Текст книги "Избранное"

Автор книги: Марио Ригони Стерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

После полудня из леса вышел подозрительный на вид дозор: по тому, как солдаты держались и были одеты, Тёнле догадался, что это австрийцы; озираясь по сторонам и прячась за каменными глыбами, стоящими вдоль дороги, они входили в разрушенный город. Это случилось 28 мая.

Накануне Тёнле прятался от солдат–итальянцев, теперь с еще большей предосторожностью он старался не попадаться на глаза солдатам австро–венгерской армии. Бои шли на южных окраинах города, где проходила линия последнего оборонительного рубежа: поросшие лесом холмы с утра до вечера и целую ночь напролет непрерывно перепахивались артиллерийским и минометным огнем, а молодую поросль косили пулеметные очереди.

Тёнле прислушивался к бою, сидя в самой глухой чаще, чутко ловил ухом всякий подозрительный шорох поблизости: боялся подпустить грабителей к своим овцам. Ночью, как загнанный зверь, Тёнле отлеживался в лощине, вспоминал покойную жену, друга–адвоката, те времена, когда он работал садовником в Пражском замке. Удивительно, но он почему–то не думал о своих сыновьях – ни о тех, которые уехали на заработки в Америку, ни о тех, которые служили в альпийских стрелках, не думал он ни о внуках, ни о дочерях, ни о невестке, убежавших на равнину через день после бомбежки.

Девятого июня вечером Тёнле решил сходить домой и отоспаться; спрятав овец за каменной грядой Кельдара, он быстрым уверенным шагом отправился на свою обезлюдевшую улицу.

Сполохи боя, к которым он уже успел привыкнуть, освещали тропу и дом. Ступив на порог, Тёнле понял – у него побывали в гостях солдаты. Правда, дом выглядел слишком убого и обстановка в нем была нищенской, так что нашкодили они не особенно много; в память о своем посещении визитеры загадили кухню, вывернули на пол содержимое всех сундуков и вдобавок сожгли в очаге стул. Однако два старинных эстампа, изображавшие охоту на медведя и нападение волков на сани, не тронули: они по–прежнему висели там, где их повесил Петар, когда был еще совсем мальчиком, а Тёнле первый год скрывался от правосудия. Он придвинул к стене уцелевший стул, встал на него и снял эстампы – на прокопченной стене остались два белых пустых прямоугольника. Тёнле огляделся вокруг – куда бы спрятать картины. Наконец он просунул их в щель между потолком и балкой в хлеву.

Возвращаясь на кухню, Тёнле вляпался в кучу дерьма. Старик рассвирепел, стал браниться, схватил метлу и вышвырнул дерьмо во двор; ведерком зачерпнул дождевой воды из бочки и с силой выплеснул ее на каменные плиты, согнал грязь метлой, расставил все по местам и поднялся к себе в комнату, которая часто снилась ему по ночам в годы скитаний на чужбине и согревала в долгие зимы.

Из жилета он вытащил часы, хотел завести, а потом, как обычно, повесить за ушко на гвоздь, прибитый у изголовья кровати. Но сегодня он сначала положил их на ладонь, как бы взвешивая, и прислушался к тиканью, в сумерках стрелки и циферблат стали невидимы, было заметно только движение молоточка, которым рудокоп отмерял секунды; проведя пальцем по ободу циферблата, Тёнле ощутил выпуклые буквы, на задней крышке под пальцами ожило изображение забоя в руднике: крепеж, лампа и два шахтера. Часы он купил давным–давно по дороге через Ульм; надпись вокруг циферблата была лозунгом рабочих–социалистов, которые тогда только–только разворачивали борьбу за сокращение рабочего дня. Выпуклые немецкие буквы гласили: «Работать, учиться, отдыхать – по восемь часов!» И еще: «За социальное согласие, братство и единство!» Держа часы на ладони, Тёнле думал: «Не восемь часов на руднике вкалывали, а все шестнадцать или даже больше… а теперь вместо братства – война, бедняки убивают друг друга…»

Он повесил часы на гвоздь, снял ботинки, улегся на кровать и натянул на себя старое одеяло. За окном полыхало зарево пожаров, вспыхивали зарницы орудийных залпов, стоял непрерывный, то нараставший, то затихавший, гул сражения.

Под утро возле дома Тёнле услышал шаги, затем сильные удары в дверь. Лежа в постели, он подумал: «Зря запер дверь, в открытую никому в голову не придет ломиться. Кругом все настежь, а тут закрыто, значит, кто–то засел в доме. Солдаты свое дело знают».

Внизу забарабанили еще сильней, задвижка отскочила, и дверь с размаху хлопнула об стену. По кухне затопали сапогами, пошли в хлев, а Тёнле подумал: «Хоть бы табак не тронули».

Солдат вернулся на кухню, стал подниматься по лестнице.

Дверь в комнату распахнулась, прищурив глаза, Тёнле разглядел в полутьме молодого парня в серой шинели: он нерешительно остановился на пороге и шарил глазами по сторонам, потом уставился на кровать – Тёнле прикинулся спящим. Внимание солдата привлекло тиканье и поблескивание часов, висящих у изголовья; на цыпочках он подкрался к кровати и протянул руку к часам. Тёнле открыл глаза и хрипло рявкнул по–немецки:

– Рядовой, отставить!

Солдат застыл как вкопанный; придя в себя, кинулся очертя голову прочь, спотыкаясь на ступеньках лестницы. Не успел солдат выбежать во двор, как Тёнле встал, второпях надел ботинки и бросился в хлев, где у него в самом темном углу под охапкой соломы был припрятан перевязанный бечевкой пакет трубочного табака. Но у дверей дома его уже ждал австрийский патруль во главе с прапорщиком; он подошел к Тёнле и объявил по–итальянски:

– Вы арестованы за шпионаж!

Тёнле сплюнул на землю черной табачной слюной и проворчал что–то не совсем понятное прапорщику, который опять по–итальянски заорал:

– Молчать! Следуйте за нами!

– У меня овцы, их нужно отогнать на пастбище, – объяснил старик по–немецки. – Нет у меня времени с вами прохлаждаться.

Тёнле сделал шаг в сторону, но по знаку офицера солдаты преградили ему путь и скрутили руки. Старик попытался вывернуться, да прежней ловкости уже не было, солдаты тут же поймали его и крепко в него вцепились.

– Старый черт! – ругнулся прапорщик по–немецки с венским акцентом. – От нас не уйдешь! В штаб тебя, гада, надо отвести, там ты у нас запоешь. Расстреляем в два счета!

– Ты, господин прапорщик, – ответил старик, передразнивая венский прононс офицерика так, что солдаты не смогли сдержать улыбки, – еще молокосос, нет у тебя понятия. Я ведь уже объяснил – овцы у меня, пасти их надо.

Солдаты взяли Тёнле в кольцо и повели мимо дома Пюне: пригнувшись, спустились по склону Грабо и вышли на косогор Петарайтле, где в 1909 году Матио Парлио, пожелавший жить подальше от соседей, выстроил себе новый дом; австрийцы устроили здесь свой полковой штаб. На заднем дворе расположилась полевая кухня. Всюду было полно солдат: одни рыли траншеи, другие таскали дрова или воду из Пруннеле. В загоне у Николы Скоа, судя по всему, стояла санитарная часть, кругом толпились раненые, перевязанные свежими бинтами.

Старика тотчас обступили любопытные, вполголоса обмениваясь впечатлениями. Какой–то ефрейтор протянул старику чашку горячего кофе. Тёнле, не проронив ни слова, взял ее, медленными глотками выпил на глазах собравшихся вокруг солдат, вернул чашку и сказал:

– Спасибо, ефрейтор.

– Дедушка, вы знаете немецкий язык? – удивился ефрейтор.

– Знаю, – ответил Тёнле. – Раньше тебя выучился.

Больше старик не сказал ни слова. Под конвоем его отвели в дом, на кухню; там, опершись руками о край стола, заваленного картами, стоял майор и изучал топографию местности. Арестовавший Тёнле прапорщик после доклада о происшествии почтительно остановился в двух шагах от командира. Майор выпрямился.

– Итак, – начал он, – у вас есть овцы, которых надобно пасти. Так где же они?

– На Кельдаре, за каменной грядой.

– Сколько?

– Двадцать семь вместе с ягнятами, – ответил Тёнле, однако слово «ягнята» он сказал на нашем древнем языке, так что майор его не понял.

– Вместе с кем?

– Вместе с овцами–девственницами, – пояснил Тёнле. Прапорщик при этом стыдливо улыбнулся, заслонив рот ладонью.

– Почему не ушли со всеми, когда мы начали вас обстреливать?

– Почему? Да потому что мой дом здесь, а я уже старый человек.

– Какие контакты вы поддерживали или поддерживаете с итальянской армией?

– Ничего я ни с кем не поддерживаю!

– Куда ушли берсальеры, бывшие на вершине Москьи?

– Не знаю.

– Почему вы так хорошо говорите по–немецки?

– Почему да почему! Служил солдатом в Богемии, потом работал в странах, где правит император Франц – Иосиф.

– Кто был вашим командиром в Богемии?

– Майор Фабини.

– Ах, фельдмаршал фон Фабини. В таком случае вы верноподданный гражданин, – заключил майор не без энтузиазма.

– Нет, – отрезал Тёнле. – Я всего–навсего бедный пастух и старый пролетарий–социалист.

– Следовательно, вы итальянский шпион! Заброшены сюда с целью вести разведку.

– К черту всех вас с итальянцами вместе! Отпустите лучше, у меня дел по горло.

Майор потерял терпение и дал знак конвоирам увести арестованного на задний двор.

Через полчаса явился прапорщик в сопровождении старшего ефрейтора, они велели Тёнле указывать дорогу и шли за ним по пятам от тропы, вьющейся по склону Платабеча, до Кельдара, хотели проверить, правду ли говорил старик насчет овец. Часа через два они вернулись обратно с овцами и черной собакой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Такое и во сне не привидится, чтобы пасти овец под вооруженным конвоем: двое солдат, родом из Штирии, приставленные в качестве охраны к Тёнле, развлекались, как городские мальчишки, ходили по пятам за стариком и его овцами в поисках недосягаемых для итальянской артиллерии мест. На четвертый день теми же, недосягаемыми для пушек тропами, которые Тёнле знал куда лучше офицеров, изучавших местность по топографическим картам, они вышли к старой границе. Итальянская артиллерия, окопавшаяся к югу от котловины, денно и нощно долбила ходы сообщения, предполагаемые места сбора воинских частей и расположения австро–венгерских штабов и складов. Тёнле словчил и незаметно для конвоиров выбрал самый длинный путь через границу, но солдаты были только рады такому обороту дела.

Путь их проходил через те места, где в последние майские дни свирепствовала война, следы которой еще не стерло время: покореженные взрывами и брошенные пушки, фурштаты, разного рода военное имущество, пепелища, сухостой и изуродованные воронками пастбища. Попадались и трупы – животных и людей.

Не хотел Тёнле видеть все эти следы боевых действий, да глаза не спрячешь – все равно война была рядом, словно тень преследовала старика, овец и солдат–конвоиров. Не сбавляя шага, в Зихештальском лесу он насчитал тридцать убитых итальянских солдат, положенных в ряд; знаки отличия, погоны, петлицы и кокарды были сорваны с их формы. Конвоиры объяснили, что это расстрелянные своими же товарищами по оружию, был какой–то приказ итальянского командования [23]23
  Итальянское командование, желая пресечь в армии антивоенное движение, шло по пути репрессий. Был издан циркуляр, обязывающий командиров «мятежных» частей расстреливать по жребию каждого десятого солдата.


[Закрыть]. Неподалеку солдаты, говорившие по–хорватски, рыли братскую могилу, их винтовки стояли пирамидой под елью.

Старик вспомнил, что вечером 28 или 29 мая, после того как затихла гроза и бой прекратился, он слышал ружейные выстрелы, доносившиеся из этого леса.

Дальше они пошли по Дорбеллеле, куда Тёнле ходил с овцами во время проведения итальянцами учебных стрельб. На вершине Куко среди зарослей альпийской сосны и рододендронов они снова наткнулись на солдат, которые словно прилегли отдохнуть на минутку в тени. Конвоиры сказали, что это итальянцы, погибшие в бою 26 мая, один из австрийцев тоже участвовал в этом сражении на Портуле.

Наконец они спустились в долину Асса; возле источников расположились на отдых австрийские части, солдаты разлеглись на траве под елями и с любопытством разглядывали старика, овец и конвоиров, зубоскалили насчет необычных военнопленных.

Когда они выбрались на шоссе, по которому Тёнле столько раз ходил на заработки в Австро – Венгрию, то и канонада, и неумолчный гул боев, к которым даже овцы привыкли, остались у них за спиной.

В Веццене они столкнулись с группой направлявшихся в Италию офицеров с биноклями, полевыми сумками через плечо и денщиками. Увидев конвой, офицеры остановились и долго смотрели на это странное шествие; молоденькому лейтенанту Фрицу Лангу [24]24
  * Фриц Ланг (1890–1976) – выдающийся австрийский режиссер, основоположник экспрессионизма в германском кинематографе. – Прим. автора.


[Закрыть]* захотелось расспросить солдат–конвоиров и старика. Но Тёнле уже решил, что больше не станет вступать ни с кем в разговоры, поэтому вопросы офицера остались без ответа. Не проронил старик ни слова даже тогда, когда заметил в центре группы окруженного всеобщим почтением своего будейовицкого командира – самого фон Фабини.

Фельдмаршал фон Фабини, командующий ныне 8‑й горной дивизией XX корпуса армии эрцгерцога Карла, маркграфа Азиаго, лишь скользнул взглядом по лицу грязного и оборванного старика: на какое–то мгновение ему показалось, будто лицо это он уже не то где–то видел, не то оно кого–то напоминает… Потом снял левую руку с портупеи, сделал неопределенный жест и зашагал в сопровождении своего штаба дальше в направлении Валь д’Астико. Другие тоже пошли своей дорогой – я имею в виду Тёнле, овец, черную собаку и вооруженный конвой.

На ночь они сделали остановку на полпути между Санта – Джулиана и Чента, в том месте, где заканчивается крутой спуск с Менадора. На следующий день добрались до Перджине, и здесь без лишних слов Тёнле прямиком отправился в крестьянский дом, в котором каждую весну наши эмигранты обычно останавливались передохнуть по дороге в Ульм. Дом был пуст и заброшен, солома на полу и беспорядок говорили, что последними постояльцами здесь были солдаты на марше.

В Перджине конвоиры сдали старика жандармам. Солдаты тепло попрощались с Тёнле и неохотно двинулись в обратный путь, на фронт. Жандармы заперли овец с собакой в заброшенном хлеву, а самого Тёнле отправили по железной дороге в Тренто. Все попытки старика сопротивляться были бесполезны, и бесполезным было блеяние овец и лай собаки. Под конвоем старика доставили в командование жандармерии, где на третий день допросили еще раз.

Во время допроса, когда Тёнле громко и раздраженно отвечал на какой–то нелепый вопрос, его услышали собака и овцы, которых в этот момент гнали под окнами солдаты в несвойственной им роли пастухов. Тёнле тоже расслышал блеяние овец и лай собаки и тотчас бросился к окну: удивлению ведшего допрос офицера и жандармов не было предела – едва Тёнле крикнул что–то на свой пастуший лад, как все стадо разом стало, забаррикадировав дорогу и остановив продвижение артиллерийской батареи.

Никакими силами сдвинуть овец с места и отогнать собаку оказалось невозможно, и в конце концов жандармы были вынуждены разрешить Тёнле выйти на улицу, чтобы самому погнать своих овец. И он, как король, в сопровождении почетного эскорта из конвоиров прошествовал через весь город на удивление редким прохожим и многочисленным военнослужащим.

Так они добрались до Гардоло, но здесь Тёнле окончательно разлучили с овцами и собакой, а взамен выдали расписку с печатью. Затем старика посадили в тюремный вагон, следовавший до Бреннеро, а оттуда отправили в концентрационный лагерь Катценау, где уже находилось немало гражданских интернированных лиц.

Наступили самые горестные дни его жизни; гнев и раздражение, испытанные в первые дни после ареста, сменились теперь мрачной безысходностью, так что другим заключенным он показался угрюмым и нелюдимым – так думали о Тёнле сидевшие в лагере жители Вальсуганы и Роверето.

Почти полное отсутствие табака делало невыносимой дисциплину, насаждаемую начальником лагеря господином фон Рихером. Ел Тёнле мало: как только представится случай, сразу обменивал пайку черного, плохо пропеченного хлеба на щепотку трубочного табака, а свою вечернюю баланду исподтишка отдавал девочке, до боли похожей на его внучку. Однажды Тёнле чуть было не поддался искушению и не уступил свои часы в обмен на табак, но, поразмыслив вечером и подержав их на ладони битый час, решил все–таки не отдавать: слишком многое в его жизни было связано с этими стрелками, движением этих пружинок и колесиков, надписями по ободу циферблата – лишиться часов означало бы отказаться от всего, что было в его жизни. Тёнле только сжал почерневшими зубами мундштук трубки и едва его не раздробил.

Время в вынужденном безделье ползло медленно и, казалось, давило на сердце с десятикратной тяжестью. За несколько месяцев он совершенно поседел, морщины на лице углубились и напоминали теперь расщелины на склонах гор, с которых сошла вода, руки сделались костлявыми и утратили былую силу.

Но вот как–то раз его с двумя другими заключенными отправили под конвоем в помощь крестьянам копать картофель, и Тёнле показалось, будто он заново родился, однако чувство это было недолгим: снова попав за колючую проволоку в барак, Тёнле стал еще мрачнее, чем прежде, хотя ему и удалось пронести контрабандой в лагерь несколько килограммов картофеля. Половину он отдал матери девочки, называвшей его дедушкой, другую выменял на табак.

Вечером того же дня, на закате, Тёнле забился в тихий угол, раскурил трубку и предался воспоминаниям и тоске по родному дому. Охранник, у которого, видимо, было такое же настроение, подошел к старику и заговорил с ним.

– Добрый вечер, дедушка, – начал он. – Как поживаете?

– Вот курю, – ответил Тёнле.

– Понятно. Вас–то за что тут заперли? Сколько же вам лет?

– За восемьдесят.

– Откуда вы родом?

Тёнле ответил не сразу. Сначала вынул трубку изо рта и посмотрел охраннику в глаза.

– Меня ранило недалеко от ваших мест, – сказал солдат, которого, судя по всему, сделали охранником за непригодность к несению строевой службы на фронте. – Там теперь одни развалины.

– Знаю.

– Ранение я получил, когда мы отступали на оборонительный рубеж.

– Вот как? – оживился Тёнле. – Выходит, город снова взяли итальянцы?

Так он узнал, что наступление австрийцев захлебнулось и их отбросили от города, в котором не осталось камня на камне, а линия фронта проходит теперь прямо позади его дома и дальше – лугами, пастбищами, лесами и горными вершинами и соединяется со старой границей у перевала Аньелла.

Может быть, его дом все–таки уцелел? Ведь недаром старики построили его в месте, защищенном от непогоды – и от артиллерийского обстрела, наверно, тоже.

Наступила серенькая тоскливая осень, лишенная привычных в наших краях сочных и ярких красок; частый дождик поливал землю, на которой шла война. Сквозь стекло зарешеченного барачного окошка старый Тёнле Бинтарн смотрел на дождь и вспоминал огонь в очаге своего дома, вишневое деревце на крыше, соседние дома на своей улице, дымок, курившийся из труб, и тех, кто жил прежде в этих домах, – и живых, и мертвых. Время в бараке, до отказа набитом тяжелыми запахами, чужими голосами и сыростью, тянулось до ужаса медленно.

В один из таких дней, когда время, казалось, замерло, в лагерь пришло известие, что император Франц – Иосиф умер. Тёнле припомнил, что видел его однажды на военном параде после окончания маневров на границе с Россией; император и тогда выглядел совсем дряхлым – и длинные бакенбарды, и густые усы с проседью не помогали.

«Если он был уже глубоким стариком в то время, когда я служил в армии, – подумал Тёнле, – то попробуй сосчитай, сколько ему лет сейчас?»

Неужто сто? Тогда непонятно, зачем вся эта война. Как может столетний старец, пусть он даже император, командовать солдатами? Командуют не императоры и короли. Но кто же? Генералы? Министры? Тёнле понимал, что маневры и военные смотры – это своего рода игра, устраиваемая на потеху императору; а война, какую он видел в наших горах, была забавой, которой тешились другие, особы гораздо более могущественные, чем какой–то император Франц – Иосиф или король Виктор – Эммануил.

Господин фон Рихер, начальник лагеря для интернированных гражданских лиц, нацепил на левый рукав повязку из черного крепа в знак траура и целую неделю не разговаривал даже с военизированной охраной, только отдавал приказы быстрыми и сдержанными жестами.

Мелкий бесконечный дождик бил по зарешеченным барачным окнам; напрасно старик силился отыскать хоть какой–нибудь признак будущей весны.

Приближалось рождество; сквозь редкие разрывы в серой пелене тумана, плотно окутавшей поля и голые деревья, Тёнле иногда удавалось разглядеть снег на вершинах к западу от Линца, и тоска сжимала его сердце: он знал, что за этими горами – другие, еще выше, что там, за перевалом, горные реки текут по обращенному к солнцу склону, и на той, солнечной стороне стоит его дом с вишневым деревцем на крыше.

По ночам, лежа на дощатых нарах, он не смыкал глаз и, вперив взгляд в темноту, смотрел на стропила, слушал мерные шаги часовых, сонное бормотание, вздохи, молитвы и проклятия заключенных, плач детей в женской зоне. К утру он в изнеможении забывался тревожным сном.

Однажды его вместе с другими заключенными послали на железнодорожную станцию разгружать эшелон с капустой для лагерной кухни. На работу он вышел с легким сердцем: если человек трудится, то время бежит быстрее. Разгрузка заняла целый день: из рук в руки переходили огромные кочаны, складывались в телеги, запряженные тощими больными клячами, которых списали из армии. Когда в последнем вагоне почти не осталось капусты, а часовые, забыв о бдительности, отправились пить пиво в станционный буфет, Тёнле решил бежать; не говоря ни слова, он надел куртку и – к забору, будто бы помочиться, а там проскользнул в дыру и быстрым шагом пошел прочь от станции напрямик через размокшее от дождя поле.

Часа два он шел, прячась за деревьями и в оврагах, потом спокойно продолжал путь по открытому месту. На проселке он натолкнулся на молодого парня, которого не взяли в армию из–за слабоумия; тот ехал в повозке, которую тащила одряхлевшая кобыла. Поговорив с парнем, Тёнле сел в повозку; прошло немало времени, прежде чем они добрались до хутора, где парень жил вместе с матерью. Она пригласила Тёнле пожить у них, пока не надоест, помогал бы по хозяйству – ведь теперь все мужчины на войне.

Тёнле провел на хуторе два дня, потом пошел дальше. Он решил идти против течения рек до водораздела, а там спуститься вниз – в долину. Не впервой было ему так ходить! Но на этот раз гирями висели на ногах прожитые годы, кругом война, и нужно было проявлять осторожность, чтобы не угодить обратно за решетку, в лагерь.

Тёнле избегал городов и больших деревень. Остановки он делал на хуторах в предгорье, нанимался на какую–нибудь работенку. Он не вызывал ни у кого подозрений: молчаливый старик странник, видно, бежит от своей смерти,

За две недели Тёнле прошел около сотни километров и добрался до Трофайаха близ Леобена, и там в остерии какой–то жандарм в приступе служебного рвения, увидев оборванного старика и считая, что тот нуждается в помощи, потребовал у Тёнле удостоверение личности. Из потрепанного бумажника старик извлек справку, удостоверяющую, что он служил в армии императора Франца – Иосифа, но, увы, тут же было указано место рождения Тёнле, а оно более не входило в состав Австрии. Это вызвало подозрение у жандарма, и он пожелал узнать подробности, стал рыться в бумажнике, где лежали вербовочное удостоверение, фотография жены в день ее тридцатилетия, еще одна фотография сыновей–эмигрантов, сделанная в Америке, и – что самое ужасное – расписка за конфискованных овец и собаку.

Жандарм приказал Тёнле встать из–за стола, где он сидел за маленькой кружкой пива, и препроводил его в леобенскую казарму. Там старика подвергли дотошному продолжительному допросу; в служебном помещении было натоплено, за окнами сыпал снег.

Старый упрямец не желал отвечать, а если и говорил что–нибудь, так невпопад. Его заперли под замок в ожидании дальнейших распоряжений; дня через три пришел официальный ответ, и Тёнле отправили по железной дороге обратно в Катценау, где его встретил фон Рихер, сделав выговор за нарушение внутреннего распорядка лагеря, но чувствовалось, что а глубине души барон относится к поступку Тёнле с пониманием и восхищением.

За два дня до рождества моросящий серый дождь сменили тяжелые мокрые хлопья снега: сначала они смешались с грязью, потом легли ровным белым покрывалом. Утром 25 декабря, когда Тёнле протер ладонью запотевшее стекло и выглянул во двор, на снегу перед бараком крупными готическими буквами было выведено: «Счастливого рождества!»

Это написал часовой, дежуривший в последнюю ночную смену, когда издали послышались первые удары деревенских колоколов.

Пока происходило все то, о чем я рассказываю, немало событий пережили родственники Тёнле и все наши земляки, бежавшие на Венецианскую равнину и в другие, более отдаленные места.

Приказом префекта административный центр нашей коммуны был временно учрежден в Новенте. Мэр, заседатели, служащие, судебный пристав и начальник лесной охраны не покладая рук разыскивали пропавших без вести, собирали о них сведения, чтобы всех зарегистрировать, подыскать им жилье, помочь по мере возможности и потребности через посредство гражданских и военных властей, а также правительственных комитетов, специально для этой цели созданных.

Правда, нашим потерявшим в войне все свое имущество землякам не всегда, отнюдь не всегда оказывалась необходимая материальная помощь и моральная поддержка со стороны других граждан Королевства Италии. Вековые традиции самоуправления, особенности национального характера, странный древний язык, бедный внешний вид, сдержанность и простота в обиходе приводили к тому, что наших горцев считали проавстрийски настроенными дикарями и даже обзывали предателями за то, что они, дескать, позволили ненавистному врагу оккупировать священную землю отечества, как будто женщины, старики, дети и больные должны были выступить с голыми руками против пушек и пулеметов! К нашим землякам относились с недоверием, которое специально разжигалось некоторыми генералами, распустившими слухи, будто наш народ изменил родине. Генералы эти, сваливая с больной головы на здоровую, пытались уйти от ответственности за свою некомпетентность и ротозейство, выгородить свои штабы и воинские части, которыми они из рук вон плохо командовали, и обвинить наш народ за успехи австрийцев. К слову сказать, как только генерал Кадорна приказал произвести смещения в командовании, австрийцы были остановлены.

Итак, когда месяца через два после памятного мая 1916 года была проведена перепись беженцев, заметили, что в списках недостает нашего старого Тёнле Бинтарна. Искали его и на хуторах Альпийского предгорья, и в деревнях близ Венецианской лагуны, куда с незапамятных времен угоняют овец на зимовку наши пастухи, но нигде не нашли. Лишь Бепи Пюне, нанимавшийся пасти овец Парлио, а затем призванный в батальон «Сетте Комуни», видел, как Тёнле шел в лес, когда все бежали в противоположном направлении.

Из Новенты мэр написал в Красный Крест письмо с просьбой навести через Швейцарию справки о Тёнле на стороне неприятеля. Сын адвоката Бишофара, переехавший в Милан со всей своей семьей и бедствовавший где–то на окраине, у Порта – Тичинезе, ходил в комитет по оказанию помощи военным беженцам при обществе попечителей женских гимназий, но не за себя хлопотать, а чтобы передать данные о нашем старике, которого разыскивали друзья. Так в поиски включились миланские монахини. Благодаря переписке между судебными палатами, Красными Крестами и всевозможными комитетами они наконец узнали, что Тёнле жив и находится в концлагере в Австрии близ Линца; об этом сообщили дочерям и внукам, эвакуированным под Варезе, и сыновьям, служившим в альпийских частях, которые вели бои в направлении Ортигары, а также тем троим, эмигрировавшим в Америку.

Прошел почти год, прежде чем по просьбе Итальянского Красного Креста – секции женских гимназий в Милане – один швейцарский священник из кантона Тичино посетил лагерь Катценау с целью проверить бытовые условия интернированных гражданских лиц и предложить австрийским властям отправку в Италию через Швейцарию больных, женщин и детей в обмен на такое же число раненых австро–венгерских военнопленных с условием, что по выздоровлении они не вернутся в строй.

В июле состоялся обмен, и сотни гражданских лиц смогли вернуться на родину.

Начальник лагеря для интернированных барон фон Рихер, так и не снявший траура после смерти Франца – Иосифа, весьма равнодушно выслушал предложение швейцарца, хотя в глубине души был рад такому обороту дела – уже давали знать о себе серьезные затруднения, связанные с продовольственным снабжением лагеря и санитарно–гигиеническими условиями в бараках.

Тичинскому священнику было позволено осмотреть лагерь. Во время обхода он обратил внимание на одинокого и гордого старика, пристально глядевшего на разложенные на солнце листья коровяка, заменявшие табак в прокуренной до черной окалины облезлой и обмусоленной трубке. Священник приблизился к старику, желая получше его рассмотреть. Наконец подошел вплотную, однако старик так и не поднял глаз. Увидев тень на своих листьях, сказал только:

– Отойди в сторонку, их нужно еще подсушить.

Священник начал вежливо расспрашивать старика: откуда он, сколько ему лет, чем занимается, как у него со здоровьем. Попросил повторить фамилию, записал ее в блокнотик и ушел, так и не дождавшись благодарности в ответ на свои добрые пожелания.

Неизвестно, почему фон Рихер изо всех сил боролся против включения Тёнле в список репатриантов. Быть может, старик был на особом счету в жандармерии, или они опасались, что он расскажет об увиденном в прифронтовой полосе, или же причина заключалась в том, что в свое время он был солдатом королевско–императорской армии? Я думаю, что это главная причина. Но кто знает, а вдруг все дело было в том, что он говорил на австрийских и немецких диалектах, по–богемски, венгерски, хорватски, итальянски и, в довершение ко всему, на таком диковинном языке, как кимврский?

Однако швейцарец не уступал в упрямстве даже самому барону фон Рихеру. В конце концов барон сдался, приказав привести нелепого и упрямого старика. Он согласился его выслушать. После долгих упрашиваний священнику с бароном удалось разговорить старика. На прекрасном немецком языке он ответил, что согласен вернуться на родину, но не раньше, чем австрийцы вернут ему овец и собаку, взятых солдатами, а точнее говоря, экспроприированных жандармами после его ареста. Сказав это, старик вытащил из потайного кармана куртки бумажник и достал аккуратно сложенный листок бумаги, разгладил его на ладони, положил на стол перед священником и бароном и предложил им ознакомиться.

Фон Рихер и священник прочитали, переглянулись и заверили, что ему вернут овец и собаку. Тёнле догадался: из жалости они обманывают его и самих себя. Грустная пастушья усмешка мелькнула в уголках его глаз. Барон и священник, разумеется, ничего не заметили, и фамилия Тёнле была включена в список репатриантов.

Копии этого списка стали путешествовать из одного учреждения в другое, из Вены в Рим, из Женевы в Милан; их регистрировали в журналах входящих и исходящих документов, ставили на них печати и штампы, накладывали резолюции. Сопроводительные письма были подготовлены, отправлены и подтверждены получением. Затем последовал обмен списками, выписками и сверками списков.