Текст книги "Как хорошо уметь читать (СИ)"
Автор книги: Марина Леманн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Они с Белоцерковским пытались опросить свидетелей помимо избитой любовницы Стадистского. Квартирка для свиданий находилась далековато от того места, где жил Владек, и кроме любовниц он никого туда не приглашал. В домике, разделенном на две половины, кроме Стаднитского обитал одинокий коммивояжер, который по большей части отсутствовал не только дома, но и в столице. Детей он видел раз или два, но даже не знал, что они там жили. Новая прислуга появилась всего за две недели до того, как барина забрали в полицию. Она приходила раза два-три в неделю, в основном когда барин был дома один, именно она помимо прочего перестилала постели. Барин водил женщин только в свою спальню, это точно. Одну барыню она видела сама – ту, про которую сказали, что барин избил ее. Но тогда барыня была без синяков и выглядела довольной. Из детей она видела только девочку, тоже один раз, как и барыню, но стирать прачке два раза забирала не только ее одежду, но и мальчишечью. Со слов барина дети были какими-то осиротевшими дальними родственниками, как долго они у него жили, она не знала. Предыдущую прислугу, которая могла прояснить хоть что-то, найти не удалось. Оставалось надеяться только на откровенность самих детей.
На задаваемые вопросы дети давали отрицательные ответы. И в то же время иногда говорили так, что, как казалось, можно было читать между строк… или домысливать. Нет-нет, барин с ними ничего дурного не делал. Нет, раздетым они барина не видели, как можно? Правда, как-то барин вышел из спальни в распахнутом халате, но, видно, просто забыл завязать пояс… Нет, они не спали с барином в его кровати, как можно? Он приходил к ним в комнату, и они целовали его на ночь – как надоть целовать своего благодетеля. Как? Надоть целовать его руку и щеку…
Им с Белоцерковским казалось, что дети и хотели сказать больше, чем говорили, но не смели. Скорее всего, Владек их просто запугал. Стаднитский отрицал порочную связь с детьми. Но говорил, что что бы они не заявляли, им верить нельзя, они много лгут, например, о своем возрасте, что на самом они старше, чем говорят в полиции. Они с Белоцерковским думали, что про возраст детей врал сам Владек, чтоб иметь какое-то снисхождение, если бы дело дошло до суда. По словам Стаднитского, им было пятнадцать и шестнадцать, то есть оба уже были в возрасте согласия. А если бы девочка потом еще и сказала, что понимала, что делала, и делала это по своему желанию, то Стаднитского не привлекли хотя бы за связь с ней. За связь с мальчиком привлечь его шансы были бы, если бы Степка признался, чем занимался с барином. Но он отрицал какие-либо отношения с барином помимо как с «почтенным благодетелем».
Детей отправили в приют, Стаднитский в очередной раз отделался потерей денег, а не свободы. Избитая им женщина была удовлетворена компенсацией, тем, чего, собственно говоря, и добивалась. То, чтоб Владислав Данилович сел за решетку, хотя бы на пару месяцев, было не в ее интересах. О Владеке они какое-то время не вспоминали, у них было более чем достаточно и других дел, в том числе не менее мерзких и жестоких. Как-то зимой чиновник по особым поручениям в очередной раз пытался найти в злачных местах столичного «дна» не однажды нарушавшего закон отпрыска одного из аристократических семейств – того, про которого как-то сказал Анне, что вылавливал его в том числе и в опиумных притонах. В тот раз его рысканье по трущобам не увенчалось успехом. Ходить по таким местам было опасно – даже с револьвером, и он постоянно оглядывался по сторонам. Его осторожность кое-кем была воспринята по-своему. Не желает ли благородный господин развлечься? Две девицы, не имевшие желтого билета, были бы рады услужить ему. А после них предложение доставить барину радость поступило от мальчишки – Степка не узнал Штольмана на темной улице. Для полицейского чина, который тогда застыл как вкопанный от подобного ангажемента, это было доказательством того, что они с Белоцерковским были на правильном пути – Владек развратил детей, иначе бы Степка не искал на улице заработка у господ, жаждущих ласки. Разыскивать Степку для нового допроса, в котором он признается, что зарабатывает сейчас на жизнь тем, чему научился у барина, у которого жил ранее, казалось не имевшим смысла. И они решили установить слежку за Стаднитским, вдруг он нашел для себя очередных малолетних подопечных. Слежка не дала ничего – Владек приводил только особ женского пола, разных, но совсем не гимназического возраста. Они посчитали, что Владек затаился. И решили подождать, пока очередная жертва Стаднитского не заявит о нанесенных им побоях или увечьях, и тогда уже более серьезно заняться его порочными пристрастями. Но с того времени никто заявлений об избиении их Владиславом Стаднитским не подавал.
Быть может, Владеку с тех пор попадались исключительно женщины, которые как и он искали безудержной страсти, или более сговорчивые, готовые за нанесенные не в меру пылким любовником увечья сразу взять предложенную им приличную сумму. Штольман подумал, что такие дамы вступали в связь с Владиславом Даниловичем явно не из симпатии к нему. Стаднитскому было около тридцати пяти, но его лицо больше напоминало лицо подростка, притом отнюдь не наделенного привлекательностью, кроме того с одной стороны оно было обезображено рытвинами от оспы. Фигурой Владек тоже был похож на подростка – долговязого, тощего, нескладного, с непропорционально длинными руками и ногами. Гигантский кузнечик – как охарактеризовал его сам Штольман. Вполне вероятно, что из-за своей внешности у него и были проблемы с некоторыми женщинами. С одной стороны, они воспринимали его как взрослого мужчину, уступали его натиску, с другой, видя его нескладное мальчишеское тело, возможно, позволяли себе какие-то замечания, которые провоцировали в нем приступы ярости и жестокости… Раньше Стаднитский никогда не говорил, почему он принимался бить женщин, только сейчас, можно сказать, проговорился Белоцерковскому, что женщины, бывало, отвергали его из-за внешности. Скорее всего, они разжигали в нем страсть, дразнили его, а затем отказывали, говоря, на что он надеялся. Этим они выводили его из себя, и он, потеряв над собой контроль, начинал их бить и уже не мог остановиться… Связался ли он с детьми, которые, как он якобы признался Белоцерковскому, уже знали свое ремесло, по причине того, что считал, что они вряд ли бы осмелились насмехаться над ним – это можно было только взять на веру, но проверить – уже нет.
Если быть объективным, кроме того случая со Степкой и Парашкой Владек в связях с детьми замечен не был. В других – да, был. Несмотря на, а, возможно, и вопреки своей непрезентабельной внешности он был наделен огромным мужским темпераментом, удовлетворение которому он искал и в борделях, и в тайных клубах, где желания членов не имели границ, и часто делали их участниками так называемых «пиршеств плоти». В таком клубе Штольман впервые и встретил Стаднистского – как свидетеля. Тогда погиб молодой мужчина, то ли был убит, то ли случайно задушен в порыве страсти. Были допрошены все на тот момент присутствовавшие в клубе и Владек среди них. Подобными развлечениями Стаднитский не интересовался, это подтвердили другие постоянные посетители заведения. И когда позже Владек попал в полицию по заявлению дамы о ее страшном избиении во время плотских утех, Штольман сразу же подумал, не скрыл ли он тогда в клубе своих пристрастий. Но нет, женщину он не мучил, не истязал, только бил изо всей силы, будто бы был не в себе. После этого Стаднитский оказывался в полиции еще три раза, один раз его дело вел Белоцерковский, другой – он сам и третий – они с Белоцерковским вместе. Все дела были о нанесении побоев во время любовных свиданий. В полиции он своей вины не отрицал – да, бил, если женщины так говорят, но не помнит, как это было. Сетовал на помрачение рассудка – в чем они с Белоцерковским все же сомневались. Доктора, причем разные, осматривали его все четыре раза, человек без каких-либо психических расстройств, почему у него якобы пропадает память при приступах агрессии – непонятно. Да и пропадает ли?
Стаднитский никогда не проявлял агрессии вне подобных ситуаций – уж это они с Белоцерковским проверили. Слуг не бил, в драки не ввязывался, даже в дуэлях не участвовал. Не был ни задирой, ни провокатором ссор. А если ссоры и случались, старался уладить их мирным путем. С членами семьи конфликтов не имел, с друзьями и приятелями был в хороших отношениях, со служивцами был любезен. Он казался ничем (кроме внешности) непримечательным человеком – если не знать о его чрезмерно бурной плотский жизни…
Штольман не верил, что, женившись, Владек прекратил свои похождения. Вряд ли при его, как он сам выразился, ненасытной натуре жена могла удовлетворить его запросы. Ранее у него всегда было одновременно две-три любовницы. Это не считая тех пылких особ, с которыми он время от времени развлекался в тайных клубах, и девиц из борделей. Скорее всего, за этим он периодически и ездил в столицу из усадьбы. Как говорится, горбатого могила не исправит… Стал ли Владек хорошим семьянином, если не брать во внимание измены, в которых Штольман был уверен почти на сто процентов? Возможно, и так. По крайней мере он хотел оградить жену от слухов, которые ходили о нем. Не так как некоторые другие мужья, которым все равно, будет ли жена знать о их похождениях или даже застанет, как говорится, на месте преступления. Был рад, что у него появился ребенок – дочь. Как знать, может, ее рождение и правда что-то перевернуло в его душе. Зачем Владек рассказал Белоцерковскому то, что мог утаить? Решил исповедаться и тем самым перевернуть ту страницу своей жизни? Или признаться в том, что было, и снять с себя вину за то, чего не было, в глазах двух полицейских чинов, подозревавших его в самых омерзительных деяниях?
Он сказал Белоцерковскому, что не все так, как казалось… Неужели им с Белоцерковским казалось? Что они видели то, что хотели видеть? Неужели дети, которым сочувствовали они с Белоцерковским, обвели их вокруг пальца? Обвели мастерски, так, что у них не возникло даже малейших подозрений? А на самом деле они были не столько жертвами Владека, развратившего их, сколько малолетними преступниками, мошенниками и вымогателями, использовавшими людские пороки для своей наживы? Нет, к людям, которые использовали детей для удовлетворения своих извращенных потребностей, никакого сочувствия не было. Если уж на то пошло, в определенных домах терпимости были девицы, готовые угодить клиентам с любым желаниями, какими бы они ни были, только плати. Были и совсем молоденькие девицы, выглядевшие нимфетками, но такими они только казались… Только казались… как и Степка с Парашкой, которые тоже выглядели такими… неискушенными… и такими искренними…
Казались… обвели вокруг пальца… Сколько раз в его жизни было подобное… далеко не один… Не все было так, как казалось, и в его первых настоящих отношениях с женщиной – о чем он узнал двадцать лет спустя. Тогда он не мог и предположить, что интерес к нему со стороны Елизаветы Алексеевны, ради которого она изначально вступила с ним в связь, был не совсем бескорыстным, точнее совсем не бескорыстным. Да, с одной стороны Лиза обманула его, но с другой ее чувства к нему были искренними, в этом он не сомневался, она не умела притворяться как та же Нежинская. Ласка и нежность, которые она дарила ему, шли от сердца. Да и Павел сказал, что он очень нравился Лизе, и что она тяжело переживала их расставание. Как и он сам… Даже сейчас, когда он знал всю правду, у него не было чувства досады относительно той связи… в отличии от другой связи, в которой он также был обманут…
Ах, обмануть меня не сложно, коль сам обманываться рад… Пример из не такого далекого прошлого был поистине неприятным и болезненным. Расследуя дело о пропадавших на балах драгоценностях аристократов, в том числе и членов Императорской семьи, он познакомился с фрейлиной Ее Величества Ниной Аркадьевной Нежинской. Нежинская завладела его вниманием – она была привлекательной женщиной, кроме того он хотел потрафить своему мужскому самолюбию – среди его любовниц была и графиня (о том, что была и княгиня он тогда не знал), а вот фрейлины Императрицы не было. По окончании расследования он решил приударить за ней и начал с обычного светского флирта. Нина Аркадьевна всячески поощряла его интерес к ней, казалось, она сама увлеклась им. Довольно быстро интрижка переросла в связь, в которой была страсть – что уж греха таить, он испытывал влечение по отношению к соблазнительной женщине. Что было со стороны придворной интриганки – влечение к нему как к мужчине, как к любовнику или желание таким образом приручить чиновника по особым поручениям, или же и то, и другое, сейчас он затруднялся сказать. Но то, что Нежинская обвела его вокруг пальца, было абсолютно точно. Интересно, не икается ли ей сейчас в Австро-Венгрии в имении ее многолетнего польского любовника, имении, которое, по словам Павла, было, вероятнее всего, отремонтировано на пропавшие деньги – те, которые Нежинская взяла у князя Разумовского для уплаты карточного долга своего любовника Штольмана…
Что касается Разумовского, теперь он не был уверен, что Нежинская когда-то в действительности была его любовницей. Возможно, они только изображали, что между ними была связь, для того, чтоб обделывать свои темные делишки. А если что-то и было, то, скорее всего, лишь несколько раз, так сказать, для скрепления делового союза. То, что князь серьезно увлекся фрейлиной, было очень сомнительным. С титулом и деньгами у него была возможность иметь в любовницах первых красавиц, дам с безупречной репутацией и куда более покладистым нравом. Нежинская, возможно, и хотела бы быть пассией Его Сиятельства и разыгрывала страсть перед ним, только князь, в отличии от него самого, был достаточно искушен в интригах, чтоб поверить в искренность интереса фрейлины к нему только как к мужчине.
Когда Нежинская приехала в Затонск помимо прочего и с целью вернуть его, никакой веры ей уже не было. Ему пришлось изображать увлеченность ей и заверять, что они снова вместе. Вот только они никогда не были вместе. Они были любовниками, но никогда не были парой. В Петербурге они вдвоем проводили время в спальне, вдвоем иногда появлялись в обществе, вот, пожалуй, и все, про отношения такого рода нельзя сказать «вместе». Вместе определяется словом «мы», а «нас» в его связи с Нежинской никогда не было, были он и она, каждый сам по себе… «Вместе» до Анны он был разве что с Ноэль… Анне в ту памятную ночь в гостинице он сказал: «Нам нужно быть вместе», подразумевая этим не только необходимость принадлежать друг другу в тот момент как любовникам, но и быть вместе навсегда как мужу и жене… Но какой долгий путь им пришлось пройти до этого «нам нужно быть вместе» и из-за его службы, и из-за его опыта, полученного с Нежинской.
Как-то, памятуя о том прискорбном опыте, он заподозрил, что и барышня Миронова обвела его вокруг пальца, рассказывая ему басни о том, что может видеть духов и говорить с ними… Чертов интриган Петр Иванович! Почему он тогда поверил ему, а не Анне, которая говорила, что не умела играть в шахматы и передвигала фигуры по подсказке духа Ферзя? Он тогда обидел Анну, сильно обидел… А ведь она по сути спасла его… как и потом… А сколько раз она помогала ему… Но полно об этом…
Он пообещал Карелину, что по возвращении домой Анна попробует вызвать дух Ульяны. Он снова дал обещание за другого человека. Как ранее пообещал Юрию Дубровину, что князь Ливен переговорит с его попечителем. Он знал, что Анна не откажет и Павел тоже. Попросить его еще об одном одолжении? Чтоб поспособствовал найти Каверина с помощью своих знакомств, имевшихся у него, как Штольман не сомневался, в высшем эшелоне офицерского корпуса? Если б он знал наверняка, что Таня у Каверина, он, скорее всего, пошел бы на это. А если бы были доказательства или свидетельства этому, например, что Каверина видели с девочкой незадолго до ее исчезновения, то Белоцерковский мог бы сделать официальный запрос. Но то, что девочка у ротмистра в отставке, было лишь предположением, как ранее то, что Таню мог забрать Стаднитский. Что позже не подтвердилось. Что если и версия с Кавериным, как говорится, пальцем в небо? Штольману не хотелось, чтоб подполковник Ливен понапрасну тревожил генералов или штаб-офицеров, например, из Военного министерства и после был им обязан…
Военное министерство… Начальник сыскного отделения был почти уверен, что полковник Дубельт был из Военного министерства или был связан с ним. Что если поговорить с ним? Ведь он ездит с инспекциями повсюду. Возможно, полковник бывал в том полку, где служил Каверин, или знает кого-то из офицеров, служивших там ранее. Шанс был мизерный, но его нельзя было упускать. Про Таню придется рассказать как есть, что она непризнанная Кавериным дочь от его связи с женой Карелина. Дубельт не выказал презрения или пренебрежения внебрачному сыну князя Ливена. Было ли это потому, что у него были довольно либеральные взгляды относительно побочных детей в целом, или потому, что Штольман был племянником его знакомого, это предстояло осторожно выяснить. Если по этой или какой-то иной причине полковник откажется помочь, скорее всего, придется задействовать Павла. Но пока надежда есть. Он пригласит Дубельта в ресторан Дворянского собрания. А там уж… как пойдет…
Штольман свернул письмо Белоцерковского, положил его обратно в конверт, а сам конверт в одну из папок в нижнем ящике стола. В этой же папке среди бумаг были гнусные записки, присланные ему по почте. Мерзость к мерзости… За целый день он даже не вспомнил об этих посланиях. Завтра, когда появится Коробейников, он попросит его разузнать, кто был в тех городах, откуда были письма, или приезжал из них. А сегодня ему не до этих записок.
========== Часть 16 ==========
Выйдя из участка, Штольман вспомнил, что за день никто так и не пришел к нему как к племяннику заместителя начальника охраны Государя. Неужели Ребушинский так и не осмелился написать об этом в «Затонском телеграфе», даже если слухи о должности князя Ливена и так должны были начать расползаться по Затонску после того, как в пятницу в Дворянском собрании Воронов во всеуслышание объявил об этом? Мальчишки, продававшего газеты, ему не попалось, поэтому проверить была все же статья или нет, не представлялось возможным.
Он уже хотел было направиться домой, чтоб переодеться для ресторана Дворянского собрания, но решил, что раз уж у него было время, зайти на почтамт. Кто знает, будет ли у него возможность завтра? Он не хотел, чтоб гадкие письма, если таковые еще будут, приходили домой – ведь неизвестно насколько подобное может растянуться, не исключено, что и до тех пор, когда Анна вернется домой. И ему не хотелось, чтоб Анна видела эти письма, точнее не письма, а конверты. Это могло бы показаться ей любопытным, ведь он не был человеком, который вел обширную личную переписку, наоборот, можно сказать, он не писал почти никому. Приехав в Затонск, он не посчитал нужным поддерживать отношения со своими бывшими столичными знакомыми. Своеобразная ссылка не являлась приятным предметом для обсуждения, а больше ему и писать было бы не о чем. Позже его адресатами стали князья Ливены – Павел Александрович и Александр Дмитриевич. Последний, отправив ему с курьером вещи Ливенов, к огромному сожалению, можно сказать, приложил руку к тому, что о его родстве с князьями стало известно в Затонске самым скандальным образом. Нет, он не был сердит на Сашу, тот действовал из лучших побуждений, но не мог отрицать того, что если бы не ограбление курьера, которому Его Сиятельство доверил семейные ценности, его жизнь в Затонске была бы куда более спокойной. Не было бы ни ненужного ажиотажа вокруг его персоны, ни презрения некоторых жителей… ни гнусных писем, из-за которых он шел на почту.
Яков Платонович колебался, как лучше сделать – попросить оставлять письма на почтамте, чтоб он забирал их сам, или перенаправлять в управление. Не не хотел, чтоб в участке знали об этих письмах, как знали, к примеру, о посланиях Нежинской, появлением с известием об одном из которых Коробейников, черт бы его побрал, прервал их с барышней Мироновой поцелуй. Первый их поцелуй и несомненно первый ее поцелуй, на который она отважилась с мужчиной, по его тогдашнему мнению, бывшего лишь предметом ее юношеских грез. Когда ему пришел ответ от князя Александра Ливена, которому в своем первом письме, еще до знакомства, он дал адрес полицейского управления, в участке посчитали, что это было деловое письмо, связанное со службой, что была у него в столице, как и послание от знакомого из Петербурга, в котором тот сообщил подробности о юном князе Ливене и его родителях. Нет, пожалуй, просить, чтоб письма на его имя доставляли в управление, не самая хорошая идея. Лучше уж он будет ходить за ними сам. Но будет ли у него для этого время как сейчас? Что, если он не сможет дойти до почтамта день-два, а то и дольше? Хотя вообще-то большого значения это не имело, в письмах не было ничего, на что следовало бы реагировать незамедлительно, лишь грязные угрозы. Даже требований никаких не было, кроме того, чтоб он убрался из Затонска, если ему дорога его шкура. Но даже если бы начальник сыскного отделения и хотел покинуть Затонск, он не мог сделать этого без дозволения полицейского начальства. Если уж Штольман был так неугоден в Затонске, не лучше ли было бы забрасывать анонимками того же полицмейстера, чтоб он побыстрее подал рапорт о переводе следователя на другое место службы, как ранее этого требовали «ходоки»? Или он боялся, что Трегубов как представитель власти может завести дело, тогда как Яков Штольман как частное лицо постарается избежать огласки?
Штольман так и не смог понять, чего все же пытался добиться автор мерзких записок, посылая их. Напугать? Так начальник Затонского сыскного отделения был не из пугливых. Или не из пугливых за себя самого, но не за свою жену? Поэтому отправитель писал гадости не только про него, но и про Анну. Но не собирался же мерзавец в самом деле вбивать Анне осиновый кол? Или от людей, у которых было не все в порядке с головой – вроде адептов, можно ожидать и такого? Но адепты действовали сразу, а не посылали гнусных записок… Просто испортить настроение? Для такой ничтожной цели было приложено слишком много усилий. Чтоб поиграть на нервах Штольмана, можно было бы отправить все конверты из одного города, той же Москвы, где почтовых отделений, а особенно ящиков была куча. Или же недоброжелатель пытался отвлечь внимание следователя Штольмана от чего-то более серьезного, заставив его ломать голову над версиями о том, для чего понадобилась столь сложная комбинация, за которой на самом деле не стояло ничего. Да, подобное вполне могло иметь место.
Начальник почтамта Печкин встретил Штольмана приветливо, но выглядел настороженно. Яков Платонович предположил, что тот решил, что следователь пришел по поводу какого-нибудь преступления. Видимо, в его памяти всплыли неприятные воспоминания, когда помощник начальника сыскного отделения Коробейников пожаловал по делу работавшего в его подчинении коллежского секретаря Сушкова, который вскрывал корреспонденцию и шантажировал жителей города, и на чьем служебном месте он нашел улики, подтверждавшие его вину.
Собираясь с мыслями, как лучше начать разговор, Яков Платонович сделал паузу, которую прервал почтмейстер:
– Господин Штольман, снова какое-то происшествие? И кто из моих подчиненных отличился на этот раз? Или сегодня Вы пришли по мою душу? Если так, то даже представить не могу, в чем я провинился. Если только чье-то письмо на пол уронил и ботинком на него наступил, а на конверте след остался. Так почтовые служащие и в грязь, бывают, письма роняют, но никто еще на такое особо не жаловался – чтоб к этому полицию привлекали.
– Я не по служебному делу, по личному.
– Вы ожидали какое-то отправление, но не получили?
«Как раз наоборот, не ожидал, но получил».
– Нет, такого не было. И тем не менее я по поводу корреспонденции.
Начальник почтамта выдохнул:
– Ну слава Богу. И чем я могу Вам помочь?
– Возможно ли письма, адресованные мне, не доставлять домой, а оставлять на почте, чтоб я забирал их потом сам?
– Как же, как же, понимаю. Меня о подобном мужья просили не раз, – ухмыльнулся почтовый служащий. – А что уж про Вас говорить, Вы такой видный мужчина, к Вам даже из столицы дама приезжала, а жена у Вас провинциалочка…
– Вы что себе возомнили? – чуть повысил голос Штольман. Не хватало еще выслушивать комментарии подобного рода. Он – дамский угодник, к которому аж из Петербурга приезжали на рандеву, а жена у него видите ли провинциалочка – не ровня столичным мадам. Да, Анна была не такой утонченной и изысканной как дамы из света, но она была… настоящей, с искренними чувствами, а не жеманной и манерной притворщицей, как многие из них, включая Нежинскую, и они не стоили и мизинца его провинциалочки. Ему хотелось высказаться по этому поводу от души, но он сдержался. – Это деловые письма, а не от дамочек, а даже если бы и были, моя личная жизнь Вас не касается. А та дама, что Вы упомянули, вообще-то приезжала в Затонск на воды.
Печкин понял, что пытаясь показать себя лояльным относительно интрижек, которые допускают некоторые женатые мужчины, он разозлил полицейского чиновника:
– Примите мои извинения, господин Штольман. Разумеется, при Вашей службе деловая переписка обычное дело. Я бы мог, если Вы желаете, перенаправлять письма в полицейское управление.
– Это лишнее. Я буду забирать их сам. Но, естественно, ходить каждый день на почтамт мне не с руки, но и письма, если и будут приходить, то далеко не каждый день. Хотя, конечно, хотелось бы знать, когда они будут поступать, чтоб не ходить без надобности.
– Давайте сделаем так, если на Ваше имя что-то придет, я пошлю к Вам в управление записку, – Печкин решил сгладить созданную им по глупости ситуацию и предложил Штольману услугу со своей стороны. – Мой младший сын сейчас в каникулы забегает ко мне, бывает, и по паре раз за день. Ему по большей части все равно, где носиться, так что может добежать и до участка. Записку он ведь может оставить и у дежурного?
– Да. И это было бы весьма кстати. Буду Вам признателен.
Что ж, насчет писем он договорился. К Анне теперь они случайно не попадут, это его немного успокаивало. А почтмейстер может думать, что хочет, лишь бы не стал распускать слухов, что у начальника сыскного отделения романы по переписке. Штольман покачал головой – не удивительно, если что если сам начальник почтамта был не особо щепетилен и допускал, так сказать, вольности по службе, один из его подчиненных пошел еще дальше. Возможно, своим желанием угодить некоторым склонным к адюльтеру горожанам, для которых придерживал любовные письма, Печкин дал идею Сушкову для шантажа, и тот ступил на скользкую дорожку. Ох, самому бы не подскользнуться, притом в прямом смысле, а не в переносном – у дома прачки, куда он направился после почтамта, была большая лужа, которую было невозможно обойти.
Для ресторана Дворянского собрания, куда он намеревался пригласить Дубельта, подобало выглядеть не следователем Штольманом, а сыном князя Ливена. Еще одна рубашка, отглаженная Марией Тимофеевной – и как она могла знать, что ему понадобится сегодня не одна? Надо сказать, что рубашка была отутюжена более тщательно, чем те, что он только что забрал у прачки и сложил в комод. Снова лучший костюм, галстук и котелок, подаренные Павлом, перстень княжеского бастарда и трость. И снова в зеркале Ливен, тот, который на снимке с Его Сиятельством. А не Штольман с карточки с очаровательной женой Анной Викторовной, стоявшей рядом. Он совсем запамятовал, что обещал Павлу послать копию понравившегося ему снимка с празднования начала их семейной жизни. Нужно как-нибудь зайти к Левицкому и заказать. Хотя почему бы не сделать это прямо сейчас? Он достал из сундука конверт с фотографическими пластинками и нашел среди них нужную.
Подходя к Салону фотографического искусства Левицкого, Яков Платонович увидел, что в центре окна был выставлен портрет четы Мироновых на фоне кареты князя Ливена. А под ним табличка с подписью чуть ли не такого же размера что и сам снимок: «Адвокат Виктор Иванович Миронов с супругой Марией Тимофеевной во время визита князя Павла Александровича Ливена, дяди их зятя Якова Платоновича Штольмана». «Ну все семейные связи выставлены на всеобщее обозрение», – вздохнул Штольман. Ему хотелось спросить, сам ли Левицкий придумал подпись или сделал ее с легкой руки Его Сиятельства.
– Ваша Милость! – поднялся в приветствии фотограф, отложив в сторону газету, на которую смотрел с чувством гордости. – Рад вновь видеть Вас.
– Своим творением на первой странице «Затонского телеграфа» любуетесь? – не смог удержаться от ехидства Штольман.
– Любуюсь. Скажу без ложной скромности, портрет Его Сиятельства и Вас получился великолепный.
– Да, портрет превосходный. Особенно мне по душе смотреть на него в нашей гостиной. Где его можем видеть только мы с Анной Викторовной и наши близкие. А не весь Затонск.
Фотограф в недоумении уставился на родственника князя. Затем тихо спросил:
– Яков Платонович, неужели Вы могли подумать… что я мог продать частный снимок газетчику? Я бы никогда себе такого не позволил. Это Его Сиятельство распорядился. Я думал, что Вы знаете… Вы по этому поводу пришли? Свое недовольство высказать?
Штольман подумал, что если бы он действительно хотел высказать недовольство, то пришел бы к фотографу в день появления статьи со снимком в газете. А уже прошла неделя. Не стоило вообще заикаться о том, что ему не понравилось, тем более, что он сразу понял, кто стоял за такой положительной статьей местного писаки, сопровожденной его с князем Ливеном снимком. Сам Его Сиятельство.
– Нет, я не с претензиями. Забудьте то, что я сказал. Я к Вам по другому поводу. Я хотел, чтоб Вы напечатали снимок с фотографической пластины. Это с нашей с Анной Викторовной… свадьбы. Павел Александрович хотел иметь такой, а я все никак не мог собраться отправить ему.
– Его Сиятельство? Позвольте взглянуть, – фотограф посмотрел пластину на свет. – Чудесный снимок. Чья рука?
Штольман попытался вспомнить, кто делал это снимок.
– Это мой помощник, Антон Андреевич Коробейников.
– Антону Андреевичу несомненно не чуждо чувство прекрасного.
– О да, чувство прекрасного ему не чуждо. Он еще и на губной гармошке играет.
