Текст книги "Как хорошо уметь читать (СИ)"
Автор книги: Марина Леманн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
– Да, съемный. В нем что-то хозяйское, что-то наше с Анной Викторовной.
– А пианино Ваше? Кто музицирует?
– Анна Викторовна… когда настроение есть.
– Хорошо играет?
– Для провинциальной барышни, думаю, неплохо. Для столичной дамы… не особо, – честно сказал Яков Платонович. – А с Павлом Александровичем даже сравнивать не стоит.
– Так с ним редко кто сравнится. Он так исполняет, что… музыка прямо в душу проникает…
– Вы слышали его исполнение?
– Слышал.
– В обществе?
– Нет, у него дома.
– Вы же говорили, что не бывали у него, и что у вас отношения – в ресторане поужинать вместе, не более того, – у начальника сыскного отделения были подозрения, что отношения у князя Ливена, заместителя начальника охраны Императора и полковника Главного штаба ближе, чем последний пытался изобразить для него. Но, видимо, даже племяннику князя знать это было не положено.
Дубельт видел, как нахмурился Штольман – совсем как Павел Александрович. На самом деле с князем Ливеном или Штормом они были знакомы ближе, чем это показывали. В основном по службе, точнее по той ее части, что не входила в перечень их официальных должностных обязанностей. Но другим этого знать не следовало. Если Ливен захочет рассказать об этом племяннику, это его дело.
– Я говорил, что не бывал у него в усадьбе. Да, близкими знакомыми нас не назовешь, если встречаемся, то действительно за столиком в ресторане. Однако в его доме в Петербурге я был раза три. На годовщины победы над турками.
– Вы с однополчанами у него встречались, – предположил Штольман.
– Нет, он приглашал меня одного. Он не любитель подобных… сборищ… где часто поминовение переходит в обычную пьянку. Конечно, мы поминали ушедших товарищей, в том числе и друга Павла Александровича, который умер в госпитале у него на глазах. Но такую ситуацию я не рассматриваю как основание для того, чтоб считаться приятелем Его Сиятельства.
Дубельт снова подумал о том, что если Ливен посчитает нужным рассказать племяннику, то сделает это – это его жизнь… Когда Ливен уже шел на поправку, в госпиталь поступил офицер лет тридцати. Сразу было видно, что он не жилец. Он продержался два дня, и то потому, что встретил своего давнего друга. Дубельт был свидетелем того, как между стонами от неимоверной боли молодой мужчина произнес с улыбкой: «Павел, я молился, чтоб увидеть тебя перед смертью. Господь услышал мои молитвы, теперь я могу умереть спокойно». И еще одну фразу, которой он не слышал, но догадался по движению потрескавшихся губ. Офицер умер не в агонии, а тихо, словно впав в забытье. В тот момент, когда сидевший рядом с ним Павел Ливен гладил его по спутавшимся волосам, словно расчесывая их. Ливен закрыл уже ничего не выражавшие глаза, перекрестил усопшего и поцеловал в лоб. Когда тело офицера забрали, он вернулся на свою кровать: «Анатоль, не говорите ничего. Мишель был моим другом и был мне дорог… потом наши пути разошлись…» Он ничего не сказал и ни о чем не спросил. Это касалось только Павла и его друга.
В первую годовщину победы Ливен пригласил к себе домой, как оказалось, одного Дубельта и сыграл произведение, до того пронзительное, что от слез защипало глаза. «Эту сонату очень любил Мишель. Я не играл ее с того времени, как мы расстались. Сегодня я исполнил ее в память о нем. Мне, бывает, его не хватает, он был прекрасным человеком, хоть и… своеобразным. Я молюсь за упокой его души, – Ливен смахнул рукой слезу. – Вы многого обо мне не знаете, да почти никто не знает. Они знают лишь Его Сиятельство… А я, я бываю другим… как сейчас…»
Это Ливен?! Павел Александрович Ливен? Князь Ливен? Герой войны? Светский лев и щеголь? Волокита, флиртовавший со множеством дам и за год после окончания войны успевший завести два или три романа с красавицами из высшего общества? Да, это был он – такой, каким его видели не в свете и не на службе, а, вероятно, только дома – самые близкие люди.
Таким он сам видел Ливена еще на пятую и десятую годовщины окончания той войны, когда опять же был единственным приглашенным в его дом. И еще один раз. Вскоре после смерти Елены. Они случайно встретились на Невском, и Павел Александрович пригласил его – переполненного горем и потерянного – в маленький, по-домашнему уютный, но дорогой ресторан. Князь знал о Елене Михайловне, но никогда не встречал ее. И тем не менее выразил ему свои соболезнования. Они выпили не чокаясь. Потом еще по рюмке, и снова… И тогда Ливен сказал: «Анатоль, я знаю, что такое боль от утраты любимого человека. Если любил по-настоящему, эта боль будет всегда, никуда не денется, лишь, возможно, со временем притупится. Как, я надеюсь, будет у Вас… в отличии от меня…»
Дубельт озадаченно посмотрел на Ливена, но не посмел озвучить своего вопроса. Павел Александрович посчитал, что незаданный вопрос был о том, что Дубельт видел в госпитале: «Вы, должно быть, подумали о Мишеле. Мы с ним были друзьями, близкими друзьями, но и только. Он был мне дорог, но опять же исключительно как друг. Когда-то я потерял любимую женщину, и эта потеря для меня невосполнима. Все, что у меня осталось от нее – это память. У Вас же от любимой жены есть двое детей, это утешение для Вашего страдающего сердца». Дубельту тогда хотелось сказать: «Павел, у Вас тоже есть сын, ее сын, хоть Вы и не можете назвать его своим». Но он не сказал. Не имел права. Это была тайна Ливена, и он не мог признаться, что узнал о ней. Он сказал другое: «Вы правы, мои дети – это утешение. Но это еще и двойная боль, ведь они остались без любимой матери. Андрей уже почти взрослый, да и давно больше сам по себе, чем с нами. А Юленька, как же ей без матушки? У Елены есть сестра, Юля очень любит тетку, и та ее тоже, но она не всегда рядом, чтоб поддержать и утешить, так как живет с родителями». «Так сделайте так, чтоб была рядом всегда». «Это невозможно, свекр этого не одобрит». «Что для Вас важнее, благополучие дочери или мнение эгоистичного свекра? Подумайте».
Анатолий Иванович вернулся из ресторана домой, Мария засобиралась к себе, Юля заплакала: «Тетушка, не уходи, останься!» «Солнышко мое, не могу, батюшка будет гневаться». Тогда, все еще будучи под впечатлением от разговора с Ливеном, он спросил Марию, хотела бы она жить с ними. Она сказала, что хотела бы всей душой, но это невозможно, отец не позволит. Она нужна в доме родителей. Он не смог найти более весомого довода, чем тот, что Юленька сейчас нуждается в ней больше, чем родители. Юля обняла тетку и подняла заплаканные глаза к ее лицу: «Ты ведь переедешь к нам, да?» Мария не выдержала молящего взгляда осиротевшей племянницы и дала обещание. На следующий день она рассказала отцу о своем желании, и он в гневе разошелся дальше некуда. Когда она прибежала к ним с Юлей вся в слезах, он ее больше не отпустил – благополучие дочери и невестки было для него важнее мнения эгоистичного свекра. Они с Ливеном не стали приятелями, хотя бывали ситуации, когда они обращались друг к другу по имени. Но Павел Ливен много значил для него – как человек, давший совет, последовав которому, он изменил к лучшему жизнь и сделал счастливыми трех человек – Юленьку, Марию и в какой-то мере самого себя.
– Вы правы, это не основание, чтоб считаться приятелями. А у Вас Павел Александрович бывал?
– Нет, ни разу. И Вас я пригласил к нам не для того, чтоб попробовать заманить его к себе… или чтобы снискать его расположение… И к Вам я не за этим… вроде как напросился…
– Анатолий Иванович, если бы я не хотел видеть Вас у себя, я нашел бы повод избежать этого. У начальника сыскного отделения всегда найдутся дела, в любое время суток.
– Это и так понятно. И если бы Вы отказали мне, я бы не держал обиды. Ваш дома – Ваша крепость, набеги на нее Вам не нужны. Я извиняюсь, если причинил Вам неудобство. Возможно, Вы рассчитывали после ресторана просто отдохнуть, а тут я со своим неуместным визитом.
– Совсем нет. День не был тяжелым, я не устал. Вы присаживайтесь там, где Вам удобно.
Дубельт выбрал стул у стола в центре комнаты. Штольман достал из ящика комода молитвенник, а его гость из кармана пиджака очки.
– Какое шикарное издание, – полковник пролистал несколько страниц, в середину книги было что-то вложено, свернутый лист бумаги или конверт, но он не стал раскрывать книгу в том месте – возможно, это было что-то очень личное, и открыл молитвенник в самом начале. – Вот и родословная Ливенов. И Вы в ней, Яков Платонович, точнее Дмитриевич.
– И я.
– По совести поступил Дмитрий Александрович в отношении Вас – вписал в семейное древо, сын хоть и незаконный, но в нем такая же кровь князей Ливенов как и в других членах семьи… А вот это он уже сделал… по глупости, иначе сказать не могу. Не следовало бы подобное делать… Павел Александрович видел?
Яков Платонович понял, что внимательный полковник разглядел чуть заметную черту, соединявшую запись о Пауле Ливене и Александре, законном наследнике его старшего брата.
– Видел. Он тоже не счел это разумным…
Дубельт снял очки и положил их на стол.
– Вы считаете, что это могло послужить причиной того, что курьеру сделалось дурно с сердцем из-за того, что он утерял молитвенник, где была такая… подробность… весьма своеобразных, запутанных отношений внутри княжеской семьи? До смерти испугался того, что могли бы с ним сделать Ливены, стань эта тайна достоянием общественности или предметом шантажа?
Следователь с уважением посмотрел на армейского полковника, мгновенно сделавшего вывод из такой казалось бы мелочи:
– Не исключаю того.
– Но такой версии Вы, разумеется, не озвучивали – тому же своему заместителю?
– Разумеется, нет. Была похожая версия, что Баллингу могло стать плохо из-за того, что он утерял молитвенник Ливенов, другие ценные вещи своих клиентов и крупную сумму денег. Что за таким… разгильдяйством могло последовать… неотвратимое наказание… и его сердце не выдержало от одной этой мысли… Что касается молитвенника, Коробейников мог подумать, что Баллинг испугался князей Ливенов из-за записи обо мне. Ведь это, как ни крути, секрет семьи. Точнее был таковым.
– Был, пока в трактире каждый лично не лицезрел то, что было в дорогом издании, и не посчитал свои долгом поделиться пикантной новостью со всем Затонском, – резко сказал Дубельт. – До чего же люди любят совать свой нос в чужую жизнь. Не это, так ведь Вы могли бы жить в этом городке спокойно, до того, как уехали бы в Петербург.
– Мог бы, – вздохнул внебрачный княжеский сын, забрав у гостя молитвенник и положив его обратно в ящик. – Но, как видите, этого не случилось…
– А портрет, который Баллинг также вез Вам, можно посмотреть поближе?
– Конечно. Вот, – Яков Платонович снял с пианино и протянул Дубельту изображение князя Ливена с его несостоявшейся семьей. – Его Сиятельство, моя матушка Екатерина Владимировна и я сам.
– Изумительный портрет, хоть, насколько я понимаю, написан не с натуры.
– Нет, они никогда не были все вместе.
– Вы очень похожи на Дмитрия Александровича. Павел Александрович, наверное, как увидел Вас, чуть умом не повредился. Подумал, что у него видение…
– Возможно. А Вы встречали Дмитрия Александровича?
– Видел пару раз мельком, когда он был уже в почтенном возрасте, не таким молодым, как на этом портрете. Впервые после Турецкой, я встретил его на набережной вместе с Павлом Александровичем, ему, должно быть, тогда было уже около шестидесяти. Он все еще был привлекательным, видным мужчиной. А уж в молодости и говорить нечего, думаю, пользовался большим успехом у дам… Однако свое сердце отдал, насколько я представляю, одной-единственной… Мне кажется, я понимаю, почему Ваша матушка тронула сердце князя. Милая, добрая, искренняя, неискушенная, все еще по-своему наивная девочка показалась ему нежным хрупким цветком после хищных лиан, пытавшихся обвить его ствол. Ее красота и привлекательность – естественная, а не искуственная, созданная часами работы камеристок и куаферов, как у многих дам света, когда при параде это одна женщина, а без него, можно сказать, совсем другая – таких пассий, я полагаю, у князя было немало. И видели в Его Сиятельстве такие дамы источник обогащения и возвышения в обществе. А Екатерине все это было не нужно, ей был нужен сам Дмитрий Александрович, за носителем высокого титула, сопровождаемого приличным состоянием, она сумела разглядеть обыкновенного мужчину и человека, желавшего просто быть счастливым.
– Да Вы поэт, Анатолий Иванович.
– Я? Я – нет, – покачал головой Дубельт. – А вот Павел Александрович – да. Он бы сходу сочинил какой-нибудь катрен. Катрен про Катрин – так бы, возможно, он назвал его. А Вы стихов не пишите?
– У меня нет подобных талантов. Я не пишу ничего кроме полицейских протоколов.
– Ну их писать тоже определенный талант нужен… Вот, например, Ваш заместитель описал этот портрет в протоколе очень… скупо…
– А как он должен был? В красках? – с иронией спросил Яков Платонович. – Протокол все же официальный документ.
– А семейный портрет многие видели? Как и молитвенник?
– Нет, тот крестьянин, что нашел, и в участке. Ну и родственники с близкими знакомыми. Все. Случайные люди в самом городе – нет.
– Ну и Слава Богу. А то бы и это было предметом пересудов.
– Для этого хватило и статей в местной газетенке. С иллюстрациями, – недовольно сказал Штольман.
– Как же, как же, читал, видел. Вы с Павлом Александровичем на снимке замечательно вышли. Это ведь тот снимок? – Дубельт кивнул на карточку, стоявшую среди прочих на пианино.
– Да, он. Анатолий Иванович, если Вы хотите, можете посмотреть близко все снимки.
Дубельт подошел к пианино и внимательно посмотрел на несколько портретов. Портрет князя с племянником, напечатанный на фотографической бумаге, а не на газетной понравился ему еще больше. Но самой красивой карточкой он посчитал ту, где племянник Ливена был с женой. Улыбка Якова очень напомнила ему улыбку Павла Александровича – когда он улыбался от души, а не как… Его Сиятельство.
– Это свадьба?
– Торжество вскоре после нее. Я заказал такую карточку для Павла Александровича, скоро отправлю ему.
– Он будет рад получить. Какая вы прекрасная пара! И какая у Вас прелестная женушка, Яков Платонович!
Штольман улыбнулся:
– Да, прелестная. Анна Викторовна еще и необыкновенный человек. Я не про ее необычные способности, а про душевные качества. Мне невероятно повезло встретить ее, и еще больше повезло соединить с ней жизнь.
– И со свекрами Вам тоже, как мне кажется, повезло. Это ведь они с Анной Викторовной?
– Да, Виктор Иванович и Мария Тимофеевна.
– Замечательная хозяйка, которая снабжает Вас такими вкусными домашними ватрушками… А свекра Вашего я видел в ресторане при гостинице пару дней назад. Он с каким-то господином вел весьма оживленную беседу.
– Возможно, со своим поверителем. Я Вам говорил, что Виктор Иванович – адвокат.
– Значит, Вы с ним бываете по разные стороны правосудия?
– Случалось…
Штольману не хотелось вдаваться в подробности, и он решил вернуть внимание гостя к теме семейных снимков.
– Анатолий Иванович, а теперь Ваша очередь. Покажите мне карточку своей дочери, она ведь у Вас с собой? – попросил он, хотя изображение Юлии Анатольевны мало интересовало его.
– С собой. Небольшая карточка, конечно, но другая в бумажник и не поместится. Тут Юля с Василием тоже вскоре после свадьбы.
Яков Платонович взглянул на снимок, на нем улыбалась счастливая пара – очаровательное юное создание, совершенно не похожее на отца, и мужчина гораздо старше, чье лицо показалось ему знакомым.
– Мне кажется, я встречал Вашего зятя.
– Вполне возможно, хотя внешность у него обычная, могли и спутать с кем-то.
– А как его фамилия?
– Сиверс. А отчество – Сильвестрович. Думаю, такого сочетания нет больше ни у одного человека.
– Василий Сильвестрович Сиверс… Лет пять тому назад он был свидетелем по одному делу, что я расследовал. Если бы не он, могли бы осудить невиновного. Порядочный человек и неравнодушный.
– Именно такой. Другого мужа я бы для своей дочери и не желал. И Вам бы никогда не предложил познакомиться с недостойным родственником.
– А когда ожидается маленький Сиверс? – спросил Штольман, думая о том, что, возможно, их с Анной визит к семье Дубельта в какое-то определенное время может оказаться не к стати.
– Когда мой зять на него сподобится, – рассмеялся Анатолий Иванович.
– Не понял. Я думал, что Ваша дочь в положении. Вы сказали про свою невестку, что она захочет жить с племянницей, когда родится ребенок.
– Нет, я сказал, когда появится, а это не одно и то же. Они поженились только этой весной. Пусть как пара сначала поживут, попривыкнут к друг другу, приноровятся, плотских радостей вкусят, а там и о наследнике можно подумать. Василий не отрок, чтоб при виде женщины весь ум потерять. В тридцать пять лет разумный мужчина вряд ли захочет наградить ребенком двадцатилетнюю жену в первую брачную ночь, у него для это еще столько времени впереди. А вот премудростям плотской любви он юную жену несомненно научит, чтоб обоим это приносило наслаждение. Без этого ведь супружеская жизнь теряет часть привлекательности, даже если брак удачный. У нас с Еленой брак был счастливым не только потому, что мы с ней поженились по любви, а и потому, что узнали друг друга хорошо и как супруги, и как любовники, были с ней, как говорится, единым целым – и душой, и телом. Это и есть суть счастливой семейной жизни. Не так ли, Яков Платонович?
Штольман пробормотал что-то невразумительное.
– Яков Платонович, ну в чем тут стыд? Как говорится, это дело житейское. Я это же самое сказал перед свадьбой дочери, а она все же несведущая в этом вопросе была, не то что Вы. Я в свое время и Андрею это говорил.
– Тоже перед свадьбой?
– Ну Вы скажете, – махнул рукой Дубельт. – Если он и женится, то после тридцати. Хотя мог бы и сейчас уже, кроме жалования ведь есть имение, от деда доставшееся. Но не в меня пошел в отношениях с женщинами, в этого самого деда больше – тот довольно поздно женился и, что уж скрывать, погуливал на сторону… И Андрей все не может угомониться, то с одной дамой интрижка, то с другой, в двадцать шесть лет уж пора бы и постоянную любовницу завести, а то и жену себе присматривать. Говорил ему об этом в нашу последнюю встречу, когда он приезжал на свадьбу Юли, да бесполезно это… Люблю сына, разумеется, но, к моему большому огорчению, мы с ним не так близки, как мне хотелось бы. Наверное, не нужно было его так рано отдавать в военную гимназию – она потом стала кадетским корпусом. Он уже тогда начал отдаляться от нас, а дед этим воспользовался. А потом я на Турецкую ушел, а когда вернулся, можно сказать, и не узнал его. В мое отсутствие Михаил Ильич уже во всю на него воздействовал, было время, когда Андрей только с дедом общался. Елена из-за этого очень переживала, и это кроме того, что она за меня очень беспокоилась, боялась, что я с войны не вернусь. От всех треволнений сердце стало прихватывать… Я вернулся, жив, почти здоров – для обычного человека, не для военного, а она… Ее здоровье становилось все хуже – сердце стало колоть уже от небольших расстройств… Оберегал ее, конечно, как мог от всевозможных неприятностей, но это нереально… при таком папаше, как у них с Марией… который хоть кого со света сживет…
– Свекра вините? – напрямую спросил Штольман.
– Себя! Себя, дурака, виню! – со злостью сказал Дубельт. – После той войны я получил должность в Главном штабе. И сам радовался этому, и Елена мной очень гордилась. А надо было бросить столицу к чертовой матери, уехать куда подальше, хоть в Сибирь, и жить там… Пусть бы Андрей оставался в Петербурге с дедом, коли тот ему ближе отца с матерью стал… Яков Платонович, это не отцовская ревность. Был бы Михаил Ильич добрым, справедливым человеком, я был бы только рад, что сын к нему тянулся. Но, как я уже говорил Вам, он был человеком с неприглядным характером. Слава Богу, что Андрей не все его черты перенял. Груб бывает и, чего уж греха таить, прижимистый – не хочу более нелестного слова употреблять, сын ведь… Мог бы же, к примеру, Марии хоть что-то из дедова наследства выделить, хоть чисто символически. Но нет, все его. Его, и ничье больше. Я, было, попробовал заикнуться об этом, но в ответ получил, а зачем тетке деньги? Стара уже, чтоб замуж выходить, приданое не нужно, а я получаю достаточно, чтоб не бедствовать.
– Ваш сын сказал подобное? Да как только посмел!
– Посмел, как видите. На свадьбе Юле сказал, что она сделала завидную партию, когда родители мужа преставятся, в роскоши будет жить.
– Анатолий Иванович, это Ваш сын?
– Это не мой сын, а дедов внук. Мой сын – гвардейский офицер, который на отличном счету в том полку, где служит… Хотя, наверное, ему надо было не в военные идти, а как дед – по финансовой части, тот в Министерстве финансов служил… А скупость его, думаю, и на отношениях с дамами сказывается – на постоянную-то любовницу тратиться нужно, а уж на содержанку тем более. А интрижки в такие суммы не выливаются…
– Думаете, потом по расчету женится?
– Не только по расчету, слишком любит себя, чтоб до конца жизни терпеть рядом женщину, присутствие которой будет его раздражать. Думаю, женится на той, к которой равнодушен не будет, и которая, естественно, принесет ему приличное приданое. Конечно, очень хотелось бы, чтоб женился по любви и был счастлив. Но, думаю, это останется моим несбыточным желанием…
– Очень расстраиваетесь из-за сына?
– Раньше – да, сейчас уже нет. Больше разочарован, что единственный сын не совсем тот, каким бы я хотел его видеть… Но хоть дочь радует безмерно, лучшее от меня и Елены взяла, и это не преувеличение, и муж у нее – прекрасный человек. Он мне очень симпатичен. Разумеется, из-за его характера, а не дохода и большого имения его родителей, которое когда-нибудь перейдет к нему, – Анатолий Иванович грустно улыбнулся.
– Вы говорили, что их имение в Ярославской губернии. Сиверсы же Остзейские дворяне, графский род, насколько я помню.
– Верно, Остзейские дворяне, графы и бароны, но ветвь, к которой принадлежит Василий, находится с ними в весьма отдаленном родстве, они какие-то четверо или пятероюродные кузены, в общем, пятая вода на киселе. Имение купил прадед Василия, до этого живший в Лифляндии. Хорошее имение, большое, ухоженное. Сильвестр Сергеевич хоть и в возрасте уже, под семьдесят, но, слава Богу, в добром здравии и сам часто поместье объезжает, в основном верхом. Лошадей любит безумно, ведь всю свою офицерскую карьеру с ними был, пока в чине полковника не вышел в отставку. Конюшни у него знатные, конезаводством ради прибыли не занимается, но лошадей иногда продает, и только тем, кого знает – что человек хороший и с животным будет по-доброму обращаться. Василий тоже лошадей обожает, мечтал всю жизнь в гвардии прослужить как отец, но не получилось. После ранения левая рука иногда немела, да так, что порой не чувствовал ее почти, пришлось из седла за стол пересесть. Сначала занимался бумажной работой в полку, а после в Военном министерстве.
– Скажите, Анатолий Иванович, – хотел было спросить Штольман, но вовремя спохватился, насколько бестактным был бы его вопрос.
– Яков Платонович, Вы, должно быть, хотели спросить, как моя дочь решилась выйти замуж за мужчину, как другие бы сказали, с изъяном, и не смущает ли ее это в их супружеской жизни. Василий не калека, рука у него действует, немеет только изредка, для строевой службы это проблема, а для обычной жизни совсем нет. Вы бы и не догадались, если бы я Вам не сказал. Шрамы у него не на виду и не страшные, а очень аккуратные. Когда Василий Сильвестрович стал ухаживать за Юлией Анатольевной, сразу сказал про ранение. И что если ей такой кавалер неприятен, то он не будет досаждать ей своим вниманием. Она ответила, что то, что мужчина был ранен на войне, для нее не ново, папенька же ранен был. Что знает, что старые раны время от времени могут беспокоить. И что когда папеньке неважно, она обнимает его, и ему сразу легче становится, – лицо Дубельта озарила теплая улыбка. – Теперь она не папеньку, а мужа обнимает, и руку ему разминает, от этого чувствительность гораздо быстрее восстанавливается… Любит Юля мужа, иначе бы замуж за него не вышла, а раз любит, то он ей и со шрамами мил.
Яков Платонович подумал о своем, о том, что Анна любит его, и он мил ей и со шрамами, иначе бы не было той ночи в гостинице, а потом тайного венчания.
– Господин следователь, у Вас тоже такая служба, что вряд ли без шрамов обошлось, а Анна Викторовна за Вас вышла, – снова словно прочитал мысли Штольмана Дубельт. – И явно по любви, – улыбнулся он.
– По любви, – согласился Штольман. – А как же еще?
– Ну коллежский советник, бывший чиновник по особым поручениям, а ныне начальник следственного отделения – в глазах многих барышень и дам прекрасная партия для брачного союза и без романтической составляющей. Но Ваша Анна Викторовна не за полицейского чина выходила, а за любимого мужчину. На карточке видно, как она счастлива рядом с Вами. И Вы с ней тоже. Как моя Юля и Василий. И они будут рады видеть Вас с Анной Викторовной.
Штольман был не против предлагаемого Дубельтом знакомства, особенно после того, как выяснилось, что он уже встречался с его зятем. Но он был бы больше рад, если бы Анатолий Иванович сам искал общения с ним.
– Ну Вот, за своих молодых я слово замолвил. Теперь замолвлю и за себя. Яков Платонович, мне было бы очень приятно, если бы Вы сочли возможным поддерживать знакомство и со мной… несмотря на мой возраст… Мне пятьдесят два, я на пару лет старше Павла Александровича… Надеюсь, это для Вас не будет препятствием…
Так вот почему Дубельт предложил самого себя в последнюю очередь – он решил, что, возможно, Штольман, который был на много лет младше его и к тому же женат на молоденькой женщине возраста его дочери, сочтет его староватым для личного знакомства.
– Совсем нет. Для меня возраст не имеет значения.
– Рад это слышать. Скажу Вам сразу, Вы мне интересны сами по себе, а не только как родственник Павла Александровича, как Вы могли бы подумать.
– Значит, как племянник князя Ливена я для Вас особого интереса не представляю? Это… большой плюс… для принятия решения, – усмехнулся Штольман.
– Яков Платонович, Вы представляете для меня интерес как племянник Павла Александровича, но не князя Ливена. А вот в Петербурге будет немало людей, которые захотят приятельствовать с Вами только потому, что Вы – родственник Его Сиятельства.
– Вот только я вряд ли захочу приятельствовать с ними. В отличии от Вас…
– Ну раз так, я напишу Вам свой адрес пока не забыл,
– Полковник, а Вы вообще что-нибудь забываете? Что-то не верится.
– Забываю, когда хочу этого. Но сейчас не тот случай, – Дубельт вытащил из бумажника, лежавшего на столе, малюсенький карандаш и визитную карточку и, надев очки, написал на обороте несколько слов.
Штольман прочитал адрес, написанный аккуратным почерком:
– Это не так далеко от квартиры, которую нам с Анной Викторовной оставил Дмитрий Александрович.
– Значит, мы будем, можно сказать, соседями, – сказал Дубельт, подумав о том, что одной заботой у Павла Ливена меньше – его брат сам позаботился о жилье для своего внебрачного сына в столице. Павлу Александровичу остается лишь подыскать достойное место службы племяннику. В том, что Его Сиятельство приложит к этому руку, у него не было ни малейших сомнений. Как и в том, что если бы речь шла не о родственнике, служившем честно и сделавшем карьеру самостоятельно, а о таком, которого нужно было пристроить на какое-нибудь теплое местечко, он бы и пальцем не пошевелил. И еще в том, что полицейский чиновник Штольман никогда не узнает, что его дядя поспособствовал его назначению на новую должность.
В этот момент раздался стук в дверь.
– Никак Ваши здешние соседи пожаловали, – предположил Анатолий Иванович.
– Нет, соседи к нам не ходят.
Постучали снова, на этот раз громче, а затем крикнули:
– Ваше Высокоблагородие! Яков Платонович! Это Евграшин.
– На службу вызывают, видимо, что-то серьезное, из-за пустяка домой за мной бы не прислали, – объяснил начальник сыскного отделения гостю и поспешил открыть дверь.
– Евграшин, что случилось? Убийство?
– Никак нет, Ваше Высокоблагородие. Один господин письмо на станции оставил, просил, чтоб Вам передали. Да не сказал, насколько спешно. Из участка Вы уже ушли, а дома Вас не было. Я сейчас опять мимо проходил, смотрю, ворота приотворены. Вот, – полицейский достал из-за пазухи конверт.
Яков Платонович взглянул на адрес отправителя – им был Аристов.
– Письмо несрочное, но спасибо, что принес. Можешь быть свободен.
– Рад стараться, Ваше Высокоблагородие!
Штольман вернулся в гостиную, Дубельт ждал его с тростью и цилиндром в руках.
– Яков Платонович, я не решился уходить в присутстивии Вашего подчиненного. Не хотел, чтоб полковник Трегубов знал о моем визите к Вам. Одно дело в ресторане вместе отужинать, другое – домой к Вам зайти, даже если вроде как и по служебной надобности, убедиться, что с уликами все в порядке. Спасибо, что пригласили. А в участок, если получится, я загляну завтра днем. В мундире, так что, возможно, и понравлюсь Вашему заместителю, – чуть усмехнулся он. – Всего хорошего!
– И Вам, Анатолий Иванович. До завтра, – Яков Платонович проводил гостя до ворот, закрыл их на засов и сел на лавку под окном кухни.
========== Часть 22 ==========
Штольман чуть ослабил галстук. Длинный день, не тяжелый, а просто долгий. От него только что ушел новый знакомый. Не в его привычке было приглашать домой людей, с которыми он встретился не далее как несколько часов назад. Да и приглашать к себе кого-либо вообще… Но Дубельту он отказать не смог. Хотя мог найти причину, как и сказал ему – у начальника сыска дела могли быть в любое время суток. Однако обманывать полковника ему не хотелось. Зачем было начинать знакомство с маленькой лжи, если он был не прочь продолжить его в Петербурге?
Дубельт ему понравился, широких взглядов, умный, наблюдательный, проницательный – хоть и больше, чем ему бы хотелось. Но, как ему представлялось, своей проницательностью в личных целях он не пользовался, поскольку она была в купе с порядочностью, Более того, в определенных ситуациях он осторожно делился своими мыслями и наблюдениями с теми, кого они касались, притом так, чтоб человеку не было неловко. Как это было в случае с ним самим.
До разговора с Дубельтом Яков считал, что в столице к внебрачному сыну князя многие будут относиться с высокомерием и надменностью, или, чего он не исключал, с презрением. Еще с любопытством, подобным тому, какое преобладало у жителей Затонска. Но по словам полковника, интерес некоторых персон к нему как к племяннику князя Ливена будет иметь совершенно конкретную цель. Дубельт сказал, что Павел Александрович очень разборчив насчет того, кого впускать в узкий круг своих приятелей и друзей. И быть в этом кругу, как он понял, хотели бы далеко не пара человек. Как же, не просто князь, а приближенный к самому Государю, пусть и благодаря своей должности, а не личным связям. Но это не какой-то граф или барон из провинции, который, возможно, и видел Его Императорское Величество лишь однажды откуда-нибудь издалека. Дубельт, по-видимому, полагает, что кое-кто решит, что теперь появилась возможность подобраться к Его Сиятельству через его племянника. Попытаются завязать приятельские отношения со Штольманом, а он приведет их к князю Ливену… Нет, подобного не случится. С новыми знакомствами нужно будет быть осторожным. И со старыми тоже. Как раньше. И даже еще больше. Далеко не все люди порядочные и искренние, какими хотят казаться, он знал об этом наверняка. Дубельт, к счастью, не из таких. Он рассказал о себе и своей семье больше, чем обычно говорят новому знакомому. Возможно, потому, что хотел дать Штольману понять, что его искренность настоящая, а не показная, а, возможно, и потому, что, зная тайны Ливенов, он посчитал нужным сообщить ему то, чем, вероятнее всего, делился далеко не с каждым. В любом случае это доверие, и оно многого стоит. А то, что, как он подозревал, отношения у Дубельта и князя Ливена были ближе, чем полковник сказал ему, на это были веские основания – особенности службы обоих. У него самого были особенности службы, о которых он не распространялся.
