Текст книги "Избранное"

Автор книги: Марио Ригони Стерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Из избы навстречу нам выходит майор, командир батальона.

– Идите в избы, отогрейтесь и передохните, – говорит он нам. – Остальные роты давно уже расквартированы. Где вы плутали в такую ночь? Входите в избы, – повторяет он. Может, ему кажется, что он обращается к теням, потому что мы стоим неподвижно, словно мулы, от которых валит на морозе пар.

– Отогрейтесь в тепле и отдохните, – говорит нам капитан. – Через несколько часов снова в путь. – Разместите взводы по избам, – приказывает он офицерам и мне, – и велите всем почистить оружие.

Опорный пункт наши отделения покидали в полном составе. Сейчас, оглядевшись, я сразу заметил, что многих солдат не хватает. Одни, верно, заплутались в метели, другие остались по дороге в избах, третьи, едва мы сюда прибыли, разбрелись по домам. Но никто и не пытался проверить, скольких и кого не хватает. Оставшиеся уходят группками в поисках свободных изб. На улице остаюсь я один, хожу по улицам, не зная, куда направиться. Почему я не пошел вместе с солдатами моего взвода? Или со своим отделением? Сам не знаю. Наконец стучу в дверь первой попавшейся избы, потом в другую. Но меня либо посылают к черту, либо вообще не открывают. Большую часть изб заняли солдаты и офицеры автодивизиона, санитарной и вспомогательной служб. Мне тоже хочется поспать немного в тепле, почему вы меня не впускаете? Разве я не такой же человек, как вы? Нет, я не такой же, как они. Я стою один на дороге и оглядываюсь вокруг. Ко мне подходит старик и показывает за цепочкой изб земляной холм в огороде. Из земли торчит труба, а из трубы валит дым. Старик знаком показывает, что я могу туда пойти и спуститься вниз. Холмик земли оказывается противовоздушным убежищем. На уровне земли – два застекленных окна, вниз ведет лестница. Спускаюсь, стучусь в дверь. Пытаюсь ее открыть, но она заперта изнутри. Кто–то наконец отпирает, вижу: итальянский солдат.

– Нас и так уже трое, – говорит он, – да еще целая русская семья. – И вновь захлопывает дверь.

Стучусь снова.

– Впустите меня, – прошу, – я побуду–то недолго, только немного посплю, засиживаться не буду.

Но дверь остается закрытой. Опять стучу, на пороге появляется русская женщина и знаком предлагает мне войти. До чего же внутри тепло! Как в берлоге моего опорного пункта или в хлеву, с той лишь разницей, что здесь живет русская женщина с тремя детьми, да еще нашли себе приют трое наших дезертиров. Правда, в домике сейчас лишь один из них – двое где–то пропадают. Третий дезертир смотрит на меня злобно. Женщина помогает мне снять шинель. Должно быть, у меня жалкий вид, иначе с чего бы женщине глядеть на меня глазами, полными слез.

Но сам я сейчас уже не способен жалеть ни себя, ни других. Дезертир, который глядит на меня из своего угла, увидев на рукавах сержантские нашивки, сразу же завел разговор о войне. Черт побери! А если бы я был просто погонщик мулов? Рядовой стрелок? Мул? Муравей? Не отвечая на его вопросы, стягиваю также каску и вязаную шапку. Мне кажется, будто я остался голым. Достаю из карманов ручные гранаты и кладу их в каску, снимаю подсумки, обручем сдавившие живот. В кармане куртки нахожу горсть кофейных зерен, перемешанных со снегом, и начинаю размалывать их штыком в крышке котелка. Женщина смеется, дезертир молча глядит на меня. Женщина ставит греть воду и поднимает ребятишек, которые глазеют на меня, лежа на подушках. Затем берет подушки, укладывает их на высокий такой настил и закидывает туда еще и одеяло. Мое она вешает сушить у печи. Жестом предлагает мне влезть на настил. Я сажусь на него, свешиваю вниз ноги и наконец произношу:

– Спасиба.

Женщина и детишки улыбаются мне. Дезертир по–прежнему молча меня разглядывает. Вынимаю из ранца варенье, которое мне дал Адриано – ничего другого у меня нет, – и начинаю есть. Хочу угостить вареньем и детишек, но женщина не дает.

– Кушай, – говорит она вполголоса с доброй улыбкой, – кушай.

Когда вода закипела, женщина сварила мне кофе. Впервые за много дней я пью горячий кофе. Затем поудобнее устраиваюсь на настиле, кладу рядом карабин и каску с ручными гранатами.

– Сегодня утром сюда прорвались русские танки, – говорит дезертир.

– А ты что здесь делаешь? – спрашиваю я. – Чего ждешь? Почему ты не со своим отрядом?

Он ничего не отвечает. На улице холодище, за селом бескрайняя степь, ветер, снег и пустота, а тут тепло, и он вместе со своими двумя товарищами и этой русской женщиной сидит себе спокойно.

– Услышишь стрельбу, разбуди меня, – говорю я ему.

На полочке у желтой кирпичной стены стоит старенький будильник. Я знаками объясняю женщине, чтобы она меня разбудила, когда маленькая стрелка дойдет до цифры два. К этому времени я должен вернуться в роту. Сейчас одиннадцать, значит, посплю целых три часа. И я валюсь на подушки в ботинках и в мундире. Но почему же я никак не могу уснуть? Почему беспокоюсь о моих солдатах, которые спят в теплых избах? Почему прислушиваюсь, не началась ли в деревне пальба? Почему не приходит сон? Я столько дней не спал! Вернулись двое других дезертиров, и я слышу, как они переговариваются, слышу, как заплакал ребенок, и неотрывно смотрю на желтую глиняную стену. Опорный пункт, сотни километров пешком, мои товарищи, убитые русские солдаты на реке, «катюша», мои односельчане, лейтенант Мошиони, ручные гранаты, русская женщина, мулы, вши, карабин. Неужели еще есть на свете зеленая трава, кусты? А потом наваливается сон, Я сплю, сплю. Без всяких сновидений, как камень под водой.

Русская женщина разбудила меня позже двух – дала мне поспать лишних полчаса. Я торопливо привязал одеяло к ранцу, снова положил в карман гранаты и натянул на голову каску. Когда я собрался выйти, женщина протянула мне чашку теплого молока. Такое молоко у нас летом пьют в пастушьих хижинах, а зимой, в январские вечера, им запивают поленту. Не сухари и консервы, не замерзший бульон, не одеревеневшие булки, не остекленевшее от холода вино. Молоко! Нет, это уже не война в России, а пахнущие парным молоком коровы, цветущие пастбища, окруженные елями, теплые кухни домов в зимние дни, когда женщины вяжут, а мужчины курят трубки и рассказывают всякие истории. Чашка с молоком дымится в моих руках, приятный запах проникает прямо в кровь. Пью. Возвращаю пустую чашку женщине и говорю ей:

– Спасиба. – Потом обращаюсь к трем дезертирам: – А вы не идете?

– Куда ж тут идти? – отвечает один. – Русские нас окружили, а здесь тепло.

– Вижу, – отвечаю я. – Ну а я иду. Привет вам всем и желаю удачи.

И выхожу на улицу. В деревне переполох, так бывает, когда лесной муравейник разворошат палкой. Ребятишки, женщины, маленькие дети, старики входят в избы с мешками и узлами, почти доверху наполненными всяким добром, и тут же выбегают, уже с пустыми мешками под мышкой. Они смело забираются в горящие склады и выносят оттуда все, что смогли спасти от огня. По улицам бесцельно носятся взад и вперед сани, мулы, грузовики, легковые машины. Несколько немецких танков легко проложили себе путь в этой неразберихе. Над деревней стелется желтый, горький дым, облаком окутывая дома. Небо серое, избы серые, истоптанный снег тоже серый.

Во рту еще оставался вкус молока, но мысленно я снова был в дороге. Теперь я шел домой. А там будь что будет.

Засунув руки в карманы, я наблюдал за происходящим и чувствовал себя совсем одиноким. Проходя мимо одного здания, скорее всего школы, я увидел два свисающих вниз флага – итальянский и Международного Красного Креста. Последний был такой большой, что почти касался земли. Внезапно мне стало грустно. Я представил себе опустевшую деревню и догорающие склады, крестьян в избах, брошенных мулов, жующих черные капустные кочерыжки. Потом представил себе появление русских. В село с грохотом въезжают танки, а мулы лишь слегка поводят ушами, не переставая жевать. Наши раненые смотрят в окна госпиталя. Все вокруг серо, и над обезлюдевшей дорогой свисают два флага.

А пока из госпиталя выбегали раненые, способные ходить, и пытались уцепиться за борт несущихся мимо грузовиков или за сани.

Мне не удалось отыскать ни одного солдата моей роты и даже моего батальона. Может, они уже все ушли. Я увидел солдата из батальона «Червино», который, как и я, шел один. Окликнул его, и дальше мы пошли уже вместе. Спросил у него о судьбе знакомых солдат и офицеров, ведь я вместе с ними участвовал в боях прошлой зимой.

– Как там сержант Кьенали?

– Погиб.

– А лейтенант Сакки?

– Погиб.

Из всего батальона «Червино» уцелело лишь человек десять, а может, и того меньше.

Мы шли по селу мимо догорающих складов. Позже я узнал, что альпийские стрелки, попавшие в село с передовой, ворвались в брошенные склады. Солдаты продовольственного снабжения сказали им:

– Берите все, что хотите.

Альпийские стрелки нашли на складах шоколад, коньяк, вино, варенье, сыр. Они простреливали бочки с коньяком и подставляли фляги. После стольких жестоких испытаний им наконец–то дали выпить и поесть вволю, да еще поспать. Многие так и не проснулись – сгорели или замерзли. Другие, проснувшись, увидели наставленные на них дула русских автоматов. Но кое–кому все же удалось удрать, догнать нас и рассказать о случившемся.

Уже на самом краю села во всей этой неразберихе мне удалось отыскать солдат моей роты. Я нагнал их. В балке, за которой расстилалась бескрайняя степь, громоздились сани, легковые машины. Опрокинувшиеся грузовики валялись на дне балки, а рядом кричали, чертыхались, взывали о помощи, пытались проложить себе дорогу тыловые крысы. Я ощутил недобрую радость при виде перевернутых неподвижных грузовиков – вспомнил, как летом, когда мы совершали изматывающие ночные марши, мимо нас проезжали автоколонны и дорожная шоколадного цвета пыль смешивалась с нашим потом. Мы шли, сгибаясь под тяжестью ранцев, эта пыль набивалась в рот, и потом мы неделями отхаркивали желтую мокроту.

А офицеры и солдаты вспомогательных служб, каптенармусы и тыловые саперы стояли по краям дороги, смотрели, как мы шагаем, и смеялись. Да, черт побери, смеялись! Вот теперь и им придется побегать. Да еще как! Если они хотят попасть живыми домой, придется им хорошенько пробежаться. Об этом я думал, глядя, как они суетятся у машин, груженных бесполезными бумагами и багажом офицеров. За спиной у нас взлетали ввысь языки пламени, а грохот канонады становился все явственнее. Ну, тыловые крысы, блаженные денечки кончились, настало и для вас время бросить теплые избы, женщин, пишущие машинки. Теперь – чтоб вам пусто было – вы научитесь стрелять из винтовки. Если хотите, присоединяйтесь к нам. Ну а мы войной сыты по горло.

Мысли об этом придавали мне сил, и я решительно топал по снегу. Шел быстро, обгоняя тех, кто плелся по дороге. Вместе со своими солдатами одолел балку и настиг колонну, которая огромной черной буквой S змеилась по белой, заснеженной степи и исчезала вдалеке, за холмом. Мне казалось невероятным, что в России столько наших солдат и что они вытянулись сейчас в такую длинную колонну. Сколько же было таких опорных пунктов, как наш?

Вместе они образовали длиннющую колонну, которая потом еще долго стояла у меня перед глазами и осталась в памяти навсегда.

Двигалась она медленно, слишком медленно, и я вместе с группкой солдат вновь зашагал по обочине, стараясь попасть в голову колонны. Мы несли два ручных пулемета, боеприпасы к ним и запас продуктов. Под тяжестью груза мы проваливались в снег, но все же шли куда быстрее колонны. Лямки ранцев резали нам плечи. Антонелли, как всегда, матерился, а Тоурн то и дело поглядывал на меня, словно желая спросить: «Будет этому когда–нибудь конец?» Несколько прибившихся к нам солдат из отделения Морески старались держаться сзади, чтобы их не заставили нести пулемет. Антонелли обрушивал на них отборные ругательства веронского «дна». Нередко нам попадались лежавшие ничком на снегу люди – они в полузабытьи, не шевелясь глядели, как мы проходим мимо. У обочины дороги стоял офицер в сапогах со шпорами и бешено ругался. Он был пьян, и его качало из стороны в сторону. Внезапно он валился на снег, снова подымался, начинал что–то кричать и опять падал. Рядом с ним был солдат, который пытался его поддержать и даже тащить дальше. Наконец оба укрылись в одиноко торчащем посреди степи сарае. Еще дальше мне попались остальные солдаты нашей роты, а потом мы догнали и четырех солдат моего взвода, среди них Туррини и Бозио. Нам удалось раздобыть маленькие сани, на которые мы погрузили станковый пулемет и три ящика патронов. Понемногу я сумел выудить из колонны и собрать вместе почти весь мой взвод. Всякий раз, когда к нашей уже довольно большой группе присоединялись еще несколько человек, мы дружно радовались. Окликали друг друга, смеялись и шутили над нашей невеселой судьбой. Те, кто шли в колонне, поднимали глаза, бросали на нас взгляд и снова опускали голову.

– Надо держаться вместе и шагать бодро, – повторял я своим.

Наступила ночь, и мы добрались до маленькой степной деревушки. Не помню уж, какого это было числа, но помню, что было адски холодно и голодно. В деревушке мы соединились с остальными взводами и ротами нашего батальона. Тут почти все были земляками и переговаривались на брешианском диалекте. Майор Бракки – тоже.

– Смелей, ребятки, держитесь.

Майор Бракки… На голове шляпа с пером, на ногах грубые ботинки, во рту сигарета, на рукавах шинели знаки отличия, голубые глаза, твердая поступь и голос, вселявший в нас уверенность.

– Смелее, ребятки, на пасху полакомимся дома козлятиной. – Он окликал то одного, то другого и каждому улыбался. – Эй, Бородатый, – он звал меня Бородатый либо Старик, – что–то ты похудел и пообносился. Тебе бы макарон и литр красного.

– Да, не помешало бы, – согласился я. – Можно даже два литра. Да и вы, наверно, не отказались бы.

– Господин майор, – подал голос Бодей, – вас надо на гауптвахту посадить. На шинели пуговицы не хватает, и перо на шляпе криво сидит.

– А пошел бы ты… – ответил майор Бракки.

Он шутил, смеялся, когда говорил с нами, но временами мрачнел, и веселые искорки в глазах гасли. А я думал: «До пасхи еще далеко, только рождество миновало. А до дома ох сколько еще километров надо протопать!»

Ночь была морозная; стоя по колено в снегу, мы ждали дальнейших приказов. Я видел, что капитан валится с ног от усталости. Лейтенант Ченчи, закутавшись в одеяло, курил одну сигарету за другой и беспрерывно ругался. Когда он затягивался, его ладонь освещалась в темноте, как кошачий глаз. Поговорит немного с кем–нибудь из альпийских стрелков, а потом выругается своим мягким, приятным, изысканно вежливым голосом. Наконец он подошел ко мне:

– Как дела, старик?

– Хорошо, – ответил я, – все хорошо. Только вот холодновато малость. – Да, холодно было не на шутку!

Вокруг царила сумятица: можно было услышать немецкую, венгерскую речь и все диалекты нашего полуострова. Неподалеку горели избы и склады, и розоватые блики плясали на снегу до самой окраины, за которой начиналась степь. А внизу горела деревня, где мы проходили днем. Время от времени раздавался грохот и тарахтенье моторов, но мне казалось, что за розовым заревом ничего нет. Там был конец света. Черт побери! Нам придется опять идти во тьму, за этот предел. Ботинки наши совсем задубели, снег был сухим, как песок, а звезды казались острыми шпорами, сдирающими с тебя кожу. В деревне не осталось никого – даже скота. Лишь где–то далеко, в темноте лаяли собаки. Наши мулы были с нами, грустно опустив уши, они грезили о горных тропах и о нежной траве альпийских пастбищ. Из ноздрей у них валил пар, их шерсть, покрытая инеем, никогда еще так не блестела. А еще с нами были вши – наши верные вши, им–то все было нипочем, и они забирались в самые теплые уголки. «Вот если я погибну, что станется с моими вшами? – думал я. Умрут ли они, когда кровь в моих венах остекленеет, или доживут до весны?» Еще на опорном пункте мы вывешивали майки на сорокоградусный мороз, а двое суток спустя, прокалив их в печке, натягивали на себя, и вши тут же оживали. Они были крепкие, выносливые, эти вши.

– Ригони, хочешь сигарету? – предложил Ченчи.

Я закурил: хоть немного теплым дымом подышу.

– Тронемся мы наконец или нет? Чего мы здесь торчим?! – возмутился Антонелли. И зло выругался.

По рассказам тех, которые добрались сюда первыми, здесь побывали русские танки и навели всеобщую панику. Но теперь тут скопилось немало войск: венгерская дивизия, немецкий бронетанковый корпус, дивизия «Виченца», остатки дивизии «Джулия», дивизия «Кунэенсе», уцелевшие части нашей дивизии «Тридентина», да еще вспомогательные службы: автодивизионы, саперные, инженерные, санитарные части и обоз. Почти все солдаты и офицеры вспомогательных служб уже побросали оружие и заранее считают себя военнопленными. Я же уверен и внушаю это своим, что пленным станешь только тогда, когда русский солдат наставит на тебя винтовку и отведет в тыл.

– Сержант, вернемся мы домой?

Это ко мне подошел Джуанин.

– Конечно, вернемся, Джуанин, – отвечаю я. – Но ты сейчас не о доме думай, а о том, как бы не отморозить ноги. Попрыгай по снегу.

Наконец вернулся майор Бракки с долгожданным приказом. Мы снова потащились по степи, но наш батальон опять в хвосте колонны.

– Нас поставили в арьергард, – сказал лейтенант Пендоли.

– Только нас и ставят, – возмущаемся мы (то же самое говорили и солдаты батальона «Тирано»).

– «Вестоне», вперед, в обход колонны, – отдает приказ Бракки.

Мы шагаем по глубокому снегу. То и дело ударяешься головой о каску идущего впереди, и постоянно приходится бегом догонять основную группу. Избы и склады все еще горят, отовсюду слышатся команды на немецком языке. Мы проходим мимо огромных танков, работают моторы – верно, чтобы они не замерзли при такой стуже. Ступая по снегу, я ударил ногой какую–то банку, нагнулся и поднял ее. Банка была наполовину заполнена чем–то, и в зареве пожара я разглядел, что это нечто съедобное: не снимая перчаток, сунул руку: да это же манна небесная – джем. Я принялся облизывать перчатку и усы. Ел на ходу, потом отдал банку идущим рядом.

Не знаю, сколько мы шли и как долго. Каждый шаг казался километром, каждый миг – часом. У этого марша словно не было ни цели, ни конца. Но вот мы увидели несколько одиноко стоящих изб. Я разместил свой взвод в каменном доме: прежде это была, наверно, школа или дом старосты. Там уже обосновались солдаты автодивизиона. Они как вши – устраиваются в самых теплых местечках. Горит огонь, в избе тепло, а на полу даже постелена солома. До чего же приятно плюхнуться на солому, снять каску, подложить ранец под голову и лежать в тепле, прижавшись друг к другу. Наконец–то мы можем закрыть глаза и уснуть.

Но кто это зовет меня с улицы? Убирайтесь к черту, дайте поспать.

Кто–то открывает дверь и вызывает меня:

– Тебя к капитану.

Внутри все огнем горит. Я поднимаюсь. Мои товарищи уже заснули и громко храпят. Мне приходится перешагивать через их ноги. Спящие хрипло ругаются спросонок, открывают глаза, поворачиваются на другой бок и тут же снова проваливаются в забытье. На улице холодно и тихо, связной исчез, в небе тьма–тьмущая звезд, как тогда, в сентябре. До чего же хороши были те сентябрьские ночи в полях подсолнуха и маков; сверху глядели теплые и добрые, как сама здешняя земля, осенние звезды. А теперь и не поймешь, то ли это ночной кошмар, то ли злой дух надо мной потешается: на улице ни души, а мне нужно отыскать капитана. Зачем я ему понадобился? Стучу в ближнюю избу, там его нет, потом в другие. Мне отвечают либо по–немецки: «Raus!» – либо на брешианском диалекте: «Пошел в…» Наконец добираюсь до стрелков нашей роты, они предлагают зайти погреться.

– Я ищу капитана, – говорю, – он не у вас?

Нет, у них его нету.

Я поискал капитана еще у венгерских улан, затем вышел на дорогу, ведущую в степь, и стал во весь голос его звать. Никакого ответа. Звездные зубья рвут мое тело на части, я чуть не плачу и проклинаю свою судьбу. В эту минуту я готов был убить первого попавшегося мне человека. В ярости топчу снег, скрежещу зубами, судорожно взмахиваю руками, горло сводит судорога. «Успокойся. Не сходи с ума! Успокойся! – говорю себе. – Возвращайся к своему взводу, отоспись. Кто знает, что ждет тебя завтра». Завтра! Но вдали уже занимается заря.

Я вспомнил рассветы на нашем опорном пункте, когда я возвращался в теплую берлогу и меня уже ждал кофе, вспомнил рассветы дома, до того как меня призвали, когда я ездил в лес за дровами и слышал глухариный ток или поднимался по тропке на луг со своим серым мулом. А она, наверно, спит сейчас на белоснежных простынях, спит в своем приморском городке, и с моря в комнату проникает первый луч солнца. Может, и мне зарыться сейчас в мягкий сугроб и заснуть? Возьми себя в руки, соберись и поищи избу, где твой взвод. Я сжимаю зубы, кулаки и пробираюсь по снегу. Наконец нахожу эту избу и валюсь на солому, в тепло, рядом с товарищами. Поспал я не больше часа, потом в дверь застучал лейтенант Ченчи и крикнул:

– Взвод, подъем. Поторопитесь, мы покидаем деревню. Ригони, подъем!

Слышу, как мои солдаты молча встают и сворачивают одеяла, Антонелли, как всегда, клянет все на чем свет стоит. Как хочется поспать, еще хоть немного. Нет, я больше не вынесу – либо сойду с ума, либо застрелюсь. Однако поднимаюсь, выхожу, собираю взвод, проверяю, кого не хватает. Подгоняю опаздывающих и опять возвращаюсь в строй. И уже не думаю ни о сне, ни о холоде. Проверяю, не осталось ли в избах оружие и боеприпасы. Пересчитываю солдат, проверяю, вычищены ли ручные пулеметы, не дадут ли осечек. И чувствую себя на удивление крепким: мускулы, нервы, кости. Никогда бы не поверил, что я способен выдержать такое. Мы проходим деревню от края до края. Почти вся рота уже на марше, мы опять последние. Обгоняем сани венгров и отряд горной артиллерии. Спустившись в неглубокую балку, догоняем наконец роту. А капитана все нет. Майор Бракки нервно прохаживается взад–вперед по снегу. Подзывает меня и велит разыскать капитана и роту, которой мы недосчитались.

– Поторопись, – говорит Бракки, – нам придется атаковать, чтобы выбраться из «мешка».

Я возвращаюсь назад прежней дорогой. И нахожу капитана. Он лежит в санях. Издали окликает меня.

– Ригони, земляк, меня здорово знобит, – говорит он. – Я хотел побыть подольше в избе. Что–то мне нехорошо. Где рота?

– Рота там, внизу, капитан, – отвечаю я и показываю рукой на балку. – Все ждут вас, майор меня послал.

Я стоял рядом с капитаном, его адъютантом и ездовым. Лицо у капитана было не веселое и с хитрецой, как прежде. С головой закутанный в одеяло и в глубоко надвинутой вязаной шапке, он вовсе не похож на контрабандиста из Вальстаньи.

– Отвезите меня к роте, – говорит капитан, – не оставляйте меня одного. Я все–таки ваш командир! Вы ведь не оставите меня одного, я же ваш командир! Меня знобит, – повторяет он.

– Ну что ж, двинулись, – говорю я.

Я встречаю и лейтенанта во главе одного из взводов потерявшейся роты.

– Рота скоро подойдет, – говорит он.

Но рота опоздала, и вместо нас в атаку пошли батальон «Верона» и один из батальонов пятого полка.

Доносятся выстрелы. Перестрелка становится все ожесточеннее. Слышны короткие очереди русских автоматов, наших станковых пулеметов, отрывистые винтовочные выстрелы, редкие взрывы мин и гранат. Должно быть, бой на склоне разгорелся жестокий. Меня всего трясет, кажется, пули прошивают мне насквозь душу, перехватывает дыхание. На сердце тоскливо, в глазах стоят слезы. А на склоне холма, где выстроились в ряд несколько изб, продолжается бой. Нам сказали, что нужно обязательно прорваться, потому что за холмом начинается дорога, по которой нам на помощь могут подойти немецкие бронетанковые части. Но русские не дают нам прорваться. Они стреляют, стреляют, стреляют; мне страшно, а вот если бы я тоже шел в атаку, то не боялся бы. Мне чудится, что каждый залп и каждый взрыв ранят меня. Мы готовы вступить в сражение, я был бы даже рад – тяжелее всего ждать в этой холодной балке, укрывшись за деревенскими избами. Прорвутся наши или всем нам пришел конец? Мои товарищи устали, то и дело кто–нибудь возвращается в деревню и начинает бродить между санями венгров. Венгерские солдаты спокойно и безучастно наблюдают за происходящим. В санях у них полно лярда, колбас, сахара, витаминных плиток, но нет ни оружия, ни боеприпасов. Альпийские стрелки, засунув руки в карманы, неторопливо, с равнодушным видом прохаживаются возле саней. Вернувшись к нам, извлекают из карманов куски лярда, а из–под шинелей – колбасу. Мы разожгли костер, стоим вокруг и поворачиваемся то спиной, то лицом, чтобы хорошенько обогреться. Мы переговариваемся, главная тема разговора – вино.

– Когда домой вернусь, первым делом искупаюсь в бочке вина, – говорит Антонелли.

– А я съем три фляги макарон, – добавляет Бодей. Он уже забыл, что дома едят из тарелок. – И выкурю сигару, длинную, как альпеншток.

Мескини, глядя в огонь, убежденно и вполне серьезно говорит:

– А я обопьюсь граппой и одним своим дыханием растоплю все снега России.

Но разговор все время обрывается – на холме не утихает пальба.

– Стреляют, черт возьми, – говорит Антонелли. – Тоурн! – обращается он к другу, хлопнув его по плечу. – Сейчас бы полбутылочки, а еще лучше бутылочку «Барберы» или «Гриньолина», а?!

Тоурн поднимает голову, его беличьи глаза загораются.

– Да было бы хоть что–нибудь выпить, – отзывается он.

Но здесь, в балке, черта с два найдешь. Спереди огонь тебя поджаривает, сзади снег подмораживает. Лейтенанты Ченчи и Пендоли объявляют сбор роты у саней – будет раздача еды. Это последний провиант, который поварам удалось сюда доставить. А я был уверен, что нам уж и ждать нечего. Мешки с булками подернулись ледяной корочкой и пахнут луком, мясом, консервами, кофе – словом, всеми поварскими запасами. На каждого по две булки, старые, черствые, мерзлые. Повара извлекли из саней круг сыра, тоже мерзлый. Лейтенант Ченчи начинает рубить его топориком, а я помогаю ему штыком разделить круг на куски по числу взводов. И еще есть коньяк. Когда повар вытаскивает бидоны, мы сразу узнаем характерный запах, начинаем принюхиваться, словно охотничьи собаки, а стоящие поодаль подходят ближе. Командиры отделений, подставляйте котелки! Сколько раз за четыре года службы я делил еду на порции: полный, по ручку, котелок – восемь порций вина, одна баклажка коньяку – норма на все отделение. Но в этот раз коньяку много, и его делит между взводами Ченчи. Мы вместе с командирами отделений получаем еду на свой взвод. Коньяк мы выпиваем у костра. Антонелли чертыхается, Тоурн поглаживает усы, Мескини довольно мычит. К нам подходит Ченчи.

– Держите, ребята, – говорит он и каждому дает по сигарете. Да, так еще жить можно!

Я знаю, что рядом с нами стоит батальон горных саперов, в котором служат мои земляки, и решаю их разыскать. Нахожу двоих – Старика и Ренцо. Они вернулись после боя, где были связными у полковника Синьорини. Едва я увидел их, устало бредущих по снегу, мне припомнилось, как в сентябре они приходили навестить меня на передовую. Моя берлога была так хорошо замаскирована на пшеничном поле, что они едва не провалились в нее вместе с мотоциклом, на котором приехали. Я из берлоги услышал лишь шум и подумал: «Кто бы это мог быть?» А это оказались они – мои земляки, приехали навестить и привезли мешок муки в подарок. В тот день у меня оказался бидончик вина – мои «накопления» за месяц. Мы встретились так, будто мы в родном селении: «Чао, Ренцо, чао, Старик». – «Марио! Марио!» А вот сейчас они возвращаются после боя понурые, еле ноги волочат.

– На этот раз нам не вернуться домой, Марио. Оставим здесь свою шкуру. Русские не дадут прорваться, – говорит Старик. И лицо у него грустное–грустное.

Кто знает, сколько наших погибло у него на глазах и какие страшные сообщения ему пришлось передать по радио. А вот Ренцо ничуть не изменился. Дай ему фьяску вина и послушать перепелку в овсе, он бы об окружении и думать забыл. А может, он и так о нем не думает.

– Держитесь, земляки, – говорю я. – Вот увидите, какой мы праздник закатим дома. Напьемся до чертиков и макарон наедимся от пуза! Будет и Шелли со своей губной гармоникой, и девушки, и граппа.

Но Старик улыбается вымученно, и глаза у него как–то подозрительно блестят. Спрашиваю о Рино. Они ничего не знают, и я отправляюсь на поиски. Нахожу врача – лейтенанта из их батальона, тот говорит, что видел Рино совсем недавно. Я обрадовался – значит, жив. Расспрашиваю о нем у его друзей.

– Только что был здесь, – отвечают они.

Зову его, но он не откликается. Встречаю Адриано и Дзанардини.

– Крепитесь, ребятки, прорвемся, – говорю я.

Потом возвращаюсь к своему взводу. За избой разжигаю костерок. Рядом оказывается Марко Далле Ногаре. Марко, который рад помочь любому и со всеми в дружбе. С ним и мне становится легче. В кармане шинели я нашел пакетик сухих овощей. Мы растопили снег во фляжке и бросили в кипящую воду зелень. Вместе принялись есть суп.

– Вот она, военная служба, Марко!

Мы оба повеселели, вспоминаем, как в Албании вдвоем осушили бутылку «Куммеля». Потом Марко возвращается к себе вместе со связным командира полка.

Как медленно тянется время! Надвигается вечер, а с ним крепчает стужа. Бой на холме пока не дал решающего перевеса никому, выстрелы доносятся все реже, словно и пули устали. Небо – бледно–зеленое, неподвижное, как лед. Альпийские стрелки изредка вполголоса перебрасываются двумя–тремя фразами. Джуанин подходит ко мне, смотрит из–под натянутого на голову одеяла и, ничего не говоря, отходит. Мне хочется окликнуть его: «Эй, почему не спрашиваешь, вернемся ли мы домой?» Стемнело, небо и снег стали одного цвета. В эти часы в моем селении коровы выходят из хлева, чтобы напиться из лунки, пробитой во льду замерзших лужиц. Из хлева вырывается пар и запах навоза и молока; от коров тоже идет пар, а из труб – дым. Солнце окрашивает все вокруг в красный цвет: облака, снег, горы, лица ребятишек, которые скатываются на санках с высоких сугробов. Вижу и себя среди этих ребятишек. А в домах тепло, и бабушки, сидя у печей, штопают носки внучат. Но ведь и вон там, в степной низине людям было тепло и уютно. Снег лежал нетронутым, синело на горизонте небо, белые нежные березки тянулись ввысь, а под ними рассыпалась горстка изб. Казалось, туда, до степной балки, война вообще не добралась. Эти люди и избы были вне времени и событий, все оставалось таким, как тысячу лет назад, и каким, верно, будет через тысячу лет. Там чинили плуги и конскую сбрую, старики курили, женщины пряли. Не могло быть войны под этим синим небом и белыми березами, окружавшими затерянные в степи избы. Я думал: «Вот бы пересидеть там, в тепле. Растает снег, зазеленеют березки, и я буду слушать, как наливается земля весенними соками. Пойду в степь с коровами, а вечером, покуривая махорку, буду слушать, как кричат в поле перепелки. Осенью буду разрезать на дольки яблоки и груши и варить из них варенье, буду чинить плуги и конскую сбрую и так состарюсь, не увидев ни одной войны. Все забуду, и мне будет казаться, что я всегда жил там». Я смотрел и представлял себе, как тепло в тех избах, а вокруг сгущалась тьма.