Текст книги "Вожаки"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

На улице свежий ветер остудил ему лоб и взъерошил редкие волосы, но он этого не заметил. Он шел и шел, очень медленно, то и дело задевая плечом ограду сада, счастливо улыбаясь, с каждым шагом дыша все легче и ровнее.

ЩЕНКИ. Повесть

В тот год, когда к нам в колледж Шампанья[40]40
  Шампанья – частная школа в Лиме для детей из хороших семей.


[Закрыть] пришел Куэльяр, мы неугомонные, беспечные, упертые, любопытные до всего огольцы – еще не курили, еще ходили в форме младших классов: не брюки, а короткие штаны, еще только-только учились подныривать под волны и прыгать в воду со второго трамплина „Террас“,[41]41
  «Террасы» – спортклуб в Лиме.


[Закрыть] но уже, само собой, обожали футбол.

– Брат Леонсио, правда у нас будет новенький? В третьем „А“?

Брат Леонсио, отбрасывая волосы со лба, – правда, правда, а теперь – тихо!

Куэльяра привел его отец, за руку – и прямо на утреннюю линейку, а брат Леонсио поставил его первым, потому что он был еще меньше, чем наш Рохас. В классе брат Леонсио посадил его с нами, позади, – вот здесь, дружок, за этой партой никого нет. Как тебя зовут? Куэльяр, а тебя? Большой, а тебя? Чижик, а тебя? Маньуко,[84]84
  Маньуко – уменьшительное от имени Мануэль.


[Закрыть] а тебя? Лало.[42]42
  Лало – уменьшительное от Абелардо или Гонсало.


[Закрыть] Ты живешь в Мирафлоресе? Да, всего месяц назад переехали на улицу Маршала Кастильи, рядом с кинотеатром „Колина“, а раньше жили на улице Сан-Антонио.

Он был старательный, но не зубрила, нет, в первую неделю вышел на пятое место, во вторую – на третье, ну а дальше, пока не случилось это страшное несчастье, всегда был первым. После, конечно, сразу съехал и стал хватать плохие отметки.

Ну-ка, Куэльяр, назови Четырнадцать Инков,[43]43
  Четырнадцать Инков – правители государства Тауантинсуйо на территории современного Перу.


[Закрыть] говорил брат Леонсио, и тот – наизусть, без запинки, а теперь – десять заповедей, три куплета нашего гимна, стихотворение Лопеса Альбухара[44]44
  Лопес Альбухар Энрике (1872–1966) – перуанский писатель, писавший о жизни индейцев.


[Закрыть] „Мой флаг“. Куэльяр шпарит как заведенный, одним духом. Ну молоток, восхищался Лало. А брат Леонсио прекрасная память, мой мальчик, и нам – берите пример, оболтусы! И Куэльяр водит ногтями по лацкану пиджака, поглядывает на ребят с фасоном, вроде рад, но это так, на самом деле он никогда не рисовался, не строил из себя, просто валял дурака, артист… И товарищ – каких мало: на экзаменах всегда подсказывал, а на большой переменке угощал ребят вафлями с кремом. Счастливчик, говорил Большой, денег – куча, чертяка, тебе одному старики отваливают больше, чем нам четверым. А он – это за отметки, и мы – ладно, ладно, ты у нас головастый и вообще молодчага, это его и спасало.

Занятия в младших классах кончались ровно в четыре, в десять минут пятого брат Леонсио отпускал ребят домой, а в четверть пятого они уже были на футбольном поле. Ранцы, пиджаки, галстуки – все летело в траву; скорее, Чижик, не спи, становись в ворота, пока никого нет, а Иуда беснуется в своей клетке – ггаав – хвост струной – ггаав, ггаав – ощерился клыками – ггаав, ггаав, ггаав – прыгает чуть не до потолка – ггаав, ггаав, ггаав наваливается на проволоку. Вот гад! Возьмет вдруг и выскочит, говорит Чижик, а. Маньуко – если выскочит, бежать нельзя, собаки – они кусают тех, кто их боится. Откуда ты знаешь? Мой старик говорил. А Большой – я бы сразу залез на ворота, и привет, прыгай не прыгай, а Куэльяр вытащил перочинный ножик джик, джик – вертит им, раскрывает, закрывает; уу-уу-уо-уо-уа-уа! – и еще раз во весь голос – у-у-уо-уо-уо-уо! – голову задрал к небу у-у-уоуо-уо-уо-уо! – ладони приставил лодочкой к губам у-ууууо-ууууу-ооо-уо-уо! Точь-в-точь как Тарзан!

Мы играли совсем недолго: в пять прибегали ребята старших классов и выпроваживали нас с футбольного поля.

Потные, взъерошенные, мы наспех подбирали свои пиджаки, галстуки, книги и, хочешь не хочешь, отправлялись домой. Сначала шли по Диагональной до парка, перебрасываясь портфелями, как баскетбольным мячом, – достань, мамуля! – пересекали парк у кафе „Утеха“ – что, съел, папуля! – и в кондитерской „Д'Онофрио“ покупали вафельное мороженое – ванильное? слоеное? Смотри, чоло,[45]45
  Чоло – сын европейца и индеанки; дружеское обращение.


[Закрыть] чтобы без обмана, клади побольше, добавь лимончика и клубничку! А потом молча до ресторана „Цыганская скрипка“, по улице Порта тоже молча: главное, чтобы не капало мороженое, вс-с, вс-с, тает, зараза… И так до светофора, а потом вприпрыжку до собора Сан Николас, где Куэльяр с нами прощался.

Брось, шустрик, еще рано, пошли лучше в спортзал на „Террасы“, прихватим мяч в лавочке у китайца… А почему он, собственно, не играет в сборной их класса? Легко сказать, ребята, надо же потренироваться! Ну пошли, поиграем часов до шести, не позже. А Куэльяр – ни в какую: отец уже дома, он против и уроков куча. Ребята провожали его до дома. Ну правда, как он может играть в сборной без всякой тренировки? В общем, мы убегали в клуб одни, без него.

Хороший парень, но слишком ударился в учебу, ему уроки важнее футбола, говорил Большой, а Лало – он не виноват, у него, по-моему, отец стервозный, и Чижик – факт, сам-то Куэльяр спит и видит, как удрать в клуб, а Маньуко рановато ему играть в нашей команде, у него ни дыхания, ни удара, чуть что и скис. Зато здорово бьет головой, говорил Большой, и за нас болеет, нет, мы должны всунуть его в команду, и Чижик – ну ладно, об чем речь! Сделаем – это железно.

А Куэльяр, он был упорный, до смерти хотел играть в сборной и за лето натренировался так, что на следующий год занял место левого полусреднего. Mens sana in corpore sano [В здоровом теле – здоровый дух (лат.). ] говорил брат Агустин, видите, можно быть хорошим спортсменом и прилежным учеником. Берите пример! Откуда что взялось, ахал Лало, какие пасы, какие угловые подачи, силен, брат! Куэльяр с улыбкой: да ну, ребята! что тут особенного, тренировался с двоюродным братом, с отцом ездил на стадион, там и насмотрелся, там играют – будь здоров, кое-чему научился! Да и вообще три месяца никуда – ни в кино, ни на пляж, один футбол целыми днями, играй, учись, вон потрогайте, какие мускулы на ногах!

Его прямо не узнать! – говорил Большой тренеру – брату Леонсио. – Вот молодец! И Лало – он нападающий что надо, бегает отлично, а Чижик – как провел вчера атаку! высший класс, и главное – все по правилам, и тут Маньуко – гнал мяч прямо к воротам, когда те нажали, помните, брат Леонсио? Давайте возьмем его в нашу команду! Куэльяр смеялся от радости и, тихонько дыша на ногти, водил ими по майке (майки в четвертом „А“ были классные: белые рукава, синий перед). Ну, Куэльяр, – порядок, тебя приняли, только не задирай нос раньше времени.

В июле все классы готовились к чемпионату, и брат Агустин разрешил команде четвертого „А“ тренироваться на школьном поле вместо уроков рисования и музыки – два раза в неделю, по вторникам и пятницам. Сразу после второй переменки одиннадцать игроков четвертого „А“ неслись к футбольному полю через мокрый от мелкой мороси пустынный школьный двор, который блестел, как новенький мяч. Там, в кабинках, они быстро переодевались в спортивную форму и черные бутсы, выстраивались на дорожке в одну линию, а потом четко, в ногу, впереди Лало – капитан, шли к центру поля. Изо всех окон школы за нашей игрой следили завистливые глаза. Свежий ветерок морщинил воду в бассейне – может, искупаемся, ой нет, лучше потом, бр-р, холодно, смотрели, как они бьют угловые, – и шелестел листьями на верхушках эвкалиптов, которые высились за желтой каменной стеной колледжа, – как выбрасывают мяч на поле.

Время летело незаметно. Мы здорово поработали, говорил Куэльяр, наша возьмет – нет вопроса! Через час брат Лусио нажимал кнопку звонка, и, пока все классы строились во дворе, игроки сборной четвертого „А“ спешили переодеться, главное – раньше всех уйти домой. Но Куэльяр, тот всегда нас задерживал (ну все перенял у крэков[46]46
  Крэки – профессиональные спортсмены.


[Закрыть] ему, видите ли, нельзя без душа после тренировок). Иногда они всем скопом шли в душевую. А в тот злосчастный день – ггаав, ггаав – когда в дверях раздевалки возник Иуда – ггаав, ггаав, ггаав – там были только двое – Лало и Куэльяр – ггаав, ггааав, ггааав Большой, Чижик и Маньуко успели выскочить через окно, Лало взвизгнул – беги, шустрик! – рванулся вперед и захлопнул дверцу кабинки прямо перед ощеренной мордой дога.

И там, в кабинке – белый кафель, узорные плитки, сильная струя воды, Лало слышал все: лай Иуды, плач, дикий вой… Потом началась какая-то возня, что-то ухнуло, шмякнулось на пол… Потом один лай, а через какое-то время раздался истошный крик брата Леонсио (ну сколько прошло, Лало, две минуты? Больше… пять? Больше, больше!), а следом заорал брат Лусио, ругался последними словами (по-испански? Да. И по-французски. А ты понимаешь, Лало? Чего тут понимать, балда, если человек не в себе), они вопили как резаные дьявол, гоните его вон, Господи помилуй, какой ужас, ужас! – я чуть не умер со страху. Он отворил дверцу, когда Куэльяра уже уносили. Еле разглядел за черными сутанами. Без сознания? Ну да! Голый? Ну да! И кровь, как из крана, честно, крови на полу – жуткое дело! Но Лало не знает, что было, когда он одевался в душе… И тут Чижик – брат Агустин с братом Лусио несли Куэльяра на носилках к директорской машине, мы с лестницы смотрели, – и Большой рванули, ну с ходу на все восемьдесят (Маньуко – сто!), сигналят, что тебе пожарные или „скорая“. Брат Леонсио кинулся ловить Иуду, а тот носится по двору туда-сюда, прыгает, не дается в руки. Все же поймал его, гада, затащил в клетку и давай стегать плетью прямо через проволоку (хотел забить насмерть, – сказал Большой, ты бы видел, что было, – конец света), а сам весь красный, волосы растрепались, жуть!

В ту неделю и воскресная месса, и молитвы перед уроками и после – все за выздоровление Куэльяра, но, стоило ребятам начать разговор об этом, братья на них с криком: замолчите, нечего болтать без толку – и костяшками пальцев по столу: все останетесь в школе до шести. Но мы – мы только про это и говорили на переменах и на уроках, а на следующей неделе, в понедельник, пришли к Куэльяру в Американскую клиническую больницу и обрадовались: лицо и руки у него в порядке, лежит в красивой палате – привет, Куэльяр, – стены белые, занавески кремовые, – ну, поправляешься, шустрик? – за окном сад, цветы, поляна и высоченное дерево, – мы с ним расквитаемся, старик, каждую перемену лупим камнями этого гада, на нем уже живого места нет.

А Куэльяр, бледный, похудевший, – молодцы! Когда его выпишут, они ночью проберутся в колледж, спустятся по крыше во двор, а там – чаек, чаек, да здравствует Орлиный Глаз! пум, пум! Этому сволочному Иуде будет куда хуже, чем тебе, увидишь!

У изголовья Куэльяра сидели две сеньоры, они угостили ребят шоколадом, а потом вышли в сад. Поговори, мое сердечко, с друзьями, а мы покурим и вернемся. Куэльяр смеялся, вроде как в хорошем настроении. Та, что в белом, – мама, а другая – моя тетя. Ну давай, расскажи, шустрик, как и что. Было очень больно? Жуть! А куда он тебя укусил, паразит? Да это… и замялся. В пипку? Ага. Залился краской, хихикнул, и мы хихикнули, а тут обе сеньоры из окна – до свидания, сердечко. И нам – вы не очень долго, Куэльяр еще не совсем здоров. А Куэльяр прищурился – только ш-ш, об этом молчок, мои старики не хотят, чтобы знали… Смотри, мальчик, смотри, сердечко, никому ни слова, говори, что в ногу, понял, чолито? Операцию делали два часа, а выпишут дней через десять, доктор сказал, что ему повезло – каникулы длинные.

Мы ушли, а на другой день в классе всем, конечно, хотелось выудить у нас, что к чему. Ему живот зашивали? а чем? иголкой с ниткой? И Чижик – а может, и нельзя об этом говорить, он ведь сразу скис, застеснялся. Подумаешь, цаца, сказал Лало, с ним дома носятся, не забудь, детка, почистить зубы, не забудь сходить перед сном куда надо. А Маньуко – бедняга Куэльяр, натерпелся так натерпелся, туда мячом попадет, и то взвоешь, а тут собака прокусила, да еще такими клыками, – пошли, наберем камней и на поле. Раз, два, три! – рррав, рррав, авва – что, гад, не нравится? Получай…

Да, бедняжечка, говорил Большой, не покрасуется теперь на чемпионате, а Маньуко – столько сил вложил, и все зря, и тут Лало – плохо, без него команда слабее, надо поднапрячься, а то – полный абзац. Не бойся, Лало, все будет путем!

***

Куэльяр вернулся в колледж только после праздников, и странное дело: должен бы, казалось, невзлюбить, забросить футбол (в каком-то смысле все случилось из-за футбола), но нет – стал заядлым спортсменом. А вот учеба его почти не занимала. Он быстро усек (слава Богу – не дурак), что ему незачем пыхтеть над уроками: на экзамены допускали без всяких и с хвостами, и с двойками. И никогда не заваливали. Не сходится с ответом – ладно. Навалял какое-то сочинение – и молодец!

С тобой теперь все нянчатся, говорили мы, ты ни бум-бум про дроби, а пожалуйста – шестнадцать.[47]47
  Шестнадцать – высшая отметка.


[Закрыть] Он прислуживал на мессе – Куэльяр, читай Катехизис – нес штандарт в процессии – Куэльяр, сотри, дружок, с доски, – пел в хоре – раздай, дорогой, тетради – и по первым пятницам, не причастившись, запросто приходил на завтрак. Ну, знаешь, говорил Большой, у тебя теперь райская жизнь, жаль, Иуда нас не покусал, а он – да это все ерунда и носятся с ним только из-за старика, его тут боятся. Мерзавцы, что сотворили с моим сыном, я ваши колледжи все позакрываю и всех до единого упеку в тюрьму, они еще не знают, что их ждет! Он чуть не прикончил самого директора, не то что Иуду, гада. Ему все кругом успокойтесь, сеньор, успокойтесь, а он директора – хвать прямо за шиворот! Так и было, клянусь, говорил Куэльяр, я подслушал еще в больнице, когда отец с матерью шептались. Поэтому и носятся с ним в школе, и ежу ясно.

И Лало – неужели за шиворот, во дает! А Чижик – может, и правда, ведь дог исчез… Наверное, продали, или удрал? или кому-то подарили? а Куэльяр нет и нет: Иуду наверняка убил отец, он слов на ветер не бросает. Вот, значит, почему однажды утром опустела клетка, а через неделю вместо Иуды появились четыре беленьких кролика. Отнеси им салату, Куэльяр, возьми еще десять морковин – так и юлили перед ним, – смени им воду – а он и рад.

Не только учителя, но и родители танцуют вокруг него. Куэльяр каждый день ходил с нами на „Террасы“ играть в футбол. Твой старик теперь не против? Нет, наоборот, даже интересуется – кто выиграл? Моя команда, – а ты сколько голов забил? Три, – молодец, сынок! На днях порвал дорогую рубашку и сразу матери – нечаянно, не сердись, а она – Бог с ней, с рубашкой, не беда, сердечко мое, служанка зашьет, и поносишь дома, лучше поцелуй меня, сыночек, а потом мы пробирались на галерку в „Эксельсиор“, или в „Рикардо Пальма“, или в „Леуро“, чтобы посмотреть новый ковбойский фильм, или что-нибудь „Только для взрослых“, или комедию с Кантинфласом, с Тин Таном.[48]48
  Кантинфлас (наст. имя Марио Морено; 1911–1993), Тин Тан (наст. имя Херман Вальдес) – мексиканские комедийные киноактеры.


[Закрыть]

Куэльяру давали все больше и больше денег на мелкие расходы – они мне ни в чем не отказывают, что захочу – покупают сразу, я, можно сказать, в их карман как в свой, они прямо молятся на меня, не знают, что и придумать. Ему первому из нас купили коньки, велосипед, мотороллер. Куэльяр, вот бы твой старик подарил нам кубок для чемпионата, пусть свезет нас в бассейн на водные соревнования, пусть заедет за нами после кино, и его старик пожалуйста, – возил их на своем автомобиле и туда и сюда, лишь бы сыну удовольствие.

Вот тогда-то (не прошло и месяца после больницы) стали называть его Фитюлька.[49]49
  Фитюлька – в оригинале это слово (pichula) для перуанцев неприличное, непечатное. В первом издании повесть «Щенки» носила подзаголовок «Фитюлька Куэльяр», что вызвало шокирующий эффект.


[Закрыть] Прозвище родилось в классе, – наверное, этот пройда Гумусио придумал? точно, кому же еще! Куэльяр поначалу плакал – брат Агустин, они меня дразнят, – кто? что говорят? что-то обидное, даже сказать стыдно заикается, всхлипывает, слезы в три ручья, а на переменках ребята из других классов – как дела, Фитюлька? что нового, Фитюлик? Он с плачем к брату Агустину, к брату Леонсио, к брату Лусио, к учителю Каньону Паредесу: вот тот, вот этот…

Куэльяр жаловался, приходил в ярость: ты что сказал? повтори! Лицо белое, бледное от злости, руки дрожат, голос рвется. Повтори! Подумаешь, испугал, ну и повторю – Фитюлька. Бедняга зажмурится и сразу слышит отцовский голос: главное, не бойся, бей по морде, – кидается на обидчика с кулаками, – зажми ему ногу, порядок, – молотит, колошматит, раз по морде, раз под ребро, раз в ухо, раз туда, раз сюда, – вали его на землю, и все дела, – лезет драться везде и всюду: на футбольном поле, на уроках, даже в церкви – теперь не тронут, подумают!

Чем больше горячился, тем настырнее приставали, и однажды вышел настоящий скандал: явился его папаша и давай метать громы и молнии в дирекции – над его сыном просто издеваются, он такого не позволит, пусть вспомнят, что они, как-никак, мужчины, пусть накажут этих дурней, не то он сам за них возьмется и тогда все заткнутся, какая наглость! – бац по столу безобразие! – бац, бац по столу!

Но прозвище прилепилось, как почтовая марка к конверту. Оно попало на улицу и покатилось по Мирафлоресу, несмотря на все усилия братьев – будьте людьми, имейте хоть каплю совести, – несмотря на строгие наказания, на уговоры директора, – где у вас сердце? – несмотря на слезы, тумаки, брань Куэльяра. Он, бедняга, так и не смог избавиться от прозвища до самого конца.

Фитюлька, пасуй мне, чего зажимаешь; Фитюлик, что получил по алгебре? Давай махнемся, Фитюль: мой кекс, твой пирожок! не забудь, шустрик, что завтра едем в Чосику, там искупаемся! Братья дадут перчатки, и он сможет отделать этого черта, Гумисио, а сапоги у тебя есть, Фитя? Они в горы собрались, а на обратном пути успеют завернуть в кафе… ну как, годится, Куэльяр?

Они сами поначалу старались, чтоб не сорвалось с языка, а потом – раз выскочило, другой, и пошло-поехало. Мы ему – ладно тебе, Куэльяр, ведь нечаянно, старик, ну хватит, чудик, само вылетело, а-а – е-мое! – снова Фитюлька… Он побелеет – что, что? Зальется краской – ты, значит, тоже, Чижик? Глаза вылупит, уставится, не моргая, – Куэльяр, прости, я ведь без всякого, просто так, а он – выходит, друзья – туда же? Да кончай, старик, не злись, наслушаешься кругом и не заметишь, как… И ты, Большой? А тот – ну и что, соскочило с языка, велико дело! И ты, Маньуко, тоже? Выходит, отвернешься, и они – Фитюлька?

Да брось, откуда? – мы его обнимать, утешаем – вот те крест, больше не услышишь, и, между прочим, зря заводишься – прозвище как прозвище, ты-то запросто зовешь Оратором заику Риверу, а Хромыгой этого, Родригеса Вироло, который ногу волочит. И нашего Переса, у которого рот на сторону, кто ему придумал – Зеворот? А разве ты не говоришь ему – Большой, а ему – Чижик. Зря заводишься, лучше играй – твоя подача.

Постепенно он смирился со своим прозвищем и в шестом классе уже не ревел, не лез на стенку, даже виду не показывал, а иногда и в шутку – нет уж, не Фитюлик, а целый Фитиль, ха-ха-ха! А прошло года два – совсем привык к тому, что его называют Фитюля, и, когда вдруг слышал – Куэльяр, настораживался, смотрел недоуменно, словно силился понять, нет ли тут какого подвоха… Даже при знакомстве с новыми ребятами говорил – очень приятно, Фитюль Куэльяр.

Девочкам, само собой, так не представлялся, только – ребятам. А в ту пору мы уже стали интересоваться девочками. В классе пошли всякие разговоры, шуточки, знаешь, вчера я засек нашего Лало со своей телкой – больше на переменках, – они под ручку гуляли по набережной, и он ее чмок прямо в губы, – и после звонка – прямо в губы? А то нет, они там целовались, не расцепишь. Незаметно все разговоры – только об этом: у Кике Рохаса девчонка старше его, блондиночка, глазищи синие, в воскресенье Маньуко видел, как они вдвоем шли на дневной сеанс в „Рикардо Пальма“, а после кино, вы бы посмотрели – вся растрепанная, ясно, чем занимались, – время даром не теряли. На другой день Большой засек венесуэльца из пятого класса, ну этого, губастого (Сосулю), и не где-нибудь, а в машине с какой-то размалеванной куклой, факт, что у них любовь на полном ходу, а у тебя, Лалик, как с любовью? А у тебя, Фитюля, ха-ха-ха! Нашему Маньуко нравится сестра Парико Саенса, а Большой стал недавно платить за мороженое и – хлоп! – уронил портфель, а из портфеля выскочила фотография девчонки, которая на празднике была Красной Шапочкой, ха-ха. Лало, не придуривайся, мы-то знаем, что ты втрескался в эту выдру, Сандру Рохас. А ты, Фитюль, влюбился в кого-нибудь или нет? И он, вспыхнув, – нет, пока обошлось, или, бледнея, – и в мыслях нет, ха-ха, а ты, а ты…

Если выйти из колледжа ровно в пять и бежать что есть духу по проспекту Прадо, можно поспеть к концу уроков к лицею „Ла Репарасьон“. Мы останавливались на углу – смотрите, вон их автобусы, сзади сидят девчонки из третьего „А“, а в том окне, ух ты! гляньте, сестра Канепы, сделай ей ручкой, чао, чао, ха, улыбнулась, улыбнулась, птичка, а та малявка машет – до свидания, до свидания, дурында, не тебе машут, а вон та, а вон эта…

Иногда мы приносили записочки и бросали их, как бумажных голубей. „Ты очень красивая, мне нравятся твои косы, тебе очень идет форма, твой друг Лало“. Осторожно, старик, нас засекла монахиня, чего доброго, им влетит. Как тебя зовут? Меня – Маньуко, может, сходим в воскресенье в кино, пусть она завтра даст ответ в такой же записочке или кивнет из автобуса, что – да. А тебе, Куэльяр, нравится кто-нибудь? Ага, вот та, что сидит сзади. Очкастая? Нет, нет, рядом. Возьми и напиши ей. И он – ну что писать? Да хоть что. Ладно, напишу – „Хочешь со мной дружить?“ Ой нет, лучше по-другому – „Я хочу с тобой дружить и шлю тебе поцелуй“. Так, старик, уже лучше, но маловато, тут надо закрутить этакое. Пожалуйста – ха, ха, ха. „Я тебя целую нежно и питаю все надежды“, ха-ха, молоток! Теперь ставь свою фамилию и нарисуй что-нибудь… А что? Да что угодно, хоть бычка, хоть этот… крантик с бантиком.

И вот так, высматривая девочек в микроавтобусах лицея „Ла Репарасьон“, бегая за ними вдогонку, они проводили время после уроков, а иногда мчались на авениду Арекипа посмотреть на девочек в белой форме из „Вилья Мария“. Вы что, после Первого причастия? А порой вскакивали в экспресс и сходили на остановке „Церковь Святого Исидора“, чтобы познакомиться с девочками из колледжа „Святой Урсулы“ или „Сердца Христова“. Футбол уже не занимал в их жизни такого места, как прежде.

Когда стали приглашать девочек на день рождения, нам будто без разницы, торчали в саду, прикидывались, что играем в салки, в ручеек, в вышибалу, а самим – только бы не пропустить, что там в гостиной, где девочек развлекали ребята постарше, – ух ты! танцуют! вот бы нам бы!

В один прекрасный день мы тоже решили учиться танцевать и все воскресенья, все субботы танцевали друг с дружкой. Соберемся у Лало? давайте к нам – у нас просторнее, а Большой – у нас новые пластинки, и Маньуко зато у меня сестра, она нас поучит, но Куэльяр – нет, к нему, старики уже в курсе, тут на днях прихожу домой и на столе проигрыватель, это тебе, сердечко, подарок от мамы, мне одному? да, родной, разве плохо? Поставь проигрыватель к себе в комнату, ну и приглашай друзей, когда захочешь, пора научиться танцевать, сходи, сердечко, в „Мелодии века“, купи пластинок. Мы, конечно, всей компанией двинулись в магазин и накупили целую гору пластинок – мамбо, вальсы, уарачи, болеро, а счет велели отослать его старику – улица Маршала Кастильи, два восемь пять, сеньору Куэльяру, и все дела!

Вальс и болеро – проще простого, считай себе и помни – ты сюда, он туда, а музыка – дело десятое. Вот уарача, та куда труднее, столько всяких па, с ума сойти, говорил Куэльяр. Да и мамбо тоже с накрутом – то поворот, то отпусти партнершу, то хватай снова и сам держись как надо. Они почти одновременно стали танцевать и курить, наступали друг другу на ноги, давились дымом „Lucky“ и „Viceroy“, крутились, как заведенные, под музыку уф, старик, кончай, – кашляли, плевались – давай шевелись, – голова как чугун, кружится – враки, у него дым под языком, а Фитюля – ну что? неважно, что бумажно, зато видали? Восемь, девять, десять – а теперь, пожалуйста, кольцами, вот так-то, а теперь прямо через нос, а теперь поворот, и еще один, и встал, и с ритма не сбился! Ну что?!

Еще недавно существовали только футбол и кино. Что угодно променяли бы за один футбольный матч! А теперь все мысли только о девочках и танцах, теперь все, что хочешь, – за тусовку с записями Переса Прадо и, разумеется, там, где курить разрешено. Принято было собираться каждую субботу, и мы таскались по гостям, звали не звали. Если не звали, мы, прежде чем вломиться в дом, отправлялись в подвальчик к китайцу и сразу к стойке – пять „капитанов“![50]50
  «Капитан» – коктейль из водки-писко и вермута.


[Закрыть] И чтоб взяло, вот таким манером, говорил Фитюлька, – глю-глю, как настоящие мужчины, как я!

Когда в Лиму приехал Перес Прадо со своим оркестром,[51]51
  Когда в Лиму приехал Перес Прадо со своим оркестром… – упоминание о приезде этого музыканта помогает датировать события «Щенков»: Перес Прадо приезжал в Лиму в 1949 году.


[Закрыть] они, конечно, помчались в Корпас[52]52
  Корпас – аэропорт Лимы.


[Закрыть] – встречать любимую звезду, и Фитюлька – ну-ка за мной! – продрался сквозь толпу, подошел прямо к Пересу Прадо, дернул за пиджак и крикнул во весь голос: „Да здравствует король мамбо!“

Перес Прадо мне улыбнулся, честно, и руку пожал, теперь в моем альбоме его автограф, вот пожалуйста – глядите.

Они, ясное дело, двинулись вместе со всей лавиной поклонников за Пересом Прадо – Боби Лосано подвез их на машине до площади Сан-Мартин, – а уж потом исхитрились, пролезли все-таки на трибуны солнечной стороны, попали на фестиваль мамбо, думать забыли о запретах архиепископа и угрозах брата Леонсио и брата Лусио.

Каждый вечер в доме Куэльяра мы находили по радио программу „Эль Соль“ и слушали, млея, обалдевая – вот это труба, вот это ритм, старик, – концерт Переса Прадо, – вот это голос!

К тому времени они очень возмужали, уже ходили в брюках, зачесывали вихры щеткой, – словом, выросли, особенно Куэльяр, раньше был самым дохлым, самым маленьким в их пятерке, а теперь – самый высокий, сильный. Ты, Фитюль, ого-го, тебя прямо на выставку, настоящий Тарзан!

***

Первый, кто завел любовь – мы тогда учились в третьем классе второй ступени, – был Лало. Однажды вечером вкатывается этот Лало в кафе „Cream Rica“ с такой сияющей мордой, что мы сразу – ты чего? А он распустил павлиний хвост, напыжился: ребята, я „приклеил“ Чабуку Мелина, она сказала мне, что – да! Они всей компанией пошли отметить такое в „Часки“, и со второго стакана Куэльяра повело – Лало, как же ты объяснился ей в любви? а она что сказала? а за ручку ее держал? а Чабука что на это? – прилип как банный лист, – а вы целовались? А Лало сияет, размяк, что тебе персик в сиропе, и отвечает на все вопросы, да еще с удовольствием! Теперь за ваше здоровье, теперь ваша очередь, пора уже заводить девушек. А Куэльяр стучит стаканом по столу и знай свое: ну как все было, ты поподробнее, что она сказала, а ты ей на это… Ты, Фитюля, точно священник на исповеди, смеется Лало, а Куэльяр – ну говори, говори, не тяни резину. Они выпили три „хрусталя“, и к двенадцати Куэльяра развезло. Привалился к столбу прямо у городской больницы и – блевать. Эх ты, мозгля, говорили мы, пивом улицу поливаешь, деньги швыряешь зазря. Но Куэльяру не до шуток – ты нас предал! сам не свой – Лало, ты – предатель! – на губах пена – втихаря откололся, завел девку – рвет на себе рубаху – и не хочешь рассказать, как ее отделал!

Фитя, смени пластинку, давай наклонись, а то весь перемажешься, а он хоть бы что – предатель, так друзья не поступают, пусть перемажусь, тебе что! Потом, когда его приводили в божеский вид, злость с него спала, затих, погрустнел – теперь мы Лало не увидим, теперь все воскресенья будет со своей Чабукой, а к нам, паразит, и дороги не вспомнит. И Лало – ну брось, Фитюля, одно другому не помеха, девчонка девчонкой, а друзья – это друзья, зря кипятишься. И они – хватит, миритесь, дай ему руку. А Куэльяр – ни в какую пускай отчаливает к своей телке! Мы проводили Куэльяра до самого дома, и всю дорогу он что-то бормотал, – помолчи, старик, – чего-то мямлил, – ты лучше не шуми, иди тихо, по лестнице на цыпочках, а то проснутся предки и застукают. Но Куэльяр нарочно стал орать, бить в дверь кулаками, ногами эй, пусть проснутся, пусть застукают, ему плевать, он своих родителей не боится, а они все четверо – трусы, чем бежать, дождались бы, пока откроют.

Надо же, как его забрало, – сказал Маньуко, когда мы мчались по Диагональной, ты только сказал о Чабуке, а у него враз лицо посерело и настроения никакого. И Большой – зависть взяла, вот и напился. А Чижик родители ему покажут!

Но нет, родители не кричали. Кто тебе дверь-то открыл? мать, и что было? орала? Да нет! разревелась, сердечко мое, как ты мог, разве в твоем возрасте пьют спиртное? Потом пришел его старик, поругал, так, для порядка это больше не повторится? нет, папа. Его вымыли, уложили в кровать, а наутро он попросил прощения. И у Лало тоже попросил – знаешь, не сердись, это пиво мне в голову, я, может, тебя оскорбил, может, стукнул? Да ну, ерунда, с кем не бывает под градусами, давай пять – и мир, мы же друзья, Фитюля, и пусть все будет по-старому.

По-старому уже не выходило: Куэльяр начал блажить, откалывал всякие номера, старался привлечь к себе внимание. А они его подначивали, подливали масла в огонь – слабо мне увести машину у старика? Давай попробуй. Он увел „шевроле“ из отцовского гаража, и они всей компанией уезжали кататься по петляющей Костанере.[53]53
  Костанера – шоссе вдоль берега Тихого океана.


[Закрыть] Слабо мне побить рекорд Боба Лосано? Давай попробуй, Фитя. И он – ее-жж-жик – по набережной, – ее-жж-ик – за две с половиной минуты, – ну что, съели? Маньуко даже перекрестился – твоя взяла. А ты небось уделался со страху, пичуга? А слабо ему пригласить их в бар „Как это здорово!“ и не заплатить по счету? Веди! И они шли в этот бар, ели гамбургеры, пили молочные коктейли, наедались до отвала, а потом исчезали поодиночке. Только у церкви Пресвятой Марии переводили дух и оттуда наблюдали за Куэльяром. Он о чем-то говорил с официантом минуту-другую, а потом – бац его головой в живот – и к нам пулей.

Ну, чья взяла? Вот стяну дробовик у папаши и перебью все стекла в этом доме. А чего – давай! И стекла вдребезги! Он черт-те на что шел, лишь бы отличиться, удивить, – что вылупился? – досадить Лало – вот ты струсил, а я нет! – не мог простить ему Чабуки, возненавидел…

В четвертом классе Большой стал ударять за Финой Салас, она стала его девушкой, а Маньуко – за Пуси Ланьяс, и тут все о'кей. Куэльяр целый месяц отсиживался дома и в школе здоровался с ними сквозь зубы. Слушай, ну чего ты? Ничего! Почему тогда не приходишь, почему никуда с нами не ездишь? Куэльяр стал какой-то замкнутый, странный, вид надутый и чуть что обижался. Но потом все-таки отошел и вернулся к ребятам. По воскресеньям они вдвоем с Чижиком отправлялись на утренние сеансы в кино (эй вы, горемыки!), а после не знали, как убить время, – слоняются по улицам, молчат, руки в карманах, свернем туда, а может – сюда? Слушали пластинки у Куэльяра в доме, травили анекдоты, в карты играли, а часов в девять приходили в парк, где собирались все ребята, но уже без своих девушек. Ну как, вы в порядке? ухмылялся Куэльяр, входя в бильярдную, где мы торопливо снимали пиджаки, развязывали галстуки, засучивали рукава. Позабавлялись, миляги? – голос неживой, в нем и зависть, и досада, и отчаяние. И мы – смени пластинку, не трепись, а он – губки, ручки и прочие штучки! – моргает глазами, будто дым глаза дерет, будто свет слепит. И мы уже на взводе – ну что ты злишься, Фитюль. Завел бы подружку, чем языком чесать, а он – взасос целовались? – и кашляет, сплевывает, точно его мутит, – юбчонки-то задрали, поигрались? возит каблуком по полу туда-сюда. А они – доходит наш Фитюлька от зависти, вот где самое оно, вот где весь смак! – свихнется, ей-ей, заткнулся бы наконец. А он как заведенный, но уже серьезно, без улыбочки – ну что, что делали с ними? а давались целоваться? а куда? а как? Слушай, хватит, надоел. И однажды Лало взбесился – дерьмо собачье, сейчас двину в рожу, несет черт-те что о наших девушках, будто они какие-то бляди. Их еле-еле растащили, а потом уговорили помириться, но Куэльяр ничего не мог с собой поделать, это было сильнее его, и каждое воскресенье все начиналось сначала: ну? не облажались? Все о'кей? Выкладывайте!