Текст книги "Ярослава. Ворожея (СИ)"
Автор книги: Марина Дечко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Нынче же он снова стал своим, близким. И тепло в нем зажглось, как раньше. А за теплом глаза засветились... чем? Любовью? Привязанностью? Или просто добротою, что так часто девки путают с трепетом сердечным?
Ярослава боялась ошибиться. И пусть видения, что мучили сердце в Копях Соляных, уж не тревожили, а все одно было неспокойно. Нет, она больше не видала себя степной девой, одной посреди высокого шатра, ни в снах, ни на яву. А все-таки в эти дни Дар казался ей невыразимо далеким. И, как ни тянулась к нему ворожея, а дотянуться не могла.
Только сейчас муж мягко подхватил ее на руки и отнес в каюту, что была всего в несколько локтей шириной. Отделанная суровым коричневым деревом, она не располагала удобством. Да и с чего?
Катергон – крупное судно, везущее скарб. Невольников, сундуки алтынов золотых. А потому и плывет на нем народ непритязательный что к комфорту, что к красоте. И все чаще – рабы, которых и вовсе не считают.
Дар аккуратно снял с уставших ног Ярославы сапоги, да помог стянуть тулуп. Дрожь прошла по телу Яры: ей стало холодно, а еще... муж не был так близко к ней с самих Копей.
От Велерада уходили быстро. Те, что выжили. И воинов, что оставляли Соляное Княжество, было в разы меньше, чем пришедших. Все-таки Князь взял слишком дорогою ценой.
Страх гнал степняков вперед, и стоянки позволялись короткие.
Торфянники обошли, потому как средь них – одно ворье, и только Огнедержцу ведомо, как сладить с ним. А потому и Дар все реже оставался один на один со знахаркой своею.
Оберегал ее всячески в дороге, согревал. Кормил, когда та есть забывала. А вот спать не мог. Как и она. Да и всю седмицу, что катергон готовили к отплытию, Дар был сам не свой. Набрать моряков с прибрежных деревень, закупить припасов...
И алтынов, что везли с собою, хватало едва. А еще ведь – в обратный путь. Если повезет...
Да только сейчас нареченный рядом, обнимает нежно. Укрывает Ярославу телом своим, будто бы грея. Шепчет в самое ухо:
– Тебе бы поесть, ворожея. Погоди, я сейчас...
Она возмущается тем, что нужно отпустить от себя мужа. И что с того, что всего на минуту? Этой минуты она ждала. Долго, мучительно. Весь день. И всю седмицу минувшую. И теперь ей не хочется отдавать драгоценное время, ворованное у судьбы...
Но Дар не слышит протестов жены. Сгребает ее в охапку, и, укутав шкурами, садит к изголовью низкого ложа. А сам исчезает в темноте коридора, чтоб вернуться спустя минуту.
Но и эту минуту нужно прожить, а потому Ярослава старается себя чем-то занять. Озирается по сторонам, пытаясь разглядеть нехитрое убранство капитанского покоя.
Ложе, на котором она сидит, не такое, как в Лесах. Широкое. И низкое. С изголовьем простым, в тон остальному дереву. Темному и смолистому, ярко пахнущему сосной.
Дерево свежее, и обработано грубо, отчего капля смолы сочится из прогалины. Застывает-засыхает на ветру. И совсем рядом снова дает расщелину, из которой тут же кровью – душистый сок...
Ярослава втягивает привычный аромат, и ей становится легче. Да и шкуры, на которых она сидит, мягки. Помнится, Дар говорил, что выделаны они особым образом. Знахарка верит мужу. А сама снова глядит кругом.
Невысокий сбитый секретер у самого окна. И окно то не окно почти. Тонкая прорезь у самого потолка. А подле секретера – стул. Такой же низкий и сбитый, что и все кругом. Железный подсвечник вбит гвоздями в сам секретер, и в нем единственной лучиной – свеча. Из воску дурного толка. И не горит почти, а так... чадит больше. Огонек с нее чахлый, едва теплящийся. И коловрат света – на ладонь всего.
Только запах дыма всяко приятней запаха моря. И соли. И холода, что наокол...
Муж возвращается скоро. В руках у него дымящийся котелок, от которого вкусно тянет варевом мясным. И откуда только смог раздобыть, когда все кругом заняты отплытием?
– Долго, – Ярослава скучает, и Дару это нравится. И тогда он целует ее – легко, словно бы боясь спугнуть. И, когда ощущает ответный отклик, отстраняется с нежной улыбкой:
– Сначала – есть.
И, больше не слушая возражений жены, берет в широкую деревянную ложку с котелка кусок вареного мяса. Дует на него, пытаясь остудить. И кладет Ярославе в рот. А она понимает: действительно голодна. И как только не заметила?
Дитя толкает утробу в третий раз, и Ярослава удивленно замирает. Нравится? Видно, так. А знахарка думает про себя: если их сын толкнется снова, она расскажет об этом Дару. Но малец затихает, и Ярослава продолжает есть. Знать, не час пока.
Дар следит, чтобы жена ела осторожно, медленно. И сам кормит ее, испытывая невыразимую радость от того, что может быть подле. И что помочь способен, пусть и в самом простом, – накормить. А она заставляет его есть вместе. По очереди. Ложка за ложкой, словно бы игра в пятнашки. И верно, так вкуснее.
А когда душистое варево заканчивается, Дар приносит высокий медный кувшин с крышкою плотной. Склоняет его над медным же кубком и поит свою ворожею напитком из желтой ягоды – морошки.
Морошка кислит, если без меда. Но муж где-то и его нашел для нее, и оттого напиток кажется дивным, а Ярослава удовлетворенно зажмуривает глаза. Вкусно. И сладко. И Яра уж не разберет, от чего – от меда ли, от тепла родного. От поцелуя... И никогда прежде губы мужа не казались ей такими сладкими, как здесь, посреди всего, что солодно.
А Дар снова укрывает ее своим телом, которое горит все жарче.
***
По утру избы Светломеста опустели.
Все село вывалило на головную улицу, по которой ровным строем шли его дети. По молодцу с каждой избы. Всего тридцать, как и велел Вацлав. И пусть прах его уж снесли на старое капище, а наказа ослушаться не посмели: боялись гнева самого Камнеграда.
Статные, рослые воины. Все как один с пшеничными волосами да синими глазами. С нехитрым оружием, что удалось собрать со всего села.
И среди него – оружия этого – меч встречался редко. А еще реже – лук. Охотников в Светломесте было немного. Все больше пахарей, у которых единственной защитой – клинок в ножнах. Вацлав обещал мечи с самого Каменного Города, в оружейных которого скарба не счесть. И, стало быть, нужно только дойти...
Воины не боялись. Не пристало бояться что боя, что самой смерти, – так их учили с детства. Да только и погибать по-за родными стенами, да к тому ж с сохою в руках, не хотелось. Только б степняк не напал по дороге, потому как в Городе Престольном – тонкие клинки, что в ножны ложатся легко, невесомо. И сталь певуче рассекает воздух...
А тем, кто с десяти саженей лосю в глаз стрелой попадает, говаривали, лук дадут. Правда, таких в селе было немного. Свят вот, которого и след простыл. Да други егоные, числом двух. Их, видать, выставят к высоким бойницам с прорезями-окнами, да стрел дадут.
Бабы ревели. Громко, отчаянно. Они еще помнили Белоград и неуемную жажду Унислава Белого. Кровь, что откупала многое. И остывшие сенники. Мужиков, что по концу войны не досчитались. И одинокие бабьи ночи, в которых единственной радостью – сопенье малеч, успевших родиться по-за скупой прощальной лаской.
Помнили и боялись.
И даже хворь редкая, что съедала село все скорее, не так пугала молодиц. О хвори нынче думала лишь Веселина. Нареченный ее, Литомир, понемногу опритомнел.
Разум вернулся, осветив чело мужа прежней силой. И в глазах снова упорство появилось. И Лина поняла – то верный признак, что муж ее возвратился.
А вот Нег, что так скоро окриял благодаря Заринке, снова слег. Горел все сильнее. И выгибался дугою, хрипя пузырями.
Мокрое тельце крутилось под тонкой льняной простынею, оголяя все новые и новые струпья. И те, потревоженные, лопались ежечасно, выпуская что заразу, что вонь ееную.
Мази Крайи были на исходе. Еще по утру Веселина откупорила последнюю склянку. И вот теперь, к вечеру, снадобья оставалось на самом дне. А Нежегу все хуже.
Названная матка присела у ног дитяти и горько охватила голову руками. Уж как не придет малец ее в себя к утру, тогда, знать, отойдет душа чистая к богам старым. И если б можно было судьбою с ним поменяться, Веселина не медлила бы ни минуты, да только старые боги не брали залогов.
Какую судьбу Пряха выткала, такую и мерили. Исполняли исправно.
За окном стемнело рано. Даже по меркам ледовой поры.
Тьма обрушилась не землю почти внезапно, отчего тонкая свеча, стоявшая в стальных оковах у самой головы Нежега, несмело дрогнула, а потом и вовсе потухла.
Веселина испугалась. Задрожала всем телом, бросившись к сыну, да обняла малечу.
А и он дрожал.
Холодное тельце, покрытое крупными бусинами пота, мелко подрагивало, словно бы силясь изгнать из себя что хворь невиданную, что проклятие, ее прикормившее. И Веселина стала молиться.
Макоши – ей первой. Просила о ручничке новом, рунами дивными расшитом. Говорила, чтоб Пряха не стесняясь забрала те, что в ееном были. И кляла Симаргла. Знала, что так не можно с богом старым. Почем повинен он? Не желал зла ни одной душе. Приходил за ними, чтоб не страдали они меж мирами, а находили покой в старой избе, что в Туманном Лесу поставлена.
И Веселина понимала, что боги милостивы. Да только уж не одно тело унесли на капище. И для Нежега должна подмога вот-вот прибыть от лекарей знатных, что в самом замке обитают. Нужно только дождаться, только...
Нег снова вздрогнул, вскинулся, словно бы силясь что сказать, да так и упал, тяжело ударившись в сенник.
И Веселина поняла: не дождется он. Ни лекарей, ни милости богов.
Потому как Нежега – ее сыночка дорогого – уж нет.
Баба завыла.
В голос. Громко – не стыдясь, что слышать станут в избах других. Ей нынче все казалось неважным. В эту ночь она потеряла двух сыновей. Одного по-за справедливостью, которой – Веселина нынче понимала это отчего-то отчетливо – тот не сыщет; другого – по-за хворью струпной.
И остались они с Литомиром одни на весь мир.
Веселина охватила голову руками, и, рвя на себе волосы, стала тихо бормотать:
– Как по лугу-лугу, да по зеленому...
Старый мотив ложился ровно, красиво даже. И даром что песня та не при покойном плыть должна. То ж и не покойный – то сыночек ее милый. А что тих он, холоден, так пора такая, студеная.
И Веселина пела дальше...
...а за песней ее, где-то совсем далеко, бежал Нег.
Босыми ногами ступал он по траве зеленой, что шумела наокол. И все укладывалась перед мальцом шустрым, словно бы пытаясь путь проложить:
– Сюда, Нежег, сюда...
Трава звала...
Говорила-уговаривала. Пела...
И укладывалась ковром бархатистым к самому порогу кузницы, что жаром пылала.
Малец по-за версту чуял, как в кузне той гремел молот о наковальню, и каждый удар его сотрясал что землю, по которой бежал подлеток, что саму траву, испуганно жавшуюся к ногам мальца-защитника:
– Сюда, не бойся...
Горн, что среди кузни жар рождает, горит так ярко, что Нег не видит того, кто молотом рождает искры крупные. Они летят во все стороны, и, кажется, несколько из них попадают на босые ступни мальца. Тот отшатывается, что от проказы, да только не жгут искры те. Не ранят. Словно бы впитываются под кожу, сил придавая.
А от горна раздается смех.
Гортанный, громкий. Сильный, что сам кузнец, кующий неподалеку.
И Нег снова силится разглядеть его. Не может.
– Огонь, – поясняет Кузнец, – слепит. Ты поближе подойди, может, и разглядишь чего.
Негу любопытно. Знать, любой малец хотел бы взглянуть на такого Кузнеца статного, а вот что-то не пускает его дальше. Боится, дрожит. Разливается в теле детском, да держит того на месте.
– Каналья, – тихо ругается Кузнец неизвестно на кого, да сплевывает слюну в огонь, отчего тот обиженно шипит. Искрится. И снова падает на ноги мальцу. И снова не больно. Словно бы живительный он. – Ближе, – звучно командует тот, что в огне и сам – огонь. – Ближе!
Нег боится. Ему бы мамку да тятьку кликнуть, пожаловаться, хоть и не привык он к такому, а тут...
– Мамка не тут. И тятька тоже. И коль не подойдешь, останешься навеки средь травы зеленой да огня первозданного. Ближе!
И Нег пересиливает себя. Делает шаг, другой, третий...
Дрожит. Спотыкается, пытаясь обойти искры дивные, что, словно бы живые, липнут к ногам. Но все одно идет. К мамке хочется, не видал ее давно.
И огонь ластится к нему, ложась в руки светом ярким. Живительным. Не жжется, не опаляет.
Исцеляет словно бы. Что от хвори струпной, что от страха, которому совсем не место в теле молодца.
А Кузнец снова смеется. И смех этот, кажется, долетает до ушей Веселины, что укрыты поседевшими за ночь волосами. Она вскакивает, забыв о своем бормотании, и бросается к сыну.
И, знать, ей мерещится это... потому как тот вновь греет ее своим теплом...
***
Дорога казалась Зарине бесконечной.
Снег и холод, а еще – страх. И вот он-то тяготил девку сильнее всего. Сжимал грудь предчувствием дурным, лишая последнего вздоха, да разум мутил. И в нем, забытьи этом, слышащая переставала различать колера, что заполняли пространство. Тревога больше не жглась болотной зеленью, да и сам страх не казался оттенком охряного. Ярость не алела.
И Заринка вдруг четко осознала: она не видала раньше такого – чтоб чувства человека окрашивали. Да чтоб понимать это она могла. А тепериче... Видно, права была старая знахарка Низкогорья о силах ее. Да только как использовать дар богов старых? Как управлять им? Заринка не разумела.
Только, стало быть, страх лишал девку того, что подарила Улада. А это дурно. Опасно. Потому как в такие минуты Зарина словно бы слепла. И только рядом с другом старым зрение вновь возвращалось к ней. Дарило покой и забвение, а еще – легкость, о которой она уж и забыла. Оттого-то и жалась шептуха плотнее к Святу, что все гладил ее по голове, успокаивая. Словно бы она была малечей. А ведь и самому ему тревожно.
Зара понимала это. Как и видела, что кругом него, такого любимого, разгорались колера дивные. Вот нынче, когда он тревожился за нее, свет вокруг него словно бы сиял ободом болотным, с седым окрасом. Переливался. И тотчас же гас, когда их взгляды встречались. Тогда друг улыбался, окрашивая пространство цветом спелой моркови, а потом – снова... Оттого Заринка разумела: Святославу дурно. Страшно даже, хоть он и храбрится перед нею. А сам того и гляди – обернется назад, да напряжется, когда почует не просто вой ветра – топот копыт.
И пока-то им встречалось всего несколько обозов – все купеческие, в земли Степи идущие. Да только как крупы лошадей сбивались в единую линию, сын старосты окрашивал свет кругом себя антрацитом.
И Зара темнела вместе с ним. Съеживалась, ожидая расправы. И считала удары сердца, пока очередной обоз миновал их на пустынной дороге. Когда с десятка два – то признак хороший, – догадывалась девка. Ежели больше...
Только расправа все не настигала беглецов, и оттого ожидание ее, такое тягостное, окрашивало пьяную свободу так же, как и Свята, – страхом. Липким, охряным, с помесью антрацита.
А версты терялись. Позади остался Камнеград и села, близ лежащие. Лесные Земли пропадали из виду, а охотник все не желал остановиться – ни на ночлег, ни на часовой отдых.
Обозы сменяли часто. В трактирах, на Пыльном Тракте оставленных, да в торговых домах, что у самих границ лесных. За алтыны, припасенные Святом, и за крупные перлы из украденных бус. Спали в них же, обозах этих, по очереди.
Им везло, когда нутро повозок оказывалось чистым да теплым, но большей частью то были открытые сани, в которых гуляла стужа. И тогда ни шкуры медведя, ни тепло тела полюбка не спасало ее.
Свят каждый раз просил прощения, когда в изнеможении закрывал глаза. Засыпал на пол оборота годины – большего себе позволить не мог. И просыпался еще более уставшим, чем прежде. А Зара все не унималась: за что? Это ведь по-за нее он нынче терпит лишения. Не спит и не ест нормально целую седмицу. А все одно чувствует себя виноватым. Стало быть, потому как мужик. Ведет ее за собою за руку, девку дурную, и тяготу чувствует. И, значит, Заринка была права, когда полюбила его. Пусть и вот так, безответно.
И Зара жалась к нему крепче, пока он дремал. Потому как в другое время, когда Свят не спал, позволить себе такой близости не могла – знала, что сердце его принадлежит другой.
А теперь вот он придремал. Опустил светловолосую голову на ее плечо, и колера кругом него снова переменились. Посветлели.
Обоз остановился. Лошади радостно заржали, предчувствуя скорую еду, а Святослав тяжело вздохнул во сне. Встрепенулся – и остался лежать на плече Заринки. И ей бы не будить его, дать покоя, да нельзя. Обещалась.
А потому шептуха легко провела рукой по щеке, давно покрывшейся колкой светлой щетиной. Пшеничные волосы не ранили ладони, подобно отцовским, а только мягко покалывали, заставляя руку задержаться еще на миг:
– Свят, – Заринка тянула его имя нежно, словно пыталась продлить его сон, – Свят, проснись.
Охотник открыл глаза и улыбнулся ей на мгновенье, озарив свет кругом себя пурпурным, с перловым блеском. И тут же погас, оглядевшись по сторонам и уразумев, где находится:
– Приехали?
