствую, только тяжесть. Ощупываю себя и не нахожу правую ногу. Оказывается, нога моя оказалась под головой! (Не оторвалась, но сломанная в бедре завернулась под спину.) Другие пассажиры, разбросанные из кузова. Тоже стонут. Я же думаю о папке своей с рисунками. Прошу найти ее. Кто-то из уцелевших услышал меня. Нашел папку и принес ее мне. Остановили попутный грузовик, погрузили в кузов всех пострадавших. Поехали. Раненые сбились в стонущий клубок, перекатывавшийся на ухабах. Я лежал, стараясь руками защитить сломанные ноги и в то же время не упустить папку с рисунками.
Ближайшая больница оказалась в Загорске, в Лавре, куда добрались уже ночью. Как оказалось, я был самым тяжелым. Сидевшие в кузове отделались переломами ключиц, ребер. Я же в тот момент, когда грузовик начал кувыркаться по уклону обочины, выпал через открывшуюся дверь, и грузовик перекатился через меня, сломав обе ноги и повредив тазовую кость. Сидевший со мной мальчик сломал челюсть. Шофер, видимо, уцепившийся за баранку, – уцелел.
Оказавшись на операционном столе, я видел белые кости с висевшими на них клочками мяса. Боли не чувствовал и помню, удивился тому, что хирург собирает, подшивает эти клочки, вынимая из них соломинки и прочий мусор, налипший со дна кузова грузовика, в котором доставили нас в больницу. Не помню, делали ли мне анестезию, но боли не чувствовал совсем. Только безмерную тяжесть.
Открытым, с содранным мясом был перелом левой голени. Перелом правого бедра был закрытым. Большая палата – сводчатый зал, где было коек сорок или пятьдесят (кажется, помещение монастырской богадельни). Ногу мою загипсовали, как помнится, называлось „кокситная повязка“. Так что загипсован был и таз, и нога полностью обездвижена. Сломанное бедро просверлили дрелью около колена, и, прицепив за вставленный штырь, скобу к скобе на веревке, через блоки, подвешен груз – вытяжение.
А чтобы вытяжение не утягивало меня, койка моя установлена с уклоном. Лежу на спине, сильно вниз головой.
В рваной ране сильное нагноение. Делают уколы антибиотиков. Первые дни, недели (?) в забытьи, в полубреду.
В Студенец до отца, до Эры дошли вести о случившемся: „Москвич (это я) кусок мяса, весь в лепешку!“ Видимо, проездом в Москву (как-то, не знаю, как они добирались) появился отец. Увидев меня, заплакал: „Распятый Христосик“ – вырвалось у него. Но я слабо реагировал. Но не забыл о рисунках! Просил взять их и отнести в издательство. Так давалась первая, казавшаяся солидной работа.
Нагноение остановилось, на месте перелома правой ноги начала образовываться шишка – „мозоль“, прощупывавшаяся как яблоко. Эра почти каждый день проделывала путь от Москвы в Загорск. Привозила бульоны, записки от отца, вести. Издевательской вестью оказалось то, что издание „Золотого фонарика“ откладывается чуть ли не на год, потому что черно-белую книжку решили сделать цветной. И хотя я и впредь старался быть аккуратным в соблюдении издательских сроков, веру в их незыблемость потерял навсегда.
Лежал я далеко от окна, и только колокольный звон Троице-Сергиевой Лавры доносился с воли. Обходы врачей были редкими и небрежными. „Доктор, ну как мои дела?“ – спрашивал я. „Заживает – как на собаке“, – ответствовал врач, не взглянув на мои травмы. Раза два носили меня на рентген старушки-санитарки по крутой лестнице, куда-то вниз. Вот-вот уронят. Но не уронили» [460]460
Митурич М. П. Воспоминания.
[Закрыть] .
П. Митурич – П. Захарову. Москва, 25 сентября 1956 года.
«Дорогой Паша, у нас тяжелое несчастье с Маем. Он ехал на колхозном грузовике в Москву из деревни. Пьяный шофер перевернул машину и всех расшиб (9 человек), покалечил. Май лежит уже пятую неделю в больнице Загорска (как ближайшей от места аварии) с переломом одной ноги в бедре, другой – берцовой кости с раненьями. После четырех недель растяжки сделали снимок рентгеном, и оказалось неправильное сращение. Возможно, что придется снова ломать кость. У него пролежни. Страшно страдает от неподвижного лежания на спине и трудностей отправления нужды. Уход плохой. Больных калек битком набито, так что неудивительно, что не справляются со всеми нуждами.
В то же время он в таком еще положении, что неизвестно, можно ли его трогать?
Я не могу даже навещать его, сердце не работает.
Очень бы нужно, чтобы вы к нему съездили и поговорили с врачом о том, можно ли взять его домой. Конечно, дома все будет, что надо.
У него повышенная температура, страдает до слез.
Что делать? Как быть? Поезжайте, посмотрите.
Будьте и на этот раз нашим спасителем.
Привет Тане и Ире» [461]461
Митурич П.В. – Митуричу М. П. Москва, сентябрь 1956 г. // В кн.: П. Митурич. Записки сурового реалиста… С. 150.
[Закрыть] .
Май: «Паша Захаров по просьбе отца хлопотал о переводе меня в московскую больницу. И вот после почти полутора месяцев загорского лежания меня перевезли в Москву. В больницу где-то на Госпитальной улице.
П. Митурич – М. Митуричу. Москва, конец сентября – первые числа октября 1956.
„Дорогой мой страдалец, опять пришлось тебе переживать страшные страдания.
Только бы не напрасно было все это. Что-то показал снимок? Наверное, хирург сам смотрел просвечивание? Или его не хватает на это?
В общем, все плохо и нужно возможно скорей удирать из больницы этой. Дома возможно обслужить тебя во много раз лучше во всех отношениях.
Был Маркевич [462]462
Маркевич Михаил Оскарович – художник.
[Закрыть] . Умилялся, глядя на твои работы: „Художник, ах какой художник!“ …Навещают меня Свешниковы, Момка, но ничего нового. У нас холодно и нужно предпринять закупорку окон на зиму. …Какие надежды привезет мне сегодня Эра, повидав тебя?
Плохая погода, холодно, я чувствую себя плохо. Белочка резвится, щелкает, дрыгает хвостом. Целую, целую. Твой папа“ [463]463
Митурич П.В. – Митуричу М. П. Москва, октябрь 1956 г. // В кн.: П. Митурич. Записки сурового реалиста… С. 150.
[Закрыть] .
Оказавшись в автомобиле, я испытал ужас, особенно при звуках торможения, в мозгу моем возникала картина кувыркания и финала. При выписке из Загорска спросили о рентгеновских снимках. Их не оказалось. То ли потеряли, то ли носили на рентген для проформы, не затрачивая дефицитную пленку. В новой больнице выяснилось, что правая нога срослась на семь сантиметров короче – осколки сместились и зашли один за другой. Предложили ломать и сращивать снова. Очень уж не хотелось. Казалось, ну что же, бывают же хромые – и как-то ходят. Вспоминались такие специальные ботинки. Советовался с отцом. Он тоже был в нерешительности. Но вот все же решился. Под общим наркозом сломали ногу вновь и от шейки бедра через все бедро вставили стальной стержень – „гвоздь“. Обломки кости не могли сместиться. (Укорочение все же получилось, но не на 7, а на полтора сантиметра.)» [464]464
Митурич М. П. Воспоминания.
[Закрыть]
П. Митурич – М. Митуричу. Москва, 7 октября 1956.
«Как хорошо, что ты в Москве. Конечно, теперь тобой займутся вплотную и решат, как дальше быть тебе. Если угроза только в том, что нога будет на 2 сантиметра короче, то этого бояться нечего и ломать не стоит. Впрочем, сам решай. Если так благополучно решится вопрос, то скоро сможешь лежать дома?
Я плоховато себя чувствую и не могу тебя навестить. Не побывал и на французской выставке и только по каталогу имею о ней представление. „Синяя ваза с цветами“ Сезанна чудная вещь, даже видно в черной репродукции, что хорошо.
Ляховицкий оказывается в Москве. Был у Свешникова, а ко мне не хочет заявляться. Что-то его оттолкнуло от меня?
Но что именно не знаю. Однако причина должна быть превыше всего того, что нас объединяло? Если это не болезненный шок.
Побывал у меня Уханов [465]465
Уханов Борис Алексеевич – художник, ученик П. В. Митурича.
[Закрыть] , Надежда Свешникова, Ал. Свешников, Момка. Все, конечно, интересуются ходом твоего положения.
Надеюсь скоро повидать тебя. Твой пап.
Лучше ли тебе лежать в этой больнице в смысле ухода? Постарайся приручить нянек к себе. Целую [466]466
Митурич П.В. – Митуричу М. П. Москва, 7 октября 1956 г. // Из архива М.П Митурича.
[Закрыть] ».
Приписка Мая: «Письмо в больницу, где я лежал с переломами ног. Наверное, последнее»…
«…Ноги шли на поправку, но так долго остававшиеся без движения коленные суставы окостенели. Не гнулись вовсе. Приходила „физкультурница“ и понемногу, с болью, гнула, ломала через край кровати мои коленки. Привыкнув к лежанию, организм противился вставанию. Свинцовой тяжестью наливались ноги, кружилась голова.
Отец, всякий раз присылавший мне с Эрой ободрительные записки, как-то замолк. Эра говорила, что он болен. Грипп. Воспаление легких…»
Май – отцу: «Милый мой папик, ты перестал меня подбадривать своими записками. Тоже тебя скрутило. Вот и лежим врозь – такая уж судьба. Нам бы зиму эту перезимовать и поедем куда душе угодно, в самые лучшие края, теплые морские – какие захотим. Скорее бы меня отпустили – там нам веселее будет вместе. У меня высокая температура, и я брежу ненаписанными картинами. Да и напишу ли? Бред бывает такой ясный и так получается хорошо, что жаль забывать, и кажется, что запомню и сделаю так, когда буду здоров…» [467]467
Митурич М.П. – Митуричу П. В. Москва, октябрь 1956. //Указ. соч.
[Закрыть]
Приписка Мая: «Лежа в больнице, я не знал, что отец уже умер. Не говорили. Последнее письмо…»
«Потихоньку научился ходить на костылях. По настоянию врачей через силу делал приседания – разрабатывал коленки. Настал день выписки из больницы. За мною приехал Паша Захаров и, присев около моей койки, с трудом выговорил весть о смерти отца.
