Текст книги "Избранное"

Автор книги: Марио Ригони Стерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– А, это ты, Чернявый, – сказала она, – обожди, сейчас открою.

Англичане сидели на соломе, готовые в любой момент спрятаться в яслях под сеном. При виде двух иностранцев Чернявый даже позабыл про свою лошадь. Он робко поздоровался, сел и стал слушать, как Нин разговаривает с ними по–английски.

– Понимаешь, – объяснял ему потом Нин, – эти двое бежали из концлагеря. Они должны были пробыть до весны здесь, и никто об этом не знал, но тут заявились чернорубашечники, ищут их. На этот раз все обошлось, но они, конечно, вернутся, и если найдут их, то как минимум спалят мой дом, а их отправят в Германию. А ты про свою лошадь! Речь идет о людях, а не о лошадях. Слушай меня хорошенько, ты ведь знаешь, что в лесу наши ребята, так вот этих двоих надо переправить к ним. Мой Эрранте слишком молод для этого, а я у всех на виду. Может, ты их проводишь?

Чернявый проводил двух английских солдат и остался в горах. Он встретил там земляков, которые были чуть постарше его: Альфредо, Бепина, Джакомо, Нико, Альбино, Милио, и еще многих, кого он не знал, – они, в отличие от местных жителей, объяснявшихся на диалекте, говорили по–итальянски.

А тем временем черные бригады вместе с немцами и власовцами наводили ужас на всю округу: искали английских солдат, евреев и уклоняющихся от воинской повинности, но ни разу никого не поймали.

Как–то в мае Чернявый спустился с гор повидать своих и переодеться. Он вышел из лесу и крадучись пробрался к дому Нина, все время держась каменных оград, которыми были обнесены поля. Мария поливала огород и, подняв голову, увидела в зарослях горошка его улыбающееся лицо.

– Чернявый! – тихо ахнула Мария. – Ступай немедленно в хлев и затаись там. Фашисты только что ушли от нас и теперь у твоих!

Он остался ужинать. Мария дала ему белье Нина и фланелевые брюки: те, которые были на нем, держались на булавке. Когда стемнело, он, не заходя домой, вернулся в лес, потому что черные бригады все еще шныряли по округе, сопровождаемые Ваккой.

В горах постепенно формировался организованный отряд. Союзники пару раз сбрасывали грузы в районе Кампо – Галлина – там было оружие и взрывчатка. В городе действовал подпольный комитет Сопротивления, туда входил и учетчик сыроварни Массимо. Была установлена связь с городами на равнине и с горными районами, даже самыми отдаленными. Через наше плоскогорье переправлялись люди из Швейцарии на Балканы и наоборот. Начались акты саботажа. В Мальга – Фоссетте собрался отряд, большую часть которого составляли люди с образованием и студенты из города. Там были и два англичанина. Командовал отрядом Тони Джуриоло, известный антифашист из Виченцы, а Чернявый, который хорошо знал горы, был у них проводником.

В ночь с четвертого на пятое июня появилось большое количество войск. По всем дорогам в горы поднимались вереницы грузовых машин с немцами, фашистами и власовцами. Они блокировали зоны, со всех сторон окруженные дорогами и гребнями гор, устанавливали посты, откуда можно было бы контролировать любое движение, и прочесывали местность при поддержке артиллерии. Стреляли, поджигали лесничьи сторожки и хижины пастухов.

На закате дня они вернулись в город, и в этот самый вечер на перекрестке дорог видели человека с седой головой, родниковая вода переливалась через край его ведер, бледный и неподвижный, глядел он на грузовики, которые спускались по дороге Сант – Антонио. Казалось, он старался проникнуть взглядом сквозь брезент на грузовиках и даже глубже, в сердце тех, кто сидел внутри. Это был Джованни, подручный сыровара, отец Чернявого.

Спустя год война закончилась, и я вернулся домой. Я уединился, как раненое животное, которое зализывает раны в своей норе; я знал о партизанской войне в моих горах и о голоде, который был здесь, но теперь мне нестерпимо тяжело было праздновать вместе со всеми, слушать речи, рассказы о подвигах и о пережитых ужасах. А кроме того, я вынужден был искать работу, но не знал, чем заняться, и уже решил было эмигрировать.

Как–то в полдень ко мне пришел Сандро. Вместе с доном Анджело, тетушкой Коринной и другими он был назначен партизанским командованием собирать тела павших в боях и расстрелянных, но не всегда было легко определить точное место – земля, трава и мох схоронили их. Некоторые уже были найдены и опознаны, церковь Сан – Рокко была вся уставлена гробами. Тут лежали люди из Гранеццы, из Черного Леса, из Коломбары, из Мальга – Фоссетты, но многих еще не нашли. В том числе и Чернявого.

По рассказам выходило, что в бою, происшедшем пятого июня, Чернявый и несколько его товарищей, отстреливаясь, отступили, преследуемые немцами и власовцами, к обрыву горы Кастеллони близ Сан – Марко: гора круто спускалась вниз к Вальсугане. Они оборонялись до последнего патрона, что было дальше – неизвестно, Бруно Парент допрашивал одного фашиста, который принимал участие в карательной операции. Тот утверждал, будто Чернявый бросился со скалы вниз, чтобы не сдаться живым. Короче говоря, Сандро, вспомнив, что я занимался альпинизмом, просил меня помочь им обследовать склоны горы Кастеллони и поискать тело Чернявого и других товарищей.

Четыре года я не ходил по горам, а в степи и лагере я, конечно, не мог поддерживать хорошую форму. Но мне сразу вспомнился тот июльский день, когда я встретил в поезде Чернявого, одетого в новенькую форму, вспомнилось, как все выглядело для нас новым, чужим.

– У вас есть веревки? – спросил я Сандро. – Нужно по крайней мере полтораста метров. Но у меня не хватит сил спуститься, а потом подняться наверх.

– Да мы сами сделаем все, – заверил он меня. – Ты только покажи нам, как это делается.

Веревки нашлись: две от колоколов и одна от блока со стройки Мазена.

Выехали мы рано утром в овощном фургончике Россо. Помню, собралась хорошая компания: Массимо, Сильвио, Мавр, Данило, Фернандо, Бруно, Бородатый, русский Василий, который был в отряде с Чернявым, и немец, бывший солдат по прозвищу Марио Берлинец – его на родине приговорили к смертной казни за то, что он был коммунистом и дезертиром, и он больше года сражался вместе с нашими партизанами.

Фургон, дымя радиатором, поднимался по горной дороге; вокруг бушевала весна; почти все мои спутники были веселы, молоды и наслаждались жизнью, которую им удалось сохранить после трудной партизанской борьбы. А мною овладели смертельная усталость и черная тоска, как будто все годы, которые я провел в концлагерях, тяжким грузом легли на меня именно теперь, когда я, свободный, вернулся домой, но силы мои остались там, запутавшись в проволочных заграждениях.

Мы прибыли в Мальга – Фоссетту, оставили там фургон, захватили веревки и двинулись по горной тропе Порта – Инкудине. Мы шли и рассуждали о бое, который проходил в этом районе год назад; Василий и Бруно Парент заспорили насчет некоторых деталей. Мы дошли до края пропасти глубиной почти в тысячу метров и принялись искать какой–нибудь след в чаще альпийских сосен и в расщелинах. В зарослях рододендронов Данило нашел горсть гильз от длинноствольного автомата девятого калибра и тут же позвал нас. Скала сперва круто обрывалась вниз, а дальше можно было увидеть нагромождение валунов, рвы с водой, участки ледника, острые пики, кустарник. Мы хорошенько закрепили веревку за ствол лиственницы, которая выдержала и время, и бури, затем опустили конец веревки вниз, но никто не умел спускаться на петле, поэтому я сделал из другой веревки страховку, и один из нас спустился. За ним второй, а Сильвио с выступа кричал им, куда надо идти. Внизу они начали тщательно осматривать уступы. В одной расщелине, где среди снега росли альпийские сосенки, был обнаружен труп. Они окликнули нас. Еще двое спустились вниз с простыней и мешком; потом все медленно, с трудом поднялись наверх. Сандро помогал мне управляться с веревками, а остальные тянули изо всех сил.

Это был не Чернявый. Василий и Бруно опознали в разложившемся трупе партизана из Педемонтаны. Теперь мы разговаривали вполголоса, но никто не стал гадать, как прошла последняя минута этой жизни, угасшей в расщелине Кастеллони, – и так все было ясно.

Мавр и Данило отошли в сторонку, чтобы развести костер и подогреть еду, а мы тем временем вытянули наверх веревки. Когда все собрались возле огня, я достал из кармана кусок черствого хлеба и молча начал есть. Мавр взглянул на меня и сказал:

– Послушай, Марио, здесь и на тебя должен быть паек. Не забыли выделить паек для Марио? – спросил он у Сандро.

Они тащили от самого низа ящик с американскими пайками, и Фернандо протянул мне запечатанный пакет. Я не съел все сразу – так меня поразило его содержимое: там, кроме продуктов, были даже три зубочистки, бумажные салфетки, жевательная резинка и десять очень душистых сигарет. Я с раздражением закурил, и у меня тотчас закружилась голова.

Приближался вечер; мы соорудили из ветвей носилки и с нашим нетяжелым грузом вернулись к фургону. Мавр набрал большие букеты только что распустившихся рододендронов и усыпал ими простыню. Мы сидели молча, а когда въехали в город, поднялись на ноги. Люди, встречая нас, обнажали головы. Мы отвезли его в церковь Сан – Рокко, к остальным.

Мы еще несколько раз возвращались к горе Кастеллони, нашли там еще тела партизан, но Чернявого среди них не было. На похороны съехался народ со всего плоскогорья, и гробов было так много, что они занимали всю церковную площадь. Все партизаны были захоронены на нашем кладбище в общей могиле с надгробьем: «Павшие за Свободу»; некоторых, правда, увезли в родные места.

Но Массимо и Сильвио никак не хотели отказываться от поисков Чернявого, слишком дорог он был им, чтобы оставить его прямо на земле на съедение хищным зверям. Они должны были найти Чернявого ради его отца, ради того, чтобы положить своего друга рядом с теми, с кем вместе он сражался.

В тот день с нами отправились двоюродный брат Чернявого Марио и сестра Нельда. Мы снова искали в самой труднопроходимой местности наших гор. Мы искали терпеливо, настойчиво – ведь никто, кроме нас, не мог вынести его отсюда, – а упорнее всех – Массимо и Сильвио.

Мы обследовали узкое ущелье, куда спрыгнули роанские партизаны (после прыжка все спаслись, потому что в тот год было много снега и они скатились вниз), мы снова обшарили кусты, где раньше нашли трупы других партизан. Кроме автоматных гильз, мы обнаружили мины 91‑го калибра, которыми пользовались альпийские стрелки, и гильзы австрийских маузеров, оставшиеся еще с 1916 года, а в расщелинах скал нам попадались неразорвавшиеся снаряды.

И вот Бруно увидел в узкой трещине скалы платок. Он позвал нас. Все узнали этот платок – это был платок Чернявого. Один из нас по веревке спустился вниз и на первом выступе обнаружил автомат без единого патрона. Мы заглядывали вниз в пропасть Вальсуганы, и некоторым показалось, что они увидели какое–то темное пятно возле одинокой альпийской сосны, возвышающейся над пропастью.

Мы попытались опустить веревки, но они не доставали до дна, а скалы в этом месте очень хрупкие. Сильвио сказал:

– Я сделаю крюк и пойду низом от Порта – Молине.

Мы остались ждать наверху, и, когда увидели внизу маленькую одинокую фигурку Сильвио, Массимо, держась одной рукой за ветку дерева, нависшего над обрывом, начал кричать ему, как лучше пробраться среди скал и галерей. Достигнув темного пятна, Сильвио сперва нам ничего не крикнул: он немного постоял сгорбившись, а потом постарался приблизиться к отвесной стене пропасти.

– Давайте сюда веревки, – прокричал он снизу, – и простыню.

Двое спустились на всю длину веревки; достигнув уступа, они вытянули ее к себе и как–то закрепили, чтобы снова опустить вниз. И затем осторожно спустились по крутому склону к Сильвио.

Когда Сильвио поднимался вверх, неся на спине простыню с завернутым в нее телом, на нас обрушилась гроза, приближения которой мы вовремя не заметили. На полпути он остановился, не в силах двигаться дальше, потому что застывшие от холода руки не держали веревку, тогда еще двое спустились к нему на помощь.

Простыня с телом лежала на уступе скалы, лил холодный дождь. Марио и Нельда стояли в стороне, в нескольких метрах; Сильвио был измотан и бледен; Массимо молчал, пристально глядел на завернутый труп. Василий и Бруно размотали простыню, Василий расстегнул куртку на мертвеце, вынул бумажник, открыл его. Оттуда выпали выцветшие и мокрые фотографии, на которых все еще можно было разглядеть улыбающиеся и мечтательные лица девушек. На обороте одной еще сохранилась надпись.

– Это – Чернявый, – сказал Василий.

Мы несли его вниз сквозь холодный ливень и град. У часовни альпинистов в Бассано остановились, чтобы переждать бурю. В фургоне мы положили возле него цветы – все в каплях дождя – и два дня спустя устроили ему такие похороны, о которых ни о дин король не мог бы и мечтать.

Топор

Посвящается Примо Леви

То утро в начале зимы состояло из непрерывных уходов и возвращений. И возвращаться было мучительнее, чем уходить. Тело в постели оставалось неподвижным, и в проеме окна на фоне серого рассвета темнела ель.

Шарканье ног, кипение шприцев, жужжание аппаратов, привезенных по требованию профессора, поиски лекарств и наконец, носилки и машина «скорой помощи» – все это меня не касалось, ибо относилось лишь к части моего «я», которая решила меня покинуть. Правда, другое место, куда собиралось отправиться то, что было моей сущностью, место, которое я смутно видел в эти секунды, оказалось не таким, как я его представлял: там не было лесистых холмов с их ручьями, лугов и рек, голубых вершин и горных потоков, не было дорогих друзей и любимых женщин, не было ясных ночей, рассветов, зверей и птиц, на которых можно охотиться, не убивая. Ничего этого не было, ничего. Я смутно видел светящиеся геометрические формы в серой и тоже светящейся жидкости. И все это создавало ощущение великого покоя. Невообразимого покоя. (Но с тех пор я верю, что за этими фигурами в серой жидкости, заполненными собственным светом, как раз и находится то, другое место – мое.)

Через неделю после того, как меня положили в больницу, я спросил, куда выходят окна палаты и на каком я этаже. И расстроился, узнав, что лежу головой на запад и ногами на восток. Окно выходило на юг, и единственным признаком движения времени были вороны в свинцовом небе. Она объяснила мне, что из палаты виден лес и полоска пастбища, хижина, а ниже – еще один холм, поросший густым еловым лесом. Я догадался, что дальний холм – тот самый, где октябрьскими вечерами мы подкарауливали бекасов и где весной пасутся стада косуль. Недалеко от хижины растет большая серебристая ель.

– Ты видишь ее? – спрашивал я. – Знаешь, с первым снегом на нее переселяется старый глухарь. И живет всю зиму, уже много лет. И он меня знает.

– Не разговаривай, ты устанешь, – отвечала она. – Думай об этом, сколько хочешь, но не разговаривай.

– А нижний холм тогда был совсем другой. Война уничтожила весь лес, на каждом шагу траншеи, блиндажи, проволочные заграждения. В детстве я выкапывал там гильзы, потом выросли малина и земляника, еще позже лес снова насадили, и мы с двоюродной сестрой ходили туда за грибами. Какой высоты теперь эти деревья?

– Хватит, не разговаривай. Профессор не разрешает. Хочешь, я тебе почитаю газету?

– Да неинтересны мне твои газеты.

Как–то днем ко мне зашел егерь. От него пахло лесом, табаком и вольным воздухом. Он сидел в ногах кровати, теребя от неловкости шляпу, и в белой больничной тиши я слушал его рассказ о нашем альпийском заповеднике, о закрытии охотничьего сезона, о том, сколько животных осталось, сколько убили. Я очень обрадовался, что охотники не нашли глухарей Бульдского леса и вся семья сохранилась. Может, я еще услышу весной, как они токуют. Но даже если меня уже не будет, отрадно сознавать, что будут они. Главная же новость егеря состояла вот в чем: теперь уже точно, что в южных лесах появилась семья оленей. Их много раз видели. Это мне и Вальтер может подтвердить, больничный механик. Я помнил фотографию в доме старых друзей: на фоне леса рядом с большим оленем позировали три человека в старинных охотничьих костюмах. Собаки тоже позировали. На обороте стояла дата: сентябрь 1901 года, Мельтарский лес. С тех пор здесь больше не видели ни одного оленя, и вот теперь они вернулись. Что, если они пришли за мной?

Позже я спросил сестру, нельзя ли мне повидать Вальтера. Он и правда все подтвердил. Неизвестно, откуда пришли олени. Его собаки много раз поднимали их и гнали: в Мельтарской долине, на Прунно, в Луке и в Буза–делла–Танна. У самца прекрасные рога, и когда он бежит по лесу, откинув назад голову, стоит такой треск, что страх берет.

– Ты не стрелял? – спросил я.

– Нет, – ответил он. – Я сказал себе: не стреляй, Вальтер! И брату крикнул: не смей! Не стреляй! И потом мы дали себе слово охранять их – пусть спокойно плодятся, пока их не станет много, как косуль.

– Может, лучше добиться официального запрета? – сказал я. – А то когда выпадет снег, они переберутся ближе к Педемонтане, и тогда – конец.

И комок подступил к горлу: я подумал, что и для меня все кончено. Не будет больше рассветов над красными лиственницами и темными соснами, октябрей во влажном лесу, пахнущем свежестью земли, не будет бекасов в камышах, освещенных косыми лучами солнца. Я натянул на голову простыню. Она сказала мне:

– Хочешь спать? Опустить жалюзи?

Вот уже несколько дней небо было серым, время от времени падали редкие легкие снежинки, но они не могли побелить землю: было слишком холодно. Приподнявшись немного на постели, я смотрел на полоску леса и мысленно видел в нем оленей.

Однажды утром настала великая тишина, даже молитвы монахинь отступили далеко–далеко – за пределы палат, за стены больницы, за леса и горы. Может, эти молитвы доносились оттуда, где были светящиеся геометрические формы. За окном падал снег.

Было такое ощущение, будто комната, где я лежал в белой постели, отделяется от остального здания и летит сама по себе, как аэростат, вернее, как цветной детский шарик, в чистое снежное небо – над оленьими лесами, над человеческими жилищами. Все выглядело новым, как в день сотворения мира за миллионы световых лет отсюда. Вот так же было и тогда. В сорок пятом году.

Казалось бы, лагерь должен остаться далеко позади, в Польше. Но это было не так, потому что меня преследовали блоки бараков, проволочные заграждения, а над ними, как на ходулях, вышки с пулеметами. Я прошел сотни километров и не мог уйти от всего этого: лагерь облекал меня, словно одежда. Он был реальностью, а не воспоминанием, не фантазией. Мне не удавалось освободиться от него. Может, я и не пытался, хотя физически я уже вырвался, уже шел как свободный человек через равнины, леса и горы до того дня, пока ручьи не потекли с последнего перевала. Снега этих последних на моем пути гор – вроде бы моих гор – все еще были степными снегами. Травы и улитки, которыми я питался, по–прежнему имели вкус гнилой репы с налипшей на нее землей.

Даже родная долина, праздник в честь освобождения и первый мирный день в мае сорок пятого года – все это было еще не для меня. Я не замечал ласточек, колокольного звона, цветущих черешен, пения дроздов, пчел на цветах, потому что у меня в ушах еще звучали лающие команды, точно удары хлыста, на которые не реагирует животное. Даже улица, где я когда–то играл, дом, где я родился, белая скатерть под лампой не могли отдалить от меня голод, холод, бои, погибших, лагерь.

По ночам во сне я кричал. Днем бродил по лесам, не слыша зябликов, не замечая следов косули, не чувствуя запаха бузины. И ни с кем не искал встречи.

Однажды утром я услышал стук топора на склоне горы – новый звук. То был топор дровосека, а не пулемет, и я это понял.

Я пошел по тропинке, торопясь на этот звук, и, подойдя близко, остановился. Человек поднял голову и увидел, что я смотрю на него. Приветливо улыбнулся, снял с ветки деревянную флягу с водой и протянул мне,

– Пить хочешь? – спросил он.

Возвращение на Дон

Каждый год, когда выпадал первый снег и из окна, выходящего в сад, я видел, как постепенно белеют крыши и горы, меня охватывала грусть, сжимая сердце и обособляя меня от мира. Словно этот снег окутывал и укрывал собой жизнь, заключенную в теле. Я и по ночам просыпался, если шел снег. И лежал в постели без сна.

В первые годы я становился на лыжи и уходил. Уходил один туда, где никого не встречу. Никого – лишь тех, кто остался в степи.

Иной раз, когда на работе я заносил в старые конторские книги налоговые переводы, темная с металлическим отливом чернильная строка на странице казалась мне отступающей в степи колонной. Подчас мне случалось записывать имена земляков, которые не вернулись.

Тогда я замыкался в себе и молчал целыми днями. Сослуживцы и домашние считали, что я встал не с той ноги. Трудно было объяснить, да и не хотелось. Ведь мать, ждущая сына, ничего не знает. Она ждет, молится и не теряет надежды.

«Может, он где–нибудь в тех краях женился, – рассуждает она, – Россия ведь большая, и может быть даже, у меня там растут внучата. Хоть бы открытку прислал». Так она думает и живет надеждой.

Но я‑то знал. Я видел такое, о чем нельзя говорить матерям. Поэтому всякий раз, когда шел снег, во мне словно что–то умирало. Но зимы кончались, а весной, с прилетом жаворонков, сердце освобождалось от гнетущей тоски, как луга от снега.

Наверно, от подобной жизни однажды утром в декабре сердце вдруг отказало. Может, это был сигнал тревоги, предупреждение, что у меня осталось мало времени? Но я знаю: время жизни не измеряется стрелками часов.

Я вышел на пенсию. Но еще долгое время ко мне домой нет–нет да и заходили то крестьянин с просьбой проверить по конторским книгам размер его участка, то старуха, которой я объяснял, как составить завещание, то эмигрант по поводу отцовского наследства, то лавочник со сведениями о доходах. Я слышал, как моя собака лает на дорогу, поднимающуюся от городка, и говорил: «Ну вот, это ко мне». И даже если меня отрывали от хозяйственных дел, в душе я радовался, что кому–то полезен.

Но по–настоящему сейчас меня занимало лишь одно: поскорее получить выходное пособие, которое в Риме мне должен был оформить ЭНПАС. Эти деньги были мне нужны, чтобы снова побывать в России. Вероятно, можно было найти газету, которая отправила бы меня за свой счет: как–никак, я все–таки написал «Сержанта». Да и мои друзья–коммунисты могли бы организовать мне недорогую поездку. Но я не хотел этого и не искал таких путей; я предпочитал поехать самостоятельно и ни от кого не зависеть.

Когда я получил чек Итальянского банка, то написал в Миланское отделение Интуриста. Было лето, и мне ответили, что поездку можно устроить в октябре, когда не будет большого наплыва туристов, но только до Харькова, а дальше надо договариваться уже там, на месте.

Я обратился к одному римскому приятелю, он поговорил со своими приятелями, а те позвонили в Москву. В Москве сказали: «Пусть пока приезжает в Харьков».

Этого «пока» мне было достаточно. Да, потому что не только благодаря русским поэтам и прозаикам, но и при живом общении на Украине и в Белоруссии, а еще больше – в немецких лагерях я понял их душу. То, что мы пережили вместе, не могло кануть в небытие: голод и особенно дружба не забываются.

Когда все было готово, я решился позвонить главному редактору «Джорно»:

– Я еду в Россию, возможно на Дон. Если напишу что–нибудь, напечатаете?

Ночью моя собака громко и радостно залаяла – наверняка подумала, что мы отправляемся на охоту.

– Будь умницей, – сказал я ей. – Эта поездка стоит всех бекасов. Но когда я вернусь, мы с тобой еще поохотимся.

В кухне на трех отдельных листках были написаны имена и поручения: кому присматривать за курами, собакой, садом (пчелы в это время года не требуют никакого ухода), кому убирать дом, а кому готовить еду на всех.

Шел дождь, была глубокая ночь, и, пока машина везла нас вниз по склону, чтобы доставить к поезду «Турин – Тольятти», я вспоминал свои прежние отъезды.

Теперь я ехал в Россию третий раз. Впервые же мы отправлялись с батальоном «Червино» из Аосты ночью 13 января 1942 года. Тогда шел снег. Альпийские стрелки садились в вагоны с бутылками в руках и ранцах и с вином в желудках; мы пели песни, и один парень из нашего отделения разбил полную бутылку о голову старшего офицера, когда тот хотел призвать ребят к порядку. Красное вино стекало по лицу на мундир, капало на землю, а он стоял, потрясенный, в сплющенной шляпе и молчал.

Дорога была долгой, она продолжалась до 21 февраля: сорок дней через Германию, Польшу и Украину. Держались сильные морозы. Поезд, весь в наростах льда, часто останавливался: то замерзала отопительная система, то выходили из строя тормоза. Мы поставили в вагонах печки и, чтобы топить их, не раз воровали уголь со станционных складов.

Дальше, уже в Польше, поезд останавливался из–за того, что партизаны взрывали железнодорожные пути и мосты через реки. Во время этих долгих остановок фронтовой адъютант Гуальди рассказывал, как побывал с капитаном Сорой на Северном полюсе, разыскивая Красную палатку, или мы с Джиджи Панеи пели песни Абруцци.

Каждое утро я растапливал своим дыханием кружок в замерзшем окне и через этот просвет с интересом разглядывал незнакомый мир – бескрайние равнины, заснеженные леса, деревни, ворон в небе, зайцев, косуль.

Как–то нам встретился эшелон, набитый ранеными, которых везли из–под Москвы; они лежали в товарных вагонах вповалку, прямо на соломе, перевязанные бумажными бинтами, полураздетые, вшивые. Они были в том же положении, в каком нам предстояло оказаться год спустя, при выходе из окружения на Дону. Парень из Грессонеи, говоривший по–немецки, обратился к одному раненому, когда тот в свою очередь попросил у нас закурить:

– Как дела на фронте?

– Дерьмово! – ответил немец.

В купе третьего класса вместе со мной ехали Де Марци, Бономи и Марчеллин; двое спали на полках и двое на плащ–палатках, натянутых как гамаки. Я спал наверху, на плащ–палатке, и, когда поезд трогался или останавливался, вагон дергало так, что меня долго раскачивало из стороны в сторону. На станциях, лишь только поезд останавливался для заправки водой и углем, мы мчались на пункты питания Красного Креста: нас щедро поили липовым отваром, который там почему–то упорно называли чаем, а иногда даже давали манную кашу. И еще на станциях были странные уборные. Они представляли собой ямы с перекинутыми через них жердями, и на такой жерди, рядком, зажав ее под коленями, сидели люди, словно птицы на электрических проводах.

Как–то раз нам сказали, что поезд простоит не меньше шести, а то и семи часов. Это было на маленькой, полуразрушенной станции с переездом; вдали, за белой равниной, виднелись соломенные крыши какой–то деревни. Мы пошли туда, и по дороге нас подвез крестьянин на своих санях. В деревне был базар: яйца, куры, ленты, розовые пряники, семечки подсолнуха, соломенные стулья, кухонная деревянная утварь и оживленно разговаривающие женщины. Два немецких солдата–эсэсовца, вооруженные до зубов, брезгливо, с высокомерным видом наблюдали за порядком. В обмен на два куска мыла и расческу мы получили довольно много яиц.

В другой деревне я встретил старика, который в 1917 году побывал с австрийцами в моем разоренном городке. Я угостил его табаком, а он притащил мне ведро пива, и хотя мы объяснялись с ним на странном языке, пока стоял поезд, нам удалось переговорить о многих вещах.

7 февраля мы прибыли во Львов, и там, больше, чем в других местах, были заметны следы войны. Тихие, подавленные люди на полуразрушенном вокзале произвели на меня более сильное впечатление, чем впоследствии танки и самолеты во время больших сражений. И дальше, продвигаясь постепенно в глубь Украины, мы не видели ни одной уцелевшей железнодорожной станции, ни одного завода, и казалось просто невероятным, что поезд еще идет.

23 февраля в Ясиноватую прибыл генерал Мессе, командующий КСИР [14]14
  Итальянский экспедиционный корпус в России.


[Закрыть], и произнес речь. Он сказал, что «Червино» – особый батальон, такими не бросаются, и что наша задача – боевое охранение и отдельные вылазки.

Наступил холодный март, ничем не предвещавший начала весны. Мы патрулировали на лыжах по равнинам в окрестностях Рыкова и однажды наткнулись на огромный ров, полный голых трупов разного возраста и пола. Нас это потрясло, а когда один наш лейтенант вернулся на это место с фотоаппаратом, ров был засыпан землей и снегом.

В дни отдыха мы упражнялись в стрельбе по терриконам или ходили на какое–то большое предприятие, где нам было велено ломать электрооборудование и вырывать толстый медный кабель. Я не мог без возмущения смотреть, как ради получения металла губят дорогое оборудование. Ребята говорили, что медь нужна Италии для обработки виноградников.

Случалось, во второй половине дня нас даже возили в театр. Труппа состояла из украинских юношей и девушек; одетые в национальные костюмы, они пели и плясали. Когда у девушек оголялись колени или тряслись груди в ритме танца, солдаты, заполнявшие зал Рыковского театра, свистели, орали и топали ногами, но иной раз какая–нибудь очень грустная песня заставляла всех замолчать.

Странная это была жизнь: по ночам – патрулирование и вылазки, а днем – прогулки по городу или театр.

Весной 1942 года я с несколькими моими товарищами вернулся в Аосту, в военную школу. На станции Ясиноватая Симонутти и Анци украли у снабженцев бочонок коньяка; крепко выпив, они заснули в России, а проснулись уже в Удине.

Летом я возвратился в свой полк, и мы отправились в Россию во второй раз.

Теперь нас было много, три дивизии: девять альпийских полков, три – артиллерийских плюс вспомогательные службы; длинные железнодорожные составы, вагоны с мулами, не то что триста стрелков «Червино». Солдатский телеграф передавал, что едем на Кавказ, а оттуда дальше, в Армению, на соединение с африканской армией, которая должна подойти из Египта.

Но вечером накануне отъезда в одной туринской пивнушке рабочий с «Фиата» сказал мне:

– Так быстро эта война не кончится. Россия большая. На что рассчитывают Муссолини и Гитлер? Увидишь, их ждет конец Наполеона. А тебе я желаю одного: домой вернуться.

Мы распили пару бутылок.

Было воскресное утро, и по команде: «С полной выправкой шагом марш!» мы вышли из казармы «Монте – Граппа», еще не вполне протрезвевшие после ночной попойки. Утренние улицы спящего Турина были пустынны; редкие прохожие на тротуарах останавливались и молча глядели нам вслед. Грохотание кованых ботинок, стук копыт по асфальту улицы Винцальо, казалось, отдается во всем городе; наверно, лежа в своих постелях, туринцы прислушивались к этому шуму, проникавшему через открытые окна и затихающему, как раскаты грома. То шли альпийские стрелки из «Тридентины», отправляясь в Россию.