Текст книги "Жребий брошен"

Автор книги: Мария Быкова

Эльфийка всхлипнула особенно звучно. Я тихо хихикала в ладонь, прикрываясь ею за неимением платка.

Далее зверь, помимо летучести обладавший еще и прыгучестью, постучался в окно к своему хорошему знакомому-эльфу. Эльф в тот момент тоже лежал на кровати, но партнера у него, увы, не имелось. Как подобает одинокому высококультурному существу, Перворожденный читал книжку, и его длинные волосы, что мгновенно отметила зоркая кошка, ложились на страницы, мешая чтению.

– Может ли летучая кошка съесть летучую мышку? – шепотом процитировала эльфийка. Замечание было весьма своевременное: ее длинноволосый соотечественник как раз услышал кошкин призыв и открыл форточку, впуская животную внутрь.

Рассказ близился к концу, эльф наконец заснул в обнимку с книгой, «и светлые волосы его в беспорядке разметались по подушке». Боги, что ж ее так на шевелюре заклинило? Может, ей братья аунд Лиррен нравятся? А что, тоже эльфы и тоже блондины… да и прическа похожая…

Другое дело, что застать братьев за книгой было столь же вероятно, как меня – за арфой или лютней.

Кошка же покружила по комнате, понюхала за какой-то надобностью гитару и заглянула в зеркало, занавешенное простыней. Судя по тому, как эта кошка летала по Межинграду, я смело предположила, что в зеркале ничего не отразится, но животное узрело там «белую шерстку и два зеленых глаза». Ну и на том спасибо, что не три…

– А Туата Де Дананн, между прочим, всегда любили зверей белого цвета… – сообщила я в пространство. Эльфийка, хмыкнув, добавила:

– Ну а зеленые глаза – вообще признак фэйри… Дурак он, что ли? Видно, дурак… – припечатала она соотечественника. – Не понял, кого в дом впустил?

– Ну почему сразу дурак? – Мне стало обидно за эльфа. – Может, просто цвета не различает?

Эльфийка покосилась на меня с большим сомнением.

– Нет, – наконец сказала она. – Дальтоников среди нас не бывает. А вот слепые встречаются. Может, он был слепой?

– Так он же книжку читал!

– Разные книжки бывают…

Я покивала, адептка же тем временем села на место, чуть порозовев от сдержанных аплодисментов. В чем смысл сего рассказа, я так и не поняла. Лучше уж Изабелла, право слово, – там хотя бы социальная реклама о вреде алкоголизма…

Где-то через час я дождалась часа «икс» – выступила Полин, со стихами, перевязанными кокетливой розовой ленточкой. Выслушав все, я сделала два фундаментальных вывода. Во-первых, девица врала как сивый мерин, убеждая меня в необходимости моего присутствия. Чем-чем, а вот стеснительностью она не страдала: читая стихи, она успевала одновременно играть голосом и ленточкой, улыбаться жюри и строить глазки симпатичному поэту из первого ряда. Ну а во-вторых… оттого что вчера я не стала этого слушать, культурные потери были невелики. В отличие от многих, Полин умела выдерживать рифму и ритм – но дальше этого дело не шло, и получившихся кадавриков меньше всего хотелось называть стихотворениями.

Выступал пресловутый симпатичный, тоже со стихами. Стихи были без ленточки, но лично я бы перевязала, только не шелковой, а кольчужной. Ибо стихи были исторические: главный герой там был фьординг, впрочем называвший себя практически как угодно: то лыкоморским витязем, то более патриотичным берсерком, то совершенно непонятным мне «ульфхеднаром». Версия «берсерк» мне понравилась больше: фьординг определенно покуривал какую-то траву, потому как, то взывал к Одину за помощью (а даже я знала, что помощь – это по другому адресу), то предлагал врагам убедиться, чего он стоит (еще бы предложил выстроиться в рядочек, чтобы всех проткнуть копьем за раз). Попав же наконец в Вальхаллу и осуществив мечту всей своей фьордингской жизни, странный воин терзался воспоминаниями об утраченной навеки отчизне. На такую вопиющую нелогичность способен только коренной матерый лыкоморец, так что проблема с «витязем» отпала сама собой.

Добравшись до строчки о том, что «волны седые, как скальды, поют // Великого моря баллады», адепт патетически возвысил голос. Я задумалась. Вроде же скальды баллад не поют, баллады – это к менестрелям? Скальды – это висы, драпы, саги, в конце-то концов… Хотя, с другой стороны, быть может, имелось в виду, что седина волн соответствовала таковой у скальдов? Прям даже и не знаю…

Надо будет после спросить.

Но и это было еще не все! Прямо после знакомца Полин выступал уже знакомец мой, тот самый, с пылким взглядом из-под прямоугольных очков. Вид у него был такой вдохновенный, что я немедленно преисполнилась надежды услышать хотя бы одного адекватного поэта. Точнее, человека, хотя бы относительно подходящего под это название.

– Я прочитаю отрывок из первой части своей поэмы, – объявил знакомец, победно глядя в зал поверх очков.

Зал восторженно замер. Эльфийка настороженно уставилась на поэта поверх платочка.

Знакомец начал читать.

Главным героем поэмы был борайкос.[1]1
  Представитель восточного народа, житель пустыни.


[Закрыть] Из одежды на нем имелись: чалма, описанная с большим смаком, кривая сабля и верблюд. Последний, кстати, тоже претендовал на гордое звание главного героя. Все прочее было обойдено молчанием. Борайкос ехал по пустыне, начинало смеркаться, становилось холодно – еще бы, верблюд-то ведь не все прикрывает.

Последнюю фразу пробормотала уже я, не сумев сдержаться.

Эльфийка душераздирающе застонала.

Усталый, замерзший и, надо думать, изрядно поцарапанный (шерсть у верблюдов, если кто не знает, жесткая) борайкос всей душой стремился на ночлег. Наконец, после девяти строф терзаний, вдали он заметил огонек костра. Обрадованный верблюд поскакал на свет, издавая при этом счастливый рев.

Впрочем, был вариант, что счастливый рев издавал борайкос.

Огонек был не блуждающий: подъехав, борайкос и верблюд обнаружили возле такового монаха. Монах был одет в хитон; я загрузилась, пытаясь вспомнить, какая конфессия требовала от служителей культа столь странной одежды. Эльфийка, похоже, думала о том же самом.

– Святой был монах, – пробормотала я, ни к кому конкретно не обращаясь. – В пустыне, босиком, в одном хитоне… он, видно, еще и летать умел… как та кошка…

– Или передвигался прыжками, – согласилась эльфийка.

– Или выходил из шатра только в ночное время…

– Извините, а можно потише? – вежливо попросил нас какой-то пучковато-бородатый мальчик, сидевший впереди нас. Не иначе в родне у него были гномы… но если и были, то только в очень и очень дальней.

– Можно, можно, – закивали мы.

Мальчик еще раз подозрительно зыркнул в нашу сторону, но все-таки отвернулся, видимо удовлетворившись этим обещанием.

Действие развивалось дальше. Сердобольный монах, пожалев соотечественника (еще бы!), предложил ему разделить скромный ужин: зерна, лепешки и воду. Подумав, он заботливо прибавил, чтобы борайкос поторопился, а не то еда остынет и сделается малосъедобной.

– Интересно знать, что именно остынет? – прошептала эльфийка.

Я пожала плечами:

– Зерна. Они были кофейные.

Верблюд, которому поесть не предложили, был счастлив и так: наверное, благодарил свои верблюжьи небеса за прекращение психической атаки. Борайкос же с монахом, который и не такое видал, вкушали еду; по ходу ужина выяснилось, что эти двое приходятся друг другу родными братьями, а монаха, оказывается, звали Саулом. В принципе я и без того была уверена, что они родственники – у обоих были странные пристрастия в одежде.

Путник мирно вкушал со вновь обретенным родственником еду, когда снаружи вдруг послышался жуткий рык. Я опрометчиво приписала его верблюду; но нет, секундой позже автор оговорил, что верблюд издавал отчаянное ржание.

Мы с эльфийкой уткнулись кто в платочек, а кто в ладонь.

Как оказалось, на верблюда напал лев. Героическое животное отчаянно защищало свою жизнь – это, видно, был боевой верблюд, привыкший сражаться и за хозяина, и за себя. Нестандартному, так сказать, борайкосу – нестандартного верблюда. Ржание, наверное, было призвано окончательно смутить невезучего хищника и посеять в его сердце некоторое сомнение: а оно тебе надо, связываться вот с этим непонятным? Когда же из шатра выскочил верблюдов хозяин, в чалме и с саблей наперевес, несчастный лев окончательно потерял разум. Я в принципе отлично его понимала: мало того что верблюды ржут, так еще и борайкосы бегают практически в чем мать родила. С боем лев кое-как прорвался на волю, при этом поранив борайкосу плечо.

– Молодец, – хором прокомментировали мы с эльфийкой. Знакомец смолк. Зал зааплодировал; жюри восхищенно переговаривалось между собой.

– А ты, девочка, тоже со стихами? – вдруг спросила эльфийка. – Или с прозой?

– Я вообще-то с Полин. – Для пущей убедительности я кивнула на хлопающую в ладоши алхимичку. – Вроде как моральная поддержка.

– Вот как, – улыбнулась эльфийка. – А ты почему ничего не пишешь?

Я хмыкнула:

– Слишком люблю стихи, чтобы писать их самой.

– Интересная точка зрения, – помолчав, заметила эльфийка. – Как тебя зовут?

– Яльга Ясица, – легко представилась я. – Адептка Академии Магических Искусств.

– Телепатический факультет? Или алхимический?

– Нет, – скромно сказала я, – боевой.

– Ну да, – после еще более долгой паузы сказала она. – Мне стоило догадаться.

Мы, наверное, шушукались слишком громко: председательница жюри грозно посмотрела на нас через весь зал. Вдруг взгляд ее изменился – так резко, что я прямо-таки услышала щелчок переключателя. Теперь в ее глазах читался искренний страх.

Я немедленно задумалась, чего такого успела сделать нехорошего. Вроде все было тихо, никаких заклятий я не использовала, никакими талисманами не размахивала. Так в чем же проблема?

– Интересно, скоро все кончится? – задумчиво спросила эльфийка.

– Наверное, – пожала я плечами, выбрасывая странную председательницу из головы. – Здесь человек сорок, из них где-то двадцать уже отстрелялись. Или даже чуть больше того.

– Надо было книжку с собой взять, – вздохнула она. – Но кто же знал, что будет так скучно?

– Во-во, – мрачно поддакнула я. – Если вот это все поэзия, то я… мм… Ларисса-Чайка! Или, для примера, Лерикас Предсказанная!..

Эльфийка непонятно хмыкнула.

– А что ты считаешь настоящей поэзией? – серьезно спросила она.

– Не знаю, – подумав, неуверенно сказала я. – Да ту же Лариссу и считаю. А это… прости боги что такое…

Эльфийка подняла темные брови:

– Ты видела Лариссу-Чайку?

Я помотала головой:

– Только слышала. Семь лет назад, в Снежнеграде.

– И тебе понравилось?

– Очень! – искренне вырвалось у меня.

Она оживилась, поправила кожаное нечто, лежавшее у нее на коленях. В зеленых глазах зажглись веселые огоньки.

– А что именно ты тогда слышала?

– Ну-у… – неуверенно протянула я. Это было давно, но чеканные строчки сами всплыли у меня в голове. – Во-первых, «Балладу о любви и нелюбви»…

Эльфийка внимательно слушала, изредка вставляя вопросы.

Время летело незаметно…

– Уважаемые участники! – наконец объявила председательница. Мы с эльфийкой замолчали; поэтесса вертела в руках перо, бросая в нашу сторону малопонятные взгляды. – Я попрошу вас покинуть комнату. Походите по коридорам, посмотрите на экспонаты. Это очень интересный музей! Через пятнадцать минут мы сможем назвать победителей…

Полин в порыве эмоций прижала кулачки к груди. Певец борайкосов и верблюдов непреклонно блестел очками.

– Пошли отсюда, девочка, – тихо сказала эльфийка. – Яльга, так? Ты человек?

– Почти, – неопределенно ответила я. – Но не эльфийка, это факт.

– Я вижу. – Она посмотрела на меня неожиданно остро. – Вижу, Яльга. И не только это…

Ее взгляд переместился чуть ниже, на мою левую руку. Точнее – на запястье, украшенное прабабкиным браслетом. Я непроизвольно спрятала руку за спину.

Эльфийка усмехнулась. Она уже стояла у двери, перебросив свою ношу на ремне через плечо. Расстегнутый и снятый плащ покачивался на согнутой руке: концы его почти доставали до грязного пола.

Я осторожно выбралась из-под шатающейся витринки. Портрет какого-то писателя, установленный за стеклом, давно уже лежал изображением вниз. Кажется, это оттого, что я все-таки задела клятую витринку локтем… но, честное слово, я же не виновата! Может, это из-за портрета на нас так и пялится председательница жюри?

– Пошли, – нетерпеливо сказала эльфийка.

И мы пошли.

Изнутри музей был немножко больше, чем казался снаружи. Никогда бы не поверила, что в этот сарайчик с колоннами (эльфийский стиль, ну-ну) может поместиться что-то помимо зала, коридорчика и туалета. И то последний придется выносить наружу, в виде классической дощатой будочки.

Но то ли дело было здесь в архитектурных хитростях, то ли в хитростях магических – а что, сэкономим на кирпичах и известке, пятое измерение дешевле выйдет! – в общем, места оказалось вполне достаточно. При большом желании в музее можно было даже заблудиться. Но у меня такого желания не было, да и столько я все одно не выпью.

По крайней мере, места – а значит, и выставленных экспонатов – здесь хватило бы для того, чтобы уже к третьей комнате потерять к бесчисленным трубкам, портретикам, перьям и прочему биографическому хламу всяческий интерес. Так бы, наверное, и случилось; нет, я люблю историю и уважаю великих поэтов, вот только-только после того, что я услышала десять минут назад, от былого уважения осталось не так уж и много. Не будем трогать тени тех, кто был истинно велик. Насчет их таланта я не сомневалась ни минуты; но из всех великих здесь отметился только один, да и то не перышком или листочком черновика, а бронзовым бюстиком определенно куда как более поздней ковки. Великий был воистину велик, это понимала не только я, так что музей безумно гордился тем, что удостоился чести сохранять в своих стенах изображение Самого Гениального Мэтра.

А остальные… да что остальные? Быть может, я судила и предвзято, но поэтессы из жюри не произвели на меня никакого особенного впечатления. Даже не из-за внешности. Я легко могла допустить, что гениальная поэтесса может быть пожилой, сутулой и едва сохранившей на голове половину своих волос. Но я не могла поверить, чтобы истинно талантливый человек мог смотреть вот так: выцветшим и пыльным, как старое одеяло, взглядом. Да и в то, чтобы человек, хоть немного умеющий чувствовать Слово, стал бы хвалить верблюжьего мальчика…

Нет. Это неправильно. Такого быть не может.

Но с эльфийкой, которая, кстати, так и не представилась, мне оказалось неожиданно интересно. Она, верно, была из «Ясеня» – по крайности отлично знала весь здешний писательский кагал. Периодически эльфийка тыкала пальчиком в очередного лубочного гения, называла имя и – иногда – зачитывала кое-что из его творчества. «Кое-что», как правило, оказывалось весьма приличным; беда лишь в том (это уже, нахмурившись, сказала сама эльфийка), что частенько это «кое-что» было единственным более-менее читабельным опусом автора.

– Но почему так? – не выдержала я после очередного лубка. – Если человек смог написать такое… такое классное стихотворение, какого мрыса он остальное-то писал через пень-колоду?

Эльфийка чуть помолчала. Глаза у нее были, как я мимоходом отметила, зеленые, точно лучшие гномьи изумруды.

– Потому что надо работать, – наконец сказала она. – Проще писать про верблюдов.

– Разве проще? – справедливо усомнилась я. – Оно длинное, написано в одном размере, рифмы вполне пристойные. Нет, по содержанию – комедия, но чисто технически…

– Поверь мне, – она чуть улыбнулась, – техника – это несложно. Пара лет опыта – и рифмы подбираются почти мгновенно. А когда настроился на волну, можно написать и сорок поэм. Вот только верблюд – он верблюд и есть. Им и останется до скончания веков.

– Послушайте, – вдруг вспомнила я, – а как вас зовут? А то мы толком даже и не познакомились…

Она чуть замешкалась, опуская ресницы; а секундой позже дверь в зал отворилась, и поэтесса из жюри (не главная, помельче – главной двери несолидно открывать) пригласила всех зайти. Начиналась церемония награждения.

Я привычно устроилась под витринку. Та приветственно зашаталась.

– Уважаемые конкурсанты! – Главная поэтесса постучала чем-то по столу, привлекая всеобщее внимание. Народ стих, проникнувшись серьезностью ситуации. – Мы долго совещались и не могли назвать победителей. Все вы читали очень хорошо, у многих есть творческий потенциал – словом, мы решили рекомендовать на следующий тур тех, для кого, на наш взгляд, это будет полезнее. Этим участникам будут вручены дипломы, а также рекомендации для публикации в сборнике работ «Шаги в науку – 3946». Всем прочим будут выданы свидетельства об участии в нашем творческом конкурсе.

И началось.

Эмоций здесь было, пожалуй, побольше, чем на чтении стихов. Адепты боялись, они завидовали, они страстно желали получить приз: не имеет значения, какими были твои стихи, главное – получить! Они вслушивались в каждый звук выговариваемых председательницей фамилий – а вдруг ошибка, вдруг неправильно прочли, может быть, это мой диплом?! Я вслушивалась в их чувства как музыкант в сыгранную чужаком симфонию. Точно, четко, технично, но, видят боги, лучше бы этой музыке не рождаться на свет.

А эльфийка…

Эльфийка молчала.

Лауреатство, а вместе с тем и право напечататься в сборнике получили семеро человек. Среди них – Полин, под обаяние которой попало и это, казалось бы, столь неподкупное жюри. Когда ей это было надо, алхимичка изумительно умела прикидываться маленькой, белой и пушистой; глаза у нее в такие минуты становились такие большие и несчастные, что в душах у зрителей немедленно просыпалась совесть. Не дать такой диплома было все равно что пнуть котенка. Попал в лауреаты и этот… певец верблюдов, борайкосов и нудистских пляжей. Попала, кажется, девочка с рассказом про Изабеллу – а может быть, и нет, ее-то я помнила плохо.

Наконец все дипломы раздали. Народ было зашушукался, обсуждая свое и чужое; страсти не спадали – напротив, накалялись еще сильнее. К зависти, страху и тщеславию добавилась еще и обида; мрыс, я чувствовала, как здесь становится все хуже и хуже. Совсем плохо… очутись здесь хоть один истинный талант, все было бы проще. Ибо настоящее?.. – настоящее легко бы успокоило все страсти.

Но такого не было.

Председательница кинула на нас очередной опасливый взгляд, и эльфийка неожиданно кивнула. Опустила плащ на спинку кресла, расчехлила свой непонятный предмет – и я сообразила, на что именно он был так похож.

Это оказалась лютня.

– Господа, – то ли с испуга, то ли с усталости голос председательницы дал трещину, – нам оказана великая честь. Сегодня в этом зале с нами была не кто иная, как знаменитая поэтесса Ларисса аунд Велле. Ларисса-Чайка… Быть может, вы, мистрис, пожелаете сказать что-нибудь начинающим поэтам?

– Пожелаю, – серьезно согласилась эльфийка. Она выбралась из-под витринки и с легкостью, присущей ее расе, пересекла зал. Стало тихо; множество глаз внимательно смотрели на женщину с лютней в руке.

– Вы пришли сюда соревноваться… – Ларисса говорила в полной тишине, и голос ее чуть звенел, легко наполняя пространство зала. – Вы пришли сюда за победой – и теперь не можете смириться с поражением. Но вы проиграли раньше – когда думали о победе. Когда каждый хотел стать первым. А надо было – единственным.

Я вздрогнула. Чувство дежавю было таким сильным, что я не сразу поняла, что мне напомнила эта фраза. Ну конечно же… первое березня, кабинет Рихтера, я сижу на парте и смотрю в окно.

«Наступает момент, когда понимаешь, что главное – быть не первым, а единственным. И не в смысле устранения конкурентов…»

Эльфийка замолчала, точно не в силах выразить то, что хотелось бы, словами. Тронула струны лютни и не запела – заговорила, негромко и ровно, голосом подчеркивая жесткий ритм:

 
Смотри – бледнеет ночь, смотри – горит восток,
И через час споют серебряные трубы.
К нам город этот был порою так жесток, —
Но что мне до того?.. И ныне сердцу любы
И башенки-вежи, и мостик через ров,
И древних рубежей священные пределы…
Мы выйдем через час, покинем прежний кров,
Единый вечный Путь назвав своим уделом.
Мы выйдем через час. Всего лишь через час
За нами навсегда захлопнутся ворота.
Колеблется огонь, и плавится свеча,
Секунда – что кинжал, минута – что гаррота…
 

Я молчала, затаив дыхание. И точно так же молчал весь зал: ни шелеста, ни шороха, ни единого слова. Только голос, ровный и немного усталый; только лютня, только тихая, печальная мелодия – без надрыва, столь любимого «юными поэтами», без надуманного трагизма. Чего уж теперь… когда ничего не вернуть…

Настоящее. Вот это было – настоящее.

Искреннее.

 
Мне хочется забыть про это слово – ДОМ,
Про то, что мы с тобой когда-то ДОМА были;
Чтоб ветер пел для нас – для нас двоих – о том.
Сколь просто и легко мы прошлое забыли.
И будут битвы, где, примкнув спиной к спине,
Сразимся мы – одной лишь только славы ради;
И много лет спустя – так думается мне —
Заезжий менестрель споет о нас в балладе.
Но, глядя на восток, я думаю сейчас:
Отныне и вовек будь проклята дорога,
За то, что нас она, едва лишь минет час,
Навеки уведет от старого порога…
 

Резким движением эльфийка прижала струны. Мелодия оборвалась; и в тот же миг Ларисса, по-прежнему держа инструмент в левой руке, коротко кивнула слушателям. Выпрямилась – четкая, как написанный единым взмахом кисти восточный иероглиф. И быстро, так быстро и легко, будто к сапогам у нее были приделаны крылья, вышла из зала прочь.

Несколько секунд в комнате было тихо. А когда в ней заново родились звуки, были они поначалу тихими и несмелыми, но минуло от силы минуты три, когда все заново заговорили в полный голос. И вновь шуршали пергаменты, и запихивались в сумки дипломы, и спешно писались адреса на полях черновиков… но солнечный луч, падавший чуть наискось из окна, был все-таки светел. И от него шло тепло – настоящее весеннее тепло.

Значит, жить все-таки можно. Правда?..

Вечером мне доставили посылку.

Полин, балансируя на стуле, прикрепляла диплом к гвоздику на северной стене. Рамка, в которую был вставлен пресловутый диплом, розовела, как любимая галлюцинация эмпатов всех времен и народов, – известно же, что, держа экзамен на мастерство, всякий душевед должен выбрать себе глюк Большинство, говорят, выбирают розовых слонов. Возвращаясь к рамке: сделана она была из толстого стекла, а по краю ее украшали густо налепленные бабочки, цветочки и упитанные купидончики.

В окно вдруг постучались – так решительно и по-хозяйски, как это умеют только работники гарпочты, а в народе – Летучего Приказа. Честное слово, я бы ничуть не удивилась, увидав там пресловутого амура с композитным эльфийским луком, но, хвала богам, его там не имелось, а имелась обыкновеннейшая гарпия. Скрестив руки на груди и сложив крылья, она хмуро наблюдала за тем, как я торопливо сдираю с рам наклеенные по осени полоски.

– Яльга Ясица? – скрипучим голосом осведомилась гарпия, когда я, не содрав и половины, мощным рывком распахнула окно.

Я кивнула и, отвернув воротник, продемонстрировала медную пластинку, нашитую с внутренней стороны. Посланница по-птичьи, левым глазом, сверилась с вычеканенной рунической надписью.

– Вам посылка, – каркнула она. Извлекла из поясной сумы квитанцию, аккуратно расчерченную на графы: – Распишитесь.

Пробежав квитанцию глазами, я отошла к столу и, свинтив с чернильницы крышку, расписалась. Гарпия, нагнув голову набок, наблюдала за моими движениями; черные глаза ее блестели не по-человечески и не по-птичьи, а твердым каменным блеском.

– Вот. – Я протянула квитанцию.

Гарпия придирчиво осмотрела роспись, потом убрала документ обратно, аккуратно сложив его пополам. Как будто не замечая моего нетерпения – не часто, знаете ли, приходят посылки с гарпочтой! – она извлекла из другого кармана небольшую коробочку и вручила ее мне.

– Спасибо… – чуть растерянно поблагодарила я, недоуменно рассматривая коробочку.

Гарпия, развернувшись ко мне профилем, смерила меня пристальным твердым взглядом.

– Всех благ! – решительно кивнула она и, тяжело оттолкнувшись от подоконника, камнем рухнула вниз.

Я невольно выглянула за окно, но посланница уже встала на крыло и, не обращая внимания на ветер, полетела куда-то на восток. Вскоре она уже скрылась за Астрономической башней.

Проводив ее взглядом, я вновь посмотрела на коробочку. Полин, давным-давно повесившая рамочку, любопытным призраком маячила за моим плечом.

– Яльга, что это такое? – почему-то шепотом спросила она. – Духи, что ли? А от кого?

– От герцога Ривендейла, – отмахнулась я. И добавила, выждав, пока изумление в глазах соседки не достигнет апогея: – Старшего.

– Ну тебя! – обиделась алхимичка. Видно, на такую связь не хватало даже ее богатого воображения.

Я повертела коробочку в руках. Отчасти мной двигало желание найти какую-нибудь примету, способную указать мне отправителя посылки; отчасти же я просто растягивала удовольствие, заодно и пытаясь укротить собственное любопытство.

– Ну Яльга же! – не выдержала Полин. – Открывай!

Поддев ногтями картонный клапан, я открыла коробочку и запустила внутрь пальцы. Бока у подарка были круглые и гладкие чтобы вытащить его наружу, мне пришлось приложить немало усилий. Это оказался хрустальный флакон размером где-то с мою ладонь. Стенки его были прозрачными, а внутри плескалась голубоватая, чуть светящаяся жидкость.

– Духи, – замирающим голосом констатировала Полин. – От поклонника… Яльга, глянь, там записки нет?

Я глянула. Записка была – кусочек пергамента, сложенный вчетверо. Развернув его, я подивилась качеству выделки и только потом сообразила, что держу в руках не пергамент, а бумагу – настоящую эльфийскую бумагу, один лист которой стоит не меньше десяти золотых монет. Слегка потрясенная этим фактом, я всмотрелась в сам текст записки – несколько строчек, написанных торопливым и крайне неразборчивым почерком.

«Яльге Ясице, факультет боевых чар. Кому, как не ратному магу, знать цену звуку?»

И подпись: «Л. В».

Руна «В» – точнее, «V», потому что подпись была эльфийская, – размашистым очертанием больше всего походила на чайку, на черный крылатый силуэт, стремительно летящий над морем.

Ларисса-Чайка. Птица из Златолиста.

– А «В»-то тут при чем? – ляпнула я первое, что пришло мне в голову.

Алхимичка посмотрела на меня как на умственно неполноценную.

– Она же аунд Велле, – наконец ответила Полин.

«Знать цену звуку»… Эльфы, они эльфы и есть – даже лучшие из них подвержены слабостям. В частности, ни один Перворожденный не может обойтись без того, чтобы хоть немножко, но поговорить загадками.

Ладно, сейчас проверим, что это здесь за звук… Я взяла флакон в руки, собираясь выдернуть пробку, но пробки не нашлось, горлышко было запаяно наглухо. Любопытная Полин сопела над ухом; повертев бутылочку и так и сяк, я встряхнула ее, надеясь хоть так извлечь обещанные звуки.

Похоже, я выбрала верный путь. Жидкость плеснула на стенки, наливаясь голубым, и несколько легких звуков, тонких, как аромат вербены, растаяли в воздухе. Секунды три после этого было тихо; мы вслушивались, пытаясь разобрать хотя бы отзвуки умолкнувшей мелодии. Потом я встряхнула флакон еще раз, немножко резче и под другим углом.

Жидкость плеснула на этот раз чуть выше, принимая сине-зеленый морской цвет. На секунду мне почудилось, что она складывается в крошечную волну, на загибающемся гребне которой пенятся белесоватые барашки… И звуки, конечно, тоже были другими: сильнее и ниже, они слились в один короткий всплеск – наверное, именно так бог моря в минуту бури трубит в свой рог.

– Здорово… – восхищенно пробормотала Полин.

– О как, – нравоучительно сказала я, убирая флакон на место. – Интересно, а магические свойства у этой фляжки есть?

– Да наверняка! – фыркнула алхимичка, удивительно легко переходившая от любого настроения к обыкновенному жизнерадостному. – Как там было в книжке? – Девица пакостно хихикнула и процитировала классический эльфийский роман: – «А тебе, Яльга Ясица, я дарю свет нашей любимой звезды»… – Тут Полин прервалась и с визгом отпрыгнула в сторону, потому что я-таки дотянулась до подушки. Название любимой звезды утонуло в негодующем вопле, но я все-таки разобрала, что оно было длинное, сложное и, разумеется, очень эльфийское. Заканчивалось, по крайней мере, на традиционное «эль» – а еще очень похоже на «крендель»… интересно, это Полин с двухнедельной диеты так тянет на гастрономическую тематику?

– «Светом нетленным будет она озарять твой путь в бесконечность!» – все-таки досказала соседка, выскакивая за дверь. Предусмотрительно, если учесть, что я уже слевитировала подушку обратно.