Текст книги "Вожаки"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ

На секунду он задержал дыхание, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, и сказал скороговоркой: «Я тебя люблю». На его глазах она мгновенно залилась краской, словно ее ударили по щекам, таким матово-бледным и нежным. С ужасом он ощутил, как им овладевает растерянность, сковывает язык. Ему захотелось убежать и покончить со всем. Мягкое зимнее утро вызывало у него глубокое уныние, которое всегда в решающие моменты лишало сил. Несколько минут назад, кружа в шумливой толпе по Центральному парку в Мирафлоресе,[28]28
  Мирафлорес – аристократический район в северной части Лимы.


[Закрыть] Мигель еще повторял себе: «Вот сейчас, только дойдем до авениды Пардо[29]29
  Авенида Пардо – Мануэль Пардо (1834–1878) – первый гражданский президент Перу.


[Закрыть]… Теперь решусь… Если бы ты знал, Рубен, как я тебя ненавижу!» И раньше, в церкви, когда он, разыскивая взглядом Флору, обнаружил ее возле одной из колонн, а затем пробирался к ней, работая локтями и не извиняясь перед сеньорами, которых толкал, наконец оказался рядом и тихо поздоровался, его непрестанно преследовали все те же слова, что бормотал на рассвете, лежа в постели и дожидаясь наступления утра: «Выхода нет. Я должен сделать это сегодня. Утром. Погоди же, Рубен, даром тебе не пройдет». А накануне вечером он плакал, узнав о ловушке, заплакал впервые за много лет. Люди еще гуляли в парке – авенида Пардо пустовала. Они шли по бульвару под фикусовыми деревьями с высокими пышными прическами. «Надо торопиться, не то все пропало». Он незаметно огляделся по сторонам: вокруг никого нет – можно попробовать. Медленно протянув пальцы, он дотронулся до ее руки оказывается, его ладонь повлажнела от пота. Он взмолился в душе: пусть случится чудо, пусть унижение кончится. «Что я ей скажу, – думал он, – что скажу?» Она отдернула руку, и у него мелькнула мысль, насколько он смешон и беспомощен. Все красивые фразы, продуманные и вызубренные накануне, полопались как мыльные пузыри.

– Флора, – пробормотал он, – я столько времени ждал этой минуты. С тех пор как с тобой познакомился, я только о тебе и думаю… Я полюбил впервые… Честное слово, я никогда не встречал такой… как ты…

Опять в мозгу пустота, что-то неясное, расплывчатое. Кулаки стиснуты до предела, ногти уже, кажется, упираются в кость. Но он продолжал выжимать из себя слова, еле ворочая языком; поминутно останавливаясь, постыдно заикаясь, он все старался выразить свою безрассудную, всепоглощающую страсть, пока не заметил, что они дошли до площади авениды Пардо. Тогда он с облегчением смолк. За площадью, между вторым фикусовым деревом и третьим, жила Флора. Они остановились и посмотрели друг на друга. Щеки Флоры еще горели, глаза от волнения поблескивали. Мигель в полном отчаянии должен был признаться, что еще никогда она не казалась ему столь прекрасной: под локонами, подобранными голубой лентой, виднелись шея и уши, два малюсеньких, ювелирно выточенных вопросительных знака.

– Послушай, Мигель, – сказала Флора, голос ее звучал мягко, певуче, однако непреклонно, – сейчас я ничего не могу тебе ответить. Но моя мама не хочет, чтобы я ходила с мальчиками, пока не окончу колледж.

– Все мамы всегда твердят одно и то же, – настаивал Мигель. – Да и откуда она узнает? Мы будем встречаться, как ты скажешь, пусть только по воскресеньям.

– Я отвечу тебе попозже, сначала мне надо подумать, – произнесла Флора, опуская глаза. И через секунду добавила: – Прости, но теперь мне надо идти, уже поздно.

Страшная усталость, расползавшаяся по всему телу и расслаблявшая, охватила Мигеля.

– Ты на меня не сердишься, Флора? – спросил он жалобно.

– Ну что ты! – живо ответила она. – Не сержусь.

– Я буду ждать сколько захочешь, – сказал Мигель. – А до тех пор мы будем видеться, да? Пойдем в кино сегодня днем, хорошо?

– Сегодня днем я не могу, – отказалась она по-прежнему мягким тоном. Меня пригласила Марта.

Казалось, горячая струя обожгла Мигеля – так больно отозвался в нем этот ответ, которого он, правда, ждал и который тем не менее показался столь жестоким. Значит, верно то, о чем в субботу зловеще прошептал ему на ухо Папуас. Марта оставит их наедине – это ее обычная тактика. А потом Рубен станет обстоятельно рассказывать своим друзьям, грифам – столь гордо они себя прозвали, – как вместе с сестрой он, Рубен, составил план действий, наметил место и час. А Марта в награду за услугу потребует себе право подглядывать из-за шторы.

– Ну не надо, Флора. Пойдем на дневной сеанс, как собирались. Я не буду говорить тебе про это. Обещаю.

– Не могу, правда, – сказала Флора. – Я должна пойти к Марте. Она приходила вчера и звала меня. А потом мы погуляем с ней в парке Саласар.

И в этих последних словах он не уловил и тени надежды. Некоторое время он смотрел туда, где под величественным сводом фикусовых деревьев исчезла ее хрупкая фигурка. Можно вступать в бой с любым противником, но только не с Рубеном. Он припомнил имена девочек, которых Марта приглашала к себе по воскресеньям. Уже ничего нельзя поделать, он побежден. И снова перед его глазами возникла картина, помогавшая ему прийти в себя всякий раз, когда он терпел поражение: появившись издалека, из черных клубящихся туч, он, Мигель, маршировал во главе колонны кадетов Морской школы,[30]30
  …во главе… кадетов Морской школы… – В четырнадцать лет сам Варгас Льоса пытался, но не сумел поступить в Морскую школу Лимы.


[Закрыть] направляясь к воздвигнутым в парке трибунам, а с трибун ему аплодировали солидные господа в цилиндрах и дамы, сверкающие драгоценностями; на аллеях толпился народ, мелькали лица его друзей и врагов; все в восхищении следили за ним, у всех на устах его имя. В синей форме, набросив на плечи просторный плащ, Мигель шагал впереди, глядя куда-то вдаль. Вот он поднял шпагу, салютуя, и повернул голову на пол-оборота: в центре трибуны стояла Флора, улыбалась. А за углом сиротливо приткнулся Рубен; оборванный, жалкий, пристыженный, – бросив на противника быстрый презрительный взгляд, Мигель продолжал маршировать, пока не исчез…

Исчезло и видение, растаяло словно дымок.

Мигель уже стоял у двери своего дома, ненавидя себя, ненавидя все на свете. Войдя, он сразу поднялся в свою комнату и бросился в постель. В легком полумраке, как только прищурил глаза, показалось лицо девочки. «Я люблю тебя, Флора», – сказал он вслух, и тут же выплыла рожа Рубена: нагло выдвинута челюсть, губы вытянуты в злой ухмылке; их щеки были рядом, они все сближались, Рубен искоса поглядывал на него и тянулся губами к губам Флоры.

Он соскочил с постели. Зеркало в шкафу отразило его мертвенно-бледное лицо с темными кругами под глазами. «Нет, Рубен ее не увидит! Этот номер не пройдет, черта с два!»

На авениде Пардо было по-прежнему пустынно. Ускоряя шаг, он дошел до перекрестка. И тут остановился в нерешительности. Ему стало холодно: куртку он забыл в комнате, а рубашка не защищала от ветра, который налетал с моря и бился в густой листве фикусов. Жуткая сцена – Флора и Рубен вместе – придала ему силы, он пошел дальше. Вот и бар возле кинотеатра «Монтекарло» – с порога он увидел всех за столиком, как обычно, в левом заднем углу. Франсиско и Папуас, Тобиас и Зубрила заметили его, с удивлением посмотрели, и тотчас же их лукавые, горевшие от возбуждения глаза обратились к Рубену. У Мигеля победило самообладание: перед мужчинами он не спасует!

– Привет, – бросил он, подходя. – Что новенького?

– Садись. – Зубрила пододвинул стул. – Каким это ветром тебя сюда занесло?

– Целое столетие тебя не видали, – откликнулся Франсиско.

– Да вот, захотелось взглянуть на вас, – сердечно сказал Мигель. – Я знал, что вы здесь. Что вы удивляетесь? Или я уже не гриф?

Он уселся между Папуасом и Тобиасом. Рубен сидел напротив.

– Кунчо! – крикнул Зубрила. – Принеси-ка еще бокал. Да почище!

Кунчо подал бокал, и Зубрила налил пива. Провозгласив традиционный тост: «За грифов!» – Мигель выпил.

– Э! Чуть и бокал не проглотил! – сказал Франсиско. – Сразу залпом.

– Держу пари, что ты торчал сегодня на утренней мессе, – сказал Папуас, жмурясь от удовольствия, как всегда, когда начинал кого-нибудь заводить. Скажешь, нет?

– Ходил, – невозмутимо ответил Мигель. – Ходил, чтобы повидать там одну девочку, только и всего.

Он вызывающе взглянул на Рубена, но тот сделал вид, что это его не касается; постукивая пальцами по столу, он тихонько насвистывал модную мелодию Переса Прадо[31]31
  Перес Прадо Дамасо (1916–1983) – кубинский музыкант, автор популярных песен в стиле мамбо.


[Закрыть] «Девочка что надо…»

– Браво! – зааплодировал Папуас. – Браво, донжуан! А ну расскажи нам, что это там за девочка…

– Тайна.

– Между грифами нет тайн, – напомнил Тобиас. – Ты уже забыл? Выкладывай, кто она.

– Тебе что за дело, – сказал Мигель.

– Как что за дело? – сказал Тобиас. – Я должен знать, с кем ты водишься, чтобы знать, кто ты.

– Ты пока пей, – сказал Папуас Мигелю. – Один: ноль.

– Что, если я угадаю, кто она? – сказал Франсиско. – А вы не знаете?

– Я знаю, – сказал Тобиас.

– Я тоже, – сказал Папуас, он обернулся к Рубену и с самым невинным видом, как бы между прочим, проронил: – А ты, старик, догадываешься, о ком речь?

– Нет, – холодно сказал Рубен. – И меня это не интересует.

– Прямо-таки костер полыхает в желудке, – сказал Зубрила. – Больше никто не закажет пива?

Папуас красноречиво провел пальцем по горлу.

– I have not money, darling[32]32
  У меня нет денег, дорогой (искаж. англ.)


[Закрыть] – сказал он.

– Ставлю бутылку, – торжественно взмахнув рукой, объявил Тобиас. – Кто следующий? Надо же погасить костер у этого слюнтяя.

– Кунчо, тащи полдюжины, – заказал Мигель.

Раздались громкие возгласы, радостный смех.

– Ты настоящий гриф, – подтвердил Франсиско.

– Грязный, блохастый, – добавил Папуас. – Да, гриф на все сто!

Кунчо принес пиво. Они пили. Слушали, как Папуас выпаливал – одну за другой – непристойные истории, терпкие, нелепые, возбуждающие. Между Тобиасом и Франсиско разгорелся спор о футболе. Зубрила рассказал о происшествии, свидетелем которого был: он ехал на автобусе в Мирафлорес, все пассажиры сошли на авениде Арекила, а на углу улицы Хавьера Прадо[33]33
  Улица Хавьера Прадо – Хавьер Прадо Угартече (1871–1921) – перуанский политический деятель, адвокат, писатель.


[Закрыть] в автобус залез обормот Томассо – «этот двухметровый альбинос, что до сих пор отсиживается в начальной школе, да еще живет близ Кебрады, помните?» – и, притворяясь, что его интересует управление машиной, начал задавать вопросы шоферу, а сам тем временем наклонился над сиденьем и потихоньку изрезал бритвой обивку кресла.

– Это потому, что я был там, – утверждал Зубрила. – Ему и захотелось блеснуть.

– Он умственно отсталый тип, – сказал Франсиско. – Так могут вести себя десятилетние. В его возрасте это уже не блеск.

– Блеск был потом, – фыркнул Зубрила. – Я крикнул шоферу: «Эй, шеф, этот обормот портит вашу машину».

«Что? Что?» – спросил шофер, резко тормозя. Перепуганный, с горящими ушами, Томассо отчаянно дергал дверь автобуса.

«Режет бритвой, – тут же уточнил я. – Взгляните, что он сделал со спинкой». Обормоту Томассо наконец удалось выскочить. Он бросился бежать по авениде Арекипа; шофер – за ним, вопя: «Держите этого прохвоста».

– И поймали? – поинтересовался Папуас.

– А кто их знает. Я смылся. А на память об этом событии я только прихватил с собой ключ от зажигания. Вот…

Он достал из кармана маленький никелированный ключ и бросил на стол. Бутылки опустели. Рубен посмотрел на часы и встал.

– Я пошел, – сказал он. – Идем.

– Не уходи, – сказал Мигель. – Сегодня у меня деньги есть. Приглашаю вас всех на обед.

Ливень дружеских хлопков обрушился на его спину: грифы шумно благодарили Мигеля.

– Я не могу, – сказал Рубен. – У меня дела.

– Ну и топай себе, парень, – сказал Тобиас. – Привет Мартите!

– Не забудем тебя, старик, – сказал Папуас.

– Нет! – воскликнул Мигель. – Я приглашаю всех или никого. Если Рубен уйдет, обеда не будет.

– Ты слышал, гриф Рубен? – сказал Франсиско. – Придется остаться.

– Придется остаться, – сказал Папуас. – Это тебе не шутки.

– Я пошел, – сказал Рубен.

– Видишь ли, ты уже нализался, – сказал Мигель. – Ты уходишь – боишься осрамиться перед нами, вот и все.

– Сколько раз я тащил тебя домой? – сказал Рубен. – Сколько раз помогал тебе перелезать через решетку, чтобы тебя не накрыл твой папочка? Да я могу выпить в десять раз больше, чем ты!

– Это было давно, сейчас перепить меня не так просто. Хочешь попробовать?

– С удовольствием, – сказал Рубен. – Встретимся вечером, здесь же?

– Нет. Сейчас. – Мигель обернулся к остальным, протянул руки: – Грифы, я вызываю.

Он с восторгом убедился в том, что старая формула ватаги оказывала и сейчас прежнее воздействие. Под радостный гомон грифов Рубен побледнел и опустился на стул.

– Кунчо! – крикнул Тобиас. – Меню! И океан пива. Гриф бросил вызов.

Они заказали бифштексы с кровью и еще дюжину пива. Тобиас поставил по три бутылки перед каждым из противников, а шесть оставил для прочих грифов. За едой они почти не разговаривали. Мигель запивал каждый кусок мяса и пытался казаться оживленным, но боязнь слишком быстро опьянеть возрастала по мере того, как пиво становилось с каждым глотком все горче и горче. Когда они опорожнили шесть бутылок, Кунчо уже убрал тарелки.

– Заказывай, – сказал Мигель Рубену.

– Еще по три на каждого.

После первого бокала новой партии Мигель почувствовал гул в ушах; голова его плавно кружилась, все пришло в движение.

– Схожу отолью, – сказал он.

– Сдаешься? – спросил Рубен.

– Я схожу отолью! – закричал Мигель. – Если хочешь, проси еще.

В туалете его вырвало. Он тщательно вымыл лицо, стараясь уничтожить все предательские следы. Часы на руке показывали половину пятого. Несмотря на тягучую дурноту, он был счастлив. Рубен уже ничего не сможет сделать. Он вернулся к остальным.

– Твое здоровье! – сказал Рубен, подымая стакан.

«Похоже, взбешен, – подумал Мигель. – Но он уже погорел».

– Попахивает блевотиной, – сказал Папуас. – Кому-то здесь крышка.

– Да я как стеклышко, – заверил его Мигель, стараясь подавить тошноту, не поддаваясь головокружению.

– Твое здоровье, – повторил Рубен.

Когда они справились с последней бутылкой, Мигелю казалось, что желудок налит свинцом; голоса доходили до его сознания сбивчивой путаницей звуков. Чья-то рука внезапно мелькнула перед его глазами, взяла за подбородок, заставила поднять голову. Лицо Рубена будто распухло. Он сидел взлохмаченный и злой.

– Сдаешься, сопляк?

Мигель разом поднялся и толкнул Рубена в грудь, но прежде чем стычка разгорелась, вмешался Зубрила.

– Грифы никогда не дерутся друг с другом, – сказал он, заставляя обоих сесть. – Оба пьяны. Конец. Голосуем.

Папуас, Франсиско и Тобиас неохотно проголосовали за ничью.

Они понимали, что Зубрила спас Мигеля от неминуемого поражения, но не решались заявить об этом.

– Вот я и выиграл, – заявил Рубен. – А этот фрукт даже говорить не может. Посмотрите-ка на него.

В самом деле; у Мигеля остекленели глаза, рот приоткрылся, струйка слюны тянулась с языка.

– Сиди уж, – бросил Зубрила. – Скажем прямо: по пиву ты не чемпион.

– По пиву ты не чемпион, – подчеркнул Папуас. – Ты чемпион только по плаванью, гроза бассейнов.

– Ты бы помолчал, – сказал Рубен. – Самого ведь гложет зависть.

– Да здравствует Эстер Уильямс[34]34
  Уильямс Эстер (р. 1932) – американская спортсменка-пловчиха, киноактриса.


[Закрыть] из Мирафлореса! – воскликнул Папуас.

– Отличный ты старик, а вот плавать не умеешь, – сказал Рубен. – Хочешь брать у меня уроки?

– Мы уже слышали, – подхватил Зубрила. – Ты победил на соревнованиях по плаванию, ты у нас чемпиончик, и все девчонки по тебе с ума сходят.

– Никакой он не чемпиончик, – с трудом выговорил Мигель. – Чистый блеф!

– Да ты уже готов, – сказал Рубен. – Хочешь, детка, я провожу тебя домой?

– Я не пьян, – заверил его Мигель. – А ты – чистый блеф!

– Ты кипятишься из-за Флоры, – сказал Рубен. – Просто подыхаешь от ревности. Думаешь, я не понимаю?

– Чистый блеф! – твердил Мигель. – Победу тебе приписали, и все потому, что твой отец – президент федерации. Это всем известно. Он смухлевал, чтобы тебя объявили победителем.

– По крайней мере, я плаваю лучше тебя, – сказал Рубен, – ты даже не умеешь плыть на волне.

– Ты плаваешь лучше? – спросил Мигель. – Ты – чистый блеф! Любой тебя обойдет.

– Любой, – поддержал Папуас. – Даже Мигель.

– Позвольте мне усмехнуться, – сказал Рубен.

– Позволяем, – сказал Тобиас. – Усмехайся на здоровье.

– Все вы такими бойкими стали, потому что сейчас зима, – сказал Рубен. – А не то я вызвал бы вас на пляж, и уж тогда я посмотрел бы, каковы в воде…

– Ты победил только из-за отца, – сказал Мигель. – Ты – чистый блеф! Когда захочешь поплавать со мной, только скажи. На пляже, у террас, где угодно.

– На пляже, – предложил Рубен. – И немедля.

– Чистый блеф, – твердил Мигель.

Лицо Рубена внезапно оживилось, его взгляд, до того угрюмый, стал вызывающим.

– Давай поспорим, кто первый доплывет до волнореза.

– Чистый блеф, – твердил Мигель.

– Если ты победишь, – сказал Рубен удовлетворенно, – обещаю тебе: не трону Флору. А если выиграю – катись в другую сторону, и под музыку!

– Да ты что воображаешь? – забормотал Мигель. – Сукин ты сын, что ты воображаешь?

– Грифы! – воскликнул Рубен, вытянув вверх руки. – Я вызываю.

– Мигель сейчас не в форме, – заметил Зубрила. – Лучше разыграйте Флору в орла и решку.

– А ты чего лезешь, – оборвал Мигель. – Принято. Пошли на пляж.

– Вы сдурели, – сказал Франсиско. – Я не пойду на пляж в такую холодину. Давайте другое пари.

– Он согласился, – сказал Рубен. – Пошли.

– Когда гриф бросает вызов, все помалкивают в тряпочку, – сказал Папуас. – Пошли на пляж. И если они раздумают лезть в воду, мы их просто сбросим.

– Оба они пьяны, – возразил Зубрила. – Вызов не считается.

– Хватит, Зубрила! – заорал Мигель. – Я уже взрослый, могу обойтись без няньки.

– Валяй, – сказал Зубрила, пожав плечами. – Тебе же хуже.

Они вышли на улицу. Их встретил тихий серый день. Мигель глубоко вдыхал свежий воздух, ему стало лучше. Впереди шли Франсиско, Папуас и Рубен. Позади – он и Зубрила. На авениде Грау[35]35
  Авенида Грау – Мигель Грау (1834–1879) – перуанский морской офицер, капитан корабля, погибший во время войны с Чили.


[Закрыть] прохожих было мало; чаще попадались служанки в крикливых нарядах, отпущенные на воскресенье. Какие-то сомнительные личности с жирно напомаженными волосами шныряли вокруг, алчно разглядывая их; женщины смеялись, поблескивая золотыми зубами. Грифы ни на кого не обращали внимания. Они быстро шли вперед, захватываемые возбуждением.

– Ты что, уже отошел? – спросил Зубрила.

– Да, – ответил Мигель. – На воздухе легче.

На углу авениды Пардо они свернули. Наподобие марширующего взвода, они шагали под фикусами, могучие корни которых местами вздымали плиты тротуара, а местами, словно когти, прорывались на поверхность. Спускаясь по авениде Диагональ, они встретили двух девушек. Рубен церемонно поклонился.

– Привет, Рубен, – пропели те дуэтом.

Тобиас передразнил их, пропищав:

– Привет, Рубен, великий, несравненный.

Авенида Диагональ упирается в неглубокий овраг, который рассекает улицу на две части: отсюда в одну сторону простерся Малекон – набережная, асфальтированная и роскошная; в другую – уходит дорога, огибающая холм и полого спускающаяся к морю. Дорогу так и называли – Спуск на пляж; ровная мостовая до блеска отполирована шинами автомобилей и ногами купальщиков, лето за летом проходящих здесь.

– А ну, разогреемся, чемпионы! – крикнул Папуас, пускаясь бегом.

Остальные помчались за ним. Они бежали против ветра с моря, несшего с собой туманную дымку, целиком отдавшись волнующей радости бега; воздух врывался в уши, в рот и в нос, проникал в легкие, очищая их, и по всему телу разливалась свежесть, а склон становился все круче, и ноги повиновались лишь одной неведомой силе, как бы исходившей из глубин земных. На языке уже ощущалась соль. Размахивая руками, грифы во всю прыть сбежали по спуску и вылетели на полукруглую платформу, идущую по крыше здания с кабинами. Метрах в пятидесяти от берега море утопало в густой завесе тумана, казалось, готового поглотить крутой склон и высокие темные скалы, окружающие залив.

– Давайте вернемся, – предложил Франсиско. – Что-то холодно.

По краю платформы тянется ограда, кое-где в пятнах мха. В одном месте она прерывается, и здесь начинается лестница, почти вертикально спускающаяся на пляж. Стоя у лестницы, грифы смотрели вниз на узенькую полоску чистой воды, выделявшуюся за мутной, бурливой поверхностью, где пена прибоя смешивалась с туманом.

– Я уйду, если этот тип сдастся, – сказал Рубен.

– Кто сдастся? – отозвался Мигель. – С чего ты взял?

Рубен чуть не слетел с лестницы, прыгая через три ступени, на бегу расстегивая рубашку.

– Рубен! – закричал Зубрила. – Рехнулся? Вернись!

Но Мигель и другие уже спускались к морю, и Зубрила последовал за ними.

От террасы длинного узкого здания с кабинами, прижавшегося к холму, до косой линии моря лежала наклонная полоса серых и бурых каменных плит, где летом люди обычно загорали. Маленький пляж кишел с утра до вечерних сумерек. Теперь эту полосу залило водой, и не было вокруг ни разноцветных зонтиков, ни гибких загорелых девушек, не раздавались пронзительные голоса детей и женщин, когда волна успевала догнать их, прежде чем откатиться назад, с грохотом волоча за собой камни и гальку; сейчас не оставалось ни кусочка пляжа – вода доходила даже до мрачных колонн, поддерживающих здание, а в момент отлива едва приоткрывались деревянные ступени и незаметные опоры, разукрашенные известковыми наростами и водорослями.

– Волнореза не видно, – сказал Рубен. – Как быть?

Они стояли в левой галерее, в женском секторе; лица у них были серьезные, деловые.

– Подождите до завтра, – предложил Зубрила. – К полудню прояснится. Тогда мы сможем судить.

– Ну нет, раз уж мы пришли, пусть плывут сейчас, – сказал Папуас. Сами себя будут судить.

– Я согласен, – сказал Рубен и повернулся к Мигелю: – А ты?

– Я тоже.

Когда они разделись, Тобиас пошутил насчет голубых вен, просвечивающих на животе Мигеля. Они спустились к воде. Деревянные ступени, уже несколько месяцев непрерывно омываемые водой, были гладкими и очень скользкими. Ухватившись за деревянные перила, чтобы не упасть, Мигель почувствовал, как дрожь пробежала от босых ступней до затылка. Он подумал, что в какой-то степени туман и холод работают на него, успех зависит теперь не от мастерства, а прежде всего от выдержки, вон у Рубена кожа тоже покраснела и покрылась бесчисленными мельчайшими пупырышками. Стройное тело Рубена наклонилось и замерло: он ожидал, когда откатит одна волна и подойдет следующая, и она шла плавно, не спеша, выбрасывая впереди себя стаю пенных брызг. Когда гребень волны был метрах в двух от лестницы, Рубен прыгнул волосы взметнулись, руки вытянуты, точно копья; не опуская головы, не сгибая ног, тело его разрезало воздух и сразу вошло в воду, на мгновение погрузилось, а потом, использовав накат, скользнуло вперед; его руки мелькали над кипящей водой и уходили вниз, ноги чертили быстрый четкий след. Мигель в свою очередь спустился еще на ступеньку и подождал волну. Он знал, что здесь неглубоко и надо прыгать почти горизонтально, напрягшись, не шевеля ни одним мускулом, иначе расшибешься о камни. Он закрыл глаза, прыгнул – дна, правда, не достал, но тело его, ото лба до коленей, плашмя ударилось о воду; он ощутил жгучую боль, однако изо всех сил взмахивал руками, стараясь вернуть телу тепло, разом отнятое водой. Он находился в той странной прибрежной части бухты Мирафлореса, где встречаются прилив и отлив, возникают водовороты и встречные течения, а последнее лето как будто так давно миновало, что Мигель уже забыл, как справляться с прибоем, забыл, что надо расслаблять тело и покорно отдаваться течениям, а работать руками следует лишь тогда, когда преодолеваешь волну и лежишь на гребне, этом жидком утюге, покрытом пеной и проходящим над течениями. Ему не пришло в голову, что надо выносить терпеливо и даже с неким злорадством первую встречу с бешеным прибрежным морем, которое тянет вглубь за ноги и за руки, которое заливает рот и глаза; что не надо сопротивляться, лучше подражать пробке; нужно набирать воздух всякий раз, когда волна приближается, и нырять – неглубоко, если она рассыпалась вдали и теперь идет беззлобно, или до самого дна, если она обрушится поблизости, – а затем уцепиться за какой-нибудь камень и внимательно слушать ее глухой грохот, чтобы затем сразу вынырнуть и продолжать плыть вперед, притворяясь беспечным, ритмично взмахивая руками до встречи с новым препятствием, а тогда снова расслабиться, не бороться с водоворотами, вращаясь в медленной спирали, и, выбрав подходящий момент, одним взмахом руки вырваться из нее. Как-то внезапно открылась спокойная поверхность, колеблемая безобидными перекатами; вода здесь прозрачна, лишь кое-где мутно темнеют подводные камни.

Преодолев зону волнения, Мигель в изнеможении остановился и глотнул воздух. Недалеко он увидел Рубена, который смотрел на него. Волосы его челкой прилипли ко лбу, зубы стиснуты.

– Ну, начали?

– Начали.

Через несколько минут Мигель почувствовал, как холод, ненадолго пропавший, снова овладевает им, и он забил ногами – как раз на ноги, особенно на икры, вода действует сильнее всего, сначала лишая их чувствительности, а затем сковывая. Он плыл, держа лицо в воде, и с каждым взмахом правой руки поворачивал голову, чтобы выдохнуть запас воздуха и вдохнуть новый, и потом снова погружал лоб и подбородок в воду, слегка, чтобы не тормозить свое продвижение, а, наоборот, рассекать волны, словно нос корабля, и облегчить скольжение. С каждым взмахом он одним глазом видел Рубена, который плыл ровно, без напряжения, теперь не поднимая пены, с легкостью и изяществом парящей чайки. Мигель старался не думать о Рубене, о море, о волнорезе (который, наверное, был еще далеко, поскольку вода здесь чистая, спокойная, тихо вздымавшаяся от рождавшихся волн); он хотел видеть перед собой только лицо Флоры, пушок на ее руках, который в солнечные дни искрился, будто крохотный лес золотых нитей. Но теперь уже не мог подумать о девочке без того, чтобы тут же перед его глазами не вставал другой образ, неясный, ревущий, неизбежный, он обрушивался на Флору и стирал ее, – образ разъяренной водяной горы, не обязательно у волнореза, до которого он доплыл однажды, два лета назад, и возле которого взлетали высокие волны с зеленовато-черной пеной, – примерно в этом месте кончались камни и начиналось илистое дно, волны поднимали ил на водную поверхность и перемешивали с водорослями, меняя цвет моря, а скорее всего океана, приводимого в движение внутренними катаклизмами, где рождаются гигантские волны, способные накрыть целое судно и перевернуть его с неправдоподобной быстротой, рассеивая по воздуху пассажиров, лодки, мачты, паруса, буи, матросов, иллюминаторы и флаги.

Он перестал плыть – его тело погрузилось, встав в воде вертикально. Он поднял голову и увидел Рубена, который уходил от него. Он захотел окликнуть его под каким-либо предлогом, сказать ему, например: «Почему бы нам не отдохнуть минутку», но не сделал этого. Весь холод в его теле, казалось, сконцентрировался в икрах; все мускулы сведены, кожа натянута, сердце дико колотится. Он лихорадочно забил ногами. Теперь он находился в центре круга темной воды, окруженного стеной тумана. Он попытался разглядеть берег, по крайней мере очертания скал, но обманчивая пелена, расступавшаяся, когда он двигался, была неумолимой. Виднелось только небольшое пространство темно-зеленой воды, а над водой вздымалась завеса облаков. Ему вдруг стало страшно. Пронзила мысль о выпитом пиве: «Вот почему я ослабел». Ему показалось, что его руки и ноги внезапно отнялись. Он решил вернуться, но, сделав несколько взмахов в сторону берега, повернул и поплыл вперед. «Не доплыву я один до берега, – говорил он себе, – лучше быть ближе к Рубену, если выдохнусь, я скажу: „Ты выиграл, только давай вернемся“. Теперь он плыл без какого-либо стиля, колотя воду непослушными руками, подняв голову и не спуская глаз с уверенной фигуры, мелькавшей впереди.

От волнения и усилий ноги как будто ожили – вернулось немного тепла. Расстояние, отделявшее от Рубена, сократилось, и это его успокоило. Нагнав Рубена, он вытянул руку и дотронулся до его ноги. Рубен тут же перестал плыть. Глаза у Рубена красные, рот приоткрыт.

– Думаю, что мы сбились, – сказал Мигель. – Похоже, плывем вдоль берега.

Его зубы стучали, но голос звучал спокойно. Рубен огляделся. Мигель пристально следил за ним.

– Берега уже не видно, – сказал Рубен.

– Давно не видно, – откликнулся Мигель. – Сильный туман.

– Мы не сбились, – сказал Рубен. – Смотри, уже пена…

Действительно, до них докатывались валы, украшенные каймой пены, которая растворялась и неожиданно возникала вновь. Они молча переглянулись.

– Значит, мы близко от волнореза, – произнес Мигель.

– Да. Быстро доплыли.

– Никогда не видел такого тумана.

– Ты очень устал? – спросил Рубен.

– Я? Ты спятил. Поплыли дальше.

Мигель немедленно пожалел о вырвавшихся словах, но уже было поздно, Рубен сказал:

– Хорошо, поплыли.

Он сделал двадцать взмахов, прежде чем признался себе, что больше не может: вперед почти не продвигался, правая нога не шевелилась от холода, руки стали неуклюжими и тяжелыми. Задыхаясь, он крикнул: „Рубен!“ Тот плыл впереди. „Рубен, Рубен!“ Он повернул и поплыл к берегу, точнее, в отчаянии забил по воде и вдруг понял, что подсознательно взывает к Богу, умоляя о спасении; теперь он будет хорошим, будет слушаться родителей, всегда будет ходить к воскресной мессе – и тут же вспомнил, что говорил грифам, будто побывал на мессе лишь затем, чтобы повидать девочку… Да, сейчас он знал наверняка, что Бог накажет его, потопив в этой мутной воде, которую он, захлебываясь, колотил, в воде, где его ожидала мучительная смерть, а потом, может быть, ад… Еле-еле шевеля губами, он молил Бога, чтобы тот был добр к нему, ведь он такой молодой; он клялся, что пойдет в семинарию, если спасется, но тут же, испугавшись, поправился и пообещал, что, вместо того чтобы стать священником, он сделает пожертвования и разные другие добрые дела, хотя, пожалуй, колебания и торг в такую критическую минуту могут оказаться роковыми. Совсем рядом послышался безумный голос Рубена; повернув голову, он увидел его метрах в десяти от себя – половина лица в воде, машет рукой, умоляет:

– Мигель, родной, погоди, не уплывай, я тону.

Он оцепенел от изумления, остановился, и в то же мгновение отчаяние Рубена словно сожгло его собственное отчаянье – к нему как будто бы стало возвращаться самообладание, даже ноги начали шевелиться.

– У меня спазмы в желудке, – всхлипывал Рубен, – я больше не могу. Спаси меня, все, что хочешь, только не оставляй, братишка.

Мигель было поплыл к Рубену, но, очутившись рядом, вспомнил, что обычно утопающие клещами вцепляются в своих спасителей и идут ко дну вместе с ними; тут же он отплыл в сторону. Крики пугали его, мелькнула мысль: если Рубен утонет, он тоже не доберется до берега, – и он вернулся. В двух метрах от Рубена, этого мягкого, бесформенного тела, которое то уходило под воду, то всплывало вновь, он закричал: