Текст книги "Ярослава. Ворожея (СИ)"

Автор книги: Марина Дечко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Дар внимательно вгляделся в открытую воду, пытаясь понять, что из рассказанного – правда. Ведь и Степь полна поверьями. И многое из тех напевов, что шепчут девы с золотой кожей, уж давно кануло в водоворот времен. А многому и случиться не суждено...

Вот только жизнь в Степи научила Дара быть осторожным. Точным к мелочам. И благодарным за то, что открывалось перед ним. А потому он подозвал нескольких воинов и приказал:

– Расставьте степняков по периметру судна. Удвойте силу на веслах, чтоб сменяться каждый оборот часа. Да помогайте морякам, чем сможете. Укрепите мачты, достав из трюма веревки, что покрепче. Прибейте их гвоздями стальными. И не чурайтесь никакой работы, пока мы в Проливе. – Дар и сам бросился к огромному веслу, чтобы сменить уставшего моряка, на ходу выкрикивая: – И... держите луки наготове.

Едва второй сын Хана опустился на дерево узкой лавки, что у кромки корабля, как тот снова качнуло. Заныли мачты, обиженно заскрипели широкие веревки с креплением парусов. И катергон снова накренило. На этот раз сильно, почти до предела.

Дар мгновенно подскочил со своего места, знаком приказывая степняку сменить его, и мигом подбежал к капитану:

– Рифы? – Он пытался что-то разглядеть в сизой дымке, покрывавшей Море, но ему с трудом удавалось разобрать простор дальше нескольких шагов. Акватория снова бесновалась. Теперь она швыряла корабль, словно мелкую посудину, отчего Дару едва удавалось стоять на ногах. Он взглянул в лицо моряку и поразился его мертвенной бледности.

Старый капитан, видавший многое на своем веку, нынче казался напуганным подобно юнцу. Он тихо бормотал себе под нос на древнем наречии, что звучало среди морского народа, и Дар, как ни силился, не мог разобрать ни слова.

Он ухватил моряка за меховой тулуп, и, встряхнув со всей силой, тут же отпустил, когда тот указал рукой на Море.

– Это не рифы, степняк. Гляди, корабли.

Дар перевел взгляд туда, куда указывал моряк, и с ужасом выдохнул: прямо перед ними, всего в нескольких десятках саженей, высился корабль. И в сизой дымке Моря он казался не просто судном, но злобным монстром, ожившим из старой легенды.

Широкая плоская посудина, увешанная темными парусами – кое-где истрепавшимися, кое-где – новыми. Весельная. Катергон. Неужто, один из тех, о которых говорят легенды?

– Морской дьявол, – шептал старик на понятном Дару языке, – морской дьявол...

Капитан словно бы обезумел от увиденного. Он по-прежнему крепко держал штурвал, но в нем больше не было той сосредоточенности, что жила раньше. И страх...

Дар снова взглянул на корабль. И успел разглядеть, как сизая дымка становилась плотной, почти осязаемой. И уже в следующий миг что-то громыхнуло, а катергон снова качнулся.

И Дар понял: он должен успеть к Ярославе, пока еще не поздно.

За его спиной из плотного тумана выныривали лодки, груженые воинами с белесыми волосами, свистели стрелы и слышался лязг оружия. Те моряки, что стояли на веслах, бросили работу – и палуба судна наполнилась воинами.

А он торопился к своей ворожее. Потому как если ядро, что просвистело с минуту назад, вошло в тот бок посудины, где покоилась их каюта...

Палуба катергона была скользкой. Усеянная кусками льда и мелким крошевом из смолянистого дерева, она представляла нынче собою тысячу препятствий, которые Дару нужно преодолеть. И он шел вперед, пока дорогу ему не преградил высокий человек, облаченный в сизый мех.

Лицо его пересекалось плотными шрамами, что сплетались в грубые светло-розовые клубки рубцов. Один угол рта приподнят, рассечена бровь. В широких ладонях покоится изрытая зубцами секира. Всего один миг – и секирой этой он разрубает торс одного из нанятых моряков. Преграждает вход в коридор, за которым – каюта Ярославы.

Степняк скоро выхватил изогнутую саблю, что висела в ножнах. Замахнулся и с лязгом обрушил ту на изрытую сталь противника. Высеклась искра. А за нею отворилась первая кровь.

Воин грубо ругнулся. И наречие это, что узнал Дар, было почти тем же, что и у прибрежного народа. Стало быть, не легенда, не призрак он. Человек. А человека всегда можно сокрушить.

Дар снова замахнулся и бросился на единственное препятствие, что отделяло его от Ярославы.

***

Крайя вела носом. Запоминала.

Дорога, что вела их в Город Каменный, пахла обозами. Людьми чужими, да лошадиным потом. Околица Камнеграда – иначе. Хуже, зловонней. И к ним, запахам этим, примешивалось другое. Человеческое. Злоба и отчаяние, рожденные нищетой. А еще – страх.

Здесь же пахло и хворью струпной. Отчетливо, едко. И, стало быть, не только Светломесто пылает. А вот нитей силы, что тянулись по земле, в Городе Каменном было немного. И все холодные, отливающие светом болотным...

Закрытый взор обострил чувства, но этого и не требовалось: место, в которое привезли их с Заринкой, пахло сладко, медунично. И запах тот все усиливался.

Девку у нее отняли тут же. И, оставшись одна, Крайя отчего-то поняла: ей, видно, уж не выбраться отсюда.

Шаги отдавали гулким эхом, отбиваясь от каменного пространства, по которому ее вели. И камень тот был мертвым – Крайя чуяла это. Она раз разом, словно бы ненароком, касалась сухими пальцами холодной его поверхности. Снимала скользкую каплю и подносила к носу. Ближе, еще ближе. И... ничего. Все так же пахнет, как и наокол – сладостью, тленом.

Очередное касание закончилось для нее болезненным тычком под ребра, а после силовой кокон накрыл старую знахарку с головой. И за ним голос:

– Остановись, глупая. Это не поможет.

Молодой. Мужчина. И в голосе егоном чуется сила сродни ярославиной. Вот только внучка ее пахнет иначе. Домом и лесом, свежим летним полем. А этот – все так же, как и камень ледяной. Медуницей. И, значит, сила его не в знахарстве. И не в ворожбе. Тогда в чем?

Коридор, по которому вели Крайю, уходил все глубже под землю – уклон становился уж очень явственным, отчего знахарка несколько раз едва не упала, поскальзываясь на липкой жидкости, что тугим маревом стекала со стен. Но ее тут же подхватывали и снова подгоняли. Все тем же тычком, к которому она стала привыкать. И голос снова звучал:

– Вперед.

Слишком ровный, ненастоящий словно бы. Не окрашен эмоциями живыми, что переливаются на языке десятком интонаций. И, значит, его хозяин покрыт мороком, силою чужою. И души своей не слышит.

А сила медуничная начинала гудеть. Под ногами знахаркиными – о нее, видно, Крайя и спотыкалась поначалу. И чем дальше уводил ее тот, что был в мороке, тем сила эта поднималась все выше. Пока не охватила старое тело в тугой плотный кокон, не подчинила воле заемной. А потом и рук не понадобилось, чтоб вести ее. Потому как противиться колдовским эманациям Крайя не могла.

Дорога ее закончилась скоро, словно бы и не начиналась вовсе. Удушье отпустило знахарку, и кругом снова стало тихо, покойно. А повязка, что укрывала глаза, скользнула к ногам.

Крайя огляделась.

Темно. И холод такой, что пробирает до костей. А вот света нет.

Крайя прислушалась. Темнота не пугала ее давным давно – с тех пор, как она превратилась в ночницу. А вот холод...

Тот, что жил здесь, был не простого, естественного толку. Потому как светился нитями темными, зеленоватыми, что все больше отдавали антрацитом. И сияние их тусклое с появлением шагов тихих стало гореть сильнее.

А шаги все усиливались. Да и как шаги?

Мягкое касание чего-то к камню. Ритмичное. И... да, нечеловеческое. Потому как человек ступает дважды. И ритм этот постоянен, здесь же...

Лап было четыре – Крайя поняла это сразу. И касались они пола почти бесшумно. Осторожно. Так движется лишь один зверь...

Рыжая шкура появилась перед глазами знахарки внезапно. И не рыжая вовсе – все такая же серая, как и то, что кругом. А вот Крайя отчего-то разумела: перед нею – рысь. Поджарая, сильная. И грации ее хватит, чтоб отнять жизнь ночницы вмиг. А она вот все тянет, переминаясь с лапы на лапу, да протягивая к ней темно-зеленые эманации. Знакомые. И, верно, знахарка уже встречалась с мощью этой, вот только где?

И тут память услужливо подбросила старой Крайе широкие следы, что изрезали густой капищенский снег. Лапы колдуна-перевертыша. И запах медуницы. Чувство старое: дурно это, неправильно, чтоб зверь такой силы да на землю Светломеста явился.

И раны Анки вспомнились. Да не раны вовсе – гниющая плоть, что спаслась единственно уменьем Ярославы. И коль связать одно с другим...

– Вижу, узнала ты меня, знахарка, – зверь, что стоял перед Крайей, говорил по-человечески. Хоть и шкуру носил звериную. А вот след его – ночница могла поклясться – оставлял замест пальцев шесть следов. Перевертыш, стало быть. А голос женский, тоненький. Звенит колокольчиком, ничуть не изменившись от нутра звериного. И одним богам старым известно, сколько силы на то у ведьмы уходит. – А ведь долго ты водила меня за нос, заставляя раз за разом являться в Светломесто. Вот в последний день по-за дурью твоею я людей подрала. А ведь не хотела поначалу... Да только ты с мое поищи-покружи по завалам снежным, заглядывая под каждый камень могильный. Поймешь тогда. Ведь и сама жизнью балуешься...

Рысь поднесла тонкую морду ближе, втянув воздух подле Крайи:

– Или нет? Дура!

Она отошла в угол, скрывшись в густом мраке, и из мрака этого раздалось глухое посвистывание. Смеется.

– Обмануть решила что природу саму, что богов старых? И зачем тогда принимала проклятье, если в прок его пустить не можешь?

Рыжая морда чуть выглянула из убежища, снова поведя носом:

– Значит, вон оно что. И ты спускалась в Лес Симаргла. Ненадолго, конечно, потому как не отпустил бы старый бог, приняв за свою. А так... Оттуда про руны древние прознала?

Она подошла к знахарке так близко, что ту снова обдало сладким ароматом. Подняла лапу – и перед глазами знахарки полыхнул символ. Старый, запретный. И... знакомый.

Мир кругом Крайи качнулся, и в горле тут же пересохло. И слова словно бы кончились сами собой. А ведьма все поняла верно:

– Узнаешь ведь. Семнадцать зим закрывала мне взор знаком этим. И я ведь не чуяла, обманываясь. Возвращалась раз за разом на старое капище, кровь Маркину ища. И уходила ни с чем, потому как руна эта в самом фермуаре Симаргла покоится. И силы земной против нее не сыскать. Я бы и дальше ходила кругами, если б не расклад. Из позвонков убиенной.

Она снова укрылась в подземном мраке, уже оттуда проговаривая:

– Нашла я ее, девку твою. Одну. И другую. И та, что первой к Симарглу сошла, лежит нынче в чертогах моих. Другая... о другой не скажу, где покоятся кости. Знаю только, что души неприкаянные крови ее отведали. И ответ принесли: мертва та, что связана была с Марой.

Она удовлетворенно усмехнулась:

– А я ведь и не знала, что Ворожебник приведет мне именно тебя. Забавно? Только как ты явилась в подземелье, кругом запахло ею, девкой дурной, Марой прозванной. И мне многое стало ясно. Ты не думай, это ненадолго. Скоро и ты спустишься к Марке своей. А там и дите ее встретишь, что так яро защищала. Силы много не бывает...

И перевертыш выскользнул за дверь.

***

Пыльный Тракт, что уходил из Лесных Земель и стремился в Пограничье, был другим. Не таким, как дома. Наокол него не стояли частоколом деревья хвойные, и трактиров оказывалось с каждой верстой все меньше. Да и те, что встречались, все больше заставляли проезжать мимо. Потому как внутри – одно ворье.

Пограничные Земли были пустыми, холодными. И сейчас Заринка еще больше разумела, как рисковал ее отец, когда возил обозы на продаж. Оттого и цена алтынам, что тратились на бусы да ткани на последней выставе, казалась ей непомерно высокой. И так стыдно ей стало за глупость свою...

А сел все не попадалось. И в трактире крупном, торговым домом прозванным, хозяин сказал им:

– В Пограничье нынче неспокойно. Сам Хан великий, Аслан-Лев, войною на Белоград двинулся. А, значит, и мимо нас пройдет. Закрываемся вот, да в лес... отчего? Тут кругом, считай, одни большие города стоят, что ощериваются на Пограничные Земли зубастыми герсами. И герсы те не поднимут для торговца. Как и для странников навроде вашего. Это ж только если в чащу хвойную, к хутору какому прибиться... если есть алтыны, отведу.

Что было сказать Святу? Рискнуть? Пожалуй, тогда и остался бы у них с Заринкой шанс выжить, потому как встретить ханово войско – верная смерть. Особенно для девки молодой. Оттого-то он и выложил на смуглую ладонь хозяина трактира пару золотых алтынов. Да обещался столько же выдать по прибытию.

Отдыхали с дороги здесь же. В крошечной комнатушке, что у самой крыши. А внизу копошилась семья мужика-трактирщика, да раздавались гулкие крики:

– Поторапливайтесь, ночью – в дорогу.

Повозка, груженая скарбом, заработанным на торговле в трактире, ожидала у самого крыльца. И когда Свят с Заринкой спустились к хозяину, тот пояснился:

– Вы леса не бойтесь в ночь. Ночью спокойней. Зверье спит, да и степняку отдых нужен. А что до дороги... малец мой младшой, что едва-то семь зим разменял, с лесом говорить умеет. Юродивый, стало быть. Дороги видит с детства. Мы ж его раньше искали, как пропадал, а потом бросили это дело – дурная затея. Не глядите, что он не шибко умный. Все шепчется под нос с собою. А вот с деревом говорить умеет... со зверьем, видно, тоже, потому как не подрали его ни разу. Готовы?

Заринка кивнула. Она заоборачивалась по сторонам, ища мальца, в котором, видно, сила ворожебная жила. И отчего-то сразу приметила его.

И вправду диковинный. Мелкий, в разы меньше того, каким должен быть мальчуган его зим. И шепчется себе под нос, как трактирщик и сказал. Прислушивается. Улыбается изредка, кося умным глазом на отца, да все ближе к матке держится.

Двое других – обычного ладу дети. И нет-нет, да и тянут ручонки, чтоб ухватить бедолагу за щеку. Ущипнуть больно. А тот терпит, не жалуется. И даже матке, что обороняет птенца своего не горше остальных, слова дурного о братьях не кажет.

А одежонка на нем хилая, дурного свойства. Полушубок вот истрепался. И, знать, носит он его за двумя старшими. Как и шапку с куцего волчьего меху. Из-под убора жалкого выбивает темный волос, а вот глаза – как у нее, синие. Маткины, стало быть.

На руках вздеты рукавички новые. Да не просто вязанные, а с узором пригожим. Красным. Со знаками обережными. И окрашен он так же, как матка: колерами ружовыми.

Заринка улыбнулась – и тут же в ответ поймала робкую улыбку. Цветастую. А ведь шептуха и до того колера кругом людей различать умела, а вот улыбки чтоб...

Эта раскрасилась поначалу сама, а затем – и малец за нею. И колера те разномастными стали. От лалового да лазуревого, и все как один – яркие, переливчатые. И, стало быть, отец не разумеет: настоящий скарб не в повозке, но подле бабы егоной скачет. А он нос воротит...

И девка отвернулась. Не пристало глядеть так пристально на людей. Да еще и в Пограничных Землях. Нет-нет, да и подумают чего. А там – расплата. И тогда взор свой лучше при себе держать...

Шли медленно, потому как снегу намело едва не по колено. И дорога, которой вел обоз малец, одним лишь названием на дорогу была схожа. Все такая ж, как и лес кругом: снежная, холодная. Непролазная почти. И лошадки две, что вели обоз перед собою, то и дело спотыкались. Идти дальше не хотели. И купцу не раз приходилось уговаривать их кнутом прочным, на что малец егоный все чаще взгляд отводил. Темнел. И улыбка сходила с лица детского.

А вот Зарина своей кобылке все шептала, когда семья трактирщика думала о другом. Потому как обоз их со Святом не потянет: на нем вон и так пятеро идут, а еще – скарб. И если животина до места добредет, там на сене отойдет, отдышится. Глядишь, не издохнет.

– Там, за лесом, поляна есть. Небольшая, – говорил купец, выровняв ход лошадей. – Мы ж на ней хутор поставили еще по прошлой весне. В Пограничье неспокойно, и никогда не угадать, что принесет новый день. Там и для хозяйства нехитрого место найдется. А как надолго – лес прокормит. Расстарается для сына.

И снова взгляд отцовский ловит в тусклом свете гаснущего факела тощую фигурку, что раз за разом припадает к земле. Шепчется под насмешки братьев. И ведет обоз за собою. А вот Заринке рядом с мальцом спокойно, тихо даже. И, верно, она бы любила свое дитя, коль оно бы родилось таким. Вот только любую силу разуметь нужно...

Малец остановился. Протянул ручонку тонкую в сторону дороги, что осталась позади, и знаком – палец к губам:

– Тихо.

Обоз остановился. И лошади, что вели его, вмиг навострили уши. Задергали широкими боками, словно бы отгоняя слепня, а потом заржали. И Заринка кинулась к ним, чтоб у самой холки прошептать, да успокоить. А малец все стоял. Слушал.

И шептуха обернулась. Тихо. Как есть тихо. И, стало быть, бояться нечего, вот только...

– Что? – Она подошла к дитяти близко, опустившись у самых ног того: – Слышишь чего?

Но тот словно бы замер. И взгляд егоный, по-детски хитрый, нынче стал другим. Осторожным, внимательным. Замершим на точке одной, что вдали. Чует что-то, а вот что – не понятно.

– Что там? – Снова спросила Зарина, когда и Свят оказался подле мальца.

А трактирщик запричитал: дескать, дите дурное снова к голосам прислушивается. Дуреет. Выпороть бы...

Но мальчуган не слушал отца. Все вглядывался в темноту ельника, а потом сказал Зарине:

– Ничего, разумеешь?

Она оглянулась на Свята, и снова – на дитя:

– Верно. Только это хорошо, так?

В ответ – ни слова. Замер на минут десять, не откликаясь ни на окрики трактирщика, ни на говор шептухи. А потом потянулся снова к обозу, и, обернувшись на пол-оборота к Заре, прошептал:

– Лес всегда говорит. Он молчать не умеет. А теперь вот тих...

 

Ночь была на исходе – и лишь сейчас, когда густой подлесок редел, Заринка смогла разглядеть впереди небольшую поляну, о которой говорил мужик. Узкий пятачок земли лесной, кругом которого – одни деревья.