Текст книги "Как хорошо уметь читать (СИ)"
Автор книги: Марина Леманн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
– И Вы позволили?
– Позволил. Подумал, что большого вреда от этого не будет, что тот медиум отделается общими фразами. А он говорил по существу, будто действительно был лишь проводником духа Елены. Посоветовал Юле ее нынешнего мужа, так как его чувства к ней на всю жизнь, и она будет с ним счастлива. До сих пор не знаю, был ли месье Пьер на самом деле медиумом или шарлатаном, с которым Мария заранее договорилась о том, что говорить ее племяннице.
– Месье Пьер? – переспросил Штольман, предполагая, кто мог представляться этим именем – Петр Миронов.
– Да, так его называли дамы.
– Вы его видели? Присутствовали на его сеансе?
– Нет, не присутствовал. Но видел, когда забирал Юлю с Марией. Этот месье Пьер не француз, разговаривает на русском не хуже нас с Вами. Да и фамилия у него простая, дай Бог памяти… а, Миронов. Не знаю, каких уж он кровей, но внешне мог бы сойти за француза или итальянца.
– Затонских он кровей. Это дядя Анны Викторовны, брат ее отца.
– О как! Так он медиум или нет? Уж Вам-то, Яков Платонович, это наверняка известно.
«А вот наверняка это не известно.»
– Думаю, что дар у него все же имеется, – сказал Яков Платонович. Скажи он, что сомневается в этом, и Дубельт мог бы решить, что и Анна шарлатанка, что у Мироновых это семейное.
– Значит, своим счастливым замужеством Юля в какой-то мере обязана Вашему родственнику? По возможности хотелось бы поблагодарить его за участие.
– Петра Ивановича нет в Затонске. Он снова в Европе. Когда точно вернется, сказать не могу, но если до того, как мы с Анной Викторовной переедем в Петербург, или мы встретим его в столице, то могу передать ему от Вас поклон. Но все же я считаю, что больше всего счастливым замужеством Ваша дочь обязана своему мужу, который, как Вы сказали, любит ее.
– Да, Вы правы, ему… И тем не менее передайте поклон месье Пьеру, если Вас не затруднит… Но мы отошли от темы нашей встречи. Хотелось бы надеяться, что Вашей супруге удастся поговорить с духом матери девочки и прояснить хоть что-то.
– Мне тоже. Но все же я бы больше полагался на… материальные свидетельства. Не потому, что не верю в способности Анны Викторовны как таковые, скажу Вам честно, она не однажды помогала мне в расследованиях, а так как после одного… потрясения ее дар… нестабилен… Поэтому я и прилагаю со своей стороны усилия, как могу… Вот к Вам пришел просить содействия…
– Яков Платонович, я совершенно не против попытаться помочь в силу своих возможностей. Но прежде чем, как говорится, вступить в игру, я хотел бы уточнить детали.
– Извольте.
– Вы говорите, что адреса Каверина не знали ни любовник дамы, ни ее муж. Ну мужу, положим, его было знать незачем, в отличии от любовника, который сам был знакомым Каверина. Но он не был осведомлен ни об его отставке, ни о месте жительства. Сама дама знала адрес, но любовнику не сказала.
– Не сказала, притом даже не имея понятия про их ссору.
– Последнее мне не нравится.
– Почему?
– Значит, это не она сама решила не рассказывать своему кавалеру новости о Каверине, чтоб, например, он не стал далее выяснять отношения… в письменной форме, а Каверин сам попросил ее об этом. Это для него крайне важно, он очень не хотел, чтоб вскрылась правда. Мадам-то, даже зная адрес, вряд ли бы стала выяснять, где служит ее бывший сердечный друг. А вот его знакомый мог бы задаться этой целью.
– В свой последний приезд Каверин сказал ему, что когда получит новое назначение, не сообщит о нем.
– Вероятно, хотел переехать, сменить адрес, а, быть может, и уже сменил к тому времени… Давайте рассуждать, кто все же мог знать о месте проживания Каверина. Да и вообще о его существовании. Подруги мадам Карелиной? Возможно, но маловероятно, чтоб она делилась с ними пикантными подробностями своей жизни, такими как те, что у нее ребенок от адюльтера с офицером. Скорее всего, про Каверина в Петербурге не знал никто кроме ее любовника. Хотя прислуга могла.
– Прислуга?
– Ну если любовник у дамы был богатый, не сама же она мыла полы, прислуга была. По крайней мере приходил кто-то убирать. А где уборка, там и возможность увидеть многое, в том числе и то, что не полагается. Я имею в виду, например, пройтись из любопытства по ящикам. Ящик, где была шкатулка с письмами, запирался?
– Не всегда.
– Значит, не исключено, что прислуга могла их видеть. Еще почтальон – конечно, через него проходят тысячи писем, но вдруг запомнил, откуда даме были письма, не адрес, конечно, а город. Прислугу и почтальона опрашивали?
Штольман попенял сам себе – как он мог упустить из виду прислугу и почтальона? Тем более, что он только что был на почтамте, а ранее вспоминал про дело Владека, где опрашивали прислугу.
– Не знаю. Не уверен. Пошлю телеграмму Белоцерковскому.
– Это дело ведет Белоцерковский?
– Да, я направил Карелина к нему. Вы его знаете?
– Шапочное знакомство. Говорят, профессионал в своей области.
– Так и есть.
– Но один ум хорошо, а два, нет, сейчас даже три, если считать не только Вас, но и меня, лучше. Если Белоцерковский не опрашивал этих свидетелей, не могли бы Вы попросить его сделать это побыстрее и сразу же прислать ответ? Вдруг удастся у них что-то узнать? Если ответ будет отрицательным, то я обращусь к одному офицеру, который все еще служит в том драгунском полку, чтоб он навел справки о Каверине.
– Не он ли подал рапорт о том, что в том полку творилось?
– Нет, не он. Подсуетился, так сказать, второй заместитель полковника – не из радения за сам полк, а из интереса по возможности занять потом освободившуюся полковничью должность.
– Занял?
– Нет, он тогда получил новое назначение – на Урал. Судя по всему, он подозревал о правонарушениях раньше, но тянул до того, пока полковник не пошел, как говорится, в разнос, и можно было не сомневаться, что он лишится должности, тогда и подал рапорт. Кроме продажи подведомственного имущества полковник еще наживался на некачественных поставках, за которые платилась полная цена. Например, закупленный фураж был совершенно негодный, и некоторые лошади заболели. Если Вы спросите, был ли ротмистр Каверин причастен к последнему, то нет… А расспрашивать сейчас про Каверина нужно как можно более… тихо, незаметно, не привлекая к этому внимания. Ведь если кто-то из бывших сослуживцев Каверина после его скандальной отставки посчитал возможным поддерживать с ним отношения, то он сразу же может сообщить ему, что им интересуются. И тогда…
– И тогда даже если девочка у него, он может от нее избавиться, отослать к кому-нибудь… или просто прогнать, выставить на улицу, только чтоб полиция его с ней не связала? – Штольман спросил о том, о чем думал сам.
– Да, я очень этого опасаюсь. Судя по тому, что я знал сам, и Вы мне рассказали сегодня, от такого мерзавца можно ожидать чего угодно… Но пока, честно говоря, я не надеюсь, что мы так скоро выясним его настоящее место пребывания. Скорее всего, удастся узнать про то, куда он уехал, выйдя в отставку. Но если и так, то уже хоть что-то… первый адрес, затем следующий и так далее… Сколько веревочке не виться, а конец будет… Не думаю, чтоб он переезжал слишком часто, должен же он где-то служить, чтоб зарабатывать себе на жизнь. А тому, кто бегает с одного места службы на другое, не очень рады. Да и найти должность после того, как вышел в отставку в чине ротмистра, не так просто. Мне кажется, он обосновался в каком-нибудь городе, где больше возможностей найти подходящую должность и, как говорится, держится за нее.
– Да, скорее всего, губернском или крупном уездном, – согласился Яков Платонович. – И не так далеко от Петербурга, поскольку все же туда ездит.
– Но ездит, насколько нам известно, нечасто, поэтому от столицы город все же может быть на каком-то расстоянии, но не слишком далеко, чтоб не разориться на билетах на поезд, и уж точно не на Камчатке.
– И не в Сибири.
– Полагаю… А полицмейстер после моего ухода и того, как, возможно, уговорил бутылку коньяка, к переезду в Сибирь не готовится? – съехидничал Дубельт.
– К переезду в Сибирь? – посмотрел на полковника в непонимании Штольман.
– Ну так мало ли он что там себе напридумывал под коньяк-то… Не исключено, что и про возможный переезд в далекие края.
– Я видел его после Вашего ухода, он был совершенно трезвый.
– Что, даже для успокоения нервов рюмки не опрокинул? Колотило-то его при мне так, что аж стул под ним подпрыгивал.
– Полковник, я надеюсь, у Вас нет к нему никаких претензий? – осторожно спросил Штольман.
– Да Бог с Вами, Яков Платонович, нужен мне ваш Трегубов. У него есть свое начальство, чтоб ему шею намылить, и без моей помощи, если оно о каких-то огрехах узнает. Какое мне дело до того, что он отдал Вам Ваши семейные ценности до окончания следствия?
– Поняли? – нахмурился Штольман. – По моей оговорке?
– Конечно, понял. Не только по Вашей, как Вы сказали, оговорке. По тому, как полицмейстер вел себя – нервно, беспокойно. Верно, думал, что я буду специально выискивать нарушения в ведении следствия. Начну с улик, которые были неправомерно отданы, и накопаю – мало ли еще что… Но у меня такой цели визита не было. К нему я зашел лишь потому, что мне было нужно посмотреть дела, ну и потому, что он – Ваш начальник. Мне не показалось хорошей идеей идти прямо к Вам, минуя его. Это могло бы выглядеть… неправильно. А так – пришел сначала к нему, а он уже сам направил меня к Вам. Для разговора о тех делах, в которых Вы… имели несчастье быть замешанным.
– В которых я оказался пострадавшей стороной, – поправил Дубельта Яков Платонович.
– Да, в которых Вы были потерпевшим. Но для меня это было только предлогом для того, чтоб встретиться с Вами, племянником Павла Александровича. Но Вы, думаю, это и сами поняли. Иначе разговор у нас был бы в совершенно другом тоне.
– В совершенно другом тоне?
– Не таким… свободным и… доверительным. Я же рассказал Вам про случаи, с которыми сталкивался по службе, а эту тему я обсуждаю далеко не со всеми собеседниками, тем более не имеющими касательства к тому ведомству, в котором я имею честь служить.
– Полковник, Вы имеете отношение к военно-окружному суду или военно-прокурорскому надзору? – задал прямой вопрос Штольман.
– Весьма… опосредованное. Я не служу ни там, ни там, иначе бы носил соответствующий мундир.
– А к Военному министерству?
– Хорошо, Вам я скажу. К Военному министерству я имею самое непосредственное отношение.
– Вы служите в Главном штабе? – чуть поразмыслив, уточнил Штольман.
Дубельт снова усмехнулся:
– Господин следователь, до чего же Вы прозорливы. Да, это так.
«Так вот почему все так быстро завертелось – заместителю начальника охраны Императора подполковнику Ливену и ходить далеко не пришлось, вышел из Зимнего дворца, перешел Дворцовую площадь и прямиком в Главный штаб к какому-нибудь своему знакомому генералу – просто повидаться и поболтать о пустяках, а тот о пустяке, рассказанном Ливеном, доложил на первом же совещании…»
– И в какой должности, если не секрет?
– Вот это как раз, можно сказать, секрет. Я член неофициальной комиссии, которая помимо прочего занимается проверкой фактов, изложенных в рапортах, относительно… состояния дел в воинских подразделениях.
– Почему неофициальной? К чему такие тайны мадридского двора?
– К тому, что проверки производятся не только по рапортам, поданным по всей форме, но и донесениям, скажем так, граждан, решивших остаться инкогнито.
– То есть доносам и анонимках.
– Да, если Вам угодно так это назвать. А, бывает, я проверяю достоверность сведений, полученных из, казалось бы, совсем уж ненадежных источников – например, устных жалоб и даже… слухов, в которых речь идет о… вопиющих вещах…
– Полковник, Вы в самом деле занимаетесь подобным?
– В самом. Вы даже не представляете, что порой может стоять за такими слухами…
– Да все что угодно, вплоть до организации террористического акта и государственной измены, – сказал начальник сыскного отдела.
– Слава Богу, у меня в практике подобного не было… В любом случае я редко приезжаю с инспекцией по поводу поданного рапорта как представитель Главного штаба. Гораздо чаще, особенно когда сведения получены неофициальным путем, у меня предписание иного рода.
– Я не совсем понимаю Вас.
– Бывает, я прибываю с предписанием из штаба округа о проведении проверки в гарнизоне или полку. К примеру, ревизии материальной части. И уже на месте обнаруживаю, что полковник не в состоянии предоставить интересующую меня документацию, так как совершенно не появляется на службе, поскольку находится в перманентном запое. Разумеется, по поводу такого инцидента я подаю рапорт. Но не всегда все так явно. Иногда получить доказательства не так просто, приходится, так сказать, собирать их по крупицам, рыть носом землю…
– Значит, Вы все же занимаетесь следствием.
– Нет, следствием я не занимаюсь, на это есть военные следователи, я не один из них.
– Вы занимаетесь не следствием, а… негласным сыском? – предположил Штольман.
– Можно назвать это и так. По большей части в этом направлении моя деятельность именно негласная. Официально я занимаюсь инспекциями. И не только в случаях, когда заранее известно, что имеют место нарушения. В ходе обычных проверок тоже обнаруживается много чего… примечательного… Как в случае с полковником Рихтером.
– А когда Вы находите подтверждение фактам или сами обнаруживаете нарушения, на основании Вашего рапорта начальство само принимает решение о дисциплинарном взыскании или, если речь идет об уголовно-наказуемом преступлении, привлекает соответствующую инстанцию?
– По всякому бывает… Я не имею права обсуждать вопросы… такого плана…
– Да, я Вас понимаю. Скажите, а свою должность Вы получили благодаря тому, что на Турецкой войне были в разведке? Или это тоже… секрет?
– Лишь отчасти по этой причине. Но опыт сбора и анализа информации, полученный тогда, несомненно полезен при моей настоящей службе… О моей службе можно говорить много и долго, но сейчас я бы предпочел сытный ужин… пустым разговорам, – умело закончил тему о своей служебной деятельности полковник.
– Да, да, конечно. Извините, что я задержал Вас, точнее нас так надолго…
– Я бы хотел переодеться. Думаю, для посещения ресторана Дворянского собрания костюм будет более уместен, не хочу привлекать там излишнего внимания своим мундиром. Я быстро. Вы не успеете заскучать, – Дубельт улыбнулся и удалился в спальню.
========== Часть 18 ==========
Вскоре Дубельт появился в гостиной в темно-сером, прекрасно сшитом костюме, который дополняли шелковый шейный платок и цилиндр, что был у него в руке.
– Анатолий Иванович, да Вы такой же франт как Павел Александрович, – беззлобно поддел Дубельта Штольман.
– Куда мне до Его Сиятельства. Мне портные, которые обшивают Великих князей, недоступны, – улыбнулся Дубельт. – Как и многое другое.
– А у меня костюмы еще с Петербурга. В Затонске новым гардеробом так и не обзавелся, – не только не обзавелся, но и докатился до того, что белье уже было изношенным. – Куда тут особо ходить?
– Разве что в Дворянское собрание да на званый вечер какой-нибудь… Конечно, здесь не столица, чтоб за последними веяниями моды следовать… Вернетесь туда, справите новый гардероб у тех портных, где Павел Александрович заказывает себе костюмы.
– Мне это недоступно, – повторил Штольман фразу Дубельта.
– Да полно Вам, Яков Платонович. Неужели Вы еще не настолько хорошо узнали своего дядю, чтоб не понимать, что своего племянника он захочет представить в свете в наилучшем виде? И советую Вам даже не пытаться этому противиться, все равно в итоге Вы сдадитесь на милость Его Сиятельства. Он умеет добиваться своего, – хихикнул Дубельт. – Уговорил же он Вас носить этот перстень. Кстати, я могу на него взглянуть? – полковник положил цилиндр.
По этому жесту Штольман понял, что Дубельт считал, что задал вопрос скорее из вежливости, не предполагая, что племянник князя Ливена мог отказать ему в такой ничтожной просьбе. Но ему было неловко, и он замялся:
– Я, я ношу перстень по праву…
– Я в этом нисколько не сомневаюсь. Я предполагаю, как он выглядит, но мне бы хотелось убедиться, что я прав. К сожалению, у меня сейчас не такое острое зрение, как было раньше, чтоб видеть мелкие детали.
Яков Платонович снял с руки перстень:
– Прошу Вас.
Дубельт внимательно изучил кольцо:
– Перстень бастарда, как я и думал. Очень тонкая, филигранная работа. Практически не заметно, особенно на первый взгляд, но если присмотреться, то увидеть можно. Это перстень Вашего отца?
– Да, Дмитрия Александровича. Он оставил его мне, а не своему законному сыну Александру Дмитриевичу.
– Значит, Вам, а не своему законному наследнику.
– Вы удивлены?
Дубельт понимал, почему Дмитрий Александрович сделал это – потому что законный сын был не его собственным ребенком, а его брата Павла. Во время Турецкой войны в госпитале Ливен бредил и постоянно повторял два имени – Лиза и Саша. Позже, когда он пришел в себя, а затем пошел на поправку, они говорили обо всем, в том числе и о своих семьях. Дубельт рассказал про родителей и младшего брата Леонтия, который также был на той войне, но где точно, он не знал. Про любимую жену Елену Михайловну, сына Андрея, уже являвшегося кадетом, и дочь Юленьку. Ливен упомянул, что был из большой семьи, у него было четверо старших братьев, но речь вел только о самом старшем, воспитавшем его Дмитрии Александровиче, к которому несомненно относился с любовью и уважением. Дмитрий Александрович был вдовцом, его покойную жену звали Елизавета Алексеевна, а маленького сына Саша. Все бы ничего, вот только в бреду Павел Ливен называл Лизу любимая, а Сашу сынок. Получается, он был любовником жены брата и настоящим отцом его наследника. Он бы ни за что не поверил, что из желания обладать красивой женщиной Ливен соблазнил невестку да еще наградил ее ребенком. Ливен был одним из самых порядочных людей, каких он только знал. Если он решился на столь, казалось бы, безнравственные отношения, то на это были основания, веские основания. И только Господь ему в этом судья. Он никогда даже не намекнул Павлу о том, какую тайну Ливенов он узнал тогда на войне. Годы спустя он как-то встретил Павла Саныча с юным Александром – как же мальчик был на него похож. Хорошо, что иной раз дети бывают больше похожи на родственников, чем на родителей, иначе бы князьям Ливенам не избежать пересудов… Интересно, посвятили ли Ливены в тайну семьи Штольмана?
– Удивлен? Нет. Его Сиятельство мог оставить свой перстень как своему законному наследнику, так и внебрачному сыну – по своему усмотрению, это его право.
Яков Платонович повторил про себя обе фразы Дубельта про наследника и решил проверить, правильно ли он ее понял:
– Вы дважды сказали, законному наследнику, а не законному сыну.
– Да, я так сказал, – не стал отрицать Анатолий Иванович. – А разве это имеет значение?
– Если Вы вложили в это… определенный смысл, то имеет.
«Посвятили-таки… Вот уж точно сыскарь, сразу ухватил суть, пытается выяснить, знаю ли я что-то или просто так сказал».
– Да какой определенный смысл? Я никакой разницы не вижу, – попробовал сыграть в наивность Дубельт, проклиная себя за то, что так неосторожно ранее выразился.
– Анатолий Иванович, откуда Вам это известно? – Штольман пронзил полковника взглядом насквозь. Хоть вопрос Штольмана и был неконкретным, Дубельт прекрасно понял, что он был про Александра Ливена. Но продолжил изображать неосведомленность:
– Известно что?
– Откуда это Вам известно? – голос Якова Платоновича стал более жестким, а взгляд еще более пронзительным. – Вы ведь это знаете наверняка, а не просто догадались.
Дубельт вздохнул, он знал что означало такое выражение знакомых зелено-голубых глаз – племянник Ливена вцепился в него мертвой хваткой, как сам Павел Александрович и не выпустит, так или иначе постарается вытянуть из него правду.
– Случайно узнал, во время Турецкой войны в госпитале, мы лежали на соседних койках. Ранение у Павла Александровича было не столь серьезным, но он потерял много крови, и у него была горячка, в первую ночь он бредил и в бреду проговорился… Я никогда не говорил ему, о чем я тогда узнал. И никому другому тоже. Слово дворянина и офицера.
– Кто еще мог это слышать? – поинтересовался Штольман.
«Человек чести. Беспокоится за репутацию и благополучие семьи, к которой он даже не имеет законного отношения. Да, не совсем законный наследник это не то что просто внебрачный сын, как он сам».
– Разве что сестра милосердия, которая к нему подходила, Лариса, кажется. Но раненых было столько много, что ей было не до того, чтоб разбирать, что там бормочет в бреду один из них… И Вы не говорите Павлу Александровичу о том, что я знаю. Не нужно этого. Павел Александрович – прекраснейший и порядочнейший человек… но счастливым его не назовешь… Хорошо, что у него было хоть такое… тайное счастье, раз уж свою личную жизнь не было возможности устроить… должным образом… хотя он этого достоин… более, чем многие другие… особенно те, кто совершенно не ценит подобного… – Дубельт теперь очень осторожно подбирал слова, чтоб не сказать лишнего, и чтоб Штольман в то же время понял, что он имел в виду, не говоря об этом прямо.
– Я очень рад, что у Павла Александровича в Вашем лице есть знакомый, который так хорошо к нему расположен…
– Знаете, я никогда не был… святошей. А когда стоял лицом перед смертью, понял, что многие… условности кажутся такими… надуманными… Если человек любит, счастлив сам от этой любви и делает ей счастливым другого… хоть и не так, как заведено… пусть Бог ему будет судьей, но не люди… Я сейчас в общем рассуждаю, а не только о Павле Александровиче… А про Вашего отца Дмитрия Александровича скажу, что он не был обвенчан с Вашей матерью, но любил ее и Вас тоже, иначе бы Вам своего княжеского перстня не оставил…
– Согласен с Вами. Он еще оставил кольцо Анне Викторовне – без переделки, с надеждой, что мы поженимся. Он не знал, что мы тогда уже были женаты. Этот перстень в свое время он подарил моей матушке… в их единственную ночь, – чуть смутившись, закончил предложение Штольман.
– Он подарил тогда Вашей матери перстень княгини? – уточнил полковник.
Яков Платонович кивнул.
– Мне не хотелось бы показаться бесцеремонным, но не спросить я не могу. Если он подарил ей перстень, предназначенный его законной супруге, считая, что сделал любимую своей женой, почему же он не обвенчался с ней?
– Он не мог этого сделать. Она уже была замужем, ее родные насильно выдали ее за Штольмана, когда отец запретил Дмитрию Александровичу жениться на ней. Он не поступил с ней… бесчестно…
– Не поступил бесчестно? – Дубельт понял, что князь не соблазнял барышни. – Значит, он хотел на ней жениться, но ему не позволили. Ее поскорее выдали замуж, чтоб не дошло до греха… до бесчестия, как Вы выразились… Навязанный родственниками муж был ей не мил, и она бросилась в объятья все еще любимого ей мужчины, с которым ей не дали возможности вступить в законный брак… История отнюдь не исключительная… А вот то, что, разделив блаженство плотской любви с возлюбленной, к тому времени являвшейся женой другого мужчины, он отдал ей перстень, который должен был вручить своей собственной, это… довольно примечательный случай. А как потом этот перстень попал обратно к князю?
– После смерти жены Штольман отдал его Его Сиятельству. А тот сберег его для моей будущей жены. Он очень хотел, чтоб в отличии от него самого я женился по любви…
– По любви, а не, например, из чувства долга как он сам. Старший сын, который должен был унаследовать большую часть состояния семьи, нуждался в наследнике, поскольку его собственный внебрачный сын наследовать не мог… Ваш отец далеко не единственный, кто решил жениться по этой причине…
– Да не сам он женился, его заставил отец… – внес уточнение Штольман, – но как Вы правильно сказали, из-за наследника…
– Вот ведь старый хрыч! По любви жениться сыну не дал, когда бы и так мог иметь внука. А когда стало понятно, что наследника ему не видать как собственных ушей, поскольку ни на ком другом кроме своей бывшей пассии сын по своей воле никогда не женится, принудил к браку… Вы уж простите, Яков Платонович, что выскажусь – ненавижу таких людей… которые своим близким жизнь калечат в угоду своим амбициям… и из-за своей дрянной натуры…
– Что-то личное, Анатолий Иванович? Судя по всему, Вы-то сами женились по любви. Или против воли родителей пошли? Или жена Ваша?
– Нет, сам я женился по любви, родителям моим невеста приглянулась, и союз наш они благословили, хотя, по их мнению, мне все же было рано обзаводиться семьей – мне было всего двадцать четыре. И Елена за меня замуж по любви вышла и с согласия родителей. Снизошел отец отдать младшую дочь за офицера, поскольку тот был родственником, хоть и дальним, того самого Дубельта, даже не посмотрел на то, что старшая дочь была не замужем. А вот Марии не повезло, когда мы с Еленой уже были женаты, у нее случилась любовь – взаимная, кавалер сделал ей предложение, а отец ее избраннику дал от ворот поворот, поскольку у него было только небольшое именьице, а этого ему было недостаточно. Но не просто отказал ему, а оскорбил, унизил как мог. И не наедине, а нарочно дверь из кабинета открыл, чтоб Мария слышала. Он видите ли хорошее приданое за дочерью дает и рассчитывает, что у будущего зятя не клочок земли с хибарой, около которой он сам свиней пасет. Со свинопасом он родниться не желает. Жених тот после такого оскорбления больше не появился. Не пожелал родниться с жадным хамом, даже если его дочь любил.
– Любил ли? – усомнился Штольман. – Если б любил, предложил бы ей замуж за него без приданого выйти. Имение же какое-никакое было, было куда жену привести.
– Было. Да, видно, гордость для него была важнее любви. Не смог снести, что невеста слышала, как ее отец его оскорбил. Гордость, конечно, хорошо иметь, но… в меру, и показывать не тогда, когда, например, судьба решается и твоя собственная, и любимого человека. Пересилил бы себя жених Марии, внушил себе, что ничего и не было, женился, как Вы говорите, без приданого и увез любимую жену в свою маленькую усадебку, и старого хмыря никогда бы более не видел. Но обида от унижения оказалась для него значимее счастья с любимой женщиной… Ладно бы только себе плохо сделал, а то ведь Марии жизнь сломал… С того времени я к людям, которые свою гордость высоко ставят, отношусь… настороженно…
– Поэтому и меня… испытывали?
– Не стану этого отрицать. Вы – Ливен, значит, человек гордый.
– На основании общения с Павлом Александровичем такой вывод сделали?
– У Павла Александровича гордость несомненно имеется, только он умеет усмирить ее, когда нужно. Никогда не позволит ей превалировать над чем-то более… важным, существенным, и уж тем паче над тем, что касается его службы. Мне хотелось посмотреть, такого же ли Вы склада как и он… Не держите на меня зла.
– Я действительно не держу на Вас зла… А что Ваша невестка?
– Мария тогда очень переживала, в мужчинах разочаровалась, перестала им доверять. Больше так никого и не полюбила и даже не влюблялась. Поклонники у нее были, и сватались к ней не раз, но всем отказывала, говорила, что не может без сердечных чувств замуж выходить. Так старой девой и осталась, с родителями жила. Отец постоянно ей выговаривал, какая она дура, ведь могла бы сделать блестящую партию… К нам часто приходила, с Еленой они были близки, между ними разница всего два года, да и племянников она любила, особенно Юленьку. Когда Елена умерла, я предложил Марии переехать к нам, чтоб Юлю воспитывала, и чтоб отец ее в покое оставил. Она с радостью согласилась, а отец ее просто ополоумел – заявил, что замуж за порядочных людей выйти нос воротила, а как деверь предложил с ним во блуде жить, так сразу понеслась.
– Что?? Прямо так и сказал? – не поверил Штольман.
– Нет, не так… Он слов вообще не выбирал… приличных, по крайней мере… Мария тогда прибежала вся в слезах. Я утешил как мог, Юля тоже. Когда она в себя пришла, я сказал, что после такого возвращаться ей к отцу не дам, иначе он ее и вовсе со свету сживет, а то и еще хуже – попытается насильно выдать замуж, раз она, по его мнению, решила себя опозорить. Если старому идиоту хочется думать, что мы будем жить во грехе, пусть себя этой мыслью тешит. А еще больше ей жизнь исковеркать, чем он уже это сделал, я не позволю.
– А Вы решительный мужчина, Анатолий Иванович.
– Да не в решимости было дело… а в злости… Я жену любимую потерял, Юля с Андреем маменьку, Мария сестру дорогую, а отец нет чтоб поддержать, еще и в грязи единственную оставшуюся дочь извалял. А потом и вовсе сказал, что эта б… бесстыдница ему больше не дочь…
– А теща Ваша как к этому отнеслась?
– А что она? Она никогда мужу слова поперек сказать не смела. Тайком приходила к нам по первости, дочь с внучкой навестить. Намекала, что в какой-то мере надеялась, что мы с Марией поженимся, чтоб «по-людски» было, и тогда Михаил Ильич смирится. А о какой женитьбе могла идти речь, если более пятнадцати лет Мария мне была как сестра, а я ей как брат? Я к ней, уж простите за откровенность, влечения никогда не испытывал, ни тем более она ко мне… Красивая женщина в моем доме, казалось бы, кровь должна заиграть, но ничего подобного… У нас прекраснейшие отношения, но только как у родственников и друзей… Если бы возникли обоюдные чувства – как между мужчиной и женщиной, подумали бы о женитьбе. А брак из удобства ни она, ни я не приемлем. Да и Андрей, сын мой, такого союза не одобрил бы, хотя Юля была бы только рада.
– А почему не одобрил? Его родная тетка, не какая-то посторонняя женщина, с которой у него отношения могли вообще не сложиться.
– Да дед Михаил Ильич его так настроил. Внушил ему, что между мной и Марией могла быть порочная связь. И если он будет поддерживать этот блуд, то он ему ничего не оставит, как и Марии, а он его единственный внук. Вот Андрей и… осторожничал… зато получил потом все.
– Что значит все?
– А то и значит. Все наследство после смерти Михаила Ильича четыре года назад получил он. Мария ничего не получила.
– А на какие средства, простите за любопытство, она живет?
– Что значит, на какие? – удивился Дубельт. – На мое офицерское жалование и на доход от имения, что мне от родителей досталось. Как только она к нам с Юлей переехала, отец перестал ей вообще что-то давать. Сказал, есть… хахаль, пусть и содержит.
– То есть все эти годы она живет… за Ваш счет?
– Не за мой счет. А с нами – со своей семьей. Для меня в финансовом плане ничего не изменилось. Когда Андрей поступил в кадетский корпус, мы остались втроем – я, Елена и Юля. И после смерти Елены также втроем стали жить. У меня не семеро по лавкам, чтоб средств не хватало. Живем очень достойно. Елена была домашней женщиной, ко всяким светским развлечениям вроде балов и салонов, где постоянно требуются новые туалеты, была достаточно равнодушна. Мария такая же. Конечно, когда Юля подросла, стала ее сопровождать. Но и Юля у меня не пустоголовая, чтоб только о нарядах думать, а ведь на них довольно большая часть семейных трат и идет… Так что не только мне, но и Василию, зятю моему, с этим повезло.
