Текст книги "Ярослава. Ворожея (СИ)"
Автор книги: Марина Дечко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Здесь была она – его знахарка. Маленькая женщина с темными, как у него, волосами. С пухлым, почти детским, ртом, который, улыбаясь, оставлял ямочки на щеках. И зелеными, чуть янтарными, глазами.
Нынче, когда холод моря отступал, а волосы ее еще были мокры, она особенно походила на дитя: чистая, светлая. Непорочная словно бы. А еще – родная, настоящая. Как то блаженство, которого так долго ищешь...
Дар смежил веки.
Вздохнул, боясь спугнуть такое близкое счастье. И снова раскрыл глаза.
Поцеловал Ярославу – осторожно, бережно, словно страшась, что ее снова отнимут. И лишь затем спросил:
– Зачем?
Ярослава глядела на него долго, нежась в коконе теплых рук. И не знала, что ответить. Что голоса звали ее? Так ведь и взаправду звали. О помощи молили. И знать бы ей, знахарке молодой, что мольбы такими бывают. Лукавыми, ложными. Ведущими не на жизнь, но на смерть. Научиться бы отличать одно от другого...
А оттого и смогла сказать только:
– Прости.
И снова прижалась к теплой щеке мужа.
Дар не оставил ее в ту ночь. Грел своим теплом, дыханием горячим. Был поруч, чтобы она, проснувшись в кошмаре ароматов сладких, не испугалась чего. И рука его, такая тяжелая, Ярославе казалась не тяжестью – только счастьем.
Дитя в утробе было довольно. Лежало спокойно, лишь изредка толкая тонкой ножкой широкую ладонь отца. И тогда пальцы того тихо подрагивали, а дыхание Дара становилось напряженным.
Просыпался.
Пододвигал свою ворожею ближе, опаляя жаром горячего тела. А руку с утробы снимал, укрывая малечу лишь слегка, невесомо.
И дитя снова толкалось, словно бы играя с отцом: «Поймай меня!». И тот аккуратно гладил выпуклость на коже Ярославы, чтобы уже в следующий миг она толкнулась с другой стороны.
Раны на запястьях ворожеи саднили, и с небольших ямок нет-нет, да и скатывалась бурая капля. Дар морщился. Поправлял тугие повязки, что не давали больше крови сбежать, и угрюмо урчал у самого уха ворожеи. Но Яра знала: он больше не сердится. Спокоен. Пожалуй, даже счастлив...
Ты ночь была для них самой счастливою. И такой невыразимо близкой. Теплой. Уютной. Со щедрыми объятьями.
А наутро, когда сизый рассвет едва забрезжил за невысокой полоской окна, на палубе протрубил степной рог. Протяжно и гулко, тревожно.
Дар наскоро поцеловал свою ворожею и, едва успев натянуть узкие кожаные брюки, выглянул за дверь:
– Что стряслось?
Ярослава была еще сонной, но, едва расслышала предупредительный звук, резко выпрямилась. Муж старался говорить негромко, чтоб не разбудить ее, но ворожея понимала: приключилась беда.
Степняк, что ждал командира у двери каюты, тихо проговорил:
– Моряки кличут тебя на палубу. Мы входим в узкий перешеек, за которым – открытое пространство. Те, что ходят на кораблях давно, предупреждают: здесь море неспокойно, буйно даже. Манит тихой гладью, и потом разом глотает что корабль, что моряков. Говорят...
Ярослава хотела и дальше слышать то, что сказал мужу степняк, да только тот крепко захлопнул дверь, приказав перед этим:
– Ждите меня на палубе, я сейчас.
И он наспех оделся, приказав перед уходом Ярославе:
– Что бы случилось, из каюты не уходи. Жди до последнего. Я приду за тобой.
И оставил свою ворожею слушать вой ветра да шепот волн.
***
Степь давно осталась позади, да и Пограничные Земли миновали скоро.
Любой степняк знал: в Пограничье – одно ворье. С него ни скарба, ни чести не взять. Оттого и останавливаться Хан здесь не пожелал. Отправлял в каждый город-крепость гонца с грамотой, на коже волка степного выделанной: дескать, Великий Аслан пройдет мимо ворот, не тронув ни их, ни людей, спрятанных за стальными оковами. Просили выслать лишь провизию, которую в Шатровый Лагерь доставляли богатыми обозами. Хоть и ворье, а Хана здесь боялись. Помнили о войне, что разрушила не только Лесные Земли, но и их, пограничные города.
Обозы собирали быстро. Грузили вдоволь мяса вяленого, которого охотники в широких лесах стреляли немало, да плоским хлебом, походившим что на степную лепешку, что на лесной мякиш. Воды свежей, вина выдержанного оставляли вдоволь. А иногда – Хан это особо любил – в обозах тех лежал особый гостинец. Яблоки. Кислые, вымоченные в высоких бочках среди ржаной соломы. В тех, что поближе к Лесным Землям были, среди соломы находили листы смородины да вишни, с мятой смешанные. И уж совсем в богатых яблоки те сластили медом.
И тогда Хан довольно прикрывал глаза, укладывая хрустящую дольку за щеку. И смерть Абу словно бы отступала в далекое прошлое, оставляя за собою лишь тень воспоминаний.
Конечно, до него все лакомства пробовали близкие воины, что умели распознавать привкус яда. И только Аслану было известно, какое нетерпение трепетало его душу.
По-за довольством Хана от почитания такого пограничные города, равно как близлежащие деревни, не трогали. Не то, чтобы Степной Лев жалел простой люд, нет. Все, что можно было взять с этих земель, они отдавали сами. В обозах. А вот время поджимало. Оттого и двигаться решили в окружную, чтоб не встречать луком да стрелой сопротивление селян.
Степное войско углублялось в сосновую зелень Лесов.
Спали мало, ели лишь дважды в день. И все больше устремлялись в Лесные Земли, пренебрегая предупреждениями бахсов.
Костры ставились еженощно. Гудели охоронные барабаны, со старыми голосами смешанные. Жглась плоть животных степных. Бахсы склонялись к дыму так низко, что он опалял им лицо, и к запаху паленой плоти примешивался другой – жженого волоса.
Бахсы молчали. Уходили в высокий шатер, что стоял неподалеку от ханова, а уж туда не пускали никого. И тишина накрывала лагерь. Говорить боялись, потому как верили: вот сейчас к великим провидцам по подземной дороге взойдет старый бог, чтобы сказать слово святое. И если помешать...
Мешать не могли. И поутру бахсы собирались у самого Аслана, чтобы сказать неизменное: старый бог не велит идти дальше. Слово наказное шлет. Да говорит, что уж уготовил место в Шатре Подземном тем, кто ослушается.
И Хан сникал. На минуту и час. Ненадолго. А потом снова вспоминал о сыне. И тогда гнев застилал ему взор, и войско снова снималось с места.
И лишь в последнюю ночь старый бог не пришел на зов – когда ветви сосен могучих закрыли воинам звездное небо. Тогда и поняли степняки: Лесные Земли приняли их.
Аслан был нетерпелив. Стремился скорее достигнуть Белого Города, где войной его желал встретить сын наследный, единственный. И, быть может, та нетерпеливость и сыграла со старым лисом злую шутку. Да только и урок дала ценный.
А сталось все так.
На седьмые сутки ото дня, когда Степь осталась позади, а лесной массив прочно сомкнулся кругом степняков, решили ставить лагерь. Да и понятно: лес кругом, до ближайшего села далеко. И вряд ли Элбарс-Тигр, наместник Белограда да первый сын Хана, станет встречать их так далеко от дома. И, значит, можно в последний раз передохнуть.
Шатры ставили скоро. Костры палили. И мясо соленое горело на углях, позволяя степным войскам согреться.
С чего все началось, уж и не помнил никто.
Да только по лагерю раздался вой. Волчий будто бы, голодный.
И степняки взялись за луки. Боялись? Верно, нет. Потому как и Степь кидалась на детей своих клыками хищных собак, шакалами прозванных. Да кусала за ноги змеей ядовитой. Забирала одного за другим.
Степь ведь тоже живая, ей кровь нужна... И степняки отдавали ее. Понемногу.
Вот и тут...
Аслан-хан поначалу и не придал значения вою. Махнул лишь рукой, приказывая выставить по периметру лагеря лучников степных, да каждого чтоб с лишним колчаном стрел. Смолу зажечь, обнеся коловратом шатры. Следить. Зверье, что с него взять?
Да только вой усиливался. Волчий, голодный. И у шатра вместе с воем тем послышалась ругань да крики, отчего сам Аслан-хан решился выйти наружу.
Здесь были три его бахса – все старые, белобородые. Еще те, что у Абу в учениках ходили. И все три не знали покоя. Вот только стража не пускала их в шатер:
– Хан отдыхает. Велел не тревожить.
Аслан подошел еще ближе, когда расслышал:
– Впусти, ворожба творится. Если не помочь, все погибнем.
И тогда Аслан движением руки приказал степняку впустить старцев.
– Хан, – обратился к нему Нурлет, почтенный старик, чей век перевалил за сотню зим, – не сердись. Выслушай нас.
Старик был скромен и немногословен, и Аслан ведал: уж коль он пришел говорить, значит, тому есть, о чем сказать. Стоявшие позади Ерлан и Максат казались в сравнении с Нурлетом не просто молодыми – юными. Аслан-хан помнил, как в далеком детстве они вместе забавлялись на просторах Степи, когда Нурлет уже был почитаемым бахсом. И даже теперь, когда оба его друга стали признанными провидцами, они не перечили старцу.
– Хан, – снова начал старый бахс, – вчера перед сном мне было видение. Как всегда, когда на землю спускаются сумерки, я стою на коленях лицом к уходящему солнцу. Благодарю богов Степи за еще один прожитый день, за милость и благодать, посланные мне. Вчера я тоже стоял у исхода дня.
– Верно, – соглашался со сказанным Хан, – я знаю об этом.
Он желал, чтоб старик поскорее рассказал свою историю, потому как за столько дней пути действительно устал, и все, чего ему хотелось, – это отдыха и успокоения перед походом. Но торопить Нурлета было нельзя. Непочтительно даже для Хана. И оттого Аслан ждал, когда тот продолжит. И в этой гулкой тишине снова раздался вой зверья.
Нурлет вздрогнул, и впервые на его лице появилось нечто сродни... растерянности? Да, это был еще не страх, потому как старый бахс давно не испытывал страха ни перед людьми, ни перед лицами богов. А тут вот...
Нурлет снова вздрогнул, и, помедлив, еще секунду, продолжил:
– Я, как всегда, стоял на коленях среди ковров шатра, и полог его был приоткрыт. Склонив голову низко к земле, ощущал кожей холод Лесного Княжества, да силу земли, что приняла нас. И лучи солнца почти не грели – все так же были холодны, мертвы словно бы. Народ Лесов ведь и сдержан потому, что и земля у них студеная, – заключил он.
Аслан видел, как старику становится тяжело стоять. Он махнул рукой, и тут же перед шаманом возникла высокая подушка, на которую ему помогли сесть. И он, облегченно выдохнув, продолжил, пока и сам Хан устраивался среди вороха дорогих перин.
– В тот момент, когда молитва прозвучала, я ощутил, как лучи солнца, что были так холодны поначалу, теперь стали горячи. – Старый бахс прикрыл глаза, словно пытаясь точно воскресить в памяти видение: – Будто бы кругом – Степь. И солнце ее, по летней поре, горячее. Я поднял взгляд и увидел перед собой деву.
Аслан удивленно поднял бровь, посчитав, видимо, что такое видение для почтенного старца – чересчур. Но он снова напомнил себе об уважении, и продолжил слушать Нурлета, словно бы его ничего не смутило.
– Была она... огненной. Не лесной, спокойной и холодной, но больше похожей на наших, степных дев. Шла к шатру, а подле нее трусили волки. Белый и черный, по одному у каждой руки. И звери те были... ручными.
Нурлет и сам, видимо, удивился такому объяснению. Но продолжил:
– Дева остановилась у самых моих ног. Коснулась чела. И хоть рука ее была теплой, я ощутил не просто холод – могильную мерзлоту, что шла от нее. И запах... медуницы словно бы, травы летней. И не в том дело, что среди зимы так сладко не пахнет. А в том, что по-за запахом сладким терялся, вился завитками, другой, едва различимый – гнилой плоти. И я не сдержался, зажав нос ладонью.
Старик снова поднес ладонь к носу, и, когда отнял ее, пальцы оказались окрашены багрянцем:
– Дева не смутилась. Она коснулась губами моих губ, а потом каждый из ее волков подошел ко мне. Глаза их были налиты багрянцем, а из пастей текла зловонная слюна, что орошала ковер моего шатра.
Он попытался отереть руку о длинную шубу, но кровь, застывшая на морозном воздухе, не стиралась:
– Белый волк сомкнул пасть на моей правой руке, – он протянул ту ладонь к Аслану, чтобы показать: нынче она была не такой, как вчера. Покрытая темными жилами, она бугрилась, и жилы эти уходили под самый рукав. – Не противься, старик. Степной бог ждет тебя в подземном шатре, – проговорила дева, когда черный волк сомкнул пасть вокруг второй ладони.
Он протянул левую ладонь к Аслану и тот, повинуясь мгновенному порыву, коснулся ее:
– Это послание передай каждому в войске, – приказало видение.
И тут же, на глазах у Хана, рука степного шамана покрылась черными пузырями, которые лопались, а из них вытекала зловонная жижа. Аслан в ужасе сделал шаг назад, а потом и вовсе попятился, отирая о полушубок руку, что только что касалась чужой ладони.
– Ты, Правитель, последний, кого я коснулся.
Нурлет договорил через силу. А затем и вовсе рухнул лицом в ковер. А в шатре поднялся крик. Те двое, что пришли с ним, бросились к старику, когда Аслан грозно приказывал:
– Убрать мертвого бахса из шатра! Очистить ковры и подушки священным огнем! Убрать все!
Старое тело подожгли у самого шатра. Обложили подушками и коврами, которых он касался. И травами усыпали пахучими, из самой Степи привезенными. И те, что были подле него, молитвы богу степному возводили. Дары кровавые несли.
В ту ночь в Шатровом Лагере положили едва ль не половину поголовья скота, что привели с собою в лес. И мясо жертвенное не ели, отдавая земле кровожадной. Да только и это не помогло.
Уже на исходе ночи, когда костер с мертвым телом догорал на студеном ветру, вой усилился. А ведь и в Степи зверья дикого хватало, но тут...
Словно бы выла сама Земля Лесная, загораясь глазами огненными меж деревьев. И глаза те не были похожи на зверье. По крайней мере, степняки такого не видывали.
Те, что стояли в дозоре, говорили, будто бы подле каждого волка с огненным взором стояла дева в платье белом. И ее глаза не светились во тьме, потому как в них самих жил мрак.
И стрелы останавливали зверье ненадолго. А вот степняки падали в кровавое крошево последнего снега один за другим. Словно бы кто жал их косой смертельной.
И только тогда Хан понял, что это не просто зверье. А бахсы запели у костра покойного.
Застучали в барабаны широкие, расписным орнаментом украшенные, да зазвенели костьми старыми, самим предкам принадлежащими. И обряды воскресили.
Хан приказывал каждую стрелу окунать в огонь священный. В войске шептались. Уж не с ума ли сошел старый Лев? Да только Аслана боялись, оттого и приказы исполнялись верно.
И видели степняки: стрелы, опаленные огнем святым, находили глазницы волков скорее, и тушили навсегда. И лишь тогда последняя дева в платье белом отступила, а Хану донесли:
– Треть войска пала. Что прикажете?
– Исход ночи проведем здесь, а поутру...
Хан устало опустился на простую подушку войскового шатра. Потер виски темными ладонями, пытаясь успокоить сжимающую боль. Задумался. Вспомнил предупреждение бахсов, полученное от старого бога, но снова приказал:
– А наутро двинемся к Белограду.
***
Заринке снился отчий дом.
И было в том доме тепло и радостно. Уютно.
Пахло свежими пирогами да корнеплодами, запеченными с мясом в высоком горшке, что едва умещался в печи. Сеном свежим, заправленным под прочный лен сенника. И травами, что сама девка меняла каждую седмицу. Укладывала душистые сборы под покрывала, и за тем в горнице витал аромат чистый, летний почти.
Сама же Заринка нынче сидела под образами на лавке, а рядом с нею – отец.
Улыбался кряжистый купец, на дочь свою единственную глядя. И гладил ладонью по волосам светлым, как совсем недавно – Свят. И от руки отцовской тоже было тепло. Покойно.
Заринка улыбалась в ответ. Радовалась отцу, которого в детстве ждала на лавке до поздней ночи, когда он возвращался с земель далеких. Не за дары диковинные, что тот привозил ей с краев дальних, а за слово доброе и ласку скупую.
И нынче скучала по нему. А еще горше от того, что не знала, жив ли остался. Да только снова вот говор его услыхала, повидалась наяву...
Уж и матка показалась. Поставила глиняный жбан, полный молока парного, да глиняные же миски. Деревянные ложки оставила у каждой. И горшок высокий со стравою душистой – украшением на стол.
А отец все гладит ее по голове и шепчет:
– Просыпайся, Заринка. Просыпайся, дитя мое.
А сон в самую силу вошел. И не спала она целую вечность. Да и дома не была еще больше. Соскучилась. И не ведала, как там они, ее матка с отцом.
А оттого и задержаться хотелось.
– Просыпайся, – снова шепот. Настойчивый. И голосом не батькиным – иным – шепчет. И отчего-то кажется Заринке, что слыхала она уж голос тот. А вот где и когда, вспомнить не может.
