Текст книги "Дверь обратно"

Автор книги: Марина Трубецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Ни одно деревце не оживляло эту мрачную картину. Это было еще более странным, притом что лес, по которому я шла еще несколько минут назад, казался просто бесконечным. Расширенными от ужаса глазами я оглядывала погост. Преимущественно все надгробия представляли собой скорбящих ангелов в разных позах. Были здесь и другие формы, но все ж ангельская тема доминировала. И маленькие, похожие больше на купидончиков, и большие, со строгим выражением лица, и коленопреклоненные, и поверженные навзничь, и просто укрытые своими лебедиными крыльями, как мантией.

Вдруг за одним из надгробий мелькнул белый силуэт. Славик? Я побежала туда. Никого. Прислушалась. Кроме моего дыхания, никаких звуков, даже гиперборейских колокольчиков не слышно. Только мои хрипы и тревожили эту кладбищенскую тишину. Вот не бывает в нормальном месте такой тишины! Абсолютной тишины! В такой было бы слышно, как паук плетет свою паутину.

Я шепотом позвала Славика, и мой зов тут же был подхвачен благодарной тишью и многократно отражен от надгробий. В какой-то момент показалось, что это уже не эхо, а кто-то живой (или, наоборот, неживой) на разные голоса повторяет произнесенное слово, перекидывая его, как шарик от пинг-понга, все дальше и дальше. И где-то, уже на границе слуха, эхо затихло.

Я оглянулась на избушку. С этой стороны она была больше похожа на склеп, стоящий прямо посередине погоста. Кованая дверь с изображением дуба была слегка приоткрыта, и где-то там, в глубине, просматривалась печка и яркое пятно дневного света на полу. Тут лунный блик тронул мрамор стоящего около входа ангела с молитвенно сложенными руками, и по лицу его, казалось, пробежала судорога боли. Волосы на загривке у меня слегка зашевелились. Чтобы побороть подступившую панику, я поскорее отвернулась и, стараясь шагать бесшумно, пошла вдоль ряда могил.

На многих из них лежали цветы. Я потрогала, они оказались живыми. Странно, в таком мертвом месте и вдруг что-то живое… На некоторых лепестках серебром поблескивали капельки росы. Но как же сюда попадают люди, чтобы навестить могилы? Кладбище тянулось до самого горизонта, насколько хватало глаз. Узкие дорожки же не предполагали передвижение здесь на чем-то, кроме своих двоих.

Я подняла голову наверх. Мысль о том, что кто-то спускается с неба, чтобы возложить свежесрезанные цветы, отчего-то казалась просто глупой. Если бы не эти самые цветы, то я могла бы поклясться, что сюда уж несколько лет никто не наведывался. Это ведь так же, как и нежилой дом. То ли запах какой-то жизни исчезает, то ли энергия застаивается, но каждому становится ясно, что человека здесь давно не было.

Я опять огляделась. Брр… Жуткое местечко. Возникала полная уверенность, что если даже колупнуть землю, то и червяка там не сыщешь. И тишина какая-то уж совсем противоестественная! Решив рассмотреть могилы поподробнее, я подошла к одной, к другой, к третьей… вроде могилы как могилы, кроме одной странности – не было на них ни эпитафий, ни имен, ни дат смерти. Только вензелями украшенные пустые места. Я пошла дальше, кидая взгляд окрест да время от времени поглядывая на надгробия.

Вдруг справа от меня раздался шелест. Мурашки ледяной волной прокатились по телу, дыхание прервалось. Медленно, стараясь сделать это как можно незаметнее, я посмотрела в сторону источника звука. Венок с печально поникшей траурной лентой скатывался с крутого бока могилы. С чего бы это ему валиться приспичило? Здесь даже малейшего ветерка не ощущалось. Не иначе как кто-то задел. Я, стараясь унять бешено стучащее сердце, повернула туда. Опять никого. Тихонько поскрипывая гравием, пошла дальше.

Почти все надгробья были каменными. Деревянные кресты попадались крайне редко. Ровные, будто по линейке выложенные, дорожки между могил придавали кладбищу какой-то европейский вид. Никакой тебе русской разухабистости, которая не позволяет существовать прямым линиям и ровным, удобным для ходьбы дорожкам.

Тут же вспомнились похороны маленького Васеньки, умершего в детдоме от пневмонии. Если дети умирали и раньше, это как-то обходило нас стороной. А здесь то ли родственник какой сыскался, то ли комиссию очередную поджидали, но было устроено все честь по чести. И нас впервые вывезли на кладбище. Сами похороны я не очень запомнила, а вот протискивание между оградками по тропинкам шириной в одну ступню и выдергивание ног из осенней, жадно чавкающей, грязи, когда мысль одна – лишь бы не завалиться, в память врезались четко. Похоже, у нас просто не в состоянии поддерживать строгую геометрию и идеальный порядок.

Здесь же пространство делилось на равные сектора, и к абсолютно любой могиле можно было подойти, не проявляя чудеса акробатики. Я наклонилась – тут даже цветы оказались разложены аккуратно, а не кинуты абы как. Решившись, я снова шепотом окликнула Славика. На этот раз мой зов, попетляв между надгробий, вернулся ко мне отчетливым девичьим плачем.

– Кто здесь? – И так охрипший голос треснул, как пустая бочка.

Плач повторился. Горький, надрывный, берущий за душу. Сердце тут же звонко забилось в ушах, перекрывая все остальные звуки. Перед глазами все поплыло. Мелькнула мысль, что так недолго и в обморок хлопнуться от страха. А здесь, сами видите, не рождественский бал в императорском дворце, нюхательных солей поднести некому. Опершись о скульптуру, изображавшую младенца в люльке, я постаралась выровнять дыхание. И только было я решила пойти дальше, как следует отдышавшись и вытерев выступившую испарину, как раздался жуткий вопль, казавшийся просто оглушительным после абсолютной тишины. Многократно отражаясь от надгробий, он метался загнанным волком, постоянно меняя направление. Вскоре стало казаться, что он несется со всех сторон, постоянно меняя частоту и звучание. Не одна глотка живого существа не могла исторгнуть из себя эту жуткую какофонию непереносимых для человеческого уха звуков. Это был то ли смех, то ли, наоборот, плач, способный вытянуть душу. Волосы на всем моем теле уже давно стояли дыбом. Сердце, разлетевшись на десятки маленьких сердечек, билось во всяких, не предназначенных для этого, местах. Колени подогнулись, и я рухнула у ближайшей могилы, свернувшись в клубочек и сжав голову руками.

Минут через десять вопль прекратился, но тихо так и не стало. Где-то рядом раздавался пронзительный визг на одной ноте. Привалившись спиной к могиле, рядом с которой только что лежала, я повертела головой в поиске источника звука. Мне понадобилась не одна минута, чтобы понять, что визжу я сама. Замолчать не получалось, и я зажала рот руками.

И тут же в наступившей тишине ясно послышалось мерзкое стариковское хихиканье. Наверняка такие отталкивающие звуки мог издавать только паскудный человек. Хриплый каркающий смех наводил на мысли о пакостном старикашке с крючковатым носом и бородавчатым лицом. Я прямо видела его длинный, задранный вверх подбородок с куцей бороденкой и узловатые, изломанные артритом, пальцы, которые в эту минуту держат маленького несчастного малыша. И ладно если просто держат. Мерзостные нотки намекали на особую гнусность процедуры, способной обрадовать обладателя эдакого голоса.

– Кто здесь? – наплевав на чувство самосохранения, снова крикнула я.

Мелкие легкие шаги горохом раскатились совсем рядом со мной. Я в каком-то беспамятстве кинулась туда и увидела мелькнувший край рубашонки маленького беглеца. Господи, если на меня это место произвело такое впечатление, что я теперь не уверена в отсутствии седины в собственной голове, то как же должен чувствовать себя ребенок? Я заметалась между могил, бесполезно взывая к малышу. Но стоило мне кинуться в одно место, как легкий шелест детских шажочков раздавался совсем в другом.

Поминутно натыкаясь на надгробия, оставляющие на моем теле синяки и время от времени слыша то стариковское хихиканье, то девичий плач, я все дальше и дальше удалялась от двери склепа. Одно радовало – вопль больше не повторялся. Перед глазами уже давно стояла красная пелена, а горло от жажды казалось качественно натертым наждачной бумагой. Боясь, что сердце сейчас не выдержит и разорвется, я схватилась рукой за меч, который держал в руках ангел, уперев его острием в поверженного змея.

Меч в руках дернулся и повернулся, а я, не удержавшись на дрожащих ногах, упала, больно ободрав колени о каменное основание могилы. Рядом раздался скрежет. Я крепко зажмурилась, девичий плач усилился, и теперь казалось, что горько рыдают несколько десятков девушек. Сквозь плотно сжатые веки просочились какие-то зеленоватые блики. Я осторожно приоткрыла один глаз. В пространстве наметились явные изменения. Если до сих пор кладбище было черно-серым, как немое кино начала прошлого века, то сейчас к этой монохромности примешался перламутрово-зеленый, но это был не тот зеленый, который радует душу сограждан весной, одевая деревья в молодой пух листвы. И не тот изумрудно-насыщенный, который плотно приживается в густой траве начала лета. К сочной зелени вызревших яблок он тоже не имел никакого отношения. Этот зеленый напоминал горячечный бред и сочащиеся гноем раны. И еще что-то кислотное. И крайне опасное.

Очагом же этой зеленой феерии была огромная яма, обнаружившаяся справа от меня. Именно оттуда зелень выплескивалась жадными всполохами, одновременно притягивая и отталкивая своей потусторонностью. Я, придерживаясь руками все за того же ангела, подошла чуть-чуть поближе и заглянула внутрь. Мне хватило одного взгляда, чтобы откатиться в сторону, согнувшись от рвотных спазмов. Благо внутри моего организма уже давно не было ни еды, ни воды, поэтому, сделав пару глубоких вдохов, я постаралась успокоить бунт пустого желудка. Собравшись с духом, я на четвереньках подползла опять к краю ямы и через пару секунд, зажмурившись, снова отпрянула. Но картинка теперь ясно стояла перед глазами, пылко обещая еще не раз вернуться ко мне в ночных кошмарах, вытеснив, наконец, бесполезные завитушки.

Передать словами весь ужас увиденного невозможно. Огромная, очень глубокая ямина была вся утыкана горящими зеленью кольями. Именно они и давали тот самый мерзкий отсвет, когда по ним, как огненный разряд, пробегал подобный электрической сварке огонек. И все эти колья были унизаны изломанными телами. Как будто сумасшедший энтомолог кинулся втыкать булавки в многослойную копошащуюся кучу насекомых. Только здесь были не насекомые. Среди частично и полностью разложившихся тел, похожих на человечьи, среди груды гниющей плоти и белеющих костей и черепов виднелись пришпиленные создания, которые в моем мире назывались ангелами. Вот они-то, несмотря на то что их тела в нескольких местах пронзали насквозь ядовитыми кольями, были еще живы. Изломанные крылья, испачканные голубоватой кровью, слабо трепыхались лебедиными перьями, прекрасные алебастровые лица искажала смертная мука. Мужчины, женщины, маленькие крылатые детки. Все это месиво из мертвых и живых обещало вечный ад тому, кто это сотворил.

– Сестрица, – раздался все тот же девичий плач, теперь уж явно звучащий из ямы, – беги, он здесь. Беги.

Я развернулась, не в силах противиться этому приказу. Плач подгонял меня толчками в спину. И только я, не разбирая дороги, кинулась назад, как ясно увидела Славика. С лицом, перекошенным страхом и безумием, он бежал прямо по направлению к яме и был гораздо ближе меня к этой чудовищной братской могиле. Спотыкаясь и падая, я кинулась наперерез. Малыш несся навстречу смерти, вытянув ручонки вперед. Как в замедленном кино, я отчетливо видела каждый его шаг, каждую капельку пота на вздернутом носике, каждое трепыхание кудряшки. Шаг. Еще шаг. Мне не успеть. Я это поняла абсолютно точно. Вот уже маленький беглец занес ногу над пропастью… Вот вторая оттолкнулась от края… Вот он уже летит вниз. Смешная вышитая рубашонка полощется за ним, как сдувшийся воздушный шарик.

Все! Сердце, стукнув, оборвало все ниточки, связывающие его с жизнью. И я, оттолкнувшись от края, прыгнула вслед за ребенком. Время все так же медленно цедилось по капле, и поэтому хищно оскалившиеся колья приближались весьма неторопливо. Я падала быстрее Славика, наверно, потому, что вешу больше. Колья же, казалось, не становились ближе, как будто втягивая свои ядовитые жала в тела мучеников. Вот мои пальцы коснулись полотняного подола. Вот я крепко сжала его в кулаке. И зажмурилась, не в силах видеть приближающуюся смерть, всеми силами стараясь отсрочить ее торжество бесполезными судорогами тела.

И вдруг болезненный тычок словно располосовал мою спину надвое, и падение остановилось. Боль отступила, а тело поплыло наверх. Я открыла глаза: колья стремительно отодвигались. Всех моих сил хватало только на то, чтобы крепко держать маленького беглеца. Лицо обдувал легкий прохладный ветерок. Думать, откуда появился ветер в этом мертвом пространстве, не хотелось. Мы поднимались все выше и выше. Вот уже края ямы остались далеко внизу, вот мимо нас пронеслись верхушки высоких надгробий, а мы продолжали свое движение вверх. Я все-таки собрала все силы в кулак и повернула голову назад, ожидая увидеть того, кто, вцепившись мне когтями в позвоночник, тянет нас наверх. Сзади никого не было. Только странно взвихряющийся воздух. И только я надумала испугаться, как движение воздуха прекратилось, и мы начали плавно спускаться вниз.

Опустились мы рядом все с тем же ангелом с мечом. Я, все так же не выпуская ребенка из рук, подошла к надгробию и повернула меч. Раздался знакомый скрежет, и зеленые всполохи исчезли. Я повалилась рядом с могилой, и тяжелое забытье накрыло меня плотной волной.

Сколько уж я провалялась без сознания, не знаю. Когда открыла глаза, ничего не изменилось. Все так же ярко светила луна, разбрасывая окрест целые пригоршни мертвенно-яркого серебряного света. Все так же беззвучно бугрилось вокруг бесконечное кладбище. Ни ветерка, ни шороха – ничего, что говорило бы о чьем-либо присутствии. Мои руки дико затекли. Я посмотрела вниз: ладони все так же крепко сжимали несчастного русоволосого малыша.

– Славик, – выдохнула я, уткнувшись в кудрявую головенку носом.

Ребенок продолжал спать, блестя в свете луны грязными заплаканными щечками. Я, стараясь не разбудить, тщательно его осмотрела. Вроде бы цел… Даже царапин не так уж и много. Я встала и обследовала теперь уже себя. Похоже, что обошлось тоже без особых травм. По коже, конечно же, как будто кто-то теркой пошоркал, да и синяков было гораздо больше, чем чистой незапятнанной кожи. Но руки-ноги сгибались и разгибались нормально. Сильнее всего болела спина.

Я сунула руку назад – сарафан вроде как цел, и даже крови не ощущается. Странно, я могла бы поклясться, что, когда нас тянули за спину вверх, лопнул не только сарафан, но и моя плоть. Я покосилась на Славика, тот спокойно спал, сунув кулачок под щечку. Тогда я решительно задрала сарафан и ощупала тело. Начиная от копчика, вверх тянулся какой-то валик, похожий на зарубцевавшийся шрам. Прикасаться к нему было крайне неприятно. Кое-где от этого валика отходили ответвления поменьше. А вот в районе лопаток он явственно раздваивался, как хвост ласточки. Я начала вытягивать руку назад и только тогда поняла, что горба-то нет! Я быстро ощупала спину снизу, потом, перекинув другую руку через плечо, – сверху. Не было! Я легла спиной на землю и коснулась головой поверхности. Это получилось легко. Обычно горб приподнимал мои лопатки над землей так, что проделать это можно было, только очень сильно запрокинув голову. Если этот мой пожизненный груз перетек в те самые валики, то и бога ради. Они под одеждой совсем и не заметны будут.

Находиться на кладбище больше сил не было никаких. Надо как можно скорее отсюда выбираться, а то нас ждет неминуемая смерть от голода и жажды. Я, оторвав предварительно узкую полоску от подола сарафана и смотав ее наподобие шнура, обмотала ею маленького беглеца за талию и крепко завязала концы зубами у себя на запястье. Теперь, даже если поросенку придет мысль побегать, осуществить ее будет не так уж просто. Тихонько растолкав его и стараясь не смотреть в несчастные глаза, я пошла по направлению к выходу.

Вот был бы склеп чуть меньше размером, и искали бы мы его до морковкина заговенья. И так не сказать чтобы мы с налету на него набрели. Все-таки многие надгробия здесь имели весьма впечатляющие размеры! Но тем не менее после недолгого блуждания мы покинули этот жуткий погост без особых приключений. Воплей больше не было, да и мерзко веселящийся старик наконец-то заткнулся.

Только когда мы скатились вниз по трухлявой лестнице прямо в лес, я почувствовала что-то похожее на облегчение. Здесь был день в самом разгаре! Теперь я даже не берусь сказать, рассвет этого ли дня мы оставили за спиной, заходя в избушку, или уже какой-то другой наступил… Мне казалось, что на кладбище мы провели никак не меньше недели.

Пока я лежала на траве, наслаждаясь шорохом листвы на деревьях, мне пришла в голову мысль, что рядом с избушкой может быть и какая-никакая вода. Ведь не полным же дебилом был тот, кто строил это жилище посреди леса, чтобы часами шлепать куда-нибудь за стаканом воды? Я отвязала Славика от руки и привязала к соседней березе. Не ахти, конечно, это смотрелось, но все ж лучше, чем таскать малыша за собой по буеракам или гонять больным сайгаком между могил, выискивая его.

Приятный сюрприз ожидал меня прямо за домом, и предстал он в виде изрядно подгнившего и развалившегося колодца. Обламывая ногти, я откинула в сторону рухнувшую крышу и заглянула внутрь. В свете дня там что-то блеснуло. Не иначе все-таки вода! По крайней мере сыростью пахло преизрядно! Я покрутила ворот. Он, кряхтя и скрипя, с большой неохотой, но все же стал проворачиваться, наматывая на себя проржавевшую цепь. Разочарование ожидало меня в самом конце. Кадушка, которую я вытащила наружу, почти полностью прогнила, и вытянуть воду наверх в такой щербатой посудине нечего было и думать. Я тщательно обсосала мокрое дерево, пытаясь хотя бы смочить губы.

Но тут меня осенила поистине гениальная идея, и я, наплевав на боль во всем теле и усталость, припустила обратно в избушку. Там я первым делом кинулась к печи и, прикладывая немаленькие усилия, отодвинула тяжелую заслонку, закрывающую вход в топку. Темнота внутри была несусветная! Те блики погожего денька, которые проникали через дырки в крыше, никак не могли осветить начинку печи. Поэтому я, задрав сарафан повыше, полезла внутрь.

Топка была просто гигантской. При желании там можно было бы и поспать. Неужто они здесь целых кабанов запекали? Я принялась шарить руками вокруг себя и наконец-то нащупала то, зачем сюда полезла. А именно – стопку чугунков. Определив, опять же на ощупь, тот, который должен был подойти по размеру, я вытолкнула его наружу и следом вылезла сама. Да-а. Я и до этого не была эталоном чистоты, а сейчас осыпавшаяся копоть сделала мой облик и вовсе уж непрезентабельным. По крайней мере руки по цвету теперь в точности совпадали с вытащенным чугунком, который мог поспорить интенсивностью окраса с приснопамятным детдомовским Тумбой.

Вернувшись обратно к колодцу, я поставила чугунок внутрь сгнившей кадушки и для верности плотно забила ветками расстояние между ним и щербатой стенкой. Теперь, если той придет охота перевернуться, чугунок оттуда так просто не вытряхнется.

Сделав пару глотков безумно вкусной воды, я сбегала за Славиком. Следующие полчаса мы провели просто в раю, время от времени попивая воду и валяясь на траве. Перед самым уходом я решила пожертвовать и рукавами от моей рубашки, которая все еще была обмотана вокруг беглеца, и мы с наслаждением умылись, оттирая потеки копоти, грязи и пота. Напоследок, заглушая голод, мы напились так, что в животе забулькало, и отправились из этого странного места восвояси.

Славик опять был надежно привязан ко мне сарафанной веревкой. А в руках я тащила чугунок. Пить, чай, не в последний раз нам приспичило, а воду таскать в наших лесах нечем. Не валяется здесь ничего похожего на расколотый кокос.

Когда, по моим ощущениям, опасная зона закончилась, я перекинулась в лису и, тщательно принюхавшись, определила примерное направление. Передвигаться же в лисьем обличье не представлялось возможным, чугунок сильно возражал против этого. Так и пришлось действовать дальше: перекинусь, понюхаю и обратно. По дороге нам попадались какие-то ягоды и грибы. Ни в тех, ни в других я ничего не понимала. Поэтому ягоды мы ели только те, которые уж точно не могли быть волчьими. А грибы в чугунок я кидала просто по наитию, рассматривая каждый только с точки зрения: нравится – не нравится. Полный чугунок набрался моментально, так как других грибников, кроме нас, здесь, похоже, давненько не появлялось.

На сегодня, похоже, мы все-таки исчерпали положенный нам лимит сволочизма, так как до нашей лачуги добрались без приключений. Заяц лежал там, где я его бросила, и даже не стух еще. Дровишки около очага находились в достаточном количестве. Поэтому я (естественно, вначале прочно закрепив Славика веревкой к ножке скамейки) сбегала с чугунком к знакомому ручейку и села раздумывать о том, как лучше освежевать зайца без помощи ножа. В голову не пришло ничего лучшего, чем перекинуться в лису и просто разодрать его в клочья при помощи зубов и когтей, стараясь хоть как-то отделить шкуру и внутренности от мяса. Да-а… Получился, конечно, не филе-миньон,[45] но посмотрела бы я на того шеф-повара, который сделал бы это без ножа лучше! Дальше, особо не раздумывая, я покидала зайчатину и грибы в чугунок и поставила прямо на горящие угли. Чтоб не околеть с голоду, пока готовится праздничное блюдо, я нанизала оставшиеся грибы на прутики и стала жарить их над теми же углями.

Еле-еле дождавшись, когда бочка у грибов зарумянятся, мы вцепились в это абсолютно несоленое яство с жадностью волков. Едрит, даже если бы тут и затесался ядовитый поганец какой, наши бы организмы и яд бы схарчили без всякого вреда! Вода же в чугунке пока еще даже и не думала закипать. Мы со Славиком осоловело переглянулись, чувствуя, как начинают дружить в желудках выпитая за день вода и схомяченные грибы, и, привалившись друг к другу спинами, заснули абсолютно счастливыми людьми. По крайней мере я – точно.

Проснулась я уже ближе к вечеру. Под ухом лениво булькал чугунок, распространяя аппетитные запахи. Кое-как стащив его с огня, я задумалась. Первая мысль была о насущном – чем хлебать горячее варево? Ложек, как сами понимаете, здесь не было тоже. А вторая, уже более глобальная, – что же нам делать? Жить здесь всегда, дичая и опускаясь? Ладно, положим, голодная смерть нам не грозит, с моим новым умением какую-никакую мелкую живность я наохочу, грибы и травки всякие насобираем, вода тоже имеется. Из прикладбищенской избушки можно поперетаскивать остальную посуду. Но что ж это за жизнь такая! Есть, конечно, вариант отправиться на поиски людей. Меженник говорил про семь дней пути, но опять же, пока ночи такие холодные, об этом не может быть и речи – Славик просто не дойдет. Да и уходить было страшно. Все-таки крыша над головой, защита от ветра, очаг. К тому же надежда оставалась, что Атей нас все-таки здесь сыщет.

Так что я решила остаться тут, дожидаясь, когда закончатся ночные холода, и занялась благоустройством. Натаскала из леса лапника, чтобы теплее и мягче было по полу ходить. Посбивала палкой паутину по углам. Запасла впрок сухого хвороста побольше. Назавтра решила снова сходить в зону за еще одним чугунком, а то сейчас воду опять негде держать, пока наш занят варевом.

Проснулся Славик, и мы, поддевая несоленые куски палочками, как-то поужинали. На улице уже стремительно темнело и так же стремительно холодало. Странный все-таки лес! Такие необъяснимые перепады температуры – от теплого летнего погожего дня до такой студеной и ветреной ночи… Как только стемнело, я опять отправилась на охоту, подперев для надежности дверь большим камнем.

В этот раз я свернула головенку красивой птице с блестяще-черным оперением, ярко-красными бровями и фиолетовым отливом на голове, шее, зобу и пояснице. Условно я определила ее как тетерева. Поймать этого жирненького красавца мне удалось только потому, что он орал что-то типа «чуу-ишш», пока остальные его собратья драпали. Так что днем нас ожидало уже варево с этой птицей и крапивой. Остаток же этого дня я провела, ползая по округе и пробуя на зуб разные корешки и травы в поисках съедобных.

В таком, примерно, порядке дни текли за днями. Ночью – охота, утром – разделка дичи и готовка. Днем я играла и занималась со Славиком, в надежде, что он когда-нибудь заговорит. Почти вся утварь из избушки на столбах уже давно перебралась сюда. Кстати, в одной из сковородок нашлись даже три деревянных ложки и нож, так что скарбом мы потихоньку обрастали. Однажды я в порыве вдохновения забросала все тем же лапником нашу крышу, и теперь она не протекала даже в период затяжных дождей. Ночи же, против ожидания, становились все холодней и холодней. Похоже, дело все-таки шло к осени, так что поход к людям явно придется отложить до следующего лета. А сейчас встал насущный вопрос о зимней одежде.

Сегодня, решив, что больше ждать нечего, я начала мастерить что-то типа валенок из шкурок съеденных нами зайцев. Проколупывая дырки ножом и стягивая края узкими полосками, нарезанными из тех же шкур, я, полная решимости довести задуманное до конца, изрезала в кровь не один палец… Получалось, спору нет, дерьмово. Шкурки явно смердели гнилью, плохо гнулись, но другого выхода я просто не видела. Это все ж лучше, чем шлепать по снегу босиком. Славик сидел рядом и собирал что-то из сухих палочек.

Окончательно отчаявшись соорудить путную обувку и боясь, что малыш увидит выступившие слезы отчаяния и тоже расплачется, я легла на уже слегка поредевшую траву и уставилась в небо. Под головой мешалась какая-то шишка. Я автоматически пошарила рукой в траве, ленясь передвинуться дальше. Пальцы ощутили какую-то уж очень гладкую поверхность. Юла! Та самая, с Атеева дуба! Я держала ее в руках, как будто это могло меня приблизить к тому дню, когда рядом с нами еще были люди. Вдруг мне показалось, что от бирюльки идет некая теплая волна. Я разжала пальцы, юла легонько светилась голубоватым огоньком. Славик, увидев, что именно я держу в руках, требовательно протянул ручку, сердито насупив брови.

– Погоди, родной, немного, погоди, – прошептала я, рассматривая игрушку.

В голове всплыли слова Меженника о том, что выход там же, где и вход. Я крутанула юлу, она стремительно завертелась, приобретая отчетливый фиолетовый оттенок. Малыш с удовлетворенной улыбкой смотрел на этакое чудо. А мне вдруг сделалось смертельно жутко и неспокойно. Фиолетовый цвет тем временем начал перетекать в красный. Не в силах бороться с собой, я остановила движение пальцем. Потом, посмотрев на расстроенную мордаху малыша, крутанула юлу опять, но уже в другую сторону. Теперь цвет из голубого стал превращаться в желтый, затем в белый, и юла остановилась.

– Так почему же ты все-таки вовремя не явилась? – произнес над ухом голос Атея.

Я замерла, боясь повернуться. Потом, чтобы не спугнуть случайное сумасшествие, медленно подняла голову и огляделась. Мы были в Роще Предков. Не веря в такую удачу, я сидела не шевелясь. Сбоку выплывало тело волхва, борода у него укорачивалась прямо на глазах, открывая беззащитный подбородок.

– А чего это вы? – Он озадаченым взглядом смотрел поочередно то на меня, то на Славика.

Смешного было мало, но я вдруг увидела нас сторонними глазами. Грязные, ободранные, растрепанные. И меня согнуло в беззвучном хохоте. Чем больше я смеялась, тем сильнее взрослело и лицо Атея, и, наконец, передо мной стоял зрелый муж с суровой складкой между насупленных бровей. Взгляд становился все более и более неприязненным.

– Может, все-таки объяснишь мне, что ты сделала с собой и ребенком и, главное, зачем?

Я опешила. Мне отчего-то казалось, что здесь обрадуются, увидев нас, и уж точно я не ожидала вот такого странного приема: суровый обвиняющий тон, ни малейшей тени облегчения при виде нас… Не было даже мало-мальской радости по поводу того, что мы живы и здоровы. После стольких дней испытаний ни грамма элементарного сочувствия!

– Так вы даже нас и не искали! – вдруг осенило меня, и смех, без моего на то участия, тут же перешел в рыдания. – А мы, как придурки, ждали и надеялись.

Я махнула в сторону Атея рукой, и кристалл на его посохе вдруг разлетелся на маленькие частички. Вот теперь-то воцарилась гробовая тишина. Мы все, включая маленького Славика, смотрели на обезглавленный посох. Волхв, отбросив теперь уже явно бесполезную палку, подошел ко мне и, больно ухватив за спутанный колтун волос, запрокинул мне голову, внимательно вглядываясь в глаза. Я моргнула, и кудесник отшатнулся.

– Вылупилась, – прошептал он. – Когда?

Как же он задрал-то со своими непонятными словами!

– А может, вы лучше спросите, где мы были? Что с нами произошло? – Я начала выплевывать слова, как дротики, с трудом сдерживая ярость, которая красной пеленой начала заволакивать глаза. – Или вас, кроме этого гребаного вылупления, вообще ничего больше не волнует? Моп твою ять! Мы такое пережили, а он про свое вылупление чешет. Не знаю я ничего ни про какое вылупление! Как еще-то объяснить? – И я, опять махнув рукой, замолчала.

– Ну и где вы были? – послушно переспросил чертов служитель.

Вопрос был задан таким тоном, что отвечать отчего-то желания не появлялось.

– Не так я представляла нашу встречу, совсем не так, – я покачала головой, – а разговаривать с вами мне, простите, сейчас вообще неохота. Можно мы помыться пойдем?

Волхв молча покивал головой, соглашаясь. Глаза его при этом были подозрительно сощурены.

Как я ни была зла, но отходить от избушки было все же очень страшно. А ну как она опять пропадет? Поэтому, поминутно оглядываясь, я уже жалела о том, что не попросила волхва нас проводить. Но он-то тоже хорош! Жрец, твою мать, да он в суть дела должен смотреть, а не чушь какую-то городить! Судя по всему, мы вернулись в тот же миг, в который исчезли. Но ведь видно, что человек за пару минут не может так поистрепаться? Или, может, двести с лишним лет – это слишком много для человеческого рассудка?

«Лифт», слава Роду, был на месте. Мы спустились на спальную поляну, на которой (вот удача!) никого не было. Быстро зайдя в свой домик, я плотно прикрыла дверь. В комнате все были в сборе. Орел с вороной сидели на лавке у окна, а саквояж, как обычно, продавливал хозяйскую перину. Увидев нас, он захлебнулся словами, а вот Птах отчего-то опять вспомнил своего «абрамгутанга». Я молча подошла к окну и дернула зеркальный переключатель. Из-за зеркалившейся поверхности на меня уставилось нечто. Серое, плохо промытое лицо, колтун грязных свалявшихся волос неопределенного цвета, за ухом засохшая кровь с прилипшими перьями. Вот уж точно – вылупилась! Ну и правильно, если Славика обмывала я, то хоть видела, где плохо промыто, а самой без зеркала да расчески совсем беда! Так, на ощупь чего-то намывала себе. А перья – так это моя ночная добыча. И я с сожалением подумала об оставшемся в избушке почти полном чугунке.