Текст книги "Ярослава. Ворожея (СИ)"
Автор книги: Марина Дечко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
И только когда небо не затягивало дымчатым туманом, Ярослава могла разглядеть звезды. А вот они подле большой воды были такими же, как и дома: яркими, блесткими. Только созвездия над ее головой, казалось, рассыпаны по-другому.
Яра вспомнила, как муж учил ее читать по небесной карте. И ведь слыхала она о таком, да не думала, что и сама сможет.
– Видишь эти семь звезд? – Спрашивал Дар, указывая рукой в бездонное небо. – Это – Семь Разбойников. В Степи бают, будто один из небожителей, славный и лихой Асмет, привязал к железному колышку двух драгоценных коней. Любимых. И разбойники эти, числом семь, кружатся наокол лошадей тех норовистых, да пытаются украсть...
Он тянет из широкого жбана духмяный взвар, что на травах да меду замешан, и глядит на Яру:
– В Степи нынче хорошо. Пора льда и снега скоро уйдет, и на землю вернется тепло. Его проведет из Подземного Шатра старый бог, что хранит жар земной в сундуке высоком – зимой и на земле-то мерзло, а уж под ней... Оттого-то и ворует тепло у людей старый бог. И уносит под землю, чтоб согреться...
Дар осторожно проверяет ладони Яры, и, убедившись, что с нею все в порядке, снова рассказывает:
– Здесь, у Моря Северного Ветра, другие легенды. И сказы детям на ночь иные говорят...
Яра исподволь разглядывает мужа. И снова ловит себя на мысли, что наглядеться на него не может: Соляные Копи научили девку, что потерять добытое можно разом. В одну минуту. Оттого-то и ловит она каждое движенье степного воина, что подле нее не степной вовсе. Нынче, в долгом странствии, его волос отрос, а борода отпустилась. И ведь все так же темен он, а нет-нет, да и глянется в нем лесное. То ли в глазах карих, больших, что в Степи не водятся. То ли в лике, что успел выгореть на соленом ветру.
Его нос прям и ровен, а губы полны. И черты лица правильны, красивы. Знать, в отца пошел, потому как в том – кровь древняя, мощная. Взрощенная лучшими девками Княжества в утробах своих. А вот волос – маткин. И норов степной угадывается в движеньях...
Дитя толкается. Несмело, осторожно, словно бы пробуя знахаркин ответ на вкус: аль не понравится ей? Но Ярослава счастлива. Она кладет руку мужа под тяжелый тулуп – аккурат на оберег рукотворный, коим обвязан живот ее, и малеча снова ведет ножкой. А ворожея с интересом заглядывает в глаза мужу, и, касаясь губами губ, просит:
– Расскажи ему...
Дар на миг замирает. И лицо его, закаленное суровыми ветрами Степи, на миг становится по-детски чистым, умиротворенным. С осторожной улыбкой:
– Говорят, Большая Аити Карху, – шепчет муж, – живет на небе давно. С сотворения мира. – Он указывает рукой все на те же семь звезд, и снова продолжает: – У моря бают, будто бы она сама его и сотворила, опрокинув в ссоре с сестрой, Малой Аити Карху, небесный ларец, что скрывал драконов и гидр, псов гончих...
Ночь холодна и свежа. Морозна. А Яре вот не холодно, пока она подле мужа. Кругом все так же пахнет морем и солью, и, пожалуй, ночью запахи становятся острее. Ночью отчего-то все острее...
– Разбежались-разлетелись они по небу и замерли: что дальше будет. А сестры остались. Помирились, стало быть, каждая о своем помня. Да только не заманишь зверей дивных назад в ларец. И нынче гуляют они по небу, глядя, как люди смертные решают дела свои простые. Моряки верят, будто бы спустятся что гидры, что твари другие на землю, если в том нужда будет...
Поселение моряков, что держат не избы даже – кожаные юрты у самой воды, – осталось далеко. А они вот с Даром ушли. От бездны соленой, катергон волнами укачивающей. От людей Степи и Моря, нынче живущих разом. От того, что их ждет впереди...
Муж увел Ярославу к деревьям, что здесь отходят вглубь земель. Стоят наособицу, воды студеной боясь, а потому и кажется, что не у моря – на Земле Лесов. Знать, чувствовал он, что жене его тяжко, как скучает она по местам родным, да по людям, оставшимся за множество верст. И обнимал крепко – не за плечи, как раньше.
Здесь, вдалеке ото всех, он мог обнять ее нежно. Бережно. Лаской несмелой одарить. Да ладонью шершавой провести по щеке нежной, разгладив меж бровей морщинку новую. И забрать губами вопрос, что у самых ее губ:
– А ты во что веришь? – Спрашивает Яра. Она заглядывает мужу в глаза. Пристально, протяжно. Видно, ей и вправду хочется знать, во что верится степному воину. А вот губы не уводит, надеясь на новый поцелуй.
Дар еще осторожнее обнимает свою ворожею, что стоит подле него на земле чужой. Он уж тревожится, не замерзнет ли та. Но здесь, вдали ото всех, ему хорошо. И ей хорошо – Дар знает это точно. Оттого и решает задержаться, одарив свежим теплом:
– Я? – Дар думает. И, погодя всего минуту, отвечает: – В тебя. В дитя крепкое. Что вернемся мы с братом домой, а там...
Муж замирает, верно не до конца веря в то, что вернутся они...
– Что там? – Яра волнуется, задавая вопрос, что так мучит. И Дар знает это. Ей страшно, что он отвезет ее в земли чужие, да забудет как о ней самой, так и о дитяти. Народом Степи другие порядки заведены, и Ярославе, верно, это известно. Но он рожден не песками желтыми, а оттого и подчиняться не станет.
Дар улыбается, целуя ворожею в самый нос. Подхватывает на руки, стараясь быть бережным, и несет в невысокую юрту. Укладывает на мех белых песцов и накрывает собою:
– Мы. Я большего не желаю...
И Яра понимает: муж не лжет ей. Ему и вправду будет ее хватать. Ее и сына...
В каюте послышался громкий голос Дара, и катергон качнулся. Накренился словно бы, заскрипел. И Ярослава поняла: они отбывают. Знахарка плотнее укуталась в меха звериные и закрыла глаза: там, на палубе, среди моряков и воинов степных, в этот час ей не место. А, значит, она дождется мужа здесь. Согреет ему ложе, чтоб тот смог на время забыть о своей печали. И если так, то выбираться из теплых шкур не стоит. Вот и дитя притихло, укачавшись танцем волн. И, значит, можно ненадолго забыться...
Ярослава не помнила, как уснула.
Понимала только: пространство изменилось, искажая что каюту из темного дерева, что утренние тусклые звезды, заглядывавшие в небольшое оконце. И запахло предивно, сладко.
Яра любила сласти, а вот этот запах ей был не по душе. И нутро от него сворачивалось, словно бы пытаясь скрыться. А за тем и дитя растревожилось, все больше толкая мамкину утробу, да только как разбудишь ту, что и не спит вовсе?
Сквозь дивный сон знахарка рвалась из каюты, чтоб увидеть мужа, предупредить: неладное творится. И... не могла.
А запах становился все сильнее.
Медуница...
Сладкая трава, что росла в Земле Лесов. Да только то – летом, а нынче – зима. Морозно, студено даже. И на море непогода чуется лишь сильней. А медуница не исчезает.
И дитя в утробе беспокоится все сильнее.
А пространство меняется.
И стоит нынче знахарка не в каюте, а на капище старом, полузабытом. Почти таком же, как то, что оставила она в Светломесте – с изваяниями богов древних, что души детей своих берегли.
Да только на погосте этом ни одного камня исполинского не осталось – Ярослава чуяла это. Отголоски силы таяли, шумели мягко, напоминая, кто здесь был хозяином. А вот самих богов унесли. Выкорчевали подобно траве сорной.
И Ярослава поняла: дурно это. Нехорошо. Потому как защиты капище лишилось, а с нею – и покоя для душ умерших.
Яра обернулась.
Низкие холмики, занесенные снегом. И камни могильные со знаками обережными почти не видны. Да только одна могила черным зевом раскрыта. И страшно Ярославе, а поделать ничего не может. Так и стоит пред нею, исхода ожидая.
А в могиле той копошится что-то. Хрипит. Сердится.
И земля стылая ледяными комьями летит наружу. А с землею – плоть старая, истлевшая.
Приступ дурноты накатывает на Ярославу горячей волной, и она сгибается пополам, отплевываясь горькой жижей. А то, что рвало мерзлый грунт на куски, затихает. Успокаивается словно бы. И ворожея уж думает, будто бы ей будет дано покинуть дурное сновидение, как тонкая ладонь, измазанная чернотой земли и праха, хватается за снег у ее ног.
Яра задыхается. Сердце пропускает удар. А потом колотится с удвоенной силой.
Снова замирает. И снова дрожит.
А вторая ладонь хватает воздух у ее ног.
И тогда показывается хозяйка.
Ярослава не разумеет – чувствует, что перед нею – нечто гиблое, неживое. А ведь Крайя учила ее не бояться мертвяков, потому как они никому уж вреда не принесут. Да только от этой вот страшно...
За рукою – рука, и пальцы истлевшие, костлявые цепляются за землю стылую подобно звериным. Оставляют когтями длинными рваные раны, и земляной плоти – Ярослава чует это верно, – то не по нутру.
За снежной насыпью появляется голова, и волосы девичьи длинные в косы тугие вплетены. Косы едва держатся на черепе, потому как и кожи-то на нем уж едва осталось. А вот глаза...
Застыли, вытекли да сгнили давно. И нынче в них живет мрак.
Мертвая девка скалится островками зубов старых. А потом и вовсе хохочет, хоть и смех этот выходит не смехом вовсе – стоном.
Слюна цепочкой кровавой тянется по снегу белому, которого меж ними с Ярославой почти не остается.
Она ползет подобно змее, и Ярославе становится ясно: девка гадюшницею стала. Да только что заставило ее покинуть Лес Туманный? Что за ворожба позволила ей миновать оковы плоти?
И мертвячка отвечает:
– Ворожба та темная, Ярослава, – девка вновь отплевывается, поднимаясь в рост со знахаркой молодой. – И стоит дорого. Жизни и покоя. Воли, что уснула вместе со мной. А нынче вот и нет у меня ее, воли этой. Подвластна я силе темной. Знаешь, ее ведь, мощи этой, всегда мало. Она истрачивается, истончаясь в мире живом...
От неупокоенной смрадно тянет, и Ярославе едва удается избежать нового приступа рвоты. А та лишь продолжает:
– Ты пахнешь ею, – она ведет носом и удовлетворенно сглатывает. Да только вязкая нить слюны все одно покидает кривой рот и падает на землю, – маткой своею. А кровь ее сладка.
Девка медлит. И руки тянет в сторону Ярославы, словно бы пытаясь ухватиться, да отчего-то не может:
– Далеко ты. Не дотянуться мне, – она вздыхает. Почти обиженно, почти грустно. Но Ярослава понимает: то притворство, и от этой мысли ей становится так жутко, что хочется не просто кричать – выть в голос. – Знаешь, ведь маткина кровь ценна. Даже такая истлевшая, как здесь. Семнадцать зим... когда-то это казалось мне целой вечностью, но теперь я понимаю: все тлен. Плоть, время, молодость... Только не кровь. Маткина кровь привязывает дитя. К себе ли, к месту какому... К душе вот может привязать. И коль душа та неприкаянна, беспокойна...
Мертвячка наклоняется к самому лицу Ярославы:
– Сладко пахнешь...
Тело девки мертвое внезапно выгибается, выкручивается так резко, что ворожея понимает: даже ей, плоти уснувшей, это больно. А потому разумеет: над нею снова воля чужая творится.
И изогнутая подобно старой коряге грязная рука мечется в воздухе, заставляя его колыхаться. В тот самый миг перед Ярославой загорается руна древняя, Чернобогом названная. И знак тот сияет багровым светом, что тянется из ощерившейся земли.
Живой словно бы. И движется в воздухе, подползая к Яре. А как касается ее, так и остается гореть перед знахаркой. И земля снежная, что вокруг них рассыпана, шевелится, беспокоясь. Бугрится, снег с себя отряхивая.
И сияние багровое, руной подсвеченное, ползет под землю. А за ним – души тянутся.
– Дай крови отведать, знахарка, – снова жалко просит мертвая девка, и сон начинает отпускать Ярославу. – Может, тогда Она меня отпустит?..
И Ярослава проснулась.
Море выло.
Дыбилось буграми волн. Клокотало. И в клокоте том знахарке слышался гул голосов.
Разномастных. Женских и мужских, бабьих – плаксивых, жалостных. И дитячьих. И все просили Ярославу об одном: выйди к нам на воду, спаси нас. И мощь такая тянула молодую знахарку к воде, что удержаться не было сил.
Ярослава скользнула босыми ногами на бревенчатый пол и натянула на себя платье из грубого сукна, что ей купил Дар в морской деревушке. Оно кололось нещадно, да только в нем знахарке было куда теплее, чем в шлюбном.
А нынче... Ворожея не чуяла ни холода, ни голода. Только жажду. Пойти к воде, поглядеть, отчего голоса чужие кличут ее.
Босые ноги соскальзывали с заледенелых дощечек, которыми была укрыта палуба катергона. Но Ярослава продолжала идти. Она не замечала ни гула морского, ни голосов моряков, что сновали кругом нее, перетаскивая канаты и укрепляя ими паруса.
Она шла к воде.
И бездна та морская сияла багровым светом. А на волнах мерцала руна Чернобога, да силуэты людей манили ее ладонями:
– Иди к воде, Ярослава. Помоги нам. Спаси...
И ворожея шла, пока не уперлась грудью в высокий борт судна. Остановилась, оглянувшись по сторонам. Ей бы на Дара взглянуть хоть разок. Найти его. Он бы помог – ее муж.
Он был силен и ласков с нею. Умен. А потому – Ярослава знала это точно – не отказал бы своей знахарке в помощи. И уж точно придумал бы, как помочь всем этим людям.
Да только Дара нигде нет.
А голоса зовут. Просят о помощи. Молят ее.
И коль знахарка не поможет людям в просьбах их, тогда кто? Она вон и так растеряла дар свой дивный, ей теперь и осталось только то, чему научила Крайя.
Яра задумалась на миг. Старушка учила ее отварам, примочкам целебным да рунам. А вот помогать людям на воде она не могла. Не разумела даже, что делать станет, как окажется у них.
– Ты не думай об этом, Ярослава, – молили голоса, – не кручинься. Сделай шаг. И другой. Протяни руку...
И ворожея протягивает руку в холод озимка да вой сизых волн.
Ее пальцы ловят ледяными суставами. И сила в тех ладонях – мощная. Не отпускают они знахарку. Тянут, утягивают.
А вместо мольбы – смех, клокотанием в глотке застрявший.
И ругань. Зубы острые, что смыкаются на ладонях тонких. И Ярослава понимает, как помочь должна им. Кровью...
Тепло в ледяном море покидает ее тело так быстро, что она не поспевает даже вскрикнуть. И зубы все плотнее впиваются в нежную плоть, вытягивая из нее не только тепло – жизнь саму.
Ворожея уж не видела ничего. Понимала только: тот, что ругается словами дурными, на самом деле светел. Чист. Что душою, что помыслами.
И руки у него не ледяные, не жесткие. А теплые да мягкие, бережные, хоть и с ладонями шершавыми.
Они-то и вырывают знахарку молодую из гула голосов. Забирают у волн и ветра. Запрещают окровавленным ртам лишать ее что жизни, что крови сладкой. Укрывают собою. И уносят.
Куда?
Это не важно.
Главное, что больше не пахнет медуницей. А пахнет чем-то родным, теплым.
Чем-то, что принадлежит ее мужу. И ей.
***
Войско двигалось медленно, словно бы сквозь густой агар.
И сладостью тянуло со всех сторон – хоть нос закрывай. Хан большим охотником до сластей всяких был, только вот эту, назойливую, пробовать не стал бы. Воротило отчего-то...
Да и с бахсами творилось нечто предивное.
Вот и старый Абу, что только вчера кланялся самому Хану, поздравляя его с первой бескровной луной Айнур, сегодня слег. Весь день животом маялся, а затем вытянулся струной тонкой да стих.
И только глаза горели ярко, дико. И страха в них плескалось море целое.
Те, что моложе, да в услужении у него, пытались разговорить старого бахса. Вот и сам Аслан подсылал к нему молодых служанок верных, да учеников степных – Абу все молчал. Глядел в чужое небо, и лишь изредка шипел, словно бы змея.
Абу был дорог Хану. Сам великий Аслан выбрал его для своего Шатра, потому как сила в нем жила древняя, мощная. Верилось, это старый бог подарил ее Абу, когда тот еще младенчиком на руках маткиных лежал. И проявилась она, как сказывали в Степи, пятном черным, что на всю грудь растеклось.
Купцы с Лесных Земель говаривали, будто бы в их селеньях таких меток боялись, но их, лесников, степной люд и вовсе дикими считал. Это ж где видано – силы чураться? Среди песков желтых такой дар ценили. Кланялись низко что самому бахсу, что матке, его народившей. Берегли.
А нынче сила эта, видимо, покидала старое тело. Те, что моложе, говорили, будто пятно это, доселе живое, нынче замерло. А после и вовсе истончилось, побледнело. Стекаться стало к самой груди, что над сердцем. Да так и сгинуло, спрятавшись под волосом густым.
А замест него по телу другие поползли. Тоже темные, живые словно бы. Только вот пахли они дурно, пузырились. И трое шаманов, что делили с ним шатер священный, держались в стороне, боясь ворожбы лесной. Носили в Высокий Шатер вести исправно, а помочь ничем не могли.
Под утро к бахсу явился сам Хан, идущий сквозь кланяющееся войско. И ведь только заради друга старого вышел он к воинам своим. Доселе их не баловал. И что с того?
