Текст книги "Без аккомпанемента"

Автор книги: Марико Коикэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Как только беседа начинала касаться более сложных материй, на лице Юноскэ всегда появлялось именно такое нервозное, раздосадованное, и даже отчасти злобное выражение. Достаточно было заговорить на какую-то одну тему… например, о литературе, о музыке, о чем угодно – главное, чтобы возникла определенная тема, как Юноскэ сразу превращался в один твердый комок обнаженных нервов.

Он не прощал людям отсутствия логики. Собеседников, пытающихся приводить логически несостоятельные аргументы, Юноскэ безжалостно разбивал в пух и прах тут же на месте. Такое поведение отчасти казалось болезненным, но никогда не давало повода назвать его педантом. Напротив, он производил впечатление крайне несобранного и легкомысленного человека.

Ватару, который хорошо знал характер своего друга, общаясь с Юноскэ, изо всех сил старался избегать неоднозначных тем, способных вызвать полемику, а Эма, наоборот, могла запросто выдать что-нибудь такое, что приводило Юноскэ в жуткое раздражение. Каждый раз после этого он говорил ей много жестоких и обидных слов, и Эма плакала.

Такой Юноскэ зачастую внушал мне настоящий физический страх, но сейчас я думаю, что, наверное, именно эти особенности его характера и привлекали Эму. Сколько бы слез она ни проливала, каждый раз неотступно продолжала следовать за Юноскэ. Я ни разу не слышала, чтобы Эма тайком злословила в его адрес или, подобно некоторым замужним дамам, полагающим, что именно им принадлежит ведущая роль в отношениях с мужчиной, говорила бы «он без меня не выживет» или другие подобные вещи. Эма любила его, любила до безумия. Любила беспричинно.

Я же никогда не находила привлекательным этот тип брутальных мужчин с тонкой душевной организацией. Юноскэ и в самом деле был до ужаса красив и сексуален, но для меня он всегда оставался абсолютно посторонним человеком, о котором я не могла сказать ничего – ни хорошего, ни плохого.

В тот раз мы с Юноскэ, пожалуй, впервые оказались наедине друг с другом. Я постоянно помнила об этом, поэтому, даже разговаривая с ним о каких-то пустяках, чувствовала, как по всему телу пробегает легкая нервная дрожь.

В шутливой форме я поведала ему о своей ссоре с отцом. Когда он услышал про пощечину, которую отец залепил мне прошлым вечером, то, посмеиваясь, сказал:

– Классный у тебя папка!

– Это почему же?

– Мой меня ни разу даже пальцем не трогал.

– Значит он был добрым и справедливым…

– Добрым и справедливым? Ничего подобного. Просто он был до крайности малодушным. Ненавидел, когда в семье возникали какие-то проблемы. Наверное, он боялся, что ударит меня, я потом со злости чего-нибудь натворю, а ему придется расхлебывать.

– Да уж, от тебя всего можно ожидать, – засмеялась я. Но Юноскэ даже не улыбнулся.

– Даже когда под конец школы я сказал ему, что не собираюсь поступать на медицинский факультет, он не рассердился. Только посмотрел на меня с нескрываемым презрением. А на следующее утро я обнаружил, что всю отцовскую любовь и заботу теперь целиком получает мой младший брат. Сейчас он студент первого курса медицинского. А отец, хоть и считает меня по-прежнему отщепенцем, каждый раз, когда мы встречаемся, начинает говорить какие-то комплименты, причем явно не собственного сочинения, беседует только на нейтральные темы, глупо смеется. Но никаких проявлений отцовской любви я от него не получал. Ни разу.

– А как же твоя мать? Она-то тебя наверняка любила. Ты же старший сын.

На этот вопрос Юноскэ не ответил. Вместо этого он задал встречный вопрос:

– Ты когда-нибудь видела, как твои родители занимаются сексом?

– Нет, – смущенно ответила я.

– А я, пока учился в средней школе, наблюдал это каждый вечер. Каждый! Они занимались этим каждый вечер. Ну, разве что кроме тех дней, когда кто-то из них простужался. Моя так называемая комната для учебы находилась как раз наискосок от родительской спальни. У брата была своя комната, чуть в отдалении, поэтому, я думаю, он ничего не знал, но вечером, примерно в одиннадцать часов, в двери спальни поворачивался ключ. Щелкал замок. Услышав этот звук, я неслышно выходил из комнаты и прокрадывался к спальне.

– А как же тебе удавалось подсмотреть, если ты говоришь, дверь запирали на ключ?

– Ну, представь себе двери европейского типа, которые стоят в старых домах. В них обычно имеется огромная замочная скважина. Если прильнуть к ней глазом, внутри все отлично просматривается. Родительская кровать стояла у стенки прямо напротив двери, и через замочную скважину они были видны как на ладони.

Я молчала. Юноскэ усмехнулся и уставился в потолок.

– Они, конечно, не знали, что я подсматриваю, и начинали обниматься, тискать друг друга. Но при этом не издавали ни звука – видимо, помнили о нас с братом. Только их усилия были напрасны, потому что кровать все равно жутко скрипела. После первого раза отец, тяжело отдуваясь, валился на спину, а мать начинала вылизывать его орудие. Отец недовольно ворчал, говорил «перестань», «не надо», но она не останавливалась. Тогда мой трусливый старик отчаянным усилием приводил себя в нужное состояние, с удрученным выражением лица вставал и снова принимался за труды. Мать была просто каким-то монстром секса. Сколько бы она этим не занималась, ей все было мало. Даже по воскресеньям, когда я возвращался с улицы, иногда видел, как она сидит на диване в гостиной, прильнув к отцовскому плечу, и словно пытается соблазнить его. Сама ее поза в такие моменты была до отвращения непристойной.

Дойдя до этого места, Юноскэ с шумом сглотнул слюну и продолжил:

– Но ты знаешь, что удивительно, несмотря на такое пристрастие к сексу, мать никогда не пыталась окрутить других мужчин. Ее мишенью был только отец. Она словно хотела высосать из него всю жизненную энергию. Он уставал до изнеможения – и от работы врачом, и от работы супругом моей матери. Поэтому, я думаю, он так и не смог научиться ни тому, как надо общаться с детьми, ни тому, как одаривать их своей любовью. Несчастный человек.

Я спросила:

– Твоя мать была красива?

– Божественно красива, – ответил Юноскэ. – Отец до сих пор так считает. Но она и на самом деле скорее принадлежит к разряду красавиц. И фигура у нее совсем не японская.

– Ты, наверное, сильно возбуждался, глядя, как твоя красивая мать занимается сексом?

Я задала этот вопрос в шутку. Но Юноскэ посмотрел на меня, и по его каменному, красивому лицу вдруг пробежала легкая судорога, как будто он страдал нервным тиком.

– Наверное, нет? – торопливо заверещала я. – Понятно. Простоя не знаю… Я никогда не видела своих родителей в такой ситуации.

– Глядя, как они занимаются сексом, я не возбудился ни разу. Ни одного раза.

– Да, но зачем же ты тогда каждый вечер за ними подсматривал?

– Чтобы убедиться, что я действительно родился в результате их сношения. Хотя нет, была еще одна причина. Чтобы увидеть, насколько порочна моя мать. Я подсматривал, внушая себе, что не хотел бы иметь с этой женщиной ничего общего. Заставлял себя смотреть на это развратное, грязное, самое отвратительное в мире создание.

Наверное, Юноскэ стал таким, потому что мать украла у него отцовскую любовь, которой он так жаждал, подумала я, но вслух ничего не сказала. Беспокойно ерзая, Юноскэ закурил сигарету и посмотрел на меня. Его лицо больше не дергалось.

– Счастливый человек ты, Кёко. По тебе сразу видно, что ты девочка из хорошей семьи, воспитанная самым что ни на есть нормальным образом.

– Никакая я не девочка из хорошей семьи.

– Но у тебя хорошее воспитание.

– Да нет же! Что там хорошего! Дочь заурядного служащего…

– Вот это и есть то, что я называю хорошим воспитанием. И с этим нужно просто смириться.

В ответ я молча улыбнулась. Этой улыбкой я давала понять, что все равно не могу с ним согласиться, но, судя по всему, он так и не разгадал мое скрытое послание. Юноскэ мельком взглянул на часы:

– Ой, уже столько? – спохватился он. – Ая-то думал выпью кофе и сразу пойду. Заболтался я с тобой, Кёко.

– Ты домой?

– Нет. Мне надо в университетскую библиотеку, хочу кое-что проверить. А потом встречаюсь с Эмой.

– В Китаяме?

– Нет, в Китаяму мы не поедем. Там Ватару лежит.

– Ватару-сан? А что с ним?

– Вроде простыл. Ничего серьезного. Но если бы ты сходила его проведать, это было бы очень кстати. Парень, похоже, мается от скуки.

Едва справляясь с желанием тут же встать и выбежать из кафе, я сказала:

– Ладно, может и правда схожу.

Юноскэ кивнул, поднялся и надел пальто.

– Ну я пошел.

– Эме привет.

– Хорошо, передам.

На выходе из кафе Юноскэ разминулся с небольшой компанией студентов. Я с нарочитой медлительностью затянулась, аккуратно затушила сигарету в пепельнице и попросила поставить «Канон» Пахельбеля.

Как только я закрыла глаза, передо мной поплыли лица Ватару, Юноскэ и даже лица родителей Юноскэ, хоть я их никогда и не видела. Вдруг, в какое-то мгновение мое воображение превратило родителей Юноскэ в Ватару и Сэцуко. Они лежали на кровати со спинками из старой потемневшей меди и любили друг друга. А в замочную скважину за их глупой возней подсматривал Юноскэ. Увиденное нисколько не возбуждало его. Глаза Юноскэ были мертвы. Но он не уходил. А все смотрел и смотрел в замочную скважину, как два человека занимаются сексом.

Подойдя к чайному домику в Китаяма, я приблизилась к входному лазу и громко спросила:

– Можно?

– Входи! – донесся изнутри голос Ватару. – Это ты, Кёко?

Осторожно отведя в сторону дверь лаза, я взобралась на приступок и стала расшнуровывать ботинки. Отсыревшая обувь была холодна, как лед, и пальцы ног промерзли настолько, что ничего не чувствовали.

Снегопад усиливался. Снежные шапки, вырастающие на листьях бамбука, с шумом шлепались о землю. И каменный фонарь, и плетеная калитка, ведущая в главную усадьбу – все было покрыто снегом, так что с первого взгляда было невозможно определить, что есть что.

– Я слышала, ты простудился? Это правда? – спросила я, входя внутрь и закрывая за собой дверцу лаза. – Сегодня в «Мубансо» случайно встретила Юноскэ, и от него узнала.

Я вручила Ватару купленный мною сверток с мандаринами. Он с радостью принял его и сказал:

– А я как раз думал, как хорошо, если бы ты пришла, – Ватару пристально взглянул на меня. – Чего такой нос красный? Замерзла?

– Я красноносый северный олень.

Ватару усмехнулся и откинул старое одеяло, которое использовалось вместо накидки для котацу.

– Залезай.

Рядом с настольной лампой на маленьком столике– котацуобложкой кверху лежала книга Сэя Ито [37]37
  Сэй Ито (1905–1969) – японский писатель и критик.


[Закрыть]«Портреты молодых поэтов». Бледный луч выхватывал из темноты лицо Ватару. Он выглядел не очень здоровым, но многодневная небритость придавала его облику какую-то особую мужественность, которую прежде мне замечать не доводилось. Немного стесняясь, я залезла под котацу и, чтобы скрыть свое смущение, дотронулась рукой до лба Ватару.

– У тебя жар.

– Несильный.

– Может быть, лучше лечь?

– Не беспокойся. Наоборот, при небольшой температуре я чувствую себя очень хорошо, будто летаю.

Тетка говорила мне, что от жара помогает отвар из грибов сиитакэили лук с маринованной сливой, залитый кипятком, и я на полном серьезе собиралась приготовить что-нибудь из этого для Ватару, но в итоге так ничего и не сделала. Ну не тот я человек, чтобы самозабвенно посвящать себя уходу за больным, да, впрочем, и Ватару на это совершенно не рассчитывал. Все что я сделала – это вскипятила воду и развела нам обоим по чашке растворимого кофе.

Я уже не первый раз оставалась в чайном домике наедине с Ватару. Правда, до этого нам удавалось побыть вдвоем лишь весьма непродолжительное время. Обычно это происходило так: я приезжала в гости, мы с Ватару и Юноскэ слушали пластинки, и, пока то да сё, Юноскэ внезапно выходил из дома. Покуда я, не имея ни малейшего понятия о том, куда он направился, беспокойно поглядывала в сторону лаза, по прошествии тридцати-сорока минут, самое долгое через час, Юноскэ возвращался.

Для меня не было большей радости, чем оказаться в чайном домике, когда там не было Юноскэ, но, с другой стороны, Ватару никогда не приглашал меня в гости только потому, что его друга не будет дома. Я объясняла это тем, что они хоть и живут вместе, но дом-то снимает все-таки Юноскэ, а Ватару там не более чем приживальщик, и звать меня во время отсутствия Юноскэ было бы неблагодарно по отношению к нему.

Но в тот день все было по-другому. Юноскэ отправился в университетскую библиотеку, а после этого у него было свидание с Эмой. То есть было ясно, что до вечера он не вернется.

Мы проведем это время вдвоем… Мысль об этом согревала мое порядком озябшее тело, и от этого я чувствовала себя легко и свободно. Попивая кофе, я долго рассказывала Ватару про ссору с отцом, про то, как он меня ударил, и про то, что теперь я не знаю, как он будет относиться ко мне дальше. В отличие от Юноскэ, Ватару выслушал меня без тени насмешки.

– Не бери в голову, – коротко ответил он. – Наплюй ты на этот университет. Нет такого закона, что туда надо идти во что бы то ни стало. И потом, с поступлением в университет ничего не меняется.

– Правда? У тебя при этом ничего не изменилось?

– Нет. В основном ничего.

– Да? А зачем же ты тогда туда пошел?

– Работать не хотелось. Только и всего.

– Как я тебя понимаю! – энергично кивая, сказала я со взрослой интонацией. – Я столько раз над этим думала, что аж тошно. Зачем я иду в университет?

– И ты к чему-то пришла?

– Да, – еще раз кивнув, серьезно ответила я. – Я хочу, чтобы обо мне говорили: хоть она и ужасно негодная девчонка – вместо учебы развлекается, пьет, живет как попало – а все же, видимо, не дура, раз смогла сдать такие сложные экзамены.

– Ты, Кёко, слишком много заботишься о том, как выглядишь в глазах окружающих, – весело улыбнулся Ватару.

Я ответила ему такой же улыбкой:

– Ну, значит, чтобы потешить свое чрезмерное самолюбие, мне пора начинать готовиться к экзаменам. Я действительно хочу поступить в университет.

– Ты собираешься провести еще один год на подготовительных курсах?

– Да. Только у меня нет никакого желания возвращаться для этого в Токио, – ответила я, не вынимая рук из-под одеяла, лежащего на котацу. – Я хочу остаться в Сэндае. Причем насовсем.

Ватару еле слышно вздохнул:

– А отец тебе разрешит?

– Не знаю, но я готова землю носом рыть, чтобы меня только здесь оставили.

– Почему?

Я украдкой взглянула на него. Ватару удивленно скривил губы:

– Почему ты так хочешь остаться в Сэндае?

В его вопросе не было ни малейшей издевки, наоборот, он задал его таким простодушным тоном, будто это маленький ребенок спросил о чем-то своих родителей. Я почувствовала, как к моему горлу подступает комок.

– А ты не понимаешь? – с легкой дрожью в голосе спросила я. – Ватару-сан, ты правда не понимаешь, почему я хочу остаться в Сэндае?

Ватару молчал. Пытаясь скрыть замешательство, я закурила сигарету.

– Ну не понимаешь, и ладно.

Изобразив усмешку, я выпустила струйку дыма. Что бы такое соврать, отчаянно думала я, но ничего путного в голову не приходило.

– Уж не хочешь ли ты сказать, – тихо спросил Ватару, – что не желаешь расставаться со мной?

Я ответила ему пристальным взглядом. Ватару едва заметно улыбнулся и покачал головой.

Почему я сразу не сказала себе, что его улыбка была фальшивой? У меня была масса оснований, чтобы признать, что это была либо откровенная фальшь, либо ничего не значащее выражение дружелюбия, но, несмотря на это, я все же решила поверить этой улыбке. Хотела поверить.

– Да, ты прав, – полушепотом сказала я и закрыла глаза. – Это потому, что я не хочу расставаться с тобой.

Было слышно, как с крыши падает снег. Мы оба не говорили ни слова. Комья снега падали один за одним, глухо ударяясь об землю, и от каждого удара маленькие окна чайного домика начинали дребезжать.

После долгого молчания я открыла глаза. Ватару смотрел на меня.

То, что произошло потом, было на редкость банальным и предсказуемым. Любой парень и девушка в этом возрасте сделали бы то же самое. И если бы это была не я, или на месте Ватару был кто-то другой, мы бы все равно сделали это.

Все условия сошлись воедино. Маленькая комнатка в домике, отрезанном от внешнего мира снежной завесой. Тесный столик– котацу, сидя за которым мы могли ощущать соприкосновение наших тел. Отлучившийся до самого вечера сосед по комнате. Вдобавок к этому бессильная злоба и отчаяние перед неизведанностью будущего. И произнесенное неясными намеками признание в любви…

Ватару принялся снимать с меня одежду. Но делал он это не грубо, как в прошлый раз на моем дне рождения, а, наоборот, с какой-то неземной нежностью. Одежда спадала легко. Мне даже стало стыдно оттого, насколько просто она снималась.

Я сидела, не шелохнувшись. Его обжигающе горячие руки ласкали мою грудь. Долгими ласками он успокаивал меня, уговаривал, а потом осторожно уложил на пол.

Закрыв глаза, я услышала, как Ватару начал раздеваться. Стянул свитер. Расстегнул пуговицы на рубашке. Снял рубашку. Потянул вниз молнию на брюках. Скинул брюки на пол…

Затем он не торопясь улегся на меня сверху. Последовали бесконечно долгие ласки. Из-за чрезмерного волнения мое тело было натянуто, как струна, но я изо всех сил старалась получить удовольствие. Мне казалось, что иначе это будет нечестно по отношению к Ватару.

В комнате, где не было даже печки, а только маленькая жаровня -котацу,стоял жуткий холод, но по всему телу Ватару струился пот. Обнаженным, он выглядел еще более хрупким, чем мне представлялось раньше, и напоминал плоскогрудую девочку-подростка. Однако в этом тщедушном теле таилась определенного рода сила. Я бы даже назвала это мужской силой. Да, Ватару был нежен, но и особенной свободы он мне не давал. Прочно удерживая меня в своих объятьях, он с невероятным упорством пресекал все мои попытки хотя бы немного закрыться от него.

Внезапно Ватару затаил дыхание. Где-то ниже пояса я почувствовала его неуклюжие движения. Смешно, но в этот момент я вспомнила Рэйко. Мне показалось, что совсем близко, прямо под ухом я слышу ее голос: «Надо избавляться!» И вот тогда я впервые поняла, что я на самом деле самая обычная, такая же, как все, простая девчонка.

– Ватару-сан, – прошептала я, – пожалуйста, это у меня первый раз. Поэтому…

Ватару сделал слегка удивленное лицо, но тут же ответил: «Понял», – и некоторое время продолжал ласкать меня. Постепенно я почувствовала, что мое тело начинает расслабляться. Те места, к которым Ватару не прикасался, замерзли и были холодными, как лед, но где-то под кожей, в самой глубине периодически появлялось горячее биение, которое медленно растекалось по всему телу, наполняя меня прежде не виданным дивным наслаждением, словно я погружалась в теплую воду.

Что было дальше, я помню плохо. Ватару вставил мне в вагину палец, а потом начал вводить туда же свой член. Поначалу у него ничего не получалось. Его член то напрягался, то опадал. Когда он становился совсем мягким, Ватару принимался неистово водить по нему рукой. После нескольких неудачных попыток его штука таки оказалась во мне. Я почувствовала легкую боль, которая, впрочем, была совершенно терпимой.

– Кёко, – замерев, прошептал Ватару, – я люблю тебя.

В его голосе слышались торжествующие нотки. Ватару выглядел невероятно сильным и невероятно уверенным в себе. Не мешкая ни секунды, он стал двигать бедрами. Нижнюю часть живота пронзила острая боль, как при месячных. Но я не подала виду. Боль быстро утихла, и ей на смену из глубины тела пришло далекое предвкушение будущего экстаза. Словно рябь невысоких волн это ощущение накатывало на меня, накатывало, а потом снова уходило.

Резко и шумно набрав воздух, Ватару несколько раз прошептал мое имя, в конце горлом прохрипел какое-то слово, которого я не разобрала, и в изнеможении рухнул на меня всей тяжестью своего тела.

Он лежал на мне, истекая потом. В мозгу царило оцепенение, я не могла вымолвить ни слова. Тело было вроде бы моим, но в то же время каким-то чужим, будто меня разделили на две равные половинки.

Перебирая пальцами возле моего уха, Ватару продолжал осыпать меня мокрыми поцелуями. Я медленно открыла глаза. Надо мной чернел потолок чайного домика. Падающий за маленьким окошком снег наполнял комнату бледным синеватым светом. Голова была совершенно пуста. Некоторое время я просто лежала, уставившись в потолок.

Вдруг, в промежутках между натужными вдохами и выдохами, которые издавал Ватару, до меня донесся какой-то слабый шум. Я прислушалась. Посреди звенящей тишины комнаты шум становился все более явным.

Охваченная каким-то инстинктивным страхом, я повернула голову.

Дверь, закрывающая входной лаз, была сдвинута более чем наполовину. Так, что зияющее отверстие образовывало ровный квадрат. Я увидела густо падающий снег. И за этим снегом, который летел, вычерчивая в воздухе рваные косые линии, что-то маячило. В следующий момент я осознала, что это что-то, похожее на бестелесный призрак отрубленной головы, – лицо Юноскэ! Из горла вырвался слабый крик.

Ватару посмотрел на меня, а потом, проследив за направлением моего взгляда, повернулся в сторону лаза. Мне показалось, что воздух в комнате разом заледенел, и осколки этого льда – мелкие и острые, как шипы, – вонзились в мою кожу.

Ватару в одно мгновение слез с меня и глухо простонал:

– Уходи… Сейчас же уходи отсюда!

Юноскэ тут же вскочил на ноги, словно отброшенный невидимой пружиной. Полы знакомого мне короткого твидового пальто развевались, закрывая край четырехугольного отверстия. Он грубо задвинул входную дверь чайного домика, и вскоре нестройный скрип его шагов, убегающих по свежему снегу, затих вдали.

Согнувшись, как креветка, я дрожала, прикрывая грудь обеими руками. Мне не хотелось верить в то, что произошло.

– Он все видел, – сказала я, выбивая зубами мелкую дробь. – Наверное, с самого начала…

– Забудь! – Ватару прижал меня к себе. – Прошу тебя, не думай об этом.

– Нет! – словно маленькая девочка, в голос зарыдала я. – Почему он так сделал? Зачем он смотрел? Зачем подглядывал? Прямо когда мы… когда мы стали…

– Ну, не надо. Не надо, Кёко, – Ватару обнял меня, прижавшись щекой, и кончиками пальцев вытер мои слезы. Всхлипывая при каждом вдохе, я не могла перестать плакать. Я вспомнила, что Юноскэ рассказывал про замочную скважину. Оказывается, он смотрит. Всегда смотрит. Подглядывает через отверстие, как близкие ему люди занимаются любовью.

– Не понимаю, – сбивчиво повторила я. – Юноскэ… он что, такой?

– Нет, – уткнувшись лицом в мои волосы, устало вздохнул Ватару. – Нет, он не такой.

В тот вечер у меня был жар. На следующее утро температура подскочила до тридцати девяти градусов. Обеспокоенная тетка вызвала на дом врача.

Целых три дня я провалялась в постели. Мне снились разные кошмары. Во сне я видела, как занимаются сексом Юноскэ с Сэцуко, Ватару с Сэцуко, и еще Ватару с Эмой. И будто я подсматриваю за ними в замочную скважину. Меня охватывает сумасшедшая ревность, но я не могу отвести глаз. И в этот момент Ватару и Юноскэ с издевательскими ухмылками подходят ближе. Замочная скважина становится темной, и я ничего не вижу. И вдруг я понимаю, что это уже не я подсматриваю за ними, а они наблюдают за мной с другой стороны двери.

Вероятно, в эти моменты я просыпалась от собственного крика, но при этом все еще находилась в лихорадочном полубреду, поэтому даже после пробуждения мне продолжали являться видения. Один раз в этих видениях ко мне в комнату через дверь зашла женщина в белых одеждах. Она вплыла внутрь комнаты и начала кругами ходить вокруг моей кровати. Женщина была безлика и казалась холодной и зловещей. Присмотревшись, я увидела, что вокруг ее шеи обмотана веревка. Я сразу поняла, что это та девушка, которая повесилась в теткином сарайчике. И снова попыталась закричать. Только голоса не было. Это всего лишь сон, твердила я себе. Надо собраться. Прогнать эту нечисть туда, откуда она пришла. Я-то ведь еще жива. Жива!

Скрипя зубами, я начала метаться, как ошалелая. Постепенно мое закованное стальными цепями тело высвободилось. Белая женщина с печальным лицом вышла из комнаты. И когда я уже окончательно проснулась, то обнаружила, что лежу в луже собственного пота.

Начиная с четвертого дня температура стала падать, и я наконец смогла покинуть свое ложе.

– Тебе постоянно названивал господин Домото, – сказала мне тетка, когда я, сидя в гостиной за столиком– котацу, уплетала приготовленную ею рисовую кашу. – Каждый день по два-три раза. Я сказала ему, что у тебя температура и ты спишь, и он очень забеспокоился.

– Хорошо, – только и ответила я.

Внезапно на теткином лице появилась хитроватая улыбка.

– Это что, твой бойфренд? – увидев, что я молчу, тетка, слегка наклонив голову и не сгибая прямой спины, принялась наливать кипяток в заварочный чайник. – Я, знаешь ли, пока еще способна понимать что к чему…

Я подняла голову и посмотрела на тетку.

– Мне это сразу показалось странным. Он ведь и до этого часто звонил, – сдавленно посмеиваясь, продолжила она. – Но, впрочем, ладно. Я не собираюсь рассказывать об этом твоему отцу. Только взамен ты должна пообещать, что никогда больше не будешь с ним ссориться.

– Обещаю, – сказала я. – А еще после окончания школы, прямо с апреля пойду на подготовительные курсы. Я все для себя решила. Целый год буду усиленно готовиться к экзаменам. На этот раз по-честному.

– Как я погляжу, высокая температура пошла тебе на пользу, – тетка протянула мне чашку с чаем ходзи [38]38
  Ходзи – один из видов японского зеленого чая, листья которого предварительно обжариваются.


[Закрыть]. – Я передам твоему отцу все, что ты сказала.

– Не надо, я сама ему позвоню.

– Это даже лучше, – сказала тетка и принялась исподволь расспрашивать меня о Ватару Домото. Я отвечала ей так, как считала нужным, а когда ее вопросы стали более целенаправленными, сославшись на усталость, прекратила разговор и снова легла в кровать.

Ватару позвонил вечером того же дня, сразу после того, как я закончила весело болтать с Джули, поэтому он застал меня в сравнительно хорошем расположении духа. Мы ни словом не обмолвились о том, что произошло четыре дня назад, и пообещали друг другу, что в ближайшее время обязательно встретимся. Прощаясь, Ватару сказал: «Я люблю тебя». Я почувствовала, как к горлу подступают слезы, молча кивнула и тихо повесила трубку.

8

В марте того же года я снова поступила на сэндайские подготовительные курсы. Тетка потратила немало сил, чтобы убедить отца в необходимости этого шага. Думаю, она поведала ему, что я являюсь единственным утешением в ее унылой одинокой жизни. Из уважения к старшей сестре отец внял ее просьбам и разрешил мне остаться в Сэндае.

Так и получилось, что, даже не попытавшись сдать вступительные экзамены ни в один институт [39]39
  Как правило, в Японии вступительные экзамены в высшие учебные заведения сдаются в феврале, до официального окончания школы.


[Закрыть], я уже примкнула к классу «провалившихся». В день церемонии окончания школы мы с Джули и Рэйко решились на последнюю хулиганскую выходку, разбросав возле школьных ворот нами же отпечатанные листовки с призывами сорвать предстоящее торжество. Тут же отовсюду понабежали учителя, намереваясь задать нам взбучку, стоявшие поодаль ученицы младших классов стали их поддерживать, из толпы выпускниц раздавались критические возгласы, некоторые родители сердито нахмурили брови – и на какое-то время школьный двор стал похожим на растревоженный улей.

Нам только этого было и надо. Отказавшись участвовать в церемонии, мы покинули школу. Одна второклассница, по виду лесбиянка, которую считали фанаткой Джули, догнала нас на автобусной остановке и вручила предмету своего обожания искусственную бутоньерку в виде розы. При этом она густо покраснела и тут же убежала, не оглядываясь. Мы громко заржали. Сев на подошедший автобус, мы доехали до проспекта Аоба, поели мисо-рамэнв нашей любимой забегаловке, а потом просто бродили по улицам. Джули, которая терпеть не могла слюнявых нежностей и церемонных прощаний, до последнего момента вела себя так, будто это был «самый что ни на есть обычный день». Да и мы с Рэйко от нее не отставали. В конце концов мы сказали друг другу: «Ну, пока!» – и помахали руками на прощанье. И никаких тебе «Будь здорова!» или «Все было классно, девчонки!»

Через неделю Джули уезжала в Токио к своей подруге. Рэйко и я пришли проводить ее на Сэндайский вокзал. Но даже там мы только и делали, что валяли дурака, так и не сказав друг другу ни одного нормального напутственного слова.

Проводив Джули, мы с Рэйко выпили кофе в «Мубансо», поболтали о разной ерунде и вышли на улицу. Я запомнила, что перед расставанием Рэйко со своей обычной слащаво-томной интонацией произнесла: «В добрый час».

– Ой, Рэйко, мне так нравится, когда ты это говоришь! – воскликнула я. – Обещай, что ты всегда будешь говорить мне «в добрый час», а! Пожалуйста!

– Да скажу хоть сто раз, – ответила Рэйко. – Слушай, а мы еще увидимся?

– Само собой. Я еще целый год буду в Сэндае.

– Если честно, то мне немного грустно. Джули уехала, ты будешь готовиться к экзаменам… А меня будто опять выкинули за борт.

– Ну в этом нет ничего страшного, ты же привыкла быть за бортом. Не могу представить себе Рэйко, которая ведет правильную, целеустремленную жизнь.

– Ты хороший человек, – сказала Рэйко, захлопав своими большими сонными глазами. – Я позвоню тебе.

Я пообещала, что тоже буду звонить, и на том мы расстались.

Больше мы с Рэйко никогда не встречались. Летом того же года она, ни слова никому не говоря, неожиданно вышла замуж за врача и уехала с ним в Германию.

Я почти ничего не знала о ее муже. Поговаривали, что он был старше Рэйко на десять лет, выпускник медицинского факультета университета Тохоку, маленький, толстый, рано облысевший мужчина, который на фоне своей жены становился незаметным и совершенно не смотрелся.

Поначалу мне казалось, что Рэйко не говорила ни мне, ни Джули о своей свадьбе именно потому, что ее жених был маленьким, толстым и лысым. Ни для кого не было секретом, что противоположный пол Рэйко прежде всего оценивала по красоте.

Но много позже я узнала, как сильно я ошибалась. Оказывается в тот день, после того, как мы проводили Джули, а затем расстались около кафе «Мубансо», Рэйко села на поезд, идущий из Сэндая в Ямагату, доехала до Ямагаты, отправилась в горы, в то время еще покрытые снегом, и там попыталась покончить с собой. Однако самого страшного удалось избежать, поскольку доза принятого лекарства оказалась несмертельной, а еще потому, что хозяин маленькой гостиницы, в которой Рэйко остановилась по приезде, почуял неладное и сообщил в полицию, которая всю ночь разыскивала ее в лесу.

Об этом происшествии в местной газете была даже дана маленькая заметка, но никто из сэндайских знакомых Рэйко не обратил на нее внимания. И вот получается, что после двух попыток самоубийства, обе из которых были неудачными, Рэйко по какой-то ей одной ведомой причине, никому ничего не говоря, решила уступить давним и настойчивым ухаживаниям этого доктора и выйти за него замуж.