Текст книги "Без аккомпанемента"

Автор книги: Марико Коикэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Как только полиция услышала про Юноскэ, то сразу же приступила к активным действиям. Это и понятно. Юноскэ был отцом ребенка, которого Эма носила во чреве, и даже если это было не более чем Эминой выдумкой, то, как минимум на основе моих показаний, главное подозрение все равно падало на него.

Разумеется, полиция сразу заинтересовалась и молодым человеком, который жил вместе с Юноскэ, а также был моим бойфрендом и братом Сэцуко. Но на начальном этапе следствия Ватару не входил в круг подозреваемых. Во-первых, во время убийства Эмы он был вместе со мной, а во-вторых, у него не было никаких видимых причин ее убивать. Я думаю, что поначалу никто не придавал серьезного значения тому, что сразу после убийства он тоже исчез, В первую очередь полиция искала Юноскэ, а не Ватару.

Наверное, я никогда в жизни не забуду, ни как начался тот день, четырнадцатое декабря, ни как я его провела.

С утра солнце еще выглядывало из-за облаков, но ближе к полудню налетели снежные тучи и повеяло холодом. На подготовительных курсах я прослушала одну лекцию до обеда и одну после обеда, а потом, когда уже пошел снег, немного посидела в аудитории для самостоятельных занятий. Учеба не шла, но, учитывая, что до вступительных экзаменов оставалось два месяца, я уже не могла позволить себе никаких поблажек.

Решив, что я не буду расставаться с Ватару, я смогла постепенно избавиться от того гнетущего состояния, в котором пребывала последнее время. Я думала о том, как, поступив в университет, уеду в Токио. И о том, как я буду мотаться между Токио и Сэндаем, и какими по-настоящему серьезными станут тогда наши отношения. И ни о чем другом я думать не могла.

У Эмы пошел пятый месяц беременности, однако из-за пышных форм ее груди округлившийся живот был со стороны почти незаметен. Если не присматриваться, можно было вообще не понять, что она беременна. Я не знаю, о чем на самом деле говорили между собой Юноскэ и Ватару, когда обсуждали Эмину беременность и предстоящие роды, но Ватару утверждал, будто бы Юноскэ принял твердое решение во всем считаться с желаниями Эмы. Я, правда, воспринимала его утверждения с определенной долей скептицизма. Если подумать – Юноскэ вряд ли мог так просто прийти к такому решению. Как раз в его положении надо было бы всеми правдами и неправдами тащить Эму в больницу и заставлять ее делать аборт. Однако при этом меня не удивляло, что Юноскэ повел себя именно так, а не иначе.

В принципе, мне было все равно, что там получится у Эмы и Юноскэ. Все, чего я хотела, – это чтобы Юноскэ оказался в такой ситуации, когда ему, неважно по какой причине, придется из-за Эмы взвалить на себя социальную ответственность и таким образом еще больше отдалиться от Ватару.

Эма говорила, что ее родители ничего не знают о беременности, и она собирается рассказать им все начистоту в первый день нового года. Никакого сакрального смысла в этом не было. Просто для Эмы открыть родителям всю правду означало сразу же после этого уйти из дома, и она рассматривала предстоящее событие как некий ритуал. Поэтому и выбрала первое января. Только и всего.

Уйдя из дома, она намеревалась перебраться в чайный домик в Китаяме. При этом, насколько я никогда серьезно не воспринимала Эму, настолько же Эма никогда не задумывалась о том, что в этом случае будет делать Ватару. Похоже, Эма считала, что у Ватару есть родительский дом, «Сэнгэндо», и если его выдворить из чайного домика, по миру он не пойдет. Я, в свою очередь, о большем и мечтать не могла и при каждом удобном случае старалась подчеркнуть, какая это замечательная идея. Ведь если бы Эма поселилась в домике, Ватару поневоле пришлось бы оттуда выехать. Поневоле пришлось бы расстаться с Юноскэ.

Я ни разу не встречалась с Юноскэ после того, как тем злосчастным летним вечером своими глазами увидела, как он совокупляется с Ватару. Я не хотела с ним встречаться, и он, думаю, со мной тоже. Какие-то новости о нем я узнавала только через Ватару или Эму, но, как правило, пропускала их мимо ушей. Я старалась стереть из памяти сам факт его существования. Мне хотелось верить только в то, что пройдет время, ситуация изменится, и Ватару непременно расстанется с Юноскэ. Я не сомневалась, что Ватару скорее любит меня, чем не любит, и в глубине души наивно полагала, что любовь между существами одного пола ничто, по сравнению с любовью между мужчиной и женщиной.

Итак, в тот день я вышла из аудитории для самостоятельных занятий, когда на часах было почти пять вечера. Встречи с Ватару в тот день не намечалось, но просто так возвращаться домой тоже не хотелось. Под снегом, что и не думал переставать, я пошла бродить по городу: заглянула в книжную лавку, поглазела на товары в одном известном своей дешевизной маленьком магазинчике, хоть и не собиралась ничего покупать, и в конце концов дошла до кафе «Мубансо». Там сидели Ватару и Юноскэ, и с ними была Эма.

«Как давно мы не собирались здесь все вместе!» – возбужденно воскликнула Эма. Мы с Юноскэ обменялись натянутыми приветствиями, но благодаря Эминым возгласам это осталось незамеченным. Я отчетливо помню, во что она была одета. Теплая плиссированная юбка в шотландскую клетку, ботинки на шнурках. Белого цвета свитер.

К тому времени Эма уже отказалась от кофе и сигарет, поэтому демонстративно пила чай с лимоном. Я улыбнулась ей и спросила:

– Ну как? Все в порядке?

Показывая двумя пальцами знак «виктори», Эма ответила:

– В полном!

Она совсем не выглядела беременной. Я вообще с трудом представляла, как меняется организм женщины во время беременности, поэтому мне было трудно поверить, что Эма может вот так же запросто, как и раньше, выходить в город, улыбаться, пить чай…

Юноскэ смотрелся на удивление бодрым. Пожалуй, даже слишком бодрым, так что он в какой-то степени заслонял своим присутствием Ватару. Желая побольнее задеть его, я сказала:

– Поздравляю, Юноскэ-сан! На будущий год ты станешь папой.

Произнеся эту фразу, я сама ужаснулась тому, сколько язвительной злобы было в моих словах. У меня даже голова закружилась. Но Юноскэ и бровью не повел. Только усмехнулся.

На этом разговоры об Эмином ребенке закончились. Далее мы повели обычную беседу на нейтральные темы, которая со стороны смотрелась, как разговор хороших друзей. Время от времени наша компания разражалась громким смехом, заставляя других посетителей кафе сердито хмурить брови.

Ватару, в свойственной ему манере, старался уделять мне как можно больше внимания. Говорил он только со мной, ни разу за время беседы не обратившись напрямую к Юноскэ. В общем вел себя… ну, как обычный мужчина, который старается всячески обихаживать объект своей новой любви в присутствии объекта любви прошлой.

В такой обстановке мне начало казаться, что все увиденное мною в тот ненастный вечер было не более чем дурным сном. Настолько обычными казались мне все присутствующие в нашей компании. Просто влюбленная пара, у которой по недосмотру получился ребеночек, и поэтому они твердо решили пожениться, хотя, в общем-то, еще рановато. А с ними девочка, которая на следующий год будет поступать в университет, и ее парень.

Мы просидели так почти час, а потом Юноскэ что-то шепнул Эме на ухо. Ее лицо вмиг просияло, и она кивнула ему в ответ.

– Вы извините, – сказал Юноскэ мне и Ватару, – но нам надо идти.

Ватару взглянул на Юноскэ, но тот даже не посмотрел на него. Его глаза были устремлены на меня.

– Просто нужно еще зайти в одно место.

– Пожалуйста, делайте что хотите. Не обращайте на нас внимания, – уверенно ответила я. Мне хотелось добавить: «И, вообще, забудьте о нас, навсегда». Я пыталась вложить в свой ответ глубокий сарказм, но Юноскэ, похоже, ничего не заметил.

– Ну, пока, – глядя то на меня, то на Ватару, Эма встала с места. – Скоро увидимся. Обязательно опять все вместе.

– Береги себя, – сказала я. – Нигде не падай.

– Не беспокойся, у меня всегда под боком большое дерево, – со смехом сказала Эма, хватая Юноскэ за руку. Мы с Ватару одарили ее фальшивыми улыбками.

Эма и Юноскэ быстро надели пальто и друг за другом вышли из «Мубансо». Звучало «Адажио» Альбинони. Перед огромной колонкой, обращенной к рядам стульев, сидело несколько старшеклассников. Воздух в кафе казался фиолетовым от табачного дыма. Подол плиссированной юбки в шотландскую клетку мелькнул и исчез за дверью. Не отрываясь, я долго смотрела на эту дверь.

Ватару отчего-то нервничал. Намного сильнее, чем в то время, пока с нами был Юноскэ. Правда, вспомнила я об этом только потом. А тогда особенно не обращала внимания на его состояние.

– Не ожидала, что мы окажемся здесь все четверо, – сказала я, стараясь придать своему голосу как можно больше беспечности. – Мне было как-то не по себе.

Ватару кивнул и взял в рот сигарету. Его огромные, черные, словно намокшие, зрачки цепко уставились прямо на меня.

– Странно, – сказал он.

– Что странно?

Казалось, что приторная мелодия «Адажио» воздвигла между нами невидимую стену. Несколько секунд Ватару пристально смотрел на меня, а потом медленно прикурил от горящей спички. Пока он выпускал дым, я рассматривала его губы.

– Мне уже давно кажется странным, что ты ничего не рассказала Эме.

– О чем не рассказала? – нарочито непонимающим тоном спросила я.

Ватару скривил губы и беззвучно вздохнул, словно пытался отогнать от себя какую-то неясную мучительную боль.

– Я был уверен, что ты обо всем ей расскажешь. И не только я. Юноскэ тоже так думал. Раз уж так все получилось, то ты обязательно… Эме…

– Я не смогла, – перебила его я. – И теперь уже не расскажу. Никому.

Ватару кивнул с еле заметной усмешкой.

– Чудная ты девочка.

– Чем же я чудная? – я изо всех сил попыталась изобразить улыбку. – Самая обычная.

На лице Ватару появилась мрачная усмешка. Он в упор посмотрел на меня. Какое-то время мы, не отрываясь, разглядывали друг друга.

Я уже привыкла к этому гнетущему молчанию, которое возникало всегда, когда мы с Ватару оказывались вместе. Но в тот раз молчание почему-то показалось мне зловещим. Я вдруг подумала, а что если Ватару давно разгадал мои козни против Юноскэ… что если он понял, что я не выдаю Эме их секрет только для того, чтобы, используя Эмину беременность, разлучить Юноскэ с Ватару.

– Ты хочешь, чтобы я рассказала Эме? – с вызывающей ухмылкой спросила я, пытаясь избавиться от беспокойства. – Если хочешь, чтобы она все узнала, расскажи ей сам. Я не буду.

– Да нет, я не об этом, – произнес Ватару, почти не двигая губами. – Пойми меня правильно. Я вовсе не хочу, чтобы Эма все узнала.

– Неужели ты не понимаешь, почему я ей ничего не рассказала?

– Понимаю, – ответил Ватару. Похоже, он сказал это безо всякой задней мысли.

– Бывают ситуации, когда лучше ничего не знать, – сказала я с сочувствующим лицом, кивая в такт своим словам. – К тому же сейчас ничего не должно омрачать ее счастье.

– Я тоже так думаю, – сказал Ватару, отводя взгляд.

После этого мы еще немного молча покурили и, затушив сигареты в пепельнице, вышли из кафе. Снег уже не падал.

Взявшись под руки, мы пошли к проспекту. Вопреки обыкновению, Ватару не стал сажать меня на автобус, а вместо этого повел в парк Котодай. Мы обошли безлюдную площадь вокруг замерзшего фонтана и оттуда направились в сторону четвертого северного квартала. Я уже и забыла, когда Ватару последний раз провожал меня пешком до теткиного дома. По пути он несколько раз спросил, не замерзла ли я, а когда увидел, что щеки у меня стали совсем холодными, снял с себя белый шерстяной шарф и укутал в него мое лицо.

Не доходя до главной улицы четвертого северного квартала, мы свернули на узенькую дорожку, ведущую направо, и оказались среди погруженных в тишину жилых домов. Не в силах больше терпеть, я остановилась. Ну как могла я сохранять здравый рассудок, шагая по присыпанной снегом дорожке, через лютый мороз, в обнимку с самым важным для меня человеком на земле?

– Забудь про Юноскэ, – сказала я, не отводя от него глаз. – Он уже не твой, он Эмин. Эма носит его ребенка. Сколько бы ты ни думал о нем, ничего уже не изменишь. Так ведь?

В ожидании ответа я пристально вглядывалась в губы Ватару. Мое сердце бешено колотилось от волнения и надежды. Звук наших шагов по замерзшей, безлюдной дорожке прервался, и все остальные звуки тоже прервались.

– Забудь, – повторила я. Терять мне уже было нечего. – Бывают моменты, когда надо выбрать: или А, или Б. Но оставить все, как было, уже не получится. Ватару-сан, ты же это понимаешь?

– Понимаю, – еле слышно произнес Ватару. Его голос был настолько тихим, что, казалось, он впитывается в снег и растворяется без остатка.

Он вдруг с силой обнял меня обеими руками и губами прижался к моим холодным волосам. Где-то вдалеке медленно проезжали машины с намотанными на шины цепями. Я стояла с открытыми глазами, уткнувшись лицом в пальто Ватару, и чувствовала лишь ставшую уже привычной беспомощность, да звенящую пустоту в голове. Хотелось заплакать, но слез не было.

– Я верю тебе, Ватару-сан, – сказала я. – Пожалуйста, не забывай об этом.

Ну прямо картинка из комикса для девочек! Или как минимум сцена из подростковой книжки. Я подняла лицо и прикусила губу.

– Не забуду, – с придыханием ответил Ватару.

Где мы потом бродили, не помню. Но пока мы не вышли на улочку, ведущую к теткиному дому, не сказали друг другу ни слова. Подойдя к дому, мы увидели, что на крыльце кто-то стоит. Это была тетка.

– Здравствуй, ты уже вернулась? – поприветствовала меня она. В руках тетка сжимала бамбуковую метлу. Снег на бетонированной дорожке, ведущей к крыльцу, был чисто выметен и в свете фонаря, который висел у входа, чтобы освещать террасу, поблескивал, словно крупицы только что просыпанного сахара.

– Если не подмести, к утру все замерзнет, – глядя то на меня, то на Ватару, и не в силах сдерживать любопытство, затараторила тетка. – Я и подумала, что надо бы снег убрать.

Я в растерянности посмотрела на Ватару и, не зная, как следует поступать в такой ситуации, сказала, обращаясь к тетке.

– Это господин Домото. Он проводил меня. Я тебе о нем рассказывала. Который из «Сэнгэндо»…

Тетка, конечно, сразу же узнала Ватару, но ради приличия изобразила удивленный взгляд, словно видела впервые:

– Постой-ка, это не тот ли господин Домото, с которым мы как-то мельком встретились в универмаге?

– Он самый.

– Он еще тебе часто звонит, да?

Ватару учтиво кивнул:

– Простите, что я постоянно беспокою вас своими звонками.

– Да ну что вы, нисколько, – тетка озадаченно взглянула на Ватару, а потом на меня. Вид у нее был такой, будто она проглотила что-то твердое. По всему было понятно, что красота Ватару и его умение себя вести пришлись тетке по душе.

– Ой, да что же мы здесь стоим, холодно же, – второпях сказала она. – Раз уж вы были столь любезны проводить мою племянницу, не угодно ли зайти в дом?

Ватару посмотрел на меня.

– Я сегодня решила сделать о-набэ [43]43
  О-набэ – общее название блюд, похожих на густые супы, которые готовятся на огне, за общим столом, в железных или керамических кастрюлях.


[Закрыть], – сказала тетка, толкая меня под руку. – Домото-сан наверняка еще не ужинал. А о-набэ лучше есть большой компанией, так оно вкуснее. Может быть, пригласишь гостя?

Вот не было печали, подумала я. Менее всего в тот момент я была расположена вести пустые разговоры, да еще и с теткой в придачу.

– Я уже пойду, – решительно сказал Ватару, но, видимо, он произнес это слишком тихо, поэтому его отказ был воспринят как обычная вежливость. Тетка решила, что Ватару просто стесняется.

– Пожалуйста, входите, – сказала она полупринудительным тоном. – Я как раз думала, что хорошо бы мне как-нибудь не спеша побеседовать с бойфрендом моей Кёко.

Для Ватару теткино приглашение было, без сомнения, очень некстати. Юноскэ и Эма сказали, что им «нужно зайти в одно место». Они не говорили, что пойдут в чайный домик. Видимо, Ватару намеревался проводить меня, а потом отправиться в свою хибарку и, забравшись под котацу, ждать возвращения Юноскэ. На самом деле в это время Юноскэ и Эма были уже в чайном домике, но ни я, ни Ватару, разумеется, об этом не знали.

Ватару повернулся ко мне и сказал так, чтобы тетка тоже слышала:

– И все-таки я пойду.

Тетка уже убрала метлу и вошла в дом.

– Не нужно стесняться, – с хитрой улыбкой оглянулась она, стоя на бетонном полу прихожей. – Молодым людям нельзя быть такими стеснительными. Давайте, заходите скорее. Не хватало вам еще обоим простудиться на таком морозе.

С одной стороны, тетка была этакой аскетичной вдовой, всегда наглухо затянутой в кимоно, строгой учительницей игры на фортепиано, крохоборкой, которая своей бережливостью даст фору любой католической монашке, и одержимой моралисткой, но, с другой стороны, в ней присутствовало и какое-то удивительное простодушие. И одним из проявлений этого простодушия было ее поистине ребячье упрямство. Иногда она вдруг начинала проявлять такую наивную напористость, как будто маленькая девочка, которая хочет, чтобы все шло в соответствии только с ее желаниями.

В тот день тетка пригласила Ватару зайти вовсе не потому, что хотела поподробнее разузнать о наших с ним отношениях. Я уверена, что не потому. Скорее всего, Ватару, который, несмотря на лютый холод, вызвался пойти, чтобы проводить меня до дома, казался ей кем-то вроде принца на белом коне из ее детских фантазий. Теткино упрямство вызывало у людей как горькую усмешку, так и теплую улыбку.

Такое же настроение, похоже, передалось и Ватару.

– Ну как? – спросила я.

Немного подумав, он согласно кивнул:

– Ну разве что на часок.

В гостиной все было готово к ужину. Вынимая для Ватару из кастрюли лучшие кусочки, тетка без умолку рассказывала ему о моей подготовке к экзаменам, о предстоящем поступлении, о моих родителях и сестре, живущих в Токио, и о прочих житейских делах. Ватару говорил мало, но постоянно улыбался; если его о чем-то спрашивали, отвечал прямо и открыто, и при этом, демонстрируя свойственный мужчинам его возраста аппетит, не забывал уплетать тофу, лук и рыбу, которую тетка раз за разом подкладывала в его тарелку.

Тетке Ватару безоговорочно понравился. А когда она узнала, что он еще и увлекается классической музыкой, восторгам не было конца. После ужина она предложила гостю мандарины и снова начала бесконечный рассказ о том, что лучшие пьесы для фортепиано, на ее взгляд, писал Шопен; что она до сих пор отлично помнит слова итальянских арий, которые учила в молодости, когда брала уроки вокала, а лучшим композитором-песенником считает Тости [44]44
  Франческо Паоло Тости (1846–1916), итальянский композитор, певец и преподаватель вокала.


[Закрыть]; что иногда ей снится, будто она, сидя перед роялем, дает сольный концерт в большом зале, и, конечно, напрасно она в свое время не стала пианисткой…

Ватару с завидным терпением старался попадать в тон теткиного разговора, улыбаясь или выражая изумление там, где это было нужно, хотя одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что ему уже хочется уйти. Пытаясь прервать теткины рассуждения о классической музыке, которым не было ни конца ни края, я под столом-котацу пихнула ее в коленку.

– Извини, Ватару-сан, – сказала я. – Когда разговор заходит о классике, тетю уже не остановить.

– Наоборот, мне очень интересно, – с отменной учтивостью сказал Ватару. – В следующий раз я обязательно хотел бы послушать, как вы играете.

– Ой, правда? – смутилась тетка. – Это сколько же мне теперь нужно репетировать!

В этот момент стенные часы в гостиной показывали восемь часов пятьдесят минут. Поглядев вверх на часы, я встретилась глазами с Ватару. Он незаметно подмигнул мне. Чтобы помочь ему поскорее уйти, я намекнула тетке, что наш приятный ужин окончен.

Ватару поблагодарил тетку за угощение и встал. Она принесла с кухни консервированную говядину в соевом соусе, тушенку, мандарины, яблоки и еще много всякой всячины – все для Ватару, «который на двоих с другом снимает комнату в дешевом пансионе». Пока она складывала все это в сумку, мы потеряли еще минут десять.

– Неприлично такое давать с собой гостям! – в нетерпении воскликнула я, обращаясь к тетке.

– Ничего неприличного, – резко отреагировала она. – Ты, Кёко, не знаешь, как тяжело живется в этих пансионах. Студенты, уехавшие из родительского дома, всегда недовольны тем, как их кормят. Поэтому таким-то подаркам они больше всего и рады. Правда же, Домото-сан?

Ватару с улыбкой согласился и, вежливо поблагодарив, принял из рук тетки продукты, сложенные в бумажный пакет какого-то универмага. Тетка была очень довольна.

Когда я думаю о том, что в тот вечер я в последний раз видела Ватару улыбающимся, меня охватывает мучительное чувство. У него была очень спокойная улыбка. Улыбка юноши с чистой и светлой душой.

После этого я проводила Ватару до конца нашей улочки, и там, как раз в тот момент, когда я собиралась поцеловать его на прощанье, нас увидела та самая девочка-старшеклассница, что жила в доме на углу. Так я его и не поцеловала.

Полицейским расследованием было установлено, что кроссовки сорокового размера, следы от которых были обнаружены во дворе храма Риннодзи, принадлежали Юноскэ Сэки. Кроме того, отпечатки пальцев на сумочке, лежавшей рядом с Эмой, совпали с отпечатками Юноскэ, найденными в чайном домике в Китаяме.

Около часа дня семнадцатого декабря, через три дня после убийства Эмы, Юноскэ вернулся в чайный домик, где был встречен поджидавшими полицейскими, которые потребовали от него добровольно пройти с ними в участок. Тут же на месте он во всем признался.

В этот момент рядом с Юноскэ находился Ватару. С самого утра в тот день шел снег. Посмотрев, как уводят Юноскэ, Ватару вышел из чайного домика и направился прямиком ко мне.

Он пришел, держа под мышкой альбом для зарисовок. Когда-то давно он купил его в лавке художественных принадлежностей, где у нас была назначена встреча. Небольшой, размером с тетрадь, в плотной картонной обложке, с темно-коричневыми тесемками для завязки.

Уголок обложки на альбоме покоробился, намокшие под снегом тесемки безжизненно свисали вниз. Стоя на пороге и нервно перебирая рукой мокрые тесемки, Ватару сообщил мне, что Юноскэ забрали.

Юноскэ забрали. Именно так он и сказал. Механическим голосом, ровно дыша, даже с каким-то подобием усмешки в уголках губ. Входная дверь за его спиной осталась открытой, и через нее было видно, как густо валит снег.

Безучастно созерцая мой растерянный вид, он слегка пошевелил губами, будто что-то сказал. Но я ничего не услышала. Он пробыл у меня не более минуты. Потом откинул назад прядь мокрых волос и тихо ушел.

В это время тетка говорила с кем-то по телефону и не видела Ватару. А если бы увидела, что бы она ему сказала? Промямлила бы что-то неопределенное, мол, слышала, какое несчастье произошло с вашей подругой, и после этого пригласила бы зайти выпить чаю, потому что на улице холодно? Тетка просто обожала Ватару. Если бы всего этого не произошло, она непременно когда-нибудь сыграла бы для него на своем пианино.

В тот вечер Ватару сам явился в полицию и заявил, что Эму убил не Юноскэ, а он, и он же перетащил тело в храм Риннодзи. Всю ночь он продолжал отвечать на вопросы весьма скептически настроенных следователей.

Он настаивал, что на убийство Эмы его подтолкнул «приступ гнева». В тот вечер, когда он вернулся в чайный домик, Эма сидела там одна и ждала Юноскэ. Последнее время Эма так часто околачивалась у них в комнате, что Ватару не мог ни почитать книжку, ни заняться учебой, и этого его очень угнетало. Невольно он сердито прикрикнул на нее: «А не убраться ли тебе отсюда?» Эма отказалась уходить и начала осыпать его бранью. Она сказала, что вынашивает ребенка Юноскэ, и поэтому, если кто-то и должен отсюда убраться, так это Ватару. Ватару также рассказал, что его родители являются владельцами магазина «Сэнгэндо», но из-за сложных отношений в семье он никогда даже не помышлял о том, чтобы жить в родительском доме. Кроме этой съемной комнаты в Китаяме, никакого другого жилья у него нет. Так вот, когда он услышал это, то подумал, как можно быть настолько глухим к чужому страданию, и в ярости потерял голову. А когда очнулся, он уже сжимал ее горло… Этот рассказ Ватару повторял раз за разом.

На то, что в храме были найдены следы кроссовок, принадлежащих Юноскэ, Ватару ответил, что просто надел его кроссовки, чтобы перетащить тело. В конце концов полиция пришла к выводу, что Ватару оговаривает себя: во-первых, во время совершения преступления он находился в гостях у моей тетки, и как бы сильно он не спешил, все равно мог вернуться в чайный домик в Китаяме лишь намного позднее предполагаемого времени смерти Эмы, а, во-вторых, у Юноскэ на этот период времени как раз не было никакого алиби. Поэтому признание Ватару списали на его расшатанные нервы.

Юноскэ заявил следователям, что с трудом понимает, с чего это вдруг Домото взялся его покрывать, хотя они с ним были не более чем соседями по комнате. Вспоминая подробности, которые мог знать только непосредственный участник преступления, Юноскэ рассказал, что Ватару к убийству совершенно непричастен; в тот вечер он вернулся в чайный домик, когда Юноскэ уже унес тело Эмы и, набивая вещами дорожную сумку, собирался удариться в бега.

«После происшествия я один уехал в префектуру Ива-тэ, – говорил Юноскэ. – Где был в это время Домото, я не знаю. У него вообще слишком впечатлительная натура, и не исключено, что он был в таком шоке от известия об убийстве Эмы, что тронулся рассудком. Домото всегда чересчур эмоционально реагировал на смерть других людей…»

В случае с Юноскэ мотивы убийства ни у кого не вызывали сомнений. Его подруга забеременела, когда настоящая жизнь еще не началась. Более того, она не хотела делать аборт и принуждала Юноскэ жениться. А когда у тебя впереди большое будущее, нет никакого желания ни становиться отцом ребенка, ни тем более связывать себя узами брака. Однако подруга заявила, что не уйдет ни при каких обстоятельствах, и продолжала изводить его назойливыми приставаниями. Тем временем ребенок в животе у подруги становился все больше и больше. И единственным способом избавиться от нее оставалось убийство…

По признанию Юноскэ, убийство Эмы было большей частью спланированным. Вечером четырнадцатого числа, в кафе «Мубансо» он неожиданно встретился с девушкой своего соседа по комнате, госпожой Кёко Нома. В тот момент он втайне решил, что нынешним же вечером исполнит свой замысел. Нужно было лишь поручить Домото заботам Кёко Номы, и тогда на время его отсутствия чайный домик оставался в полном распоряжении Юноскэ. По самым скромным подсчетам, Ватару должен был вернуться не раньше половины восьмого. Этого времени вполне хватало, чтобы убить Эму и где-нибудь спрятать труп… Так он решил.

«Когда мы оказались вдвоем в чайном домике, Эма не давала мне возможности к ней приблизиться, и я начал нервничать. Если я подходил сзади, она тут же оглядывалась. Никакой жалости к ней я не чувствовал. В тот момент она была для меня не более чем физическим объектом. Наконец, когда она сидела, засунув ноги под котацу, я крепко схватил ее сзади обеими руками и задушил. Это было около восьми часов с минутами. Я, конечно, думал, что буду делать, если в это время явится Домото, но отступать было поздно, поэтому и страха я особенно не испытывал. Просто хотелось избежать ненужных проблем.

Я не собирался прятать труп и вовсе не за этим перенес его в храм Риннодзи. Просто мне казалось, что мертвому человеку подобает лежать на земле, и только поэтому я выбрал храмовый двор. Тело Эмы я перетащил на себе. Оно было очень тяжелым. По пути мне никого не встретилось.

Домото вернулся в чайный домик уже после того, как я унес тело. Я сказал ему, что мне необходимо срочно уехать, собрал вещи и отправился на станцию. Я понимал, что рано или поздно меня поймают, и собирался явиться с повинной – просто хотелось провести несколько дней свободным, наедине с собой. Это чувство освобождения было гораздо сильнее, чем переживания о совершенном злодеянии.

Сельские места в Иватэ, по которым я бродил, наслаждаясь каждым мгновением как последним, были очаровательны. Никогда в жизни мне не доводилось ощущать так близко девственную природу, никогда я не чувствовал такой свободы. Да, я безумец, убивший человека по причине, которую нельзя назвать серьезной, но в итоге я не считаю, что совершил что-то совсем из ряда вон выходящее. Я стал преступником по собственной воле, чтобы подарить себе всего два дня свободы. Но разве это не умнее, по сравнению с теми идиотами, что всю жизнь продолжают убивать себя ради денег, славы или репутации…»

Часть показаний Юноскэ в искаженно-раздутом виде просочилась в прессу. В одном еженедельном журнале даже появилась статья под названием «Современный юноша поколения апре-гер [45]45
  Апре-гер (от фр. apres-guerre «после войны») – слово, использовавшееся в Японии в 50–70 годы XX века для общей характеристики молодого поколения, которое утратило довоенные ценности, не получив ничего взамен.


[Закрыть]убил свою возлюбленную, чтобы “подарить себе два дня свободы”», в которой издевательским тоном рассказывалось о преступлении, совершенном сыном преуспевающего главного врача одной из токийских клиник.

Ватару, которого в полиции сочли сумасшедшим и вытолкали взашей, не имея возможности увидеться с Юноскэ, вернулся в «Сэнгэндо». На расспросы обеспокоенной Сэцуко он отвечал молчанием, а на следующий день, рано утром, ушел из дома. Неизвестно куда.

Сэцуко звонила мне каждый день. Наверное, я была для нее единственной надеждой. Она просила сразу же сообщать ей о любой весточке, которая придет от Ватару, пусть даже самой незначительной.

Нервное потрясение окончательно подорвало здоровье Сэцуко, обострив начавшуюся простуду, но, несмотря на это, она была такой мужественной, такой уравновешенной, какой я ее прежде не знала. Ни разу, говоря со мной по телефону, она не позволила себе плаксивых жалоб, ни разу я не слышала, чтобы ее голос дрожал от слез. Все, что она хотела от меня узнать, это истинную причину того, почему Ватару пытался выгородить своего друга, явившись с повинной как убийца, хотя он никого не убивал. Уж она-то точно не считала его сумасшедшим. Но я каждый раз повторяла, что ничего не знаю, и никаких догадок у меня на этот счет не имеется.

В ожидании звонка от Ватару я безвыходно сидела дома. Когда тетка отлучалась за покупками, оставляя меня дома одну, я даже в туалет не ходила, потому что боялась не услышать телефонную трель. Потом наступал вечер, тетка уходила из гостиной, а я так и оставалась там возле печки-котацу до самого утра. Не сводя глаз с телефонного аппарата, я дошла до того, что глубокой ночью у меня начинались видения, будто этот аппарат превратился в огромную черную птицу и шевелится. Но только голосом Ватару эта птица не говорила. Мне казалось, что я спятила. Наверное, это и впрямь было начало помешательства. Просто я этого не замечала.

Ватару позвонил поздно ночью, двадцать третьего декабря, за день до Рождественского сочельника. Тетка уже давно ушла спать, а я сидела возле котацу и слушала, как тикают стенные часы.